CC BY
91Марина МУСХЕЛИШВИЛИ
Заместитель руководителя Центра общественных исследований
(Тбилиси, Грузия).
ГРУЗИЯ В НОВОЙ ВОЛНЕ ПРЕОБРАЗОВАНИЙ
Резюме
Двадцатилетний цикл политических трансформаций не принес Грузии стабильности: страна все еще мечется между авторитарным правлением и демократией. Первоначально ориентиром для преобразований служил дискурс, в котором советское наследие было перемешано с западными либеральными и демократическими ценностями в едином видении демократизации как некой телеологической цели. Позже единое, нерасчле-ненное видение демократии расщепилось надвое, расколов общество на сторонников недемократичного проза-
падного правительства и представителей оппозиционного демократически настроенного общества. Наметившуюся глубокую поляризацию общества невозможно преодолеть без кооперативных подходов и методов. В статье обосновывается траектория дальнейших перемен, которая ближе не к «либеральному», а к «демократическому» пути, к европейским конституционным моделям пропорционального представительства и к модели демократии участия, а не демократии элит в отношениях политики с государством и обществом.
В в е д е н и е
Третья волна демократического транзита закончилась1. Для постсоветского пространства этот факт означает завершение эпохи, начавшейся примерно 20 лет назад. Те страны, которые не сумели завершить переход к демократии, либо окончательно оформились как открыто авторитарные режимы, либо установили у себя политические системы, не являющиеся ни демократическими, ни полностью авторитарными2. Грузия принадлежит к числу последних. В то же время как проект, подкрепляемый соответствующим дискурсом и политикой, «демократизация» исчерпала свои возможности и более не способна формировать идеологический импульс, который питал бы политические меры по продвижению демократии. Это означает следующее. Представим себе развитие демократии как функцию двух независимых переменных, при том что серьезное внимание уделяют лишь одной из них. В какой-то момент весь прогресс, какого можно было добиться в результате изменений этой переменной, был достигнут. Но ситуацию никак нельзя на-
1 См.: Carothers Th. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy, January 2002, Vol. 13, No. 1. P. 5—21.
2 Авторы многих работ, в том числе и приведенной нами в первой сноске, описывают эту ситуацию, используя разную терминологию.
звать ни удовлетворительной, ни устойчивой, поскольку и другое измерение также имеет огромное значение. Дальнейшие усилия в прежнем направлении больше не будут приближать нас к цели: необходимо изменить саму траекторию движения. «Демократизация», вдохновлявшаяся одной лишь неолиберальной парадигмой, исчерпала себя; но остаются другие пути развития демократии, они могут и должны помочь в поисках выхода из тупика.
Институциональные преобразования предшествующих десятилетий получили наименование демократизации. Чтобы придать процессу новое направление, необходимо вспомнить, что у термина «демократия» есть не одно-единственное значение; да, собственно, каждый, кто участвует в этом процессе, может представлять этот процесс по-сво-ему3. Такое разнообразие должно было бы узаконить своеобразие форм и конфигурации демократии в каждой стране, давая каждому обществу возможность сознательно подходить к своему видению демократии, а не закрывать этот вопрос заранее. Подобный подход сформулировал Гильермо О’Доннел: современная демократия — результат нелегкого, противоречивого взаимодействия трех (а не двух) политических традиций: демократии, либерализма и республиканизма. Такое взаимодействие сформировало в различных странах свои специфические институциональные конфигурации в зависимости от политической культуры, социально-экономического развития и исторического прошлого каждой из них4.
Мы в данной статье утверждаем, что двадцатилетний цикл развития направлялся и вдохновлялся мажоритаристским и либеральным (оно же англо-саксонское) пониманием «демократии», включающим в себя не все три эти традиции. В рамках такого понимания либеральный и мажоритаристский компоненты отодвинули на задний план республиканскую составляющую, и порожденные ими политические системы оказались в ловушке непреодолимого противоречия между авторитарным правлением и хаосом. Сегодня Грузия как раз и мечется между этими двумя полюсами. Правда, в последнее время грузинское общество демонстрировало определенную способность к восприятию новых подходов.
Когда говорят «демократия», говорят о Западе
Лет 20 назад, когда процесс демократизации в Грузии только начинался, смысл слова «демократия» казался очевидным и не вызывал вопросов. Внешний образец — Запад, прежде всего США — воспринимался как не подлежащий рефлексии, и такие совершенно различные вещи, как демократия, рыночная экономика, процветание и т.д., сливались в один неясный образ желаемой «хорошей жизни», обозначаемый одним словом «демократия». Так что все вопросы и разногласия по поводу демократизации касались в основном не того, «что это такое?», а того «как?» и «когда?».
Но первым, что пришло с преобразованиями, была не демократия, а свобода. Она пришла как историческая удача и воспринималась с большим эмоциональным подъемом. На вопрос, зачем им нужна эта свобода, разные люди ответили бы по-разному, и в этом разнообразии смысл свободы оказывался связан с другой ценностью — волей.
3 Cm.: Dryzek J., Holmes L. Post-Communist Democratization: Political Discourses across Thirteen Countries (Theories of Institutional Design). Cambridge University Press, 2002.
4 Cm.: O’Donnell G. Horizontal Accountability in New Democracies // Journal of Democracy, 1998, Vol. 9, No. 3. P. 112—126.
«Воля» эта по своей природе была вещью в высшей степени постмодернистской: она не имела оправдания ни в естественном праве, ни в прагматической телеологии. Это была просто воля, желание как таковое — как в реплике популярных советских эстрадников: «если нельзя, но очень хочется, — то можно». Это упрощенное желание свободы подталкивало и движение за национальную независимость, и экономические начинания, и миграцию, и свободу слова, которые набирали обороты и окончательно переходили все границы, унаследованные от старого режима.
В первые годы преобразований эта свобода осуществлялась массово и спонтанно, порождая своего рода Гоббсово «естественное состояние»: гражданские войны, экономический крах, провал государства и хрупкую независимость от России. Это неинституциа-лизированное осуществление свободы было в какой-то мере ограничено в 1995 году, когда Конституция Грузии установила формальные рамки демократии. Однако с 1995-го по 2003 год, несмотря на определенную политическую стабилизацию, в которой присутствовали основные демократические учреждения, процесс демократизации считали незавершенным, и основной темой критики в адрес властей как раз и была необходимость его продолжения.
В этот период демократический дискурс подпитывался также поощрением демократизации со стороны Запада. Институциональный аспект этого дискурса формировался под влиянием «либеральной» (главным образом, американской) модели демократии. Модель эта предполагала прежде всего структурную дифференциацию на гражданское общество, экономическую сферу, политическую сферу и государство. Что же касается политической власти как таковой, предполагалось, что ее институциональная трансформация определяется тремя главными составляющими: разделением властей, политической конкуренцией в ходе выборов и правлением большинства. Такие аспекты демократии, как верховенство права, права человека, свобода слова и другие права и свободы хотя и оставались постоянно в центре общественного внимания, но логически рассматривались как нечто внеположное данному политическому устройству. Такой подход, отделявший либеральные компоненты демократии от ее политической сущности — мажори-таризма, правления в соответствии с волей большинства, — позволил Западу, выступавшему внешним патроном демократии, легитимировать свою финансовую и моральную поддержку продвижению этих компонентов, одновременно избегая обвинений во вмешательство во внутреннюю политику суверенного государства.
В некоторых своих аспектах подобная «конфигурация демократического устройства» не противоречила постсоветской политической культуре. Советская система считала себя мажоритаристской, притворяясь «народной демократией», в которой правящая партия представляла собой «авангард народа». Политическая конкуренция, которая была в новинку, также, как казалось, вполне согласуется с наследием марксизма-ленинизма, для которого политика была сферой конфликтов с нулевой суммой. Попытки провести границу между гражданским обществом и политическим сообществом никогда не доводились до конца, однако давали возможность проводить в жизнь некую элитистскую версию подобной конкуренции. В ходе ее граждане, традиционно безответственные и политически пассивные, охотно взяли на себя роль наблюдателей, лишь время от времени участвуя в выборах. Дифференцирование политической сферы от гражданского общества также никак не противоречило наследию весьма циничной советской версии политики, где цели были куда важнее средств.
Свой вклад в преемственность некоторых умственных конструкций внес и преобладавший в логике демократизации телеологический подход к развитию. Радикальный разрыв с прошлым в пользу «светлого будущего», как бы это будущее ни называлось: коммунизмом, демократией или Западом, — просто поставил в общественном дискурсе «демократию» на место «коммунизма» в качестве конечной цели развития. И случилось это за-
долго до «революции роз», что во многом объясняет весьма большевистский стиль поведения «проамериканских» грузинских лидеров после этой революции.
Подобное сочетание новых институтов с прежними умственными конструкциями оказалось чрезвычайно привлекательным для общества. Как и любая политическая идеология, демократический дискурс давал ему готовые ответы на все беспокоившие его вопросы. Почему в стране высокий уровень безработицы? Потому что правительство недемократично и выборы фальсифицируются. Почему процветает теневая экономика? Потому что правительство Шеварднадзе вымогает взятки у бизнеса. Почему так низко качество СМИ? Потому что СМИ недостаточно свободны. Почему общество страдает от низких темпов развития? Потому что правительство к обществу не прислушивается. Главной темой в общественном дискурсе оставался дефицит демократии, верховенства права и прав человека. Другие политические дебаты, которые были бы более конструктивны в том, что касается надлежащего государственного управления, и не ориентировались бы в такой степени на подходы, характерные для игры с нулевой суммой, были заблокированы с обеих сторон: правительство не могло обеспечить сколько-нибудь внятного лидерства, которое оправдывало бы его сопротивление переменам, а у оппозиции были достаточно веские мотивы отказываться от сотрудничества: чем дальше она от неэффективного и коррумпированного правительства, тем больше та общественная поддержка, на которую ей можно рассчитывать.
Прежнее наследие сливалось тогда с новыми тенденциями не только в умственных конструкциях, но и в их продукте — институциональных основах конституции 1995 года. Ее принципиальные положения определялись компромиссом между двумя противоположными политическими позициями. Те, кто хотел, чтобы во главе Грузии стоял единоличный и ответственный лидер, получили президентскую систему правления. Другие — те, кто предпочитал, чтобы их мнения как-то учитывались в решениях правительства, — получили законодательный орган с вполне оформленной системой пропорционального представительства. Он, правда, не имел большого влияния на исполнительную ветвь власти, но зато и не мог быть распущен президентом. Такое устройство политической системы действительно помогло утихомирить острейшие политические баталии первых лет трансформации, но в реальности лишь отодвинуло все кризисы до той поры, пока придет к концу правление Шеварднадзе — ведущей политической фигуры того периода. Эта система была очень неплохо сбалансирована, но совершенно неэффективна. Не имея права распускать парламент, президент не мог двигаться дальше по пути к более авторитарному правлению. С другой стороны, парламент был достаточно силен, чтобы блокировать действия исполнительной власти, но не разделял никакой ответственности за то, что проблемы остаются нерешенными. Эта комбинация мажоритаризма с существенной свободой для смелых политических инициатив достигала критической точки во время выборов, когда воедино сливались все аспекты демократии: мажоритаризм, личные политические права и стремление к переменам. Эти-то ценности и наделили «революцию роз» ее общественным смыслом — смыслом победы грузинского народа, сдвига в сторону Запада и полного разрыва с прошлым.
Когда говорят «демократия», говорят о Грузии
Во время своего визита в Грузию в июне 2009 года вице-президент США Байден встретился с детьми, которым пришлось покинуть свои дома в Абхазии и в Цхинвальском регионе. Власти специально заранее отбирали детей для участия во встрече. «Как это получилось, — вежливо поинтересовался вице-президент, — что вы все так хорошо говорите по-
английски?» Возможно, это был в высшей степени дипломатичный способ дать понять, что для Америки важны не только индивидуальные достижения, умение обращаться с компьютером и бегло говорить по-английски, но и равенство, гуманность и демократия.
Этот эпизод отлично демонстрирует, что после «революции роз» в Грузии что-то случилось с монолитным единством «Запад = демократия». Появились два лагеря, разделенные ценностями и представлениями: правое по своим взглядам правительство, уважающее США за их мощь и ориентированную на достижения культуру, и левое по своим настроениям общество, которое все еще борется за демократию, но испытывает разочарование и больше склонно связывать демократию не с Западом, а с антиглобализмом и альтерглобализмом.
Каждый, кто хочет понять этот результат «революции роз», должен иметь в виду: независимо от того, какими ценностями вдохновлялась «революция роз», она прежде всего была революцией, то есть действием с нулевой суммой, заключающимся в переходе власти от одной группы элиты к другой и сопровождающимся различными видами репрессий в отношении прежних элит. «Это [протесты против замены государственного флага новым, с изображением пяти крестов] — контрреволюционные действия, и, соответственно, государство будет с ними бороться теми методами, которых заслуживают контрреволюционеры» (Вано Мерабишвили, из выступления на заседании парламента 14 января 2004 года). «Те политические группы, которые примкнули к Шеварднадзе или в ходе ноябрьских событий оказались по другую сторону баррикад... совершили политическое самоубийство. Это уже необратимо « (Гига Бокерия, из выступления на телеканале «Имеди» 12 января 2004 года). Радикальная риторика такого типа сопровождалась поляризацией между правящей элитой и ее противниками, которая постепенно, по мере того, как падала общественная поддержка правительства, перерастала в поляризацию между властью и большинством общества.
Несмотря на свои прозападные устремления и либеральные мотивировки, «революция роз» не принесла Грузии демократии. Разделение властей и полномочий (не только горизонтальное, но и вертикальное) и верховенство права, которые в США ограничивают тиранию большинства, здесь так и не развились. Произошло прямо противоположное: после «революции роз» политическая власть все больше концентрировалась в руках президента, переходя все установленные конституцией границы и вторгаясь во все сферы: в экономику, гражданское общество, судебную систему. Мощный мажоритаризм сильно перевешивал слабые попытки защитить либеральные ценности: «Меня не интересуют отдельные лица — я хочу, чтобы со мной был грузинский народ. Мне нужна поддержка народа, я пользуюсь поддержкой народа и... при поддержке народа доведу борьбу против мафии до [победного] конца « (Михаил Саакашвили, 4 февраля 2004 года). Вот так «революция роз» вместо развития демократии привела к ее упадку. Этот упадок отразился в общественном мнении еще до того, как обернулся фальсификациями на выборах и политическими репрессиями5. Институциональные трансформации постепенно проводились в жизнь6, приведя к разрыву социального контракта: в 2008 году оппозиция отказалась признавать результаты выборов, поскольку не считала их ни свободными, ни справедливыми7.
5 Число респондентов, выражавших удовлетворение тем, как развивается демократия в Грузии, в течение трех лет упало с 77% до 38% [www.iri.org.ge], послереволюционный энтузиазм начала 2004 года сменился радикальным требованием отставки Саакашвили в 2007 году.
6 Институциональный упадок демократии плохо документирован, если не считать ключевых событий, ставших вехами на этом пути, таких как принятие поправок к конституции в 2004 году, введение новой системы местного управления в 2005 году, события ноября 2007 года и выборы 2008 года. Хотя было и немало других, менее значимых событий, добавляющих важные штрихи в общую картину.
7 См.: Доклад миссии наблюдателей Бюро по демократическим институтам и правам человека ОБСЕ о качестве выборов.
Однако упадок демократии не означал, что правительство изменило свою прозападную ориентацию или что Запад уменьшил свою поддержку Саакашвили. Правительство ускоренными темпами воплощало в жизнь новые подходы и программы, наращивало свои возможности для проведения политики преобразований в самых широких областях. Оно демонстрировало способность к куда более быстрым, а иногда и авторитарным, действиям, нежели предыдущая власть; его стиль руководства стал сильным и ориентированным на достижение результатов. Новую политику власти можно охарактеризовать и как неолиберальную, а в некоторых случаях даже либертарианскую: «Этот новый Закон [^кт экономической свободы] преследует смелые и далеко идущие цели: после его принятия Грузия станет мировым лидером в том, что касается защиты экономического либерализма», — заявлял Саакашвили при внесении пакета поправок к Конституции, предусматривающего, среди прочего, ограничение предельного уровня бюджетных расходов величиной в 30% валового внутреннего продукта8.
Начиная с 2007 года политическая борьба приняла в высшей степени драматические и острые формы. Массовая мобилизация подпитывалась самыми разными объективными и субъективными факторами. Многие страдали лично, поскольку впечатляющие показатели экономического роста шли рука об руку с ростом безработицы и неравенства. Не меньшую роль играло ощущение царящего произвола власти, который затрагивал всех и каждого. Высокомерие, которое пронизывало отношение власти к своим противникам, повсеместно порождало жажду возмездия. Эта жажда вывела людей на улицы с требованиями к Саакашвили уйти в отставку. Обвинения в адрес правительства вновь формулировались и обосновывались в привычных терминах нарушений, коррупции и преступлений, а требования касались верховенства права, свободных и справедливых выборов и демократии. Но на этот раз требования демократии не могли быть теми же, какими были до «революции роз»: если тогда всех объединяло одно господствующее общественное настроение, то теперь и пропаганда в СМИ, и само общественное мнение раскололись на два резко противостоящих друг другу лагеря.
Цельное, недифференцированное представление о демократии, преобладавшее до революции, быстро испытало серьезную трансформацию. В отличие от прежнего времени, стало ясно, что «прозападный» еще не обязательно означает «демократичный»; противоречивые и неоднозначные результаты деятельности правительства также демонстрировали, что невозможно объяснить все аспекты развития каким-то одним-единственным фактором, окрашивающим все мировоззрение всего в два цвета: черный и белый. Прежним «демократам» теперь приходилось определять свои политические предпочтения в рамках нелегкого ценностного выбора: либо превращаться в сторонников либерального авторитаризма и исходить из убеждения, что правительство, при всех его грехах, все же остается предпочтительным из-за его ориентации на Запад, либо присоединяться к «доморощенным ограниченным демократам» — тем, кто стоит на стороне незащищенного общества и ценит демократию именно за то, что та наделяет полномочиями здравый смысл простых людей. Учитывая, что политической поддержкой Запада все еще пользовалось правительство или, по крайней мере, Запад на сей раз не демонстрировал никакой открытой поддержки демократическому движению, — эти последние все больше чувствовали себя в изоляции: «...наша борьба, борьба грузинского народа — это борьба не только против режима Саакашвили; речь идет о борьбе против мировой геополитики, о борьбе против американских интересов. Вот почему эта борьба так трудна... Будь выборы свободными и справедливыми, мы бы уже заменили это правительство « (из обращения Левана Гачечиладзе к своим сторонникам 26 мая 2008 г.)9.
Этот раскол ясно показывал, насколько хрупким на деле было достигнутое Шеварднадзе равновесие между стремлениями к правлению большинства и к либеральным пра-
8 6 октября 2009 года [http://www.civil.ge/eng/_print.php?id=21541].
9 [http://civil.ge/eng/article.php?id=18387&search=].
вам и свободам. Первоначально послереволюционный режим искал для себя легитимацию в фантастической комбинации прозападных реформ с советскими по духу и стилю руководством и пропагандой. После того как народная поддержка спала и режим почувствовал себя в меньшинстве, ему пришлось усилить авторитарные методы управления и в то же время изо всех сил делать вид, что он остается демократией.
Не добились успеха и противники режима. Массовое демократическое движение, начавшееся в 2007 году, в последующие два года испытало цепь поражений и неудач, продемонстрировав неспособность действовать иными методами, нежели правительство, и даже еще более явно демонстрируя недемократические черты. Начиная с 7 ноября 2007 года, когда правительство впервые прибегло к насилию против протестующих, лидеры оппозиции инициировали несколько волн массовой мобилизации с различными требованиями. Но все эти попытки не устояли перед комбинацией скрытого насилия, открытого пренебрежения, фальсификации в ходе выборов и политических репрессий со стороны правительства.
Неудачу нового движения можно по крайней мере отчасти объяснить тем обстоятельством, что у его лидеров не было никакого другого дискурса, отличающегося от дискурса «революции роз». Твердя о выборах, верховенстве права и правах человека, они были не в состоянии сплотить более значительную часть общества вокруг каких-то существенно отличных политических идей и представлений. Иными словами, у них не было никакой четкой политической идеологии. Вместо этого они обращались к нормативным ценностям, требуя справедливости и равенства как таковых. Как показывает опыт, это требование само по себе пока не может победить: ему не хватает более эгоистичных компонентов, способных усилить массовое движение. Короче говоря, свободы и правления большинства самих по себе еще не достаточно, чтобы создать демократию. Уже второй раз в грузинской истории из их комбинации не возникла демократия.
В настоящее время Грузия входит в третий год политического кризиса, порожденного радикальной поляризацией в обществе и в политических элитах. Оппозиция пытается уйти от породившего этот кризис принципа «победитель получает все», требуя на различных стадиях кризиса то перехода к парламентской системе, то различных инструментов, позволяющих ей разделить власть с правительством, то референдума. Но в условиях глубокой поляризации общества можно предположить, что, если власть действительно сменится, об этом декларированном обязательстве большего сотрудничества придется забыть. Правительство, в свою очередь, использует все рычаги, особенно избирательный кодекс, чтобы ликвидировать любые признаки пропорциональности в существующей системе. Недавний пример — переход на прошедших весной 2010 года выборах мэра Тбилиси к системе, при которой выборы проводятся в один тур и победа достается кандидату, набравшему относительное большинство голосов. Несмотря на прямое требование Запада к оппозиции и правительству урегулировать их отношения путем сотрудничества, никаких признаков такого сотрудничества до сих пор не просматривается. Все попытки компромисса проваливаются, поскольку альтернатива «или ты у власти, или ты в тюрьме» никакого компромисса не допускает.
«Запад» или два разных «Запада»: англо-саксонская и европейская континентальная модель
Этот «отход от демократии», проявившийся после «революции роз», вновь продемонстрировал, что игра с нулевой суммой между мажоритаристским и телеологическим
подходами не помогает строить демократию. В лучшем случае их взаимодействие в условиях частичной свободы генерирует одноходовые революционные циклы легитимации — делегитимации, в рамках которых носители власти не могут позволить себе ее потерять, поскольку уже не будут иметь никаких шансов вернуться. Напротив, утвердить логику кооперативной игры с положительной суммой, выстраивающую в обществе социальный контракт и культивирующую у элит и масс публичные нормы процедурной этики, взаимного обмена и солидарности, — пока остается самой трудной задачей.
Идя дальше в размышлениях о политике демократизации, необходимо проводить различие между утверждением конкуренции с положительной суммой, с одной стороны, и развитием сотрудничества на основе социального консенсуса — с другой. С точки зрения развития демократии это две разные стратегии, и возможности для их институциали-зации в специфических постсоветских условиях далеко не одинаковы. Первая может воплотиться в жизнь в ситуации, когда основные правила игры уже сформировались и утвердились, то есть когда имеющиеся нормативные ограничители вводят конкуренцию как таковую в определенные рамки. Но сами эти нормативные ограничители должны развиться из самой конкуренции, и только из нее, — что нерельно. Силы, стремящиеся построить демократию в Грузии, предприняли немало попыток трансформировать повестку дня политического дискурса и сориентировать его на конкретную политику и стратегию в конкретных областях. Неудачу этих попыток иногда объясняют низким качеством политических элит и тем, что существующие политические партии не представляют в достаточной степени общественные силы и группы. Это объяснение, на наш взгляд, неполное, поскольку путает причину со следствием.
Правление большинства, так же, как и либеральные права и свободы, — необходимый, но недостаточный элемент демократии. Без социального контракта и республиканских ценностей солидарности и сотрудничества ничто не заставит демократию заработать. Более того, непрерывные попытки построить демократию из одной лишь конкуренции могут лишь подорвать способность общества к такому контракту, поскольку логика конкуренции, привязанная к регулярным выборам, делает любые попытки сотрудничества нелепыми для политических акторов. Что же касается либеральных ценностей, — в отсутствие социального единства ничто не поможет отличить либеральные ценности от большевистских традиций: для примера можно сопоставить либеральную ценность свободы вероисповедания с большевистской традицией «свободы вероисповедания». И на самом деле в постсоветских условиях либеральные ценности очень часто как раз и подменяются этими традициями.
Как кажется, стратегия демократизации, которая подчеркивает политическую конкуренцию в качестве главного инструмента, необходимого для демократизации, исходит из скрытого непонимания природы постсоветских обществ. Поскольку господствовавшая советская идеология базировалась на коллективистских ценностях, предполагалось, что и в обществе также господствовали коллективистские ценности и методы. Таким образом, в качестве главной задачи и вызова виделось утверждение индивидуалистических ценностей и институтов. Исторически либерализм действительно всегда обвинял всех своих противников в приверженности тем или иным коллективистским ценностям. Но западные демократии ни в коем случае не выросли из одного лишь либерализма: в отличие от большевизма, либерализм всегда сосуществовал с другими политическими и культурными традициями, которые и сделали западные общества открытыми и плюралистичными.
В реальности постсоветские общества далеко не соответствовали такому, крайне упрощенному, обвинению в коллективизме. Советский Союз оставил наследовавшие ему общества не только без свободы, но и без солидарности. Эти общества были поражены аномией и состояли из атомизированных индивидов, не способных ни на какие формы
социального единства. Хотя не все из них были в этом отношении одинаковы. Так, в Грузии соответствующая социальная структура была развита намного больше, чем, например, в России. Это и помогло Грузии достичь более высокого уровня демократии, чем тот, которого достигла Россия. Тем не менее общество в Грузии все еще страдает от отсутствия институциональных механизмов, дающих ему неформальную силу держать власти под контролем и сдерживать высокомерный волюнтаризм своих правителей. В советские времена все, что было за дверью частной квартиры, принадлежало государству; теперь, когда государство минимизировано, пространство между частными лицами и государством осталось с институциональной точки зрения почти пустым. По одну сторону — власть, по другую — относительно свободные индивиды, но между ними нет никаких механизмов формирования власти.
Наделить властью не индивидов, а общество — в этом и состоит смысл проекта «рес-публиканизации», который мог бы помочь восполнить пробелы предшествовавшего периода. Возможно, этому проекту нелегко будет получить содействие извне, но в некоторых своих аспектах он может рассчитывать на активную поддержку. Для этого активным приверженцам демократии нужно обратить больше внимания на исторический опыт построения демократии в Европе — в тех моментах, которые важны для нашего анализа, он сильно отличается от англо-саксонского опыта.
Принятие формального конституционного устройства в Соединенных Штатах помогло развитию демократии благодаря тем благоприятным условиям, которые создавали для этого черты американского народа, — а отнюдь не наоборот10. Когда общество не достаточно сильно, трудно получить работающую модель демократии из одних лишь мер конституционного характера. Хотя, сравнивая два режима, существовавших в Грузии в течение прошлых лет — при Шеварднадзе и при Саакашвили, — можно предположить, что одни особенности конституционного устройства могут быть предпочтительнее других. Конституция 1995 года имела свои слабости, но у нее были и свои сильные стороны. Если бы в 2003 году Конституция была бы преобразована в парламентскую модель с пропорциональным представительством, как в континентальной Европе, режим, пришедший к власти, был бы лучше защищен от своего крайнего высокомерия и произвола. Политические элиты могут и не испытывать особой нужды в сотрудничестве, но сотрудничество может быть навязано им посредством надлежащих мер конституционного характера.
Конституционные меры, призванные ограничить власть авторитарных лидеров, часто оказываются неэффективны, потому что в распоряжении таких лидеров оказывается достаточно много рычагов для того, чтобы преодолеть ограничения. Подобные ограничения обычно связывают с такими механизмами, как разделение властей и полномочий по горизонтали и вертикали. Но это не единственный конституционный инструмент, направленный на ограничение тирании большинства. Консоциальная демократия (или, у некоторых других авторов, пропорциональность) — еще один инструмент, которому принадлежит не менее важная роль, особенно в формировании континентальных парламентских демократических систем. В такой демократии власть принадлежит не большинству, а «такому множеству людей, какое только возможно»11. Вместо того чтобы выводить происхождение рациональной политической логики кооперативных игр с положительной суммой из политических условий, эти демократии сами наделяют такую логику формальными структурами в рамках политической системы. Грань между политической
10 Cm.: Dahl R. How Democratic is the American Constitution? New Haven — London: Yale University Press, 2002.
11 Cm.: Lijphart A. Patterns of Democracy: Government Forms and Performance in Thirty-Six Countries. New Haven — London: Yale University Press, 1999; Powell B. Elections as Instrument of Democracy. Majoritari-an and Proportional Visions. Yale University Press, 2000.
сферой и гражданским обществом там не подчеркнута, а смазана, и в рамках такой системы политическое сотрудничество оказывается столь же важно, как конкуренция. Значимое место в ее ключевых установках занимает не равенство в отрицательных свободах, а равенство в положительных политических правах12.
Усилия последнего времени по развитию демократии в Грузии, целиком сосредоточенные на проблемах качества выборов, снова оказались направлены на те же самые цели справедливой конкуренции за государственные посты. А между тем новая политика продвижения демократии должна была бы основываться на принципиально новых подходах и методологиях. Когда-нибудь в будущем нынешний режим уйдет и Грузия получит еще одну возможность принять решение о своей политической системе. В условиях резкой поляризации невозможно гарантировать, что верховенство права и разделение властей удастся институциализировать достаточно быстро — так, чтобы победившее большинство не попыталось бы еще раз воспользоваться своим преимуществом против проигравших. Необходимо сформировать институциональные и дискурсивные структуры, поощряющие более кооперативное рациональное политическое поведение на всех уровнях политической системы.
З а к л ю ч е н и е: дать обществу общество
Как показывает опыт Грузии, свобода не может выжить без солидарности и демократию невозможно продвинуть извне общества. Даже если по воле исторических обстоятельств свобода и демократия придут в общество, — удастся ли сохранить и развить их, будет полностью зависеть от силы защищающего их общества. В краткосрочной перспективе усиление общества может быть не слишком реалистичной задачей. В последние 20 лет преодоление наследия атомизации и аномии было одной из самых трудных проблем, которую обществу нужно было решить, чтобы стать действительно гражданским. Но этот процесс созидания общества идет полным ходом. Он пошел по-новому приблизительно два года назад, когда началась новая волна движения за демократию. Отсутствие поддержки и содействия извне не ослабило данный процесс, а только усилило. Сегодня, в отличие от предыдущей волны демократизации, те, кто предпочитают демократию и свободу, чувствуют, что не могут пожаловаться никакому внешнему «рефери». А в отсутствие такого внешнего «рефери» конкурентная игра с положительным результатом становится институционально невозможной. На сей раз гражданское общество развивается самостоятельно. Такое развитие может занять больше времени, но зато способно обеспечить более надежные результаты. Судьба свободы и демократии в Грузии по-прежнему не очевидна, но новая тенденция развития становится все более заметной.
12 Cm.: Habermas J. Three Normative Models of Democracy. B kh.: The Political / Ed. by D. Ingram. Blackwell Publishers, 2002. P. 151—159.
