CC BY
81
Вестник ПСТГУ I: Богословие. Философия
2009. Вып. 3 (27). С. 44-54
Флоренский и Радищев: два путешествия Н. А. Ваганова
В статье сопоставляются два знаковые произведения русской мысли: «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева и «Столп и утверждение Истины» священника П. Флоренского. Автор обнаруживает неожиданное, но явное сходство некоторых моментов этих книг, проявляющихся на разных уровнях анализа их текстов: жанровом, формальном, стилистическом, тематическом. Проведенное рассмотрение позволяет поставить вопрос о причинах этого сходства и связях двух эпох русской культуры: Серебряного века и века Просвещения.
Сопоставление имен Радищева и Флоренского может вызвать удивление. Радищев — представитель радикального крыла русского Просвещения екатерининского (и александровского) времени, острый критик крепостного права — таково, во всяком случае, общепринятое мнение об этой трагической и спорной фигуре. Флоренский — богослов и религиозный философ Серебряного века. Казалось бы, нет мыслителей более далеких — они не просто принадлежат к двум далеким друг от друга эпохам, но, кажется, вообще не имеют никаких точек соприкосновения. И тем не менее, есть неожиданное, но явное сходство некоторых тем двух главных книг, — «Путешествия из Петербурга в Москву» (1790) и «Столпа и утверждения истины» (1914) — этих столь разных деятелей русской культуры. Сходства эти, а в вместе с ними и в них самих и различия, читаются на разных уровнях анализа текстов: жанровом, формальном, стилистическом, тематическом. Укажем наиболее явные.
Оба произведения представляют собой рассказ о неком путешествии. Одно, Радищева, привязано к конкретно оформленной культурно-географической пространственности между двумя столицами с наименованиями почтовых станций в качестве названий главок. Другое, Флоренского, путешествие духовное, где названия глав (Писем) — своего рода станции на пути странника. Его путь, скорее, восхождение. В «Послесловии» говорится: «Теперь, на конце немалого пути, уместно оглянуться вспять и, с достигнутой высоты, осмотреть путь свой и точку отправления»1. Станции этого пути — духовные состояния героя, обозначенные в названиях писем.
1 Флоренский П. А. Столп и утверждение Истины (I). М., 1990. Т. 1. С. 483.
44
У Радищева момент ретроспекции обозначен в самом начале. Глава «Выезд» начинается с расставания: «Ты плачешь, произнося прости; но воспомни о возвращении твоем, и да исчезнут слезы твои...»2
Радищев начинает свой путь с обозрения двух миров — двух планов бытия: «Я взглянул окрест меня... — Обратил взоры мои во внутренность мою... Я человеку нашел утешителя в нем самом ... Отъими завесу с очей природнаго чувствования — и блажен буду»3.
У Флоренского письмо первое названо «Два мира». Душа находит себя, видя смерть, в трепете предчувствуя воскресение. «Видя смерть! Ведь она окружает меня»4. Герою Флоренского, как и Радищева, мир духовный («внутренний») представляется более реальным, нежели мир плотский.
В обоих сочинениях сопряжены несколько планов повествования. У Радищева созерцательные страницы сменяются острой социальной критикой екатерининского государства, она сменяется обращениями к другу и снами героя, которые Зеньковский назвал утопической сказкой. Сон героя как таковой и сны, которые ему снятся, играют в произведении огромную роль. Сны эти порой подобны смерти.
У Флоренского философские размышления, своего рода «гносеологическая утопия»5, перемежаются письмами к другу — другу мертвому. Когда «Столп» вышел, Сергей Троицкий, «далекий и вечно близкий друг», которому книга и посвящена, был уже убит. Важнейшее значение в структуре книги имеют также описания переживаемых героем смертоподобных состояний.
Герой Радищева по ходу путешествия переживает эволюцию в своем психологическом состоянии. Выезжал он с душой, уязвленной страданиями («Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленна стала»6), заканчивает же путешествие с «умягчением ожесточеного сердца», бодро восклицая: «Москва! Москва!»7.
Радищевское «Путешествие» привязано к конкретным пунктам следования, но непонятно, в реальности оно происходило или нет. Во-первых, Радищев сам не раз намекает на его иллюзорность: «Зимою ли я ехал или летом, для вас, думаю, равно. Может быть, и зимою и летом.»8 Во-вторых, едва отъехав от Петербурга, его герой впадает в смертоподобный сон. Время от времени он просыпается, дорога утомляет его, он опять засыпает и тщится проснуться. Уж не приснилось ли ему все это путешествие?
2 Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву / Под ред. Н. П. Павлова-Силь-ванского, П. Е. Щеголева. СПб., 1905. С. 3. Это первое научное и полное издание «Путешествия...», учитывавшее как запрещенное издание 1790 г., так и рукописи Радищева. До этого книга была частично опубликована в Лондоне Герценом в 1869 г. Часть главы о Ломоносове вошла в пушкинское «Путешествие из Москвы в Петербург». В дальнейшем все цитаты даются по изданию 1905 г. — именно его мог читать Флоренский.
3 Радищев. Цит. соч. С. 1.
4 Флоренский. Цит. соч. С. 10.
5 Определение принадлежит Р. Гальцевой.
6 Радищев. Цит. соч. С. 1.
7 Там же. С. 254.
8 Там же. С. 11.
Герой Флоренского начинает свое повествование с того, что он только что вернулся, но это возвращение не осушило слез: «Холодом, грустью и одиночеством дохнула на меня наша сводчатая комната, когда я в первый раз после поездки открыл дверь в нее»9. Обстановка места, где он поселился, еще напоминает о дороге: «Опять кричат глубоким контральто далекие паровозы. Вечный покой — здесь, вечное движение — там»10.
На этом пути герой «Столпа» тоже впадает в состояние то ли сна, то ли смерти. Письмо девятое: «Вот порвалась последняя нить с землею. На грудь навалилась могильная плита. Все — все равно. Потянутся дни, — серые, безнадежные. Нет ничего. Ничего. Ничего.»11 Однако к концу путешествия в состоянии героя также происходит изменение психологического состояния, подобно тому, как меняется время от «надлома лета» Письма первого («О мой далекий, мой тихий брат, в тебе — весна, а во мне осень, всегдашняя осень»12), через мятежное уныние осени к зимнему бодрому и ясному покою Письма одиннадцатого. «Пусть засыпает метелицею наружное окно. Так — хорошо. Так ярче горит лампада. Снова я — с тобой». Странствие героя продолжается уже в иную перспективу: «Так изо дня в день скользит к “тому берегу” жизнь моя, чтобы мог я, хотя бы оттуда, смотреть на тебя»13.
Адресат писем из «Столпа» — это, как известно, друг и сокурсник Флоренского по духовной академии (а впоследствии и родственник) Сергей Троицкий. К нему автор обращается: «О мой далекий, мой тихий брат» и далее: «Мой светлый, мой ясный.»14.
«Путешествие» Радищева есть тоже письма к другу, А. М. К., Алексею Михайловичу Кутузову, соученику по пажескому корпусу и Лейпцигскому университету и сослуживцу в Сенате: «Тебе, о сочувственник мой! ...Почто, почто мне искать далеко кого-либо? Мой друг! Ты близ моего сердца живешь — и имя твое да озарит сие начало»15. И далее, ближе к концу пути: «Где ты, о! возлюбленный мой! где ты?»16 Помимо эпистолярных вставок в путешествии сохранилось письмо Радищева к Кутузову из Иркутска (6 декабря 1791 г.): «Где ты, возлюбленный мой друг? Если верил когда, что я тебя люблю и любил, то подай мне о себе известие, и верь, что письмо твое будет мне в утешение. и я буду знать, что ты меня любишь»17.
Рассмотрим теперь, как начинаются оба путешествия — Радищева и Флоренского.
Радищев, глава первая, «Выезд»: «Я лежу в кибитке. Звон почтового колокольчика18, наскучив моим ушам, призвал наконец благодетельного Морфея. Горесть
9 Флоренский. Цит. соч. С. 9.
10 Там же. С. 10.
11 Там же. С. 260.
12 Там же. С. 10.
13 Там же. С. 394.
14 Там же. С. 9-10.
15 Радищев. Цит. соч. С. 1-2.
16 Там же. С. 232.
17 Он же. Полное собрание сочинений : В 3 т. М.; Л. : Изд-во АН СССР, 1941. Т. 3. С. 56.
18 Курсивом здесь и далее выделяю наибольшие содержательные совпадения.
разлуки моея, преследуя за мною в смертоподобное мое состояние, представила меня воображению моему уединенна. Я зрел себя в пространной долине... Един, оставлен среди природы пустынник! Несчастный, — возопил я, — где ты?Где де-валося все, что тебя прельщало?»19
Флоренский, письмо первое, «Два мира», под благовест колокольни к заутрене: «Дни и ночи сливаются для меня. Я как будто не знаю, где я и что со мною. Без-мирное и безвременное водворилось под сводами, между узких стен нашей комнаты... Все по-прежнему. Но нет тебя со мной, и весь мир кажется запустелым. Я одинок, абсолютно одинок в целом свете»20.
В состоянии сна, больше похожего на смерть, герой Радищева подкатывает к первой станции: «Приподнял я голову. Вижу: на пустом месте стоит дом в три жилья.
— Что такое? — спрашивал я у повозчика моего.
— Почтовый двор.
— Да где мы?
— В Софии»21.
Задержимся ненадолго в «Софии» Радищева, чтобы потом перейти к «Софии» Флоренского.
Действительно, первой станцией на пути из Петербурга в Москву была София. Она находилась на окраине Царского Села, верстовой столб сохранился до наших дней, он показывает: от Санкт Петербурга — 22 версты. Однако София, в которую приехал герой Радищева, в действительности вовсе не представляла собой забытого Богом угла «в три жилья». В 1780 г. по Указу Екатерины II на окраине ее любимого Царского Села при дороге, ведущей в Новгород (с его древним Софийским собором), был заложен город под названием София — военное поселение с регулярным планом. Вначале была построена деревянная церковь Константина и Елены, затем она была заменена каменным собором по проекту Чарльза Камерона, завершенным Иваном Старовым. При закладке собора присутствовала сама императрица. Освящение храма состоялось 20 мая 1788 г.
Посвящения трех алтарей храма: Вознесению, Константину и Елене и Александру Невскому вместе с именем нового города являли ясную идейную программу. Город София и Софийский Вознесенский собор должны были увековечить и прославить то, что предполагалось реализовать в ходе осуществления «греческого проекта» «росской Минервы»22. А именно: освобождение Балкан, отвоевание Константинополя у турок, превращение России во Вселенскую империю со столицей в Константинополе и возобновление Софии Константинопольской как главного храма всего православного мира. Замысел царицы распространялся настолько далеко, что внука Константина, родившегося в 1789 году, она видела императором этого будущего всеправославного царства. На российский же трон предполагался старший внук Александр.
19 Радищев. Цит. соч. С. 2-3.
20 Флоренский. Цит. соч. С. 9-10.
21 Радищев. Цит. соч. С. 4.
22 Одно из немецких имен Екатерины — София!
Второе сбылось, а первое — нет.
София Царскосельская, таким образом, по замыслу представляла собой одну из архитектурно-символических манифестаций («монументальную пропаганду») этой всемирной утопии, этого замысла софиургийного преобразования мира, который должен был отразиться и в архитектурно-символическом преображении пространства русской земли.
Одну из, но не единственную. Дорога между двумя столицами получала со-фийное оформление в целом: с Софией при въезде в Петербург и Петровским замком — Путевым дворцом при подъезде к Москве. Дворец был построен как архитектурная модель Царьграда — с внешними стенами и куполом-ротондой в центре ансамбля, напоминающем о святой Софии в сердце Константинополя. Основные строительные работы в Петровском путевом дворце были закончены в 1779 г. Пространство меж двух русских столиц, в итоге, оформлялось двумя со-фийными пилонами. Дополнительно у южных рубежей Империи, вблизи въезда в Крым, была воздвигнута (к приезду императрицы) триумфальная арка с указателем направления на Константинополь!
Ничего этого Радищев «не заметил». Зато всячески выпятил язвы русской жизни, процветающие между софийно оформленными «парадными подъездами», во всех пороках обвинив правительство. Неудивительно, что сама София оказалась «пустым местом».
Что же ждет путника в радищевской Софии? В Софии царят сон и темень, блуждание во мраке в поисках лошадей. Дальнейшая судьба путника неясна: «Повсюду молчание». Из Софии просто невозможно выбраться! Спит беспробудным сном почтовый комиссар (власть). Между сном и явью и сам герой-философ: «Погруженный в размышлениях, не приметил я, что кибитка моя давно уже без лошадей стояла». Дело решается, в конце концов, по-русски — взяткой софийским извозчикам. Ну вот, наконец, «лошади меня мчат; извозчик мой затянул песню, по обыкновению заунывную». Под эту песнь герой приступает к размышлениям о душе народа.
Приведу этот хрестоматийный текст: «Кто знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее. Все почти голоса таковых песен суть тону мягкого». И далее — рекомендация властям! «На сем музыкальном расположении народного уха умей учреждать бразды правления. В них найдешь образование души нашего народа ...»23
Рекомендация императрице учреждать правление на музыкальном расположении народного уха — это звучало не иначе как издевательски. Екатерина Великая музыкального слуха не имела: известна ее ироничная самохарактеристика в этом смысле: «Из звуков я различаю только лай девяти собак, которые поочередно имеют честь помещаться в моей комнате и из которых я каждую издали узнаю по голосу, а что касается музыки Паизиелло, то я слушаю и удивляюсь звукам, которые он совмещает, но я ее не понимаю»24. Однако, одно дело самокритика, а другое — беспардонные намеки извне. Вольно или невольно уязвив царицу в
23 Радищев. Цит. соч. С. 5—6.
24 Цит по : Зиничев А. Дамский век в Европе // Новый Венский Журнал. 2005, март. http://russianvienna.com/nvm/nvm7_200503vek.htm (дата обращения: 24.07.09).
начале своей злополучной книги, Радищев на этом не остановился (впрочем, до конца она, как известно, не дочитала).
Ближе к концу Путешествия звучит еще одна песнь народная, ее поет слепой певец. Этот слепой — бывший воин, потерявший зрение в бою. «Неискусный хотя его напев, но нежностию изречения сопровождаемый, проницал в сердца его слушателей, лучше природе внемлющих, нежели взращенные во благогласии уши жителей Москвы и Петербурга внемлют кудрявому напеву Габриелли, Мар-кези или Тодди»25.
Последний пассаж, во-первых, дополняет рекомендацию лишенной музыкального слуха основательнице Итальянской оперы в Петербурге лучше вслушиваться в звучание русской песни и на ней учреждать бразды правления (разумеется, она была достаточно умна, чтобы не понять столь тонких намеков), а во-вторых, предвосхищает полемику о русской и итальянской музыке, которая в России будет звучать большую часть следующего века и станет одной из наиболее публичных частей спора западников и славянофилов.
В одной из работ (не в «Столпе») Флоренский напишет: «Русская песня и есть осуществление того хорового начала, на которое думали опереться наши славянофилы». И далее, в черновом варианте: «Это теократический анархизм. Или русское православное самодержавие. В противоположность теократическому юридизму. .Но мы в философии говорим о том самом, о чем говорит душа Святой Руси в своей песне и в своей вере в царя, как Богоданного отца “во Христа моего”»26.
С трудом выбравшись из Софии (но еще в главе «София») герой Радищева опять впадает в сон: «Третий был час пополуночи. Как прежде колокольчик, так теперь его песня произвела опять во мне сон. Уснул, и все скончалось. Несносно пробуждение несчастному. О, сколь смерть для него приятна. А есть ли она конец скорби?» Не в силах вынести это состояние, герой, под заунывную песнь, взывает с молитвой к Господу: «Отче Всеблагий, неужели отвратишь взоры Свои от скончевающего бедственное житие свое мужественно? Тебе, источнику всех благ, приносится сия жертва. Ты един даешь крепость, когда естество трепещет, содрогается. Се глас отчий, взывающий к себе свое чадо. Ты жизнь мне дал, Тебе ее и возвращаю; на земли она стала уже бесполезна» 27.
У Флоренского в Столпе множество размышлений о смерти, отчасти они уже приводились. В структуре книги они есть род исповеди, словесное выражение «живого религиозного опыта», — «душа находит себя, видя эту смерть». «Все кружится, все скользит в мертвенную бездну. Только Один пребывает, только в Нем неизменность»28.
Герой Флоренского достигает Софии не вначале, а ближе к концу путешествия — «Письмо десятое: София». Он только что переселился в «пустую избушку». На жилье похоже мало, скорее уж на дорожную кибитку («сводчатая ком-
25 Радищев. Цит. соч. С. 225.
26 Флоренский П. А. Пути и средоточия // Флоренский П. А. У водоразделов мысли. М., 1990. Т. 2. С. 30, 374.
27 Радищев. Цит. соч. С. 7.
28 Флоренский. Цит. соч. С. 11.
ната»). Вся атмосфера тревожная, дорожная, сидеть приходится на ящике (не чемодан ли?), из вещей только часы, они отсчитывают, сколько еще осталось. Так в поезде поминутно смотришь циферблат — когда же конец пути? «Холод, пустота, жизнь впроголодь». Раздаются какие-то стуки в дверь, как комья земли по крышке гроба. Блуждания в потемках. «Кто там? — молчание. Снова стук. “Кто там?”. И опять молчание. Только ветер входил гостем со мною».
От тоски, не в силах даже молиться, герой Флоренского начинает напевать «унылый стих, слышанный от слепого»:
«Зайду ли на гору высоку-у-ю, у-узрю ли бездну глубоку-у-ю.
Где я на свете ни тоску-у-у-ю,
Я Тебя, лишь, Вечность, взыску-у-ю...
Сырая Земля-а матерь моя,
Ма-атерь, ты моя-а, Мате-ерь, примиими ты меня-а на вечной поко-ой»29.
Это слегка стилизованный Флоренским духовный стих — «Стих о смерти»30.
У Радищева почти в конце путешествия, в Клину, вновь звучит песня — и тоже стих духовный: «Как было во городе во Риме, там жил да был Евфимиам князь...» — Поющий сию народную песнь, называемую «Алексеем божиим человеком», был слепой старик,..»31
На героя Радищева песня клинского Гомера действует катарсически: «О! природа, — возопил я паки... Сколь сладко неязвительное чувствование скорби! Колико сердце оно обновляет и оного чувствительность». Слепой старец, «приятный небу», наставляет героя, умягчает его ожесточенное сердце. Слепой открывает герою истину — ту, что «незрима земными очами»32...
Возвращаясь через Клин обратно в Петербург, герой «Путешествия» уже не находит слепого певца. «Он за три дни моего приезда умер»33.
У Флоренского его герой, «под песню, слышанную от слепого», «вот тут-то, в этой пустынной избушке, в эти одинокие вечера» вспоминает покойного старца Исидора, «благодатного и прекрасного», и то, что старец ему дал: «самое твердое, самое несомненное, самое чистое», — а именно «мир духовный воочию является более реальным, нежели мир плотской»34.
Размышления о Софии — «Великом Корне целокупной твари» — есть некое восхождение сердечного ведения, которое мы, следуя тексту Флоренского, для
29 Флоренский. Цит. соч. С. 319—320.
30 Опубликован Ржигой в 1907 г. в сборнике «Четыре духовных стиха, записанных от калик Нижегородской и Костромской губерний». См. : Этнографическое обозрение. 1907. № 1—2. С. 66. Заметим тут в скобках об особом интересе Флоренского к костромскому фольклору, собиранием которого он занимался вместе с Сергеем Троицким, когда жил на каникулах у него в селе Толпыгине Костромской губернии.
31 Радищев. Цит. соч. С. 225.
32 Там же. С. 226.
33 Там же. С. 229.
34 Флоренский. Цит. соч. С. 320.
наглядности представим как подобие лествицы, отмечая графически «ступени» этого восхождения35.
Это и есть София Сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа (1 Пет 3. 4)__________________
Знамение Марии есть Девство, Красота души Ея София есть Дева Мария
Матерь Божия есть София по преимуществу
Душа и совесть Церкви Святых есть Матерь Божия
София есть Церковь Святых
Церковь Святых есть София по преимуществу
Душа и совесть Церкви есть Церковь Святых
София есть Церковь
Церковь есть София по преимуществу Душа и совесть Человечества есть Церковь
София есть все Человечество
Человечество есть София по преимуществу Душа и совесть Твари есть Человечество
София есть вся Тварь
В «Столпе» «Письмо X. София» — вершина пути, в его конце — утверждение истины. Но предшествуют этой победе Духа главы «Грех» и «Геенна» — ступени наибольшего отпадения от Истины. После размышлений о разрушительной природе зла и о целомудрии как блаженстве («Грех»), в «Геенне» герой падает на край бездны, переживает смерть вторую — в его существо вливается тьма. Находясь на границе метафизического уничтожения, он взывает к Господу ёе РГО^п^36. В следующей главе «Тварь» — предел уныния. Низости человеческой (пошлая надмогильная надпись и тоскливая частушка о «последнем свиданьице») соответствуют смертная тоска сумерек в природе — туча прихлопывает просвет в небесах, как крышка гроба...
Но отсюда же берет исток усилие героя к исцелению: «Неужели тебе не стыдно, несчастное животное, ныть о своей судьбе? Неужели не можешь забыть о себе? Объективное, вне тебя стоящее — неужели оно не увлечет тебя?»37
В «Путешествии» Радищева метафизическая кульминация расположена зеркально по отношению к ее месту в «Столпе» Флоренского — в первой трети
35 Флоренский. Цит. соч. С. 350—351.
36 Там же. С. 206.
37 Там же. С. 262.
пути. Эта кульминация двойная: во сне и наяву. Первая — «сон во сне», Царский сон героя и видение им Истины («Подберезье»). Вторая — восхождение на Бронницкую гору («Бронницы») к храму Истинного Бога38. Между двумя вершинами — «Новгород»39.
Но, в отличие от «Столпа», в «Путешествии» предел падения достигается после высших восхождений духа, далее по маршруту. Вскоре после Бронниц, на станциях Яжелбицы и Валдай (и в соответствующих главах) герой Радищева зрит омерзительные картины человеческой низости, нравственного разложения, ведущего к смерти. «В Яжелбицах определено мне было быть зрителем позорища»40. На местном кладбище путник видит душераздирающую сцену: отец хоронит собственного ребенка. Убитый горем, отец обвиняет себя в гибели сына — «смрадным ядом» дурной болезни он заразил непорочную жену, сын же получил «жизнь отравленную» и «до рождения уготованную смерть»41. Герой Радищева ужасается невольному злодейству. Пускаясь в покаяние, он воспроизводит последование исповеди: «Согрешил я.» — и т. д.42
Причина трагедии — «любострастное злодеяние», порок, цветущий в следующем по пути городке («Валдай»). Здешние бани суть кумирни, где путешествующие обычно «приносят жертву всеобожаемой Ладе», к чему их побуждают «наглые валдайские и стыд сотрясшие девки»43. С отвращением герой вспоминает и о своих собственных падениях в геенну греха («пучину любострастия»), но вскоре духовно исцеляется, встретив на следующей станции («Едрово») воплощенный пример нравственности: «Анюта, Анюта. Для чего я тебя не узнал лет 15 тому назад. Твоя откровенная невинность, любострастному дерзновению неприступная научила бы меня ходить во стезях целомудрия»44.
Вернемся теперь вспять, к взлетам, предшествующим падениям. Взойдя на гору в Бронницах, герой Радищева обретает Единого Бога, слышит Его глас: «“Чего ищеши, чадо безразсудное? Премудрость моя все нужное насадила в разуме твоем и сердце”. Господи возопил я, се храм твой, се храм вещают истиннаго, единаго Бога. Смертный в заблуждении своем. нарицает тебя именованиями, почитание его однако же, стремится к тебе предвечному, и он трепещет пред тво-
38 Тридцатиметровой высоты Бронницкий холм и по сей день одиноко возвышается над безлесной и плоской Мстинской поймой. В. Н. Татищев писал, что в древности на Бронницкой горе находилось языческое капище, а позже «деревянная крепостца» Колмоград. Древнюю деревянную церковь на вершине холма в 1769 г. (после посещения Бронниц Екатериной, возвращавшейся со своей коронации в Москве) сменил каменный Введенский храм с тремя престолами — Введенским, Иоанновским и Екатерининским. В 1828—1832 гг. он был перестроен архитектором В. П. Стасовым по проекту Я. Максимовича. Сохранился до наших дней.
39 Понятно расположение Новгорода между этими высшими точками пути. Здесь некогда осуществился «истинный образ правления»: «Известно, по летописям, что Новгород имел народное правление. Народ в собрании своем на вече был истинный Государь» (Радищев. Цит. соч. С. 58).
40 Радищев. Цит. соч. С. 111.
41 Там же. С. 112.
42 Там же. С. 112-113.
43 Там же. С. 115.
44 Там же. С. 128-129.
им могуществом. Егова, Юпитер, Брама; бог Авраама, бог Моисея, бог Конфуция, бог Зороастра, бог Сократа, бог Марка Аврелия, бог Христиан, о Бог мой! ты един повсюду»45.
Восхождение к храму Единого Бога предваряет Царский сон («Спасская По-лесть»). «Мне представилось, что я Царь, Шах, Хан, Король, Бей, Набаб, Султан, или какое то сих названий нечто, седящее во власти на Престоле»46.
Земной владыка, «флаг которого известен на Севере, Востоке, Юге и Западе», снящийся герою, сам впадает в сон во сне (— смерть вторая?). Тогда среди толпы льстецов он видит «единую из всего собрания жену, облегшуюся твердо о СТОЛП». Она скорбна посреди всеобщего веселья. «Черты лица ея были суровы и платье простое. Глава ея покрыта была шляпою, когда все другие обнаженными стояли главами. Кто сия? вопрошал я близь стоящаго меня. — Сия есть странница нам неизвестная, именует себя Прямовзорой и глазным врачем»47.
Это странница снимает с обоих глаз царя бельма, «толстую плену, подобну роговому разствору. Ты видишь сказала она мне, что ты был слеп и слеп всесо-вершенно. — Я ЕСМЬ ИСТИНА»48.
Неизвестно, насколько на замысле «Столпа и утверждения Истины» Флоренского могло сказаться «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Интерес к последнему в русской культуре был всегда большой, но главное сочинение опального мыслителя присутствовало в общественном сознании лишь по-луподпольно — на публикации «Путешествия» существовал цензурный запрет. Сама книга являлась библиографической редкостью и в России была впервые полностью напечатана только в 1905 г., спустя с лишним сто лет после столь неудачной первой попытки. Флоренский, конечно, мог ее прочитать, но имя Радищева в его трудах, кажется, не упоминается вовсе.
Таким образом, если почти случайно замеченные нами совпадения были сознательно запрограммированы Флоренским — это повод для исследования. Если же они действительно случайны, то по меньшей мере удивительны, и вызывают вопросы о причинах сходств (и несходств). Не исключено, что это вопросы об общих и внешних источниках типологии — для обоих текстов.
Возможно, наконец, что два русских века — Серебряный и Просвещения — связаны узами куда более тесными, чем мы пока знаем.
Ключевые слова: Флоренский, «Столп и утверждение Истины», Радищев, «Путешествие из Петербурга в Москву», путешествие, сны, духовный мир, София, истина.
45 Радищев. Цит. соч. С. 66-67.
46 Там же. С. 36.
47 Там же. С. 41.
48 Там же. С. 42.
Florenskij and Radicshev: Two Voyages N. Vaganova
(St Tikhon’s University)
In the article two key works of Russian thought are compared: «The Voyage from Petersburg to Moscow» by A. N. Radicshev and «The Pillar and Ground of the Truth» by priest P. Florensky. The author finds out unexpected but evidential likeness of some moments of those books, which become apparent on different levels of analysis of their texts: genre, formal, stylistics, thematic. The examination makes it possible to put on a question of the reasons of this likeness and of the links between two periods of Russian culture: the Silver age and the age of Enlightenment.
Keywords: Florenskij , «The Pillar and Ground of the Truth», Radicshev, «The Voyage from Petersburg to Moscow», voyage, dreams, inner world, Sophia, truth.
