CC BY
77
^^^ [лингвистические заметки] Н. В. Короткова
ОФОРМЛЕНИЕ ДВУХ МОДЕЛЕЙ КОНЦЕПТА «ПРОВИНЦИЯ»
В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XVIII ВЕКА
(НА МАТЕРИАЛЕ ПРОЗЫ А. Н. РАДИЩЕВА И Н. М. КАРАМЗИНА)
NATALIA V. KOROTKOVA
THE FORMATION OF THE TWO MODELS OF CONCEPT "PROVINCE" IN THE RUSSIAN LITERATURE OF THE 18th CENTURY (BASED ON THE A. N. RADISHEV AND N. M. KARAMZIN PROSE)
Статья представляет собой исследование оформления двух противоположных моделей концепта «провинция» с ядерным словом «деревня» на материале прозаических произведений и дневниковых записей конца XVIII века. Автором сделана попытка проследить особенности восприятия русской деревни А. Н. Радищевым и Н. М. Карамзиным, наполнение периферии концепта. Прослежено развитие семантики отдельных слов, обозначающих провинциальные реалии, а также формирование словосочетаний со словами «деревенский» и «сельский». Статья представляет интерес для исследователей в области русского языка и литературы, а также для всех, кто интересуется проблемами лингвокультурологии, историей русской литературы и культуры.
Ключевые слова: концепт, проза конца XVIII века, А. Н. Радищев, Н. М. Карамзин.
This article is the research of formation of the two oppositional models of the concept "province" having its core word "derevnya" in the last 18th century authors' prose and dairies. The author of the article made the attempt to follow the different perceptions of Russian village by A. N. Radishev and N. M. Karamzin. In the article there is the semantic of some words denoting province components, the formation of words combinations with words "derevensky" and "selsky" as well. This article is interesting for specialists in Russian language and literature and all people who are interested in problems of lingvoculturology, history of Russian literature and culture.
Keywords: concept, the prose of the end of the 18th century, A. N. Radishev, N. M. Karamzin.
Освоение пространства есть одновременно и его осмысление, по мере достижения которого в сознании человека появляются идеальные сущности (понятия и образы), фиксирующиеся затем языковыми средствами. Так язык собирает человеческий опыт и знания. Для русских людей при освоении пространства всегда актуальным являлось осмысление провинции, ибо Россия, за исключением Москвы и Петербурга, — огромная провинция. Знание о провинциальном пространстве аккумулируется и фиксируется языком начиная с XVIII века, что связано со значительным расширением территории Российского государства и необходимостью её освоения. В этот период времени складывается два противоположных взгляда на провинцию, которые представляется возможным определить как критически-реалистический и возвышенно-идиллический. Первый взгляд отразился в поздних
Наталья Владимировна Короткова
Аспирант кафедры русского языка и методики его преподавания Российского университета дружбы народов, преподаватель Курского государственного медицинского университета ► [email protected]
комедиях А. П. Сумарокова, в сатирической публицистике Н. И. Новикова, драматургии Д. И. Фонвизина; второй — в поэтических произведениях А. П. Сумарокова и поэзии представителей кружка В. Майкова. Более или менее законченный и оформленный вид данные модели получают соответственно в произведениях А. Н. Радищева и Н. М. Карамзина. Становясь сложным ментальным образованием, «провинция» приобретает статус концепта. Исследования показали, что в XVIII веке ядром концепта является слово «деревня». Но к концу века в прозе Н. М. Карамзина начинает складываться новое имя ядра — «провинция». Представляется возможным утверждать, что к этому периоду времени осмысленный образ провинции начинает приобретать определённую целостность и завершённость. Дальнейшие исследования в области русской литературы и культуры XIX века докажут либо опровергнут данное предположение.
Цель настоящей статьи — проанализировать воплощение противоположных моделей концепта «провинция» в прозе А. Н. Радищева и Н. М. Карамзина. «Есть в русской литературе фигуры, стоящие рядом и одновременно противостоящие в чем-то важном одна другой. Таковы, например, Некрасов и Фет. Или, скажем, Толстой и Достоевский. Список может быть умножен, но открывается он Радищевым и Карамзиным» [4: 63]. Два разных автора — два различных миропонимания, два взгляда на русскую провинцию. Познание провинции для каждого из них шло с определённой установкой: один искал красоту природы и прелести сельской жизни, другой — доказательства вопиющего, до крайности дошедшего положения крестьян. В зависимости от этого по-разному наполняется периферия концепта с общим ядерным словом «деревня». Следует отметить исторически сформировавшуюся «учительскую» функцию русской литературы. Сложилось так (возможно, под влиянием древнерусского понимания высокого предназначения словесного творчества), что авторы, создавая произведение, стремились не только развлекать, но и (даже в большей степени) поучать, воспитывать. Именно потребность воспитания (в данном
случае зрителя) побудило в 60-е годы XVIII века В. И. Лукина заговорить о создании «серьёзных» комедий на национальной почве и перенести место действия в провинциальную глушь. Карамзин и Радищев в воспитательных целях используют противоположные образы провинции. Первый путём изображения идиллических пейзажей стремится воспитать «чувствительного человека», второй за счёт создания негативного, полного несправедливости и социальных противоречий образа деревни воспитывает истинного «сына отечества».
Целесообразно, на наш взгляд, в качестве рабочих наименований обозначить исходя из содержания радищевскую модель провинции как «деревня помещичье-крестьянская», карам-зинскую — «деревня идиллически-дворянско-усадебная». Исследование показало, что образ провинции в творчестве данных авторов складывается из следующих компонентов концепта: внешние составляющие (реалии действительности), внутренние составляющие (абстрактные понятия, характеризующие жизнь в провинции) и образы провинциалов (сельских жителей).
Начнём анализ радищевского представления о провинции с «Описания моего владения», имеющего подзаголовок «Вот описание моего владения, поместья, вотчины, деревни или назови как хочешь». Обращаясь к некому товарищу, для которого и создавалось данное «Описание», автор в начале якобы создаёт сентиментальную повесть. Перед нами неторопливое, слегка подёрнутое меланхоличностью описание сельской местности: «Проехав наш бывшей окружной городок, открывается довольно пространное поле, которое по временам года то серую единообразную представляет поверхность, то оную же покрытою редкою зеленостию, сквозь поблеклые остатки желтой жатвы проседающей. Тут видны на тощей пажити скитающиеся небольшие стада, поистине скитающиеся: ибо пасущиеся чрез целой день от утренней зари до вечерней, едва ли не тощи возвращаются во свое домовище. Сия серая поверхность поля, возделанная и утучненная, покрывается густою зеленостию, которая издали взору, бродящему по ней, представляет
величественно распростертой ковер, какой очам всесильного явила юная Природа, на произведение любовию его воспаленная; и возрастая до совершенствования семени, зеленое былие желтеет» [5, II: 171]. Вот и подобное описание жатвы: «Настал день жатвы. И се при востечении денного светила зрится в селитьбах мирная тревога. Селяне оставляют дома свои и вышед, яко сильное ополчение, из-за оград жилищ своих, распростираются по нивам своим, где согбенны до земли и в поте лица своего подсекают волнующуюся жатву; несут ее воедино и возводят из нее, да сохранится от стихий и непогоды, сии готического Зодчества здания, сии заостренные конусы, скоро разрушиться долженствующие на продолжение жития нашего или воскошенные на утешение житейских скорбей и печали. Уже радостные раздаются по нивам клики. Жители, паки собрашася вкупе, возвращаются; торжественные гласы песни, победили убо скупую, но равно и милующую Природу, и надежные в прокормлении своем, восприемлют, возвратяся в дома, птенцов своих на лоно свое» [5, II: 171]. Но это лишь литературная игра. Радищев тонко иронизирует над стилем сентиментальной прозы, воспевающей мирных поселян, счастливых и беззаботных в своём тяжелом труде. Показательна при построении иронии оппозиция «готический» — «не готический»: Ср.: «... возводят из нее, да сохранится от стихий и непогоды, сии готического Зодчества здания» и «начинается межа нашего владения, и дорога спускается по пригорку я, подъехав к спуску довольно крутому едва по мелкому камню текущей речки, по левую сторону виден пространной яблонной сад, плетнем огороженной; за ним высокая роща, несколько хижин, покрытых соломою, между коими видны остатки каменного дома, которой даже в развалинах своих ничего готического не представляет» [5, II: 172]. Уже этим автор подчёркивает свою установку: писать правдиво и честно. «Безукоризненно честный, благородный человек, глубоко озабоченный судьбой своего народа и выразивший эту озабоченность в сочинениях искренних, правдивых» [6: 576], Радищев как истинный сын своего Отечества старался быть полезен Родине, а для этого узнать всю её «подноготную» и преподнести её без при-
украшивания. В произведении, приписываемом Радищеву, «Отрывок путешествия в ***И *** Т ***» автор формулирует кредо своего творчества: «Удалитесь от меня, ласкательство и пристрастие, низкие свойства подлых душ: истина пером моим руководствует!» [5, II: 347]. Предметом любопытства «чувствительного путешественника» как в данном произведении, так и в «Путешествии из Петербурга в Москву» являются села и деревни. Модель «деревня помещичье-крестьянская» передаётся следующими понятиями.
«ВНЕШНИЕ СОСТАВЛЯЮЩИЕ»:
- объекты сельского хозяйства: долины, лощины, займища, овраги, буераки, холмы, косогоры, поля, нивы, пашни, дачи, пустоши, леса, луга, огороды, усадьбы, риги, житницы, овины;
- объекты владения: земля, собственность, ревизские души, селянин, владелец, дворы, крестьяне мужеска и женска пола;
- объекты российских дорог: почтовые избы, почтовые станы, ямы, дурные дороги, дождями разжиженная земля;
- результат запущенности / заброшенности: пыль, грязь, тина, нечистота, грязный двор, заразительный дух, хижины, жужжание мух, пакостная вода.
Остановимся на значении некоторых слов. «Усадьба» употребляется Радищевым в значении «земельный участок отдельного хозяйства», «дача» — «земельный или лесной участок, находящийся во владении кого-либо» [7: 41] («Земля владения моего вся отмежевана и состоит в даче, принадлежащей собственно к селению, и во многих пустошах; иные рядом с главною дачею, иные отделенные другими владениями и некоторые за пять и двенадцать верст от моего селения» [II, 172]), «хижина» — «небольшой бедный домик (в деревне или на окраине города)» [8: стб. 123] («Избы, или лучше сказать бедные развалившиеся хижины, представляют взору путешественника оставленное человеками селение» [5, II: 348]).
Особого внимания заслуживает слово «нива» (его частотность в «Путешествии из Петербурга в Москву» составляет 31 словоупотребление), развитие семантики которого отразилось в творчестве Радищева.
1. Засеянное поля или пашня: «В нескольких шагах от дороги увидел я пашущего ниву крестьянина»[5, I: 232]; «И так нива его даст ему плод сугубый...» [5, I: 319]; «Лучший ли даст нива вам плод, луга ваши больше ли позеленеют, буде топчутся на ловитве зверей в мое увеселение?» [5, I, 327]; «Среди тягченных жатвой нив...» [5, I: 355].
2. Родные места, отчий дом: «Л для сего-то остаюся я на ниве моей» [5, I: 284].
Это цитата слов Крестицкого дворянина, провожающего сыновей на службу. Речь его — образец высокого слога, поэтому и данное употребление слова «нива» приобретает высокий, книжный оттенок. В комментариях к этому месту текста сказано: «Отец остаётся, чтобы сыновья могли вернуться в родительский дом, когда им наскучит шум света или если они подвергнуться гонению»[3: 150].
3. Признак богатства и процветания государства: «Блаженно государство, говорят, если в нем царствует тишина и устройство. Блаженно кажется, когда нивы в нем не пустеют и во гра-дех гордые воздымаются здания» [5, I: 315]; «И мы страну опустошения назовем блаженною для того, что поля ее не поросли тернием и нивы их обилуют произращениями разновидными» [5, I: 317].
4. (перен., высок.) Поле (сфера) деятельности: «Когда нынешние державы от естественных и нравственных причин распадутся, позлащенные нивы их порастут тернием...»[5, I: 323].
Как видим, слово «нива», помимо наименования объекта российской провинции, крестьянского быта, используется и для обозначения абстрактных понятий.
«ВНУТРЕННИЕ СОСТАВЛЯЮЩИЕ»: недостатки, бедность, рабство, побои, страх перед барином, страдание человечества, заунывные песни, вопли, рекрутские наборы, неравные браки. Эти понятия имеют общие семы 'зависимость', 'слабость', 'страх'.
Обе группы составляющих пересекаются и определяются друг другом. Так, например, понятие «бедность» передаётся автором с помощью описания крестьянских жилищ: «Маленькие покрытые соломою хижины из тонкого заборника, дворы огороженные плетнями, небольшие одоньи
хлеба, весьма малое число лошадей и рогатого окота ...» [5, II: 347] .
Большинство «внешних составляющих» имеют сему 'сельскохозяйственный', за ними следует группа слов с семой 'владение'. Причина тяжёлого положения крестьян заявлена автором в «Отрывке путешествия в *** И*** Т***»: «Непаханные поля, худый урожай хлеба возвещали мне какое помещики тех мест о земледелии прилагали рачение» [5, I: 347]. Идея рачительного помещика одна из главных в творчестве писателя. «На другий день, поговоря с хозяином, я отправился в путь свой, горя нетерпеливостию увидеть жителей Благополучныя деревни: хозяин мой столько насказал мне доброго о помещике тоя деревни, что я наперед уже возымел к нему почтение и чувствовал удовольствие, что увижу крестьян благополучных» [5, II: 350]. Таким заботливым хозяином «Благополучныя деревни» и был сам Радищев. Так, в «Описании моего владения» после отмеченной выше иронии на слог сентиментальной прозы стиль повествования становится подчёркнуто деловым: о своём имении начинает говорить не «чувствительный путешественник» и не автор сентиментальной повести, а хозяин, рачительный помещик. Деревня рассматривается им с точки зрения экономических интересов. Даже такие «поэтические» места российской провинции, как долины, овраги, холмы, леса, луга, оцениваются Радищевым с позиций полезности в сельском хозяйстве: «На горах, холмах и косогорах земля хуже, нежели в долинах, лощинах, займищах, оврагах и буераках. Где ростет дуб, клен, вяз, яблонник, буквица, ромен, клубника, там земля добра. Березник показывает убогую глину, а сосняк, можжевельник и молодиль сухую супесь; а тростник, мох, хвощ, осока мокрую землю и болотную» [5, II: 189], «... луг величиною 31 десятина единственного владения, которой по причине весеннего разлития рек изрядную дает траву, и сена дает от 2000 до 2500 пудов...» [5, II: 174], «...лес осиновой строевой <...> В средине его лужайки, на которых косят сено. В нем много родится орехов и грибов» [5, II: 173].
Намечается Радищевым и оппозиция «город — деревня», компоненты которой характе-
ризуются видами деятельности жителей: «В других землях таковое исчисление рукоделий имеет место между городовыми жителями, но в России долгая зима, малое плодородие некоторых губерний и худое хлебопашество преображают множество деревень в города» [5, II: 184]. Такое явление российской провинции XVIII века, как «город из деревни», отразилось и в дневниковых записях Радищева «Записки путешествия в Сибирь» и «Записки путешествия из Сибири», а также в «Описании Тобольского наместничества»: «Камышлов — город из деревни, стоит на горе, одна церковь деревянная, по воскресеньям базар» [5, III: 259], «Каинск был деревня, приписанная к барнаульским заводам, в него переселяются купцы, которые живали по деревням» [5, III: 262], «Каинск, прежде острог, лежит на Оме, через которую летом перевоз. Место весьма плоское, одна церковь в средине города, строят каменную. Исправник — грубиян. Почти везде они славятся взятками. Как ни худо, а с тех пор как Каинск город, то строится заново» [5, III: 278], «Странно кажется, что для произведения торговли всея азийския части Российскаго государства избрано сие местечко, которое незадолго пред сим была деревня, и что не предпочли для сего Тобольск или, что еще лучше, Екатеринбург» [5, III: 138].
Третьей составляющей провинции являются образы сельских жителей, куда можно отнести помещиков, крестьян, чиновников, офицеров, купцов. На наш взгляд, интерес представляет образ «сельских красавиц» («деревенских девок»), для номинации которых автор использует следующие словосочетания: деревенские красавицы, деревенские нимфы, сельские русалки. С ними связано положительное отношение к крестьянской деревне. Для создания образа автором используется приём контраста: «Все они были в праздничной одежде, шеи голые, ногие босые, локти наруже, платье заткнутое спереди за пояс, рубахи белые, взоры веселые, здоровье на щеках начертанное. Приятности, загрубевшие хотя от зноя и холода, но прелестны без покрова хитрости; красота юности в полном блеске, в устах улыбка или смех сердечный; а от него виден становился ряд зубов белее чистейшей слоновой кости. Зубы, которые бы щего-
лих с ума свели. Приезжайте сюда, любезные наши боярыньки московские и петербургские, посмотрите на их зубы, учитесь у них, как их содержать в чистоте. Зубного врача у них нет. Не сдирают они каждый день лоску с зубов своих ни щетками, ни порошками. Станьте, с которою из них вы хотите, рот со ртом; дыхание ни одной из них не заразит вашего легкого. Л ваше, ваше, может быть, положит в них начало... болезни... боюсь сказать какой; хотя не закраснеетесь, но рассердитесь. <...> И не приметил, как вы, мои любезные городские сватьюшки, тетушки, сестрицы, племянницы и проч., меня долго задержали. Вы, право, того не стоите. У вас на щеках румяна, на сердце румяна, на совести, румяна, на искренности... сажа. Все равно, румяна или сажа. Я побегу от вас во всю конскую рысь к моим деревенским красавицам. Правда, есть между ими на вас похожие, но есть такие, каковых в городах слыхом не слыхано и видом не видано... Посмотрите, как все члены у моих красавиц круглы, рослы, не искривлены, не испорчены. Вам смешно, что у них ступни в пять вершков, а может быть, и в шесть. Ну, любезная моя племянница, с трехвершковою твоею ножкою стань с ними рядом, и бегите взапуски; кто скорее достигнет высокой березы, по конец луга стоящей? Л... а... это не твое дело. Л ты, сестрица моя голубушка, с трехчетвертным своим станом в охвате, ты изволишь издеваться, что у сельской моей русалки брюшко на воле выросло» [5, I: 302-303].
Сельская красавица — румяная, сильная, здоровая славянка (позднее этот образ будет развит в поэме Н.А. Некрасова «Мороз Красный нос»). Но к внешней красоте добавляется внутренняя. Именно она и определяет здоровье «сельских русалок»: «. а более люблю сельских женщин или крестьянок для того, что они не знают еще притворства, не налагают на себя личины притворный любви, а когда любят, то любят от всего сердца и искренно...» [5, I: 303].
Развитие семантики слова «деревня» (негативная окраска) отражено в понятии «деревенщина»: «Приветливый вид, взгляд неробкий, вежливая осанка, казалось, некстати были к длинному полукафтанью и к примазанным квасом волосам. Извини меня, читатель, в моем заключении,
я родился и вырос в столице, и если кто не кудряв и не напудрен, того я ни во что не чту. Если и ты деревенщина и волос не пудришь, то не осуди, буде я на тебя не взгляну и пройду мимо» [5, I: 258].
Модель провинции в изображении Карамзина — «деревня идиллически-дворянско-усадебная». Очерк, или, как отмечают критики, лирическая идиллия, «Деревня» наиболее в данном случае показателен. Задолго до появления «Стихотворений в прозе» И. С. Тургенева «вождь русского сентиментализма» создаёт своеобразный прозаико-поэтичекий «гимн» деревне. Через текст очерка, на наш взгляд, можно провести ассоциативные линии к другим произведениям автора, что поможет раскрыть карамзинский образ провинции. Таким образом, структуру концепта возможно приложить и к текстам, выделив среди них также центр и периферию. Каждый из текстов «периферии» вскрывает ту или иную сторону концепта, в то время как ядро содержит информацию в концентрированном виде.
«Благословляю вас, мирные сельские тени, густые, кудрявые рощи, душистые луга и поля, златыми класами покрытые! Благословляю тебя, тихая речка, и вас, журчащие ручейки, в неё текущие! Я пришёл к вам искать отдохновения» [2: 228] — так начинается «Деревня». Обозначим повествователя как лирического героя. В последнем предложении он называет цель своего пребывания в деревне — «искать отдохновения», отдохновения от городского шума и суеты, но ещё больше — возможности поразмышлять и прислушаться к себе. «Давно уже душа моя не наслаждалась таким совершенным уединением, такою совершенною свободою. Я один, один с своими мыслями, один с Натурою» [2: 228]. Отсюда — прямая ассоциация к «Бедной Лизе» и «Лиодору». В первой повествователь приходит на «то место, на котором возвышаются мрачные, готические башни Си...нова монастыря», чтобы встретить весну или «в мрачные дни осени горевать вместе с природою», что можно трактовать как своеобразное «отдохновение». Во втором — молодые люди отправляются в деревню, в «отдаление от столицы, за дремучие леса, на край Европы» [2: 101], чтобы наслаждаться «меланхолическою осенью».
Так формулируется Карамзиным понятие «уединение», которое нисколько не ассоциируется со скукой. «Наслаждаясь Натурою и дружеством, сердца наши не чувствовали в себе никакой пустоты...» [2: 99]. Раскрывается данное понятие в очерке «Мысли об уединении», в котором автор высказывает идею о том, что уединение в «любезной пустыне» приносит наслаждение только натурам возвышенным и одухотворённым («Быть счастливым или довольным в совершенном уединении можно только с неистощимым богатством внутренних наслаждений»; «Можем ли пленяться торжественным восходом солнца, или кротким светилом ночи, или песнию соловья, когда солнце не освещает для нас ничего милого; когда мы не питаем в себе нежности под нежным влиянием луны; когда в песнях Филомелы не слышим голоса любви?» [1: 181]), сердцам чистым и добрым («Нет, уединение есть худой товарищ для нечистой совести, и злые мысли никогда не произведут той сладостной задумчивости, которая есть прелесть уединения. Чтобы приятно беседовать с собою, надобно быть добрым; надобно иметь любезную ясность души, которая несовместна с ядовитою злобою» [1, II: 183]), и самое главное — уединение приносит пользу, когда носит характер временного явления («Нет, нет! Человек не создан для всегдашнего уединения и не может переделать себя» ... «Но временное уединение бывает сладостно и даже необходимо для умов деятельных, образованных для глубокомысленных созерцаний. В сокровенных убежищах натуры душа действует сильнее и величественнее; мысли возвышаются и текут быстрее; разум в отсутствие предме-товлучше ценит их...» [1, II: 182]). В конце автор резюмирует сказанное: «...уединение подобно тем людям, с которыми хорошо и приятно видеться изредка, но с которыми жить всегда тягостно уму и сердцу!»[1, II: 183]. С мотивом уединения тесно связана тема бегства из столицы в провинцию, довольно ярко, на наш взгляд, хотя и иронично, воплощённая в «Юлии». Момент отправления героини в деревню фигурирует в тексте дважды. В первый раз «украшение нашей столицы» уезжает с мужем, тихим Арисом, в деревню, будучи оскорблённой графом N и уставшей от светской
суеты. «Бегство» сопровождается высокопарным монологом: «Коварный свет, недостойный быть свидетелем нашего благополучия, любезный Арис! Презрим суетность его — он мне несносен — и удалимся в деревню!» [2: 115]. Во второй раз передвижение в провинцию следует за изменой Юлии с графом N и раскаянием за содеянное: «Юлия, узнав, что Арис уехал из Москвы неизвестно куда и только с одним камердинером, сама немедленно оставила город и удалилась в деревню» [2: 120]. Ироническое описание неверной ветреницы расширяется за счёт наполнения слова «деревня» оттенком «запасной вариант на случай пресыщения светом или раскаяния». Отношение Юлии к деревне переменчиво. Первое бегство: «Боже мой! — говорила Юлия, — как могут люди жить в городе! Как могут они выезжать из деревни! Там шум и беспокойство; здесь чистое, невинное удовольствие. Там вечное принуждение; здесь покой и свобода. <...> ах, друг мой! только в одной сельской тишине, в одних объятиях Натуры чувствительная душа может насладиться всею полнотою любви и нежности!» Но «в конце лета Юлия ещё хвалила сельскую жизнь, хотя и не с таким уже красноречием, не с таким жаром. Но за красным летом следует мрачная осень. Цветы и в поле и в саду увяли; зелень поблекла; листья слетели с деревьев; птички... Бог знает, куда девались, и всё стало так печально, так уныло, что Юлия потеряла всю охоту хвалить деревенское уединение» [2: 116]. Желание возвратиться в город героиня мотивирует невозможностью постоянно пребывать в уединении, вступая в заочный спор с Руссо: «Прекрасно! Только знаешь ли, мой друг? Мне кажется, что Руссо писал более по воображению, нежели по сердцу. Хорошо, если бы так было; но так ли бывает на самом деле? Удовольствие счастливой любви есть, конечно, первое в жизни; но может ли оно быть всегда равно живо, всегда наполнять душу? Может ли заменить все другие удовольствия? Может ли населить для нас пустыню? Ах! Сердце человеческое ненасытимо; оно хочет беспрестанно чего-нибудь нового, новых идей, новых впечатлений, которые, подобно утренней росе, освежают внутренние чувства его и дают им новую силу. Например, я думаю, что
самая пылкая любовь может простыть в совершенном уединении; она имеет нужду в сравнениях, чтобы тем более чувствовать цену предмета своего» [2: 117]. Второе бегство: «Сельский домик! Я могла, но не умела быть счастлива в тихих стенах твоих; я вышла из тебя с достойнейшем, нежнейшем супругом; возвращаюсь одна, бедною вдовою, но с сердцем, любящим добродетель» [2: 120]. Рождение сына побуждает по-новому радостно взглянуть на природу: «Юлии казалось, что все предметы вокруг её переменились и сделались ласковее. Прежде она почти не выходила из комнаты своей; открытое небо, пространство, необозримые равнины питали в её душе горестную идею одиночества. „Чтоя в неизмеримой области творения?" — спрашивала она у самой себя и погружалась в задумчивость. Шум реки и леса увке-личивал её меланхолию, веселье летающих птичек было чуждо её сердцу. Теперь Юлия спешит показывать маленького любимца своего всей Натуре. Ей кажется, что солнце светит на него светлее; что каждое дерево наклоняется обнять его; что ручеек ласкает его своим журчанием; что птички и бабочки для его забавы порхают и резвятся. „Я мать", — думает она и смелыми шагами идёт по лугу» [2: 122]. Подобное перемена отношения к провинции, как нам кажется, помогает реализовать и воспитательную функцию произведения. Поучая женщин добродетели, автор указывает на главные: верность супругу и материнская любовь, а воплотиться этому способствует естество, обитающее в деревне.
Вернёмся к центральному тексту «Деревня»: «Как мила Природа в деревенской одежде своей! Ах! Она воспоминает мне лета моего младенчества, лета, проведённым мною в тишине сельской, на краю Европы, среди народов варварских. Там воспитывался дух мой в простоте естественной; великие феномены Натуры были первым предметом его внимания. Удар грома, скатившийся над моею головою с небесного свода, сообщил мне первое понятие о величестве Мироправителя; и сей удар был основанием моей религии» [2: 228]. Здесь читатель отсылается к фактам биографии Карамзина (родился в самарском селе Михайловка, вырос и впитал дух российской провинции на берегу
Волги), а также к незаконченному «Рыцарю нашего времени»: «На луговой стороне Волги, там, где впадает в нее прозрачная река Свияга и где, как известно по истории Натальи, боярской дочери, жил и умер изгнанником невинным боярин Любославский, — там, в маленькой деревеньке родился прадед, дед, отец Леонов; там родился и сам Леон...» [1, I: 756]. Идею естественного воспитания, начинающегося в прямом смысле с впитывания материнского молока, почти дословно находим в «Юлии»: Ср.: «... милая Лидия отказываются ныне от блестящих собраний и нежную грудь свою открывают не с намерением прельщать глаза молодых сластолюбцев, а для того, чтобы питать ею своего младенца; тогда не говорил еще Руссо, но говорила уже природа, и мать героя нашего сама была его кормилицею» («Рыцарь») [1, I: 759]; «Он родился — сын, прекраснейший младенец, соединённый образ отца и матери <...> Огнём любви своей согревала она юную душу его; наблюдала его начальные действия, от первой слезы до первой его усмешки, и вливала в него нежными взорами собственную свою чувствительность. Нужно ли сказывать, что она сама была кормилицею своего сына?» («Юлия») [2: 122].
Следующая мысль «Деревни»: «Вижу сад, аллеи, цветники, иду мимо их: осиновая роща для меня привлекательнее. В деревне всякое искусство противно. Луга, лес, река, буерак, холм лучше французских и английских садов. Все сии маленькие дорожки, песком усыпанные, обсаженные березками и липками, производят во мне какое-то противное чувство. Где видны труд и работа, там нет для меня удовольствия. Дерево пересаженное, обрезанное подобно невольнику с золотою цепью. Мне кажется, что оно не так и зеленеет, не так и шумит в веянии ветра, как лесное. Я сравниваю его с таким человеком, который смеётся без радости, плачет без печали, ласкает без любви. Натура лучше нашего знает, где расти дубу, вязу, липе; человек мудрит и портит» [2: 229]. Та же идея о превосходстве всего естественного повторяется в «Записках старого московского жителя», когда повествователь радостно замечает обращение русских людей к природе, селу: «Рощи, где дикость природы соединяется с удобностями
искусства и всякая дорожка ведёт к чему-нибудь приятному: или к хорошему виду, или к обширному лугу, или к живописной дичи, — наконец, заступают у нас место так называемых правильных садов, которые ни на что не похожи в натуре и совсем не действуют на воображение. Скоро, без сомнения, перестанем рыть и пруды, в уверении, что самый маленький ручеек своим быстрым течением и журчанием оживляет сельские красоты гораздо более, нежели сии мутные зеркала, где гниет вода неподвижная» [2: 226].
Последний абзац «Деревни» посвящён описанию сельского жилища: «Не хочу иметь в деревне большого, высокого дому: всякая огромность противна сельской простоте. Домик, как хижина, низенький, со всех сторон осеняемый деревами, жилище прохлады и свежести, вот чего желаю! Не будет виду из окон; правда, но его и не надобно. Если я, сидя в своей комнате, вижу прелестные ландшафты, то мне не так скоро захочется идти гулять. Нет, гораздо лучше смотреть на них с какого-нибудь холма. Да и как улыбнутся передо мною долины и пригорки, когда я взгляну на них, вышедши из моего сумрачного жилища! В комнате надобно только отдыхать или работать, наслаждаться в поле» [2: 229]. От этого абзаца ведут линии к повестям «Бедная Лиза» и «Лиодор». Идеал жилища — маленький домик — хижина Лизы и её матери, но и дворянская усадьба Лиодора не уступает, несмотря на то что дом большой, ветхость придает ему особый поэтический оттенок: «Там, на высоком берегу Ревы, стоял большой деревянный дом, построенный в начале текущего столетия и весьма близкий к своему конечному разрушению; мох, трава и самые дерева росли на его гниющей кровле <...> Комнаты были одна другой меньше и темнее; везде свистал ветер, хлопали двери, стучали окончины (по большей части перебитые), и тряслись доски, по которым мы шли» [2: 101]. Холм как наилучшее место восприятия окружающего мира также фигурирует в обоих текстах: повествователь «Бедной Лизы» взирает с горы, на которой возвышается Симонов монастырь, молодые люди из «Лиодора» смотрят на «поля опустевшие» и «унылые рощи» с высокого холма или с высокого берега реки.
В «Деревне» возникает мотив искренней, истинной молитвы. Описывая свой день, лирический герой рассказывает, что вечером он спешит на «берег излучистой речки», взирает на закат солнца, сравнивает его с закатом жизни мудрого добродетельного человека и затем восклицает: «Всемогущий! сердце моё тебе открыто...» [2: 231].
Создаётся впечатление, что автор сам исследует провинцию для себя, пытается найти положительные и отрицательным стороны. Так постепенно оформляются идеи, мысли, которые и составляют авторскую концепцию провинции. Она, на наш взгляд, может быть охарактеризована следующим образом. Провинция — это мир лугов, долин, лесов, рощ, дубрав, журчащих ручьёв, цветущих цветов и поющих птиц. Устремляться туда нужно, пресытившись светскими забавами и устав от городской суеты, для отдохновения и меланхолических размышлений. Жить необходимо в маленьком сельском домике, вокруг которого нет ни лужаек, ни сада, ибо истинная красота — созданная природой, а не человеком. Наслаждаться красотами натуры лучше всего, сидя или стоя на холме или высоком берегу реки, откуда открываются прекрасные виды, от которых душа наполняется светом и радостью и на уста приходят слова молитвы.
Выше было отмечено, что в творчестве Карамзина начинает оформляться ядро концепта с заглавным словом «провинция». Ещё в дневниковых записях и письмах Радищева находим данное слово, но оно имеет нейтральное значение «единица административно-территориального деления»: «Город старинный, худо построен. Бывший провинциальный» [5, III: 257]; «О товарах, кои клеймить можно, и о тех, кои клеймить нельзя, находящихся в Белоруссии и остзейских провинциях и городах» [5, III: 62]; «Желаю, чтобы ваше сиятельство в путешествии вашем были здоровы. Сомнения нет, что в малообитаемых провинциях, где проежжать изволили, было не мало трудностей» [5, III: 328].
В романе «Рыцарь нашего времени» Карамзин выводит группу лиц, именуемых «провинциальные дворяне», их же он называет «провинциалы», «витязи С-ского уезда» и «достойные
матадоры провинции». Что же это за категория людей, которым посвящена отдельная глава «Братское общество провинциальных дворян»? Возможно предположить, что «братское общество провинциальных дворян» выведено Карамзиным в противовес «обществу вольных каменщиков», в котором некоторое время состоял Карамзин и с которым затем благополучно расстался. Тем самым подчеркивается факт, что и в русских провинциях, а не только в столице встречались честные благородные люди: «Знаю, что все идет к лучшему; знаю выгоды нашего времени и радуюсь успехам просвещения в России; однако ж с удовольствием обращаю взор и на те времена, когда наши дворяне, взяв отставку, возвращались на свою родину с тем, чтобы уже никогда не расставаться с ее мирными пенатами; редко заглядывали в город; доживали век свой на свободе и в беспечности; правда, иногда скучали в уединении, но зато умели и веселиться при случае, когда съезжались вместе. Ошибаюсь ли? Но мне кажется, что в них было много характерного, особенного — чего теперь уже не найдем в провинциях и что по крайней мере занимательно для воображения. — Просвещение сближает свойства народов и людей, равняя их, как дерева в саду регулярном» [1, I: 768-769]. Итак, из только что процитированного отрывка следует, что провинциальные дворяне — вышедшие в отставку и поселившиеся в своих родовых гнёздах дворяне. Но помимо этого в их характеристике присутствует одна весьма любопытная мысль: это были люди (а именно в прошедшем времени о них говорит автор), не подвергшиеся влиянию Просвещения и сохранившие тем самым свою самобытность. Налицо идея Руссо о развращающем и унифицирующем действии просвещения на людей.
Карамзин изображает провинциалов с добродушной иронией, ибо всё в них, даже мелкие недостатки, ему дорого: «Провинциалы наши не могли наговориться друг с другом; не знали, что за зверь политика и литература, а рассуждали, спорили и шумели. Деревенское хозяйство, охота, известные тяжбы в губернии, анекдоты старины служили богатою матернею для рассказов и примечаний...» [1, I: 769]. В полной мере их образ
раскрывается с помощью «Договора братского общества», главными идеалами которого являются дружба, взаимовыручка, честность и порядочность: «Мы, нижеподписавшиеся, клянемся честию благородных людей жить и умереть братьями, стоять друг за друга горою во всяком случае, не жалеть ни трудов, ни денег для услуг взаимных, поступать всегда единодушно, наблюдать общую пользу дворянства, вступаться за притесненных и помнить русскую пословицу: „Тот дворянин, кто за многих один"; не бояться ни знатных, ни сильных, а только бога и государя; смело говорить правду губернаторам и воеводам; никогда не быть их прихлебателями и не такать против совести. Л кто из нас не сдержит своей клятвы, тому будет стыдно и того выключить из братского общества» [1, I: 770]. Они же становятся и источником русского духа и благородной дворянской гордости: «Добрые люди! Мир вашему праху! Пусть другие называют вас дикарями: Леон в детстве слушал с удовольствием вашу беседу словохотную, от вас заимствовал русское дружелюбие, от вас набрался духу русского и благородной дворянской гордости, которой он после не находил даже и в знатных боярах: ибо спесь и высокомерие не заменяют ее; ибо гордость дворянская есть чувство своего достоинства, которое удаляет человека от подлости и дел презрительных» [1, I: 771]. И ещё одна деталь, характеризующая провинциальных дворян: жительница столицы супруга графа Мирова и Леон искренне привязались друг к другу, дело доходило даже до интимных подробностей: «...у него была страсть служить ей за туалетом, и горничная девушка ее наконец так привыкла к его услугам, что не входила уже при Леоне в уборную комнату госпожи своей... Краснеюсь за моего героя, но признаюсь, что он подавал графине — даже башмаки!.. „Можно ли так унижаться благородному человеку?" — скажут провинциальные дворяне» [1, I: 779]. Понятие чести и личного достоинства, по мнению провинциальных дворян, должно быть в человеке всегда.
С образом графини связано и понятие деревенской скуки. «По обыкновению своему я принесла к графу новое любовное объявление, написанное, как водится, на розовой бумажке: по обыкновению
своему, он не читал его, а спрятал в бюро, сказав, что дает мне слово прочесть в деревне, от скуки, все нежные эпистолы моих несчастных селадонов» [1, I: 776]; «Надобно также сказать, что Эмилия, несмотря на ее мудрые правила и великое благоразумие, начинала томиться скукою в деревне, проводя дни и вечера с глазу на глаз с хладнокровным супругом» [1, I: 778].
Примечательно, на наш взгляд, употребление в текстах Карамзина большого количества словосочетаний со словами «деревенский» или «сельский», которые превращаются в понятия, несущие и передающие информацию об особенностях провинции.
1. Деревенский — Находящийся в деревне, относящийся к ней: деревенские замки, деревенский мальчик, деревенский воздух, деревенские люди, деревенские люди.
2. Деревенский (негат.) — Невежественный, дикий: «Ей всё казалось чудно; однако ж я тихонько говорила ей, чтобы она ни на что не заглядывалась и не очень дивилась.
Госпожа М. Для чего же?
Лнюта. Для того, сударыня, чтобы люди не называли её деревенскою, так, как меня, когда я в первый раз увидела высокие каменные башни, большой колокол и страшную пушку» («Нежность дружбы в низком состоянии») [2: 241]; «Как приятно обласкать хорошенького мальчика! Он вырос в деревне, застенчив, неловок: как весело взять его на свои руки!..<...> Я приготовлю деревенского мальчика быть любезным человеком в свете, и мое удовольствие обратится для него в благодеяние!..» («Рыцарь») [1, I: 778]; «Деревенский мальчик не видал ни мраморных Венер, ни живописных Диан в купальне!..» («Рыцарь») [1, I: 781].
Интересно усиление данного значения за счёт противопоставления с городом: «Через две недели соседи не узнавали Леона в модном фраке его, в английской шляпе, с Эмилииною тросточкою в руке и совершенно городскою осанкою. „Что за чудо!" — рассуждали они, но чудо изъяснялось тем, что любезная, светская женщина занималась нашим деревенским мальчиком» [1, I: 778-779].
Большее количество словосочетаний отводится слову «сельский». Употребление сло-
ва «село» вместо «деревни» вообще характерно для сентиментализма, что, на наш взгляд, говорит о шлейфе негативных ассоциаций, традиционно сложившимся за словом «деревня». Прилагательное «сельский» употребляется в произведениях Карамзина главным образом со словами с положительной коннотацией, на что указывает как само значение слова, так и уменьшительно-ласкательные суффиксы: сельские кущи, сельская красавица, сельская невинность, сельский букет, сельские цветы, сельский домик, приятности сельской жизни, сельский красоты, сельское великолепие.
Выбивается из общего контекста произведений Карамзина на сельскую тематику «Письмо сельского жителя», идиллический взгляд на взаимоотношения помещика и крестьян. В данном тексте появляются такие интересные словосочетания, как:
- сельская шутка — 1. Родившаяся, возникшая в селе. 2. Добродушно-простоватая: «Мы в деревне наблюдаем только погоду, и наши записки служат историею не сердца человеческого, а термометра... Вы назовёте это сельскою шуткою — и не обманитесь» [1, II: 288];
- сельский подвиг — Действие, направленное на улучшение жизни крестьян: «Мне хочется, например, дать вам идею о главных моих сельских подвигах» [1, II: 289]; «.[меры против пьянства] Я постращал сих господ [владельцев питейных домов], что скоро выдам книгу о вреде его [питейного промысла] для государства и нравов, если они не избавят нашей деревни от своей вывески. Жестокая угроза и 1000 рублей убедили их исполнить это желание. Вот первый мой подвиг для блага земледельцев!» [1, II: 291];
- сельская мораль: «. я в нынешнюю зиму по собственному движению завёл у себя школу для крестьянских детей, с намерением учить их не только грамоте, но и правилам сельской морали, и на досуге сочинил катехизис, самый простой и незатейливый, в котором объясняются должности поселянина, необходимые для его счастия» [1, II: 293];
- сельские проповеди: «Умный новый священник деревни нашей был в этом деле моим крити-
ком [при составлении „катехизиса"], советником и помощником. За то и я бываю его критиком и советником, когда он пишет сельские проповеди. Доставляя вам некоторые из них, и вы увидите, что у нас есть свои Йорики. Когда отец Савва начинает говорить в церкви, земледельцы мои подвигаются к нему ближе и ближе: это хороший знак» [1, II: 293];
- сельские адепты: «Действительность нашей маленькой аптеки отводит поселян от употребления вредных средств, предписываемых им в болезнях ворожеями, колдунами и другими сельскими адептами: польза немалая!» [1, II: 294].
Исследование русской провинции и накопление знаний о ней в литературе XVIII века проходило в двух направлениях, оформившихся произведениями А. Н. Радищева и Н.М. Карамзина: критически-реалистическое и восторженно-идиллическое. Несмотря на гиперболизированное изображение провинции в творчестве обоих авторов, русская культура получила два противоположных, но довольно законченных представления о провинции, а русский язык обогатился новыми словосочетаниями и новыми значениями слов, обозначающими деревенские реалии.
ЛИТЕРАТУРА
1. Карамзин Н. М. Избр. соч.: В 2 т. М.;Л., 1964.
2. Карамзин Н.М. Записки старого московского жителя: Избр. проза / Сост., предисл. и примеч. Вл. Б. Муравьёва. М., 1986.
3. Кулакова Л. И., Западов В. А. А. Н. Радищев «Путешествие из Петербурга в Москву». Комментарий. Пособие для учителя. Л., 1974.
4. Осетров Е. И. Три жизни Карамзина. М., 1985.
5. Радищев А. Н. Полн. собр. соч.: В 3 т. М.;Л., 1938.
6. Русская литература как форма национального самосознания. XVIII век. М., 2005.
7. Словарь русского языка XVIII века. Вып. 6. Л., 1991.
8. Словарь современного русского литературного языка: В 17 т. М.; Л., 1948.
