CC BY
159
да? А в месяц? Это случай, когда фактуальная информация под воздействием прагматических факторов преобразовывается в эстетически-образную и импрессивную информацию.
Иногда цифра используется как символическая метафора, «ХХХ устранит засор за 5 минут». Сравним: «ХХХ быстро устранит засор». Разница очевидна: 5 минут - это и есть быстро, но выражено более экспрессивно. «24 часа увлажнения» -это экспрессивнее чем сутки.
Возьмем, к примеру, рекламу мятного драже «Тик-Так», где стройная девушка на фоне журчащего ручья и в окружении зелени рассказывает нам о том, почему «Тик-так» всегда с ней: «2 hours of freshness in just 2 calories». Эта реклама пробуждает в нас желание быть стройными и красивыми, а не только свежо пахнущими. Все ли обращают внимание на подпись мелкими буквами: «Can help slimming and weight control only as a part of calorie controlled diet». Прием языкового манипулирования в этом примере основан на создании смешанного класса сравнения: средство придания свежести дыханию -средство придания стройности фигуре. Технологии игры информацией дополняются приемом перехода количества в качество и обратно: «маленькое драже...освежает 2 часа...и всего 2 калории». «Две» калории - это «незначительное» количество, эмоциональное восприятие переноса наименования гарантировано.
Цифра может являться выражением количественной
пресуппозиции. Возьмем рекламу зубной пасты «32 норма», подсказывающей нам, что норма для человека - наличие 32 зубов, причем добиться этого, по всей вероятности, можно использованием этой зубной пасты.
Имплицитная информация в рекламных текстах, содержащих цифры (числительные), значительно изменяет эксплицитный смысл, дополняя и развивая его за счет метонимиза-ции, метафоризации числительных, использования количественных пресуппозиций.
Рекламный текст - это текст, обладающий следующими особенностями: прагматическая направленность, креолизация (взаимодействие вербального и невербального компонентов), диффузия стилей, сочетание стандарта и экспрессии (ориентация на стереотипы, а с другой стороны - стремление к оригинальности), оценочность, имплицитность, диалогичность (использование средств адресации, вопросно-ответных единств, риторических вопросов и вопросов к аудитории). Все это вместе создает предпосылки для профессиональной качественной манипуляции адресатом рекламы, разработок новых психотехник, новых технологий манипулирования. Цифровая манипуляция вполне в русле современных тенденций, работает и на уровне оценочности, и на уровне имплицитности, диалогичности, стереотипности и оригинальности.
Bibliography
1. Krongaus, M. Russian language on the verge of a nervous breakdown. - M.: Mark, 2009.
2. Dotsenko, EL Psychology manipulation: phenomena, mechanisms and protection. - M.: "Cheraw", Publishing House of Moscow State University, 2000.
3. Veretenkina, L.Y. Linguistic expression of interpersonal manipulation (to the problem) / / offer and the word: Dokl. and messages. International
scientific conference dedicated to the memory of Professor V.S. Yurchenko, Ed. Ed. O.V. Myaksheva. - Saratov, 1999.
4. Golubkova, E.N. Marketing communications. - M.: Finpress, 2000.
5. Lisochenko, L.V. Statements with the implicit semantics. D, 1992. - Rostov
6. Bondarko, A.V. Grammatical meaning and purpose. - L., 1978.
7. Nikitin, M.V. Sign. Value. Language. - St., 2001
8. Koltysheva, E.J. Manipulative influence in the modern advertising text: Author. Dis. ... Candidate. Sc. Science. - Yaroslavl, 2008.
9. Popova, E.S. Advertising text and manipulate the problem: Author. Dis. ... Candidate. Sc. Science. - Ekaterinburg, 2005/
10. Ivanchuk, N.V. Technology evil manipulator operations. - Ekaterinburg, 2005.
11. Besedina N.A. Conceptualization of the modern English / N.A. Besedina, S.N. Stepanenko Vopr cognitive linguistics. - 2010. - № 4.
Article Submitted 09.12.10
УДК 82.091
Э.И. Коптева, канд. филол. наук, доц. кафедры литературы Омского государственого педагогического университета, Омск, E-mail: eleonora_kopteva@mail.ru
«ВИДЕНИЯ» И «РАЗГОВОРЫ В ЦАРСТВЕ МЁРТВЫХ» В “ПУТЕШЕСТВИИ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ” А.Н. РАДИЩЕВА
В данной статье рассматриваются истоки формирования русской прозы конца XVIII в. Основное внимание сосредоточено на проблеме взаимодействия философско-риторических жанров, а также форм и приемов средневековой литературы в повествовательной структуре указанного произведения Радищева. В тексте “Путешествия.” выстраивается система символических знаков и аллегорий, уживающаяся с исторически актуальным изображением событий.
Ключевые слова: русская проза, традиции эпохи Просвещения, синкретизм жанров, философско-риторические формы, концепция жизнетворчества, идея «внутреннего делания».
Читатель XVIII века, представляя произведение как образ действительности, в целом «моделирует» свою жизнь, отношение к ней, «реконструирует» идеальный ее образ. Такая черта культурного сознания, по выражению Ю.М. Лотмана,
«культурное напряжение», характеризует своеобразие формирования русской прозаической традиции в том числе. При этом обращает на себя внимание интенсивное переосмысление как западноевропейского культурного опыта, так и путей развития отечественной словесности, ведущее к концентрации идейной первоосновы произведений XVIII в., а также синтезу разнообразных жанрово-стилевых форм.
В последние десятилетия XVIII столетия складывается своеобразная повествовательная структура, которую можно было бы определить как «онтологию» текста, совмещающую бытовое и бытийное, профанное и сакральное. Само произведение становится экспериментальной формой, раскрывающей движение личностного самосознания в фигуре условного первого лица рассказчика.
По всей вероятности, ведущую роль в генезисе подобного типа прозы играют философско-риторические формы, как в прямом, так и в опосредованном своем воздействии. Диатриба, парабола, парафразис, анекдот, философский диалог, притча, басня и др. древние жанровые модели актуализируют-
ся в русской традиции секулярной эпохи. В начале века Просвещения средневековая традиция учительной словесности, казалось, уходит в небытие, между тем архаические риторические формы послужат основой для формирования основных жанровых «схем» литературы Нового Времени.
Обратим внимание на один из аспектов этой интереснейшей проблемы в повествовательной структуре «Путешествия из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева. По нашему мнению, писатель совмещает в своем произведении сразу несколько сюжетных «слоев»: историко-социальный, идеологический, символический, - в каждом из которых «включаются» свои жанрово-стилевые сигналы. Символический контекст, например, выстраивается благодаря частотному цитированию или упоминанию библейских фрагментов, житийных повествований, хожений и т.п.
Авторское сознание востребует из многовекового «арсенала» европейской культуры те формы, обращение к которым позволяет в частном, временном, ограниченном обозреть ряд повторений; расширить исторический масштаб увиденного, услышанного, записанного; отразить общечеловеческие проблемы эпохи и, наконец, найти возможное направление выхода из трагического конфликта человеческой души и государственной «машины».
Одной из подобных форм в произведении Радищева становится «видение» («сон»), генетически соотносимое с «разговорами в царстве мертвых». Сон, дрема, молчание «преследуют» путешественника с начала его выезда из Петербурга. Рассказчик повествует о нескольких снах и видениях, при этом сны самого путешественника аллегоричны, в них постоянно подчеркивается «второй план».
Образы сновидения и путешествия (особенно в начале текста) соединены нерасторжимо. Следует сказать, что сам рассказчик иногда впадает в тяжелый смертный сон («Подбе-резье»): «Насилу очнуться я мог от богатырского сна, в котором я столько грезил. - Голова моя была свинцовой тяжелее, хуже, нежели бывает с похмелья у пьяниц, которые по неделе пьют запоем. Не в состоянии я был продолжать пути и трястися на деревянных дрогах [...] против бреду я себя не предостерег, и оттого голова моя, приехав на почтовый стан, была хуже болвана» [1, с. 57-58].
Процитированный отрывок построен на логических противоречиях. Богатырский сон, хоть и глубок, должен приносить силы, а здесь бред после сна хуже, чем сон. «Голова» сама по себе, тело бездейственно. Что здесь речевая ошибка, оговорка: «[...] голова моя, приехав на почтовый стан, была хуже болвана»? В обращениях к читателю та же тема: «Но, любезный читатель, ты уже зеваешь» [1, с. 66].
Соотнеся все, что было сказано, с эпиграфом («Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»), мы приближаемся к мысли, что все путешествие из Петербурга в Москву ассоциируется со спуском в царство мертвых. Это подтверждается на протяжении всего повествования.
Добавим, что означенная проблема нашла отражение в целом ряде произведений предшественников и современников Радищева. Назовем некоторые из них: Л. Хольберг «Подземное путешествие Нильса Клима»; Л.-С. Мерсье «Мой спальный колпак» и «Год 2 440. Сон, которого, возможно, и не было»; Г. Филдинг «Путешествие в другой свет»; Д. Ридли «Сказки духов». Все названные произведения были переведены и изданы в России в 1760-70-е гг. [2]. Вспомним и переписку духов в журналах Ф. Эмина (1769) и И. Крылова (1789).
Ассоциативная параллель «сон / царство мертвых» зеркально отражается в форме утопии, чрезвычайно актуальной в этот период развития общественно-исторического и культурного сознания. В свое время О.М. Фрейденберг указала на связь утопии с разговорами в царстве мертвых: «[...] вопрос о совершенном государстве заключен среди нравственнорелигиозных проблем: справедливость и бессмертие души. Но это та увязка, которой очень интересуются в преисподней.
Бессмертие души зависит от справедливости и правды» [3, с. 151].
По мнению ученого, эти формы уже в древней литературной традиции связывались с помощью параболы, при этом сон, видение становились своеобразной формой «переключения» из мифического в историческое, и наоборот. Такая связь, на наш взгляд, актуальна и в «Энеиде» Вергилия, и в «Комедии» Данте, и в ренессансных утопиях. Отметим, что «Энеиду» начали переводить в России во второй половине XVIII в. сразу несколько авторов, а в конце века появились переводы Т. Мора.
«[...] связь государства, как космоса, с раем и адом предуказана всей системой образов, создавший в генезисе жанр утопий» [3, с. 152], - отмечает Фрейденберг. Иначе, в этой форме секулярное и религиозное сталкиваются, противостоят, и в то же время секулярное пытается выработать аргументацию, язык, опираясь на религиозное видение мира: «Политический, религиозный и этический планы еще тесно соужива-ются там, где существует взгляд на человека как на микрокосм» [3, с. 150].
В литературной традиции «видения», «путешествия» взаимосвязаны с «хожениями»: «Параллельно хождениям, путешествиям и периплам эсхатологическая образность отлагается в “видениях” и “сошествиях в преисподнюю”» [3, с. 154].
На наш взгляд, в «Путешествии.» Радищева географическую «горизонталь» можно уподобить духовной «вертикали». При этом направление пути в Москву совсем не означает только «снижение» или только «возвышение». Не случайно завершает книгу «Слово о Ломоносове»: въезжая в Москву, путешественник вспоминает, как однажды ночью посетил могилу поэта и ученого на «Невском кладбище».
По словам Фрейденберг, «Эти мотивы анабазиса и ката-базиса (восхождение вверх и спуск вниз) сами по себе повторяют картину неба и ада. Каждое видение поэтому свернуто содержит и утопию, и хождение загробное, сошествие и восхождение,— как и каждое рождение миров заключается в низвержении противника вниз, в победном полете вверх» [3, с. 154].
Добавим, что форма «разговоры в царстве мертвых» генетически связана с сатирой, разлагающим и возрождающим смехом. В этой связи важно отметить, как только рассказчик раскрывает видения, в их описаниях обнаруживается и пафос, и сатира, и трагизм, и сарказм. По нашему мнению, здесь в синкретическом слиянии осваиваются основные мотивы, метафорический смысл тех форм, которые оказались наиболее востребованы сознанием человека конца XVIII столетия. Осмысление европейских традиций, воспоминание о древнерусской книжности (не случайно исследователи Радищева отмечают архаизированный язык текста), собственное личностное развитие автора создают своеобразную «синкретическую» форму книги.
Образ сна в «Путешествии. » Радищева впервые появляется в первой главке «Выезд»: «Я зрел себя в пространной долине, потерявшей от солнечного зноя всю приятность и пестроту зелености; не было тут источника на прохлаждение, не было древесныя сени на умерение зноя. Един, оставлен среди природы пустынник! Вострепетал. - Несчастный, -возопил я, - где ты? Где девалося все, что тебя прельщало? Г де то, что жизнь твою делало тебе приятною? Неужели веселости, тобою вкушенные, были сон и мечта? - По счастию моему случившаяся на дороге рытвина, в которую кибитка моя толкнулась, меня разбудила. - Кибитка моя остановилась. Приподнял я голову. Вижу: на пустом месте стоит дом в три жилья. - Что такое? Спрашивал я у повозчика моего. - Почтовый двор. - Да где мы? - В Софии, - и между тем выпрягал лошадей» [1, с. 28-29].
Разочарование, ощущение безысходности, оставленности вдруг сменяется ироническим замечанием о рытвине на доро-
ге. Замечтавшийся путешественник, улетевший в туман «смертоподобного состояния», возвращается на русскую дорогу, к «пустому месту». Две части цитируемого отрывка соотносятся как сон и явь, пространство и пустота. Самые обыденные фразы в разговоре с «повозчиком» начинают раскрывать «второй план», аллегорически-символический смысл которого постигается одновременно в двух хронотопах: пространство сна смыкается с пространством дороги (долина — дорога, дом), условное время сна переходит к социальноисторическим координатам. Интересно, что во второй части отрывка прошедшее время глаголов переходит в настоящее в единственном слове «вижу», а затем вновь возникает ряд глаголов в форме прошедшего времени. Эта форма связывает две части в одно целое, однако, если во сне употребляются глагольные формы несовершенного и совершенного вида (зрел
— потерявшей — оставлен — вострепетал — возопил — де-валося — прельщало — делало — вкушенные — были), отражая глубину внутренних переживаний путешественника, то в разговоре с «повозчиком» используются формы только несовершенного вида, словно передавая недовоплощенность того, что встречается в пути. Название «София» в этом контексте звучит почти саркастически: слово-имя со значением «мудрость» развоплощается, теряет свой бытийный смысл. Лишь первое лицо («я») передает некую устойчивость мысли-переживания.
Символический подтекст сна усложняется в связи с библейскими аллюзиями, на что, в первую очередь, ориентирует семантический ряд «един» — «пустынник» — «возопил», позволяющий восстановить источник авторских размышлений
- «глас вопиющего в пустыне» [Исаия, 40:3]. Здесь важно отметить, что ветхозаветное пророчество связано с мыслью о мученичестве богоизбранного народа: «Говорите к сердцу Иерусалима и возвещайте ему, что исполнилось время борьбы его, что за неправды его сделано удовлетворение, ибо он от руки Господней принял вдвое за все грехи свои. Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте в степи стези Богу нашему» [Исаия, 40: 2-3]. Сравните: в Евангелии от Иоанна: «И спросили его: что же? Ты Илия? Он сказал: нет. Пророк? Он отвечал: нет. Сказали ему: кто же ты? Чтобы нам дать ответ пославшим нас: что ты скажешь о себе самом? Он сказал: я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу, как сказал пророк Исаия» [Ев. от Иоанна, 1:21-23].
Сон в повествовании Радищева становится разговором с самим собою, разговором «я» и души (это напоминает средневековые разговоры души и тела), пророческим словом.
В главе «Чудово» изображение социального мира раздваивается: глубина человеческого переживания выливается в лирические излияния, тогда как черствость и грубость власть имеющих обращается в сатиру и сарказм:
Сравним:
«Когда двадцать человек тонут, ты не смеешь разбудить того, кто их спасти может? [...] Г. сержант, взяв меня за плечо не очень учтиво, вытолкнул за дверь» [1, с. 39].
«Если бы вы утонули, то я бы бросился за вами воду. -Говоря сие, Павел обливался слезами» [1, с. 39].
Жест «вытолкнуть за дверь», как и мотив сна — забвения становятся лейтмотивами всего текста «Путешествия.». Автор заостренно гиперболизирует эти состояния, противопоставляя жизнь и мертвенность, идеальное и реальное, вечное и временное. Подобная образность отражена во многих произведениях второй половины - конца XVIII века, к примеру, в стихотворениях Г.Р. Державина «Временщику», «Властителям и судиям», а еще раньше - в переводах псалмов В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова, А.П. Сумарокова и др. авторов.
Финал главы также двоится: поход к начальнику противостоит встрече со священником, которая и завершает весь рассказ. Образ безыменного начальника, словно нечистая, предстает «с наивеличайшею холодностью, куря табак». Слова его: «тогда я спал», «не моя то должность» - вызывают гнев и разъяренность: «Окончать не мог моея речи, плюнул почти ему в рожу [как нечистому. - Э.К.] и вышел вон» [1, с. 41]. Бессилие гражданской совести - вот, что становится итогом этой картины. Дает о себе знать и двоемирие авторского сознания: «[...] люди мои сходили к священнику, который нас принял с великою радостию, согрел нас, накормил, дал отдохновение» [1, с. 41]. Ответ на вопрос «что есть человек» все же остается открытым: «[...] заеду туда, куда люди не ходят, где не знают, что есть человек, где имя его неизвестно. Прости;
- сел в кибитку и поскакал» [1, с. 41].
Автор создает условный экспериментальный сюжет, соприкасающийся в некоторых точках с библейским повествованием. Формой реализации такого сюжета становится парабола, по словам С.С. Аверинцева, «ПараРоХ'л — по буквальному значению возле-брошенное-слово: слово, не устремленное к своему предмету, но блуждающее и витающее возле него; не называющее вещь, а скорее загадывающее эту вещь (ср. утверждение новозаветного текста, что до окончания этого “эона” мы видим всё только “через зерцало в загадке”) [...]» [4, с. 71].
В главе «Спасская Полесть» путешественнику снится сон, который станет ключом ко всему дальнейшему повествованию: «Мне представилось, что я царь, шах, хан, король, бей, набаб, султан, или какое-то сих названий нечто, седящее во власти на престоле» [1, с. 48]. В данном случае перечисление, переходящее к неопределенному местоимению, создает комический эффект. Слова со значением «властитель», взятые из разных национально-культурных традиций, выстраивают градацию, иронически снижающуюся в почти «безличных» «какое-то . нечто».
По нашему мнению, здесь создается пародия на одический стиль эпохи. Обобщенное 3 лицо одического героя превращается в 1 лицо (как в традициях римской сатиры), что ведет к яркому комическому диссонансу. Образы тишины, благоговейного молчания, благополучия не просто переворачиваются в повествовании, а снижаются, обессмысливаются. Естественные поступки человека разрушают этот псевдовы-сокий искусственный одический мир.
Панегирические гиперболы вырастают в градацию, вновь ведущую к снижению: «Речи таковые, ударяя в тимпан моего уха, громко раздавалися в душе моей [...] Таковыми их приемля, душа моя возвышалася над обыкновенным зрения кругом; в существе своем расширялась и, вся объемля, касалася степеней божественной премудрости. Но ничто не сравнилося с удовольствием самоодобрения при раздавании моих приказаний» [1, с. 51]. Здесь чувствуется саркастическая усмешка новиковских публикаций. «Величие» императора оборачивается самообманом.
Рассказчик размышляет об исторической и нравственной ответственности правителя за «пробуждение» своего народа. В этом смысле Радищев продолжает традиции духовной поэзии XVIII в. (особенно псалмопевческой), да и в целом высоких жанров эпохи. Сам стиль оживляет и акцентуирует библейскую символику. Так, в конце главки «Спасская Полесть» явление Прямовзоры завершается следующим образом: «Вострепетал во внутренности моей, убоялся служения моего. Кровь моя пришла в жестокое волнение, и я пробудился. -Еще не опомнившись, схватил я себя за палец, но тернового кольца на нем не было. О, если бы оно пребывало хотя на мизинце царей!» [1, с. 57].
Образ тернового кольца - аллюзия на терновый венец Христа - напоминает об истинном пути помазанника Божия. Близкие смысловые соотношения можно обнаружить в «Псалтири»: «Итак, вразумитесь, цари; научитесь, судьи земли!
Служите Господу со страхом и радуйтесь с трепетом» [Псалт. 2:10-11], «Ибо Ты людей угнетенных спасаешь, а очи надменные унижаешь» [Псалт. 17:28], «Блажен, кто помышляет о бедном! В день бедствия избавит его Господь» [Псалт. 40:2]. Разумеется, этот ряд можно продолжить. Отметим, что употребляемое автором словосочетание «внутренность моя» исходит из славянского перевода Библии: «Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя - святое имя Его» [Псалт. 102:1].
Лотман отмечает, что «... секуляризация культуры не затронула глубоких структурных основ национальной модели, сложившихся в предшествующие века [...] Сказанным, в частности, объясняется особая роль, которую сыграли в русской поэзии нового времени переложения псалмов. Западноевропейская поэтическая традиция XVII - XVIII вв. также знала этот жанр, но он никогда там не занимал центрального места [.] Между тем в России переложения псалмов [.] именно в XVIII в. становятся жанром, вытесняющим государственную оду и формирующим в своих недрах гражданскую поэзию. Переложения псалмов вырабатывают образ поэта-пророка, обличителя земных властей» [5, с. 256-257].
Библейские цитаты, реминисценции, аллюзии создают фон для всех описываемых в «Путешествии.» событий; при этом религиозное уживается с утопическим, осмысление взглядов современных и древних философов - с фольклорными представлениями о вече, народном суде и т.п. В этом контексте вспоминается ироничное замечание Державина о том, что он должен доказывать, что «царь Давид не был якобинцем» [5, с.257]. В пределах только указанных глав можно наблюдать взаимодействие и «пересечение» многих философско-аллегорических форм: сказки и одновременно пародии на сказку, диалога, сна-утопии, апологии, аллегории, диатрибы, притчи.
Нынешнему государству противопоставлено «блаженство гражданское». Секулярное сознание ищет ту форму нравственного социального организма, которая была бы проникнута «любовию человечества» [6, с. 80-98]. Утопическое умонастроение созревает на почве сознательного поиска идеала всеобщей любви, но вне Церкви. Кризис религиозно-
го сознания приводит к исканиям царства справедливости на земле. «В XVIII в. идеи терпимости и человеколюбия, развиваемые просветителями сознательно и активно, противопоставлялись христианству как философия права человека на земное счастье, - пишет Лотман, - [...] Однако “антихристианский” не означало “антирелигиозный”. [...] Гораздо чаще мы сталкиваемся с разнообразными, порой причудливыми, смесями философского сенсуализма, деизма, традиционного православия, кощунства, мистицизма, скептицизма, Бог ведает каким образом умещавшимися в головах русских людей XVIII в.» [5, с. 259].
Отметим, что сам стиль повествования в книге Радищева отличает интонация проповеди, скрытого диалога, в котором образ читателя-слушателя соединяется с образами рассказчика и повествователя в едином «мы», что, в свою очередь, отражается в афористичности высказываний, обращенных ко всему и всем. Повтор слов «блаженство», «блаженно» вновь вызывает сопоставления с библейским Словом Нагорной проповеди [Ев. от Матф. 5: 3-11], с Псалтирью.
Однако высокие изречения прочитаны рассказчиком «в замаранной грязию бумаге, которую поднял я перед почтовою избою, вылезая из кибитки» [1, с. 121]. Такова ирония автора. В тексте возвышение и снижение неизменно сопутствуют, обнаруживая амбивалентную связь «сна / утопии / путешествия», за которыми дышит жизнь, почва, «черная грязь» (название последней главки), может быть, несущие семя нового.
«Если, читая, тебе захочется спать, то сложи книгу и усни. Береги ее для бессонницы» [1, с. 178], - прощается автор с читателем, предваряя «чужие» записки («Слово о Ломоносове»).
Так сложилось, что в «Путешествии .» чаще замечается эмоциональная структура повествования, интонирующая негодование и боль автора-рассказчика, на наш взгляд, помимо этого книга насыщена аллегориями, развернутыми символическими знаками, иронией, — все это становится очевидным, если рассматривать ее как развитие философско-дидактических и художественных форм предшествующей литературной традиции.
Bibliography
1. Radishchev, A.N. Works / TSA. Art., composed. and comments. V.A. Zapadova. - M., 1988.
2. History of the Russian translated fiction: Ancient Rus. XVIII century: 2 T. Ed. Ed. Y.D. Levin. - St., 1995. - Volume I.
3. Freydenber, O.M. Utopia / O.M. Freidenberg / / Problems of Philosophy. - 1990. - № 5.
4. Averintsev, S.S. Another Rome: Selected articles. - St., 2005.
5. Lotman, Y.M. On poets and poetry. - St., 2001.
6. Florovsky, G.V. Metaphysical premise of utopianism: Problems of Philosophy. - 1990. - № 10.
Article Submitted 10.12.10
УДК 792.07З
О.-Л.Монд, канд. пед. наук, ст. преподаватель, ООО Театральный Центр «Арт-ВояжXXI век», г. Москва, E-mail: lmonde@rambler.ru
ТEОРЕТИКО-ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ ПОДХОД К АНАЛИЗУ ТЕАТРАЛЬНОГО ТЕКСТА МЮЗИКЛА
В работе с позиций театральной герменевтики проводится сравнительный анализ театрального текста мюзикла и драматических постановок; выделены факторы, оказывающие позитивное влияние на понимание театрального текста и приведены результаты экспериментального изучения формирования у зрителя художественного образа спектакля, а также его совпадения с режиссерским замыслом.
Ключевые слова: герменевтика, театральная герменевтика, мюзикл, драматический театр, театральный текст, знак, понимание, интерпретация, художественный образ спектакля.
На основе проведенного анализа литературных источников, а также собственных экспериментальных работ нами разработан подход к изучению понимания театрального текста мюзикла, как несколько отличного от понимания текста в драматическом театре.
Театральное искусство - уникальный вид искусства, отличающийся от иных тем, что его продукт - постановки «живут» только в настоящем времени, существуя в объективной реальности в момент восприятия их зрителем [1]. Конечно, сегодня несложно организовать видеозапись спектакля, но
З0
