CC BY
13
Р.С.Гринберг
ИЛЛЮЗИИ И ЗАКОНОМЕРНОСТИ ПЕРЕХОДНОГО ПЕРИОДА
Гринберг Руслан Семенович -доктор экономических наук, профессор, зам. директора ИМЭПИ РАН
Вероятно, только будущим историкам дано знать, насколько повезло народам постсоциалистических стран в последнем десятилетии XX в., когда мучительный процесс становления рыночной экономики и плюралистической демократии совпал здесь по времени с резким ускорением глобализации мирового хозяйства со всеми вытекающими отсюда последствиями положительного и отрицательного свойства. Современникам тех или иных исторических поворотов всегда трудно адекватно оценить их значение. И это, разумеется, в полной мере относится к реальным свидетелям трансформации одной общественной системы в другую в условиях невиданной открытости внутренних экономик и стремительной утраты в этой связи независимости национальных органов хозяйственного управления.
И все же я рискну обратить внимание на некоторые, как мне кажется, универсальные предварительные итоги указанной трансформации. Тем более, что рыночные преобразования на востоке Европы имеют уже более чем десятилетний опыт. Верно усвоенные уроки истории все-таки учат и предостерегают от ошибок, какие бы сомнения на этот счет ни испытывали "мудрые" скептики.
Лех Валенса однажды сравнил задачу перехода от командной экономики к рыночной с попыткой "превращения ухи в аквариум", имея в виду неимоверную сложность намерения. Я уверен, что он абсолютно прав. Но так было не всегда. В конце 80-х годов в общественном сознании населения стран Центральной и Восточной Европы, как, впрочем, и России, утвердился, а точнее сказать, проявился феномен, который без всякого риска упрощения можно было бы обозначить как "магическое мышление".
Суть дела в том, что в эйфории "бархатных" демократических революций их инициаторы и участники явно переоценили благотворные последствия слома коммунистических режимов, во всяком случае, в краткосрочной и среднесрочной перспективе. Завышенные ожидания социума в самом начале системной трансформации в странах ЦВЕ просматривались по целому ряду линий.
РОССИЯ И 1Ш НА РУБЕЖЕ ЕЕКОВ
Остановлюсь лишь на тех из них, которые имеют непосредственное отношение к материальному и социальному положению людей, жаждавших скорейшего разрушения механизмов командной экономики.
Во-первых, почти повсеместно преобладало представление, что рыночные реформы в странах бывшей мировой социалистической системы, которая неофициально считалась вторым миром, неминуемо сделают их частью первого мира со всеми желанными атрибутами материального достатка и традиционным набором демократических свобод. Перспектива не приблизиться к стандартам потребления "золотого миллиарда", не говоря уже о том, что кое-где придется отдалиться от них именно в результате начавшихся реформ, представлялась почти невероятной. Здесь было бы, на мой взгляд, уместно напомнить о единстве представлений демократической элиты и подавляющего большинства населения стран ЦВЕ о ближайшем будущем.
И практикующие реформаторы, и просто сторонники радикальной смены общественной системы оставались неисправимыми оптимистами по поводу ожидаемых результатов перемен. Простое предположение, что из второго мира можно при определенных обстоятельствах попасть не в первый, а в третий мир, отвергалось, как несерьезное, либо рассматривалось как что-то вроде последнего вздоха какого-нибудь упертого коммунистического пропагандиста.
В этой связи мне невольно приходит на ум разговор с одним известным венгерским экономистом в конце 80-х годов ушедшего века. Будучи убежденным либералом, он всей душой приветствовал грядущие антитоталитарные революции и подчеркивал при этом некоторые преимущества социалистического наследия как фактор, который якобы должен обеспечить переход стран ЦВЕ в лоно цивилизованных государств, а не в развивающийся мир. В частности, он имел в виду относительно высокий уровень образованности и культуры населения социалистических стран.
Во-вторых, общественное мнение на востоке Европы оказалось в плену "магического мышления" в том смысле, что необходимость в модернизации стран ЦВЕ совершенно естественным образом воспринималась как потребность в их вестернизации. Не стоит, я полагаю, вдаваться в причины фактического отождествления первого и второго. Запад представлял собой образец сочетания материального благополучия со свободой индивидуального выбора при верховенстве закона. И это обеспечивало ему почти религиозное обожание со стороны восточных европейцев, не имевших ни того, ни другого при коммунистической власти. Но именно такое, в сущности, магическое отношение к Западу как общественному идеалу несло с собой угрозу идеологизации практической политики реформирования, что лишало ее возможности рационального учета конкретных обстоятельств места и времени, а значит, могло если не подорвать, то серьезно осложнить ход самих реформ.
россия и 1ЯР на рубеже веков
В-третьих, в общественном сознании широких слоев населения центрально-восточноевропейских стран надежда на изобилие материальных благ от полученной экономической свободы причудливым образом уживалась с убежденностью в сохранении преимуществ - в данном случае не столь важно, мнимых или реальных - социалистического патернализма. Короче говоря, свойственную социализму уравнительность индивидуальных доходов надо преодолевать, но ни в коем случае нельзя отказываться от порожденной им социальной справедливости.
Наконец, в-четвертых, феномен магического мышления проявился в эйфории по поводу распада Совета Экономической Взаимопомощи и ожиданий от вступления в единое экономическое пространство Европы. Радость от разрушения социалистической автаркии и тяготение к Европейскому союзу как к новому мощному геоэкономическому центру породили иллюзии быстрого получения плодов новой интеграции после "возвращения в Европу".
Теперь мы знаем, что сбылось и что не сбылось на востоке Европы через десять лет рыночных реформ и демократических преобразований. Позитивные итоги перемен налицо. У меня есть ощущение, что процесс демократизации общественной жизни и политических систем в странах ЦВЕ в целом протекает успешно, что обеспечивает и лучшую управляемость хозяйственными и социальными процессами. Повсюду исчезли всеобщие дефициты товаров и услуг. Единственным редким благом, к чему, собственно, и стремились инициаторы реформ, стали деньги. Скорее всего, необратимо раскрепощена личная инициатива людей, в результате чего происходит бурное становление и укрепление предпринимательского класса. Почти везде удалось нащупать и применять надежные механизмы управления инфляцией.
Тем не менее многие надежды оказались тщетными. Во-первых, социальная цена рыночной трансформации везде оказалась существенно выше, чем предполагали ее инициаторы. По меньшей мере на первоначальном этапе реформ резко снизился средний уровень реальных доходов населения и существенно увеличилось неравенство в их распределении.
Во-вторых, не оправдались надежды на преодоление разрыва между Востоком и Западом Европы ни в социально-экономическом, ни в технологическом отношениях. За десять лет перемен бывший "второй" мир (за некоторым исключением) пока даже отдалился от столь желаемых стандартов "первого" и в целом скорее приближается к "третьему" миру. Это наглядно проявляется и в динамике ВВП, и в неблагоприятных сдвигах в структуре реального сектора экономик бывших социалистических стран. Вместо скачка в постиндустриальный мир последние - опять-таки за редким исключением - все еще не преодолели обозначившиеся с самого начала перемен тенденции примитивизации производства и деип-теллектуализации труда.
Наконец, в-третьих, на фоне общемировых тенденций развития социальных функций государства во всех странах бывшей мировой социалистической спсте-
россия и меня рубеж 1 11 ml
мы имеет место заметное сокращение государственной поддержки здравоохранения, науки, культуры и образования1. Причем это сокращение отнюдь не компенсируется находящимся в стадии становления частным сектором национальной экономики. Оказалось, что логика цивилизационного поражения социализма оказалась безжалостной в отношении как мнимых, так и реальных его преимуществ.
Разумеется, все эти соображения носят общий характер и основываются на так называемых средних показателях, характеризующих социально-экономическое положение в постсоциалистическом мире в целом. В реальной действительности ситуация в странах, относящихся к этому миру, выглядит, как известно, далеко не одинаково.
Таблица
РЕАЛЬНЫЙ ВВП В % К 1990 г.
1995 г. 1 2000 г.
Болгария 84,2 76,6
Венгрия 88,6 107,9
Польша 111,4 142,3
Румыния 89,6 77,8
Словакия 85,8 105,8
Словения 97,0 116,6
Чехия 94,5 97,5
Россия 62,1 64,0
Если бы все постсоциалистические страны проводили одинаковую политику реформ, разную направленность и темпы хозяйственной динамики, как, впрочем, успехи и неудачи системной трансформации, можно было бы приписать исключительно различиям их стартовых условий и национальной специфики. Однако это не так. Качество постановки и понимания трансформационных задач, способы их реализации и политическая воля проводников реформ оказывают решающее влияние на результаты перемен. Но справедливости ради укажу сначала на три, на мой взгляд, наиболее серьезных объективных фактора, которые при прочих равных условиях делают системную трансформацию в России труднее, чем в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ).
Во-первых, большое значение имеет факт различной продолжительности "социалистического интермеццо". Если в странах ЦВЕ оно длилось всего 40 лет и
1. Этот феномен глубоко и всесторонне проанализирован в исследовании UNDP (см. Human development report 1999. - New York, Oxford, 1999).
россия я вир н* рубеже век08
в решающей мере было навязано извне, то в России социализм господствовал более 70 лет и являлся, так сказать, собственным, а не импортированным "продуктом". Благодаря одному только этому обстоятельству, а также из-за имевшегося в ряде стран (Польша, Чехословакия и Венгрия) опыта внедрения некоторых рыночных инструментов в плановую экономику степень ментально-психологической готовности их народов к замене одной системы на другую, конечно же, не могла не быть выше, чем в России.
Во-вторых, в отличие от стран ЦВЕ российские реформаторы были вынуждены проводить системную трансформацию в условиях стремительного распада ранее единого государства. Полиэтничность населения бывшего СССР и теперешней России существенно облегчила реализацию проявившегося в условиях горбачевской перестройки "партикулярного шовинизма", который, как правило, имеет обыкновение игнорировать доводы экономической целесообразности. Каковы бы ни были намерения лидеров новых независимых государств (избавимся от "грабительского" центра и легче будет проводить реформы), действительность показала, что все обстоит ровным образом наоборот: разрыв единого экономического пространства затруднил, а не облегчил переход к рыночной экономике каждой суверенной республики бывшего СССР, в том числе и России.
В-третьих, на старте реформ серьезным бременем для России оказалась огромная доля в ее экономике (в сопоставлении со странами ЦВЕ) военно-промышленного комплекса. Как только, благодаря Михаилу Горбачёву, отпала, мягко говоря, странная задача поддержания постоянного военного паритета чуть ли не со всем остальным миром, вскоре выяснилось, что конверсия гипертрофированно милитаризованного производства потребует на первых порах неизмеримо больше затрат, чем даст выгоды от нее.
Все это, однако, только часть правды. Другая же заключается в том, что все эти трудности объективного характера были в существенной мере усугублены сознательно избранной с 1992 г. стратегией реформ, основанной на доминирующей в сегодняшнем мире неолиберальной философии. Мой тезис сводится к тому, что разочаровывающие итоги системной трансформации в России преимущественно рукотворны, т.е. прежде всего обусловлены попытками исполнительной власти реализовать именно эту стратегию и лишь во вторую очередь предопределены неблагоприятными стартовыми условиями.
В некоторых достаточно влиятельных кругах моей страны и особенно в общественном мнении и принимающих решения органах Запада продолжает жить полнокровной жизныо миф о том, что неудача российской трансформации в сравнении с результатами реформ в, так сказать, продвинутых странах ЦВЕ связана с "плохим" исполнением неолиберального плана в России и соответственно с его "хорошей" реализацией у наших партнеров по бывшему социалистическому лагерю. Весьма типичным и характерным является в этом отношении недавнее
россия я мир н* рубеже веков
замечание руководителя второго европейского отдела МВФ Джона Олдинга-Смита: «Если бы экономические программы, которые в последние годы поддерживал МВФ, были проведены в жизнь полностью, российская экономика выглядела бы сегодня совершенно иначе»2. На самом же деле все выглядит ровно наоборот. Именно потому, что с самого начала ельцинского периода рыночных реформ в России была сделана ставка на всесилие "экономической свободы" при игнорировании всего многообразия рыночных институтов, страна пока не в состоянии вырваться из полуанархического состояния. В отличие от стран ЦВЕ Россия решила на практике испытывать жизнеспособность Вашингтонского консенсуса без учета места и времени. Обожание современного Запада как общественного идеала, принятие реформаторами в качестве руководства к действию его текущих мировоззренческих императивов обернулось очередной (после большевиков) утопической попыткой "принуждения народа к счастью с помощью непопулярных мер".
Цена реформ в России оказывается значительно выше, чем в странах ЦВЕ именно потому, что российские реформаторы всерьез в реальной политике стали реализовывать три неизменных постулата неолиберальной ортодоксии, весьма сомнительных с точки зрения их применимости в транзитных экономиках.
Постулат 1 - "любое государственное вмешательство всегда вредит эффективному размещению ресурсов", т.е. "ошибки государства всегда хуже ошибок рынка".
Постулат 2 - "любое изменение общего уровня цен всегда следствие сдвигов только на стороне денежного предложения".
Постулат 3 - "раз государственная собственность в принципе неэффективна, процесс ее приватизации должен быть проведен как можно быстрее".
Кроме того, в отличие от реформаторов ЦВЕ проводники и идеологи российских реформ постоянно подчеркивали тезис об органической слабости государства в "транзитных" странах вообще и особенно в России. Так что еще и отсюда следовало, что функции государства, вполне легитимные в устоявшихся рыночных хозяйствах, должны быть сведены до минимума в переходный период. Мировоззренческий либерализм смыкался здесь, таким образом, с "либерализмом поневоле". В экономике это выразилось в почти полном игнорировании институциональной стороны рыночных реформ.
При отсутствии адекватной институциональной среды простое упование на всеобщую либерализацию и деэтатизацию экономики иных результатов дать и не могло. Российские реформаторы, игнорируя институциональную компоненту реформ, совершенно необоснованно рассчитывали на общественно полезные последствия в принципе желаемого раскрепощения эгоистического интереса.
2.1МТ$итеу. - Уо1.28, N 17, АщшЬ30, 1999. - Р. 274.
россия 8! вир на рубеже веков
Прежде всего необходимо указать на факт по сути индифферентного отношения реформаторов к созданию и поддержанию конкурентного состояния нарождающейся рыночной экономики. В результате после широкомасштабной либерализации цен вместо одной общегосударственной монополии возникли группировки, контролирующие основные сектора экономики и осуществляющие вредную для общества практику монополистического поведения. В стране ощущается острый дефицит институтов, ограничивающих подобную практику, как, впрочем, и структур, содействующих созданию новых предприятий-субъек-тов конкурентных отношений.
Другой очевидный провал институционального направления российских реформ проявляется в последствиях приватизации государственных предприятий. Не вдаваясь здесь в рассмотрение многочисленных иллюзий и ошибок приватизационной политики в России, отмечу только ее самую серьезную неудачу. Реальность такова, что новоиспеченные собственники в большинстве случаев не контролируют "свои" предприятия. А раз контроль со стороны собственников отсутствует, менеджеры - директора предприятий сплошь и рядом стремятся добиться личных краткосрочных выгод. Результатом же такого стремления является не трансформация эгоистического интереса в общественное благо (как у Смита и как ожидали реформаторы), а беззастенчивое "раздевание" активов предприятия (assets stripping) и перевод вырученных от этого средств на оффшорные банковские счета. Серьезно усугубляет ситуацию тот факт, что само государство, которому, несмотря на приватизацию, все еще принадлежит около половины всех активов в стране, не позаботилось о создании соответствующего института, контролирующего государственную собственность. Стоит ли в таких условиях удивляться, что rent-seeking behaviour и криминализация экономики получили в сегодняшней России столь широкое распространение?
Следующий серьезный институциональный дефект российских реформ -игнорирование специфической реакции постсоветских предприятий на сигналы ограничительной денежно-кредитной и бюджетной политики. Пытаясь на практике реализовать свое кредо - "все либерализовать и завернуть денежный кран", реформаторы рассчитывали на то, что предприятия будут действовать по законам описанного в учебниках сурового конкурентного рынка, т.е. начнут перегруппировывать факторы производства, снижать издержки, обновлять ассортимент продукции, избавляться от излишней рабочей силы и т. п. На самом же деле мотивация хозяйствующих субъектов оказалась иной.
Подавляющее большинство из них отвечают на сигналы рестриктивной денежно-кредитной и финансовой политики включением оборонительных механизмов в соответствии со стереотипами поведения, приобретенными в условиях плановой экономики. В частности, они повышали цены и сокращали производство, но при этом продолжали поставлять друг другу продукцию без ее оплаты. Имен-
россия ¡8 8й8№ на янн шов
но таким образом накапливалась взаимная задолженность, именуемая кризисом неплатежей. Даже сегодня, в условиях уже два года длящегося хозяйственного оживления, неплатежи остаются острой проблемой российской экономики. И без соответствующих изменений чисто институционального характера ее решение вряд ли возможно. Ведь речь, в сущности, идет о своего рода саботаже спросо-вых ограничений, при котором сеть взаимного принудительного кредитования охватывает большую часть экономики, связывая безнадежно больные предприятия с потенциально здоровыми.
Наконец, пренебрежение институциональной компонентой политики реформ в России отчетливо проявляется в хронической слабости ее банковской системы. Наиболее уязвимые аспекты в этом отношении - чисто номинальный характер банковского надзора (коллапс "системообразующих" банков 17 августа 1998 года -яркое проявление этого), отсутствие страхования вкладов граждан, а также нечеткая организация процедур санирования, реструктуризации и банкротства банков. Достаточно типичными в этой связи являются ориентация банковской деятельности на интересы отдельных крупных клиентов при игнорировании интересов частных вкладчиков и других кредиторов, а также распространение случаев личной корыстной заинтересованности банковских менеджеров в проведении операций, нарушающих интересы кредиторов и акционеров. В результате в России резко снижено доверие ко всей банковской системе как со стороны юридических, так и физических лиц, хотя вопреки многочисленным прогнозам здесь удалось предотвратить полный паралич экономики, который вполне мог произойти из-за коллапса банковской системы.
Исходя из сказанного, основные выводы, вытекающие из сопоставления хода реформ в странах ЦВЕ и России, я бы сформулировал следующим образом:
- рыночные реформы результативны там, где реформаторам удается рационально определить сферы и масштабы оправданного государственного участия в экономике;
- либерализацию следует проводить выборочно и осторожно, причем этот процесс должен быть скоординирован с формированием таких рыночных институтов, как антимонопольное законодательство и контроль за его осуществлением, жизнеспособная налоговая служба, строгий банковский надзор, страхование банковских вкладов и т.п. Исключительно важно не допускать разрастания неплатежей и эскалации "теневой" экономики;
- дилемма "шоковая терапия градуализм", как показывает сравнительный анализ конкретных преобразований в странах ЦВЕ, абсолютно фальшива. На самом деле между содержанием реформ в Польше и Венгрии, т.е. в странах, которые обычно противопоставляют в этих терминах, принципиальной разницы нет;
- массовая ускоренная приватизация - отнюдь не лучший способ формирования подлинных рыночных субъектов. Зачастую она приводит к крайне нераци-
россия и нир на рубеже веков
ональной системе корпоративного управления (Чехия, Россия), в то время как значительный экономический эффект вполне может быть достигнут на этапе коммерциализации деятельности государственных предприятий (Польша);
- устойчивая и необратимая макроэкономическая стабилизация достигается посредством использования пакета взаимодополняемых мер по регулированию денежного обращения, части цен, личных доходов и валютного курса. В то же время подавление инфляции является необходимым, но не достаточным условием для экономического роста;
- решающее значение для успеха реформ имеет политическая система, в рамках которой проводится тот или иной экономический курс. Неспособность верховной власти в России в отличие от продвинутых постсоциалистических стран Европы реализовывать интересы общества как такового - прямое следствие сложившейся у нас порочной политической системы, где правительство зависит только от воли президента и не несет ответственности ни перед парламентом, ни перед обществом. Необходимость пересмотра российской Конституции в сторону перераспределения властных полномочий в пользу правительства очевидна. Так же в этой связи очевидна и потребность его образования на партийной основе. Только правительство, сформированное с учетом соотношения сил в парламенте, подконтрольно обществу и в состоянии проявлять политическую волю.
Теперь о возможных перспективах. Здесь я хотел бы высказать одну гипотезу экономического свойства и поделиться одним заботящим меня сомнением чисто политического характера.
Мне кажется, что именно характер нынешнего этапа глобализации мирового хозяйства в существенной мере определит логику "вписывания" в него бывших социалистических стран. Не прибегая к развернутому обоснованию, обозначу специфику этапа как сочетание олигополизации и регионализации. С этими характерными особенностями социально-экономического измерения современного мира придется считаться указанным странам. Правда, как я попытаюсь показать ниже, одни из них уже сделали выбор; другие - все еще на перепутье.
Сначала о содержании олигополизации. Дело в том, что на рубеже XX и XXI вв. в мировой экономике действует явная тенденция к укрупнению хозяйствующих субъектов. Другими словами, процесс гомогенизации общемирового экономического пространства сопровождается очевидным усилением концентрации и централизации капитала. Мощная волна слияний крупных корпораций в автомобилестроении, химической промышленности, страховом бизнесе, банковском деле и других секторах экономики - яркое тому подтверждение.
Сегодня можно уверенно говорить об ошибочности весьма популярного в конце 70-х - начале 80-х годов представления об окончательном отходе от "гигантизма" и "погони за масштабами" в связи с бурным развитием микроэлектроники, сулившей последовательное уменьшение оптимальных размеров предприятий
Россия i пир и* wiiii веков
и единичных производственных мощностей. Лозунг "small is beautiful" оказался конъюнктурным. Судя по всему, в обозримом будущем в мировой экономике будут, как правило, господствовать рыночные структуры олигополистического типа. А это значит, что в конкурентной борьбе в масштабах становящейся все более однородной мировой экономики будут участвовать главным образом немногие гиганты, естественным образом ориентированные на "освоение" ранее закрытого постсоциалистического пространства.
Что же касается регионализации мировой экономики, которую одновременно можно рассматривать и как специфический способ ее глобализации, то здесь уместно вновь подчеркнуть значение Европейского союза. Не приходится особенно сомневаться в том, что в ближайшие десять лет полноправными членами этого межгосударственного объединения станут если не все, то большинство государств Центральной и Восточной Европы. А это означает, что уже сейчас, приспосабливаясь к требованиям ЕС по самым разнообразным аспектам бытия, они участвуют в мировой глобализации, так сказать, коллективно, а не в одиночку. Данное обстоятельство качественно отличает их положение от ситуации в странах СНГ вообще и России, в частности.
Что я имею в виду? И в силу олигополизации рыночных структур, и в связи с фактическим присоединением стран ЦВЕ к нормам мощного геоэкономического и геополитического центра их судьба, в сущности, предрешена. Предрешена в том смысле, что их экономики уже достаточно прочно встроены в европейские интеграционные процессы с более или менее определенной перспективой. На опыте Испании, Португалии и Греции видно, что в целом эта перспектива обещает быть благоприятной. Возможные сюрпризы может преподнести только фактор времени, если, конечно, не принимать всерьез всякого рода мрачные пророчества о крахе европейской интеграции.
Другое дело, что предприятиям стран ЦВЕ придется смириться с ролью исключительно объектов олигополизации рыночных процессов. Иначе говоря, структурные сдвиги в их экономиках будут решающим образом зависеть от решений, принимаемых в штаб-квартирах транснациональных корпораций. Национальные предприятия, существующие или вновь создаваемые, становятся частями ТНК со всеми вытекающими отсюда последствиями для занятости, экономического роста, структуры внешней торговли и т.д.
В свете сказанного есть, как мне кажется, основания говорить о "венгерском варианте" включения постсоциалистических национальных хозяйств в европейское экономическое пространство. В данном случае я имею в виду особую про-двинутость Венгрии в привлечении и освоении прямых иностранных инвестиций, а также участии нерезидентов в приватизации банковского и реального секторов ее экономики в последние два-три года. Доля иностранного капитала в стране превышает уже средние западноевропейские стандарты, достигая около
россия i нир на рубеке веков
60% в обрабатывающей промышленности и почти 2/3 в банковском секторе". По-видимому, есть прямая связь между появлением критической массы того и другого и приостановкой тенденции деинтеллектуализации труда и примитивизации производства в стране. Именно в Венгрии впервые за годы системной трансформации начинается сейчас повышение доли готовой продукции в совокупном экспорте; причем заметно растет удельный вес высокотехнологичных производств, что почти полностью обеспечивается деятельностью венгерских филиалов ТНК или предприятий с преобладающим участием иностранного капитала.
Как мне представляется, все страны ЦВЕ, являющиеся кандидатами в члены Европейского союза, идут в целом по венгерскому пути, где хозяйственные национальные единицы становятся частями транснациональных производственных комплексов. При этом я далек от мысли идеализировать, как, впрочем, и демо-низировать венгерский вариант вовлечения в международные интеграционные процессы. Его реализация сопровождается, и как видно, и впредь будет сопровождаться болезненными явлениями даже в самой Венгрии, оказавшейся в силу разных причин лучше других подготовленной к структурным шокам, связанным с трансформацией командной экономики в рыночную. И нет гарантий, что такой способ модернизации экономик постсоциалистических стран ЦВЕ быстро сократит (и вообще сократит ли?) их отставание от желаемых стандартов западноевропейских государств. Просто это тот случай, когда можно сказать, что рассматриваемые страны сделали шаг, определивший их стратегическую ориентацию.
С некоторым риском упрощения замечу, что в данном случае происходит что-то похожее на эффект "растворения" ГДР, где вакуум институционального "бес-системья" был чуть ли не одномоментно заполнен правовыми и организационными нормами более жизнеспособного общества. Разумеется, здесь не может быть полной аналогии. Применительно к странам Центральной и Восточной Европы этот эффект, во-первых, растянется во времени и, во-вторых, всегда будет проявляться в значительно более ослабленном виде. Европейский союз в отличие от ФРГ, заинтересованной в свое время в скорейшем общегерманском объединении, невзирая на его материальные издержки, как известно, не стремится быстро включить упомянутые страны-кандидаты в свои ряды как раз по экономическим соображениям. Кроме того, надо учитывать разницу между последствиями заимствования и адаптации институтов одной определенной страны (как это было и есть в случае с ФРГ) и результатами освоения правил и норм межгосударственного объединения, каким бы интегрированным оно ни было. Ясно, что в первом случае результативность перемен легко прогнозируема и однозначна, в то время как во втором - речь идет о зигзагообразном осуществлении тенденции.
3. См. Усиевич М. Венгрия: десятилетие реформ // "Современная Европа"- - М., 2000 г., N4. - С. 76.
россия 88 пнр йй рубеже веш
Тем не менее упомянутая аналогия верна и оправдана в главном. В обоих случаях мы имеем дело с явной заданностью перемен и с определенностью их основного русла. Мысленно уподобив страны ЦВЕ железнодорожным поездам, можно с уверенностью сказать, что нам известны не только конечный пункт их движения, но и расписание главных остановок на этом пути. Расписание, скорее всего, не будет соблюдаться точно, но курс останется неизменным. Набирающая силу инерция движения плюс взятая на себя ответственность и поддержка со стороны руководящих органов ЕС не дадут отклониться от намеченной цели, а неизбежные трудности и сбои национальных политик "на пути в Европу" так или иначе будут компенсированы все более укореняющимися на восточноевропейской почве универсальными "брюссельскими" стандартами.
Принципиально по-другому складывается ситуация в новых независимых государствах, образовавшихся на территории бывшего СССР, и прежде всего в России. Ее вовлечение в глобализирующуюся мировую экономику идет достаточно интенсивно. Но этот процесс развивается бессистемно, если не сказать абсолютно спонтанно, вызывая, скорее, озабоченность, чем удовлетворение.
Если посмотреть на самые общие статистические показатели, то можно прийти к выводу, что Россия за годы системной трансформации серьезно продвинулась в отношении интернационализации своей экономики, о чем наглядно свидетельствует резкое расширение ее внешнеторговой квоты. Поразительный факт состоит в том, что ныне Россия превосходит США по критерию вовлеченности страны в международную торговлю. По состоянию на 2000 г. через экспортную сферу реализуется почти треть российского ВВП, а в США аналогичный показатель не превышает 10%. Кстати, в СССР экспортная квота также никогда не превышала 10%. По импорту та же картина: в России импортная квота достигла на рубеже веков около 20%, в то время как в США данный показатель всегда находится в пределах 12 - 14%".
Все это, однако, не должно вводить в заблуждение. Просто ВВП в России в 90-е годы деградировал значительно быстрее, чем внешнеторговый оборот. На фоне стремительного сокращения производства и потребления отечественной продукции внешняя торговля страны превратилась в решающий фактор хозяйственной активности исключительно за счет беспрецедентной экспортной ориентации топливно-сырьевых отраслей. За рубеж в настоящее время вывозится от 20 до 80% добываемых топлива и сырья. На их долю приходится более 3/4 всего российского экспорта, в то время как доля обработанных изделий мала и продолжает уменьшаться. Например, удельный вес машин и оборудования в экспорте России составляет ныне всего лишь 10%. В этом отношении наблюдается явный откат по сравнению с временами СССР, испытывавшего комплекс неполноцен-
4. Рассчитано по данным статистических ежегодников соответствующих стран.
Россия и мир на рубеже веков
ности из-за упрощенной и утяжеленной структуры своего вывоза даже в те годы, когда данный показатель приближался к 20%.
Что нас ожидает в ближайшей перспективе? В теперешнем российском правящем доме, судя по всему, побеждает школа мышления, в соответствии с которой положительные тенденции хозяйственного развития двух последних лет (за 1999-2000 гг. ВВП страны увеличился почти на 10%) могут быть поддержаны исключительно за счет нормализации инвестиционного климата при последовательной реализации курса на уход государства из экономики.
Во-первых, это означает, что помимо реализации принципов вашингтонского консенсуса правительство должно сосредоточить свое внимание на завершении формирования законодательства, адекватного цивилизованной рыночной экономике. Во-вторых, государственная власть обязана позаботиться о пресечении так называемых неформальных, неправовых экономических отношений и соответственно о создании условий для беспристрастно равного применения правовых норм ко всем физическим и юридическим лицам. Чаще всего в этой связи справедливо говорят о соблюдении прав собственности и контрактного права, а также о существенном ограничении расцветающей в России "экономики льгот и привилегий". В-третьих, данная школа мышления делает особый акцент на мероприятиях по снижению налогового бремени инвесторов в сочетании с курсом на последовательную индивидуализацию и приватизацию социальной сферы.
Если конкретная политика будет ограничиваться только этими задачами, -а они, с моей точки зрения, абсолютно разумны за исключением антисоциальной направленности "социальной" политики, - и если считать, что помимо почти пятикратной девальвации рубля и резкого повышения мировых цен нефти в долгожданный экономический рост страны уже вносят вклад некие (на мой взгляд, пока чисто мистические) независимые от этих неожиданных стимулов факторы, российской экономике предстоит испытать нечто, лишь отдаленно напоминающее венгерский вариант интеграции в мировое хозяйство.
Сходство только в том, что российская экономика и впредь будет структурироваться чисто стихийно, во-первых, и отчасти в соответствии с интересами транснациональных корпораций, во-вторых, если, конечно, сохранится теперешняя степень ее открытости. Но на этом сходство заканчивается.
Спонтанность формирования хозяйственной структуры в России в принципе не имеет ограничителей, ибо в отличие от стран ЦВЕ ей не "грозит" принятие институциональных норм Европейского союза. Нужно понимать, что ее хозяйство, как, впрочем, и экономика других государств постсоветского пространства, становится объектом других более мощных экономических "игроков" без каких-либо шансов на укоренение здесь "еэсовского" институционально-правового каркаса. Даже Украина слишком велика, чтобы втиснуться в рамки такого каркаса,
россия 1 мир на рубеже веков
как бы к нему ни относиться, с ненавистью, любовью или холодным безразличием. Что же тогда говорить о России?
Отсюда вытекает целый ряд последствий, затрудняющих становление желаемой цивилизованной рыночной экономики. В контексте тематики нашей конференции отмечу только, что тенденция примитивизации российского хозяйства при таких условиях становится, судя по всему, необратимой, даже если удастся добиться прорыва в соблюдении законов и стабилизации условий ведения бизнеса. Даже при сохранении положительной экономической динамики решающий вклад в нее будут вносить энерго-сырьевые отрасли промышленности, обладающие экспортным потенциалом, в то время как значительная часть обрабатывающей промышленности утратит всякие шансы на выживание.
Изложенному варианту развития событий все еще сохраняется реальная альтернатива, основывающаяся на активизации имеющегося научно-производствен-ного потенциала в целях достижения и поддержания приемлемого международного уровня конкурентоспособности отобранных отраслей и секторов российской экономики. Ясно, что движение по этому пути предполагает разработку и проведение соответствующей структурной и инновационной политики. Причем, я полагаю, только в этих условиях появляется шанс для сознательного структурирования постсоветского пространства или по крайней мере его большей части. Другими словами, реальные предпосылки для превращения аморфного СНГ в жизнеспособный региональный блок возникнут только тогда, когда на смену благостным интеграционным мечтаниям придут вполне конкретные задачи, вытекающие из такого же конкретного коллективного интереса.
Если Россия инициирует комплексную программу структурной перестройки постсоветской экономики на основе тщательно отобранных приоритетов и широкого распространения современных технологий, такой интерес появится без всякого принуждения. Я бы его обозначил как коллективную заинтересованность в групповом обособлении соответствующих стран теперешнего СНГ с целью организации и развития собственных конкурентоспособных ТНК или виртуальных ныне финансово-промышленных групп, способных участвовать в олигополизации мировой экономики в качестве субъектов, а не объектов процесса.
Не берусь предсказывать, какой сценарий развития возьмет у нас верх. Пока шансы можно оценить как равные. Правда, время не на стороне второго варианта: страна все еще топчется на развилке с постоянно ухудшающимися шансами для его реализации.
И, наконец, обещанное соображение политического характера. Мне кажется, что расширение НАТО и ЕС на Восток, если оно будет проводиться без учета интересов России, вполне может привести к созданию новой разделительной линии в Европе. Утверждение международного порядка, в котором для России не предусматривается место как для самостоятельного и значимого субъекта
Р&ССИ1 Я ВИР НА РУЕЕЖЕ 115(61
мировой политики, чревато возвращением призрака "новой берлинской стены". А это способно привести к антизападнической направленности во внешней политике России со всеми вытекающими отсюда последствиями. Для стран ЦВЕ в этом случае может быть вновь уготована участь "заложников" во втором издании противостояния Запада и России. Задача политических элит всех бывших социалистических стран, в том числе, я уверен, и научного сообщества, - предотвратить такое развитие событий и сформировать систему подлинной общеевропейской безопасности и экономического сотрудничества.
