CC BY
47
СТРАНИЧКА ГАЗЕТЫ "ДАР"
"ПРИЮТ СПОКОЙСТВИЯ, ТРУДОВ И ВДОХНОВЕНЬЯ..." (к вопросу об усадебной лирике А.С. Пушкина)
Л.И. Густова
Идиллический мир как доминирующий мотив всей усадебной лирики Пушкина особенно явно обнаруживает свое присутствие в поэзии михайловского периода.
Пушкин был исключительно глубоко и органично связан с культурой русской дворянской усадьбы. Поэтическая интерпретация усадебной темы ("деревня-усадьба») находится в амплитуде между двумя стихотворениями: "Деревня" (1819) и "Вновь я посетил..." (1835)'. Эти стихотворения - ключевые в понимании усадебного мировоззрения Пушкина. "Деревня" написана в Михайловском в 1819 г., в автографе имеет помету "июль". Первую его часть Пушкин напечатал в сборнике стихотворений 1825 г. под названием "Уединение". Тема уединения для русской поэзии начала XIX века была не нова. Она заняла заметное место в поэзии предшествующего века. Но осмысление ее в разные периоды было различным. В раннем творчестве Пушкина тема "уединения" проявляется лишь как литературный мотив, далекий от жизненной реальности.
Дом-музей А.С. Пушкина в Михайловском. Фото Л. Чехова
Осознание состояния "уединения", как необходимого условия для творчества, проявится у Пушкина в стихотворении "Деревня" 1819 г. Уединение для поэта будет сопряжено с деревней. Б. Томашевский отмечал, что "... по идиллическому тону эта первая часть напоминала сентиментальную элегию с обычными темами скромного уединения, вдали от городских "забав" и "порочных заблуждений". В тоне идиллическом дан и сельский пейзаж. Правда, в этом описании деревни уже присутствует в какой-то мере объективная точность описания,
Густова Людмила Ивановна - научный сотрудник музея-заповедника A.C. Пушкина "Михайловское".
* Для исследования этой проблемы мы обращаемся лишь к лирическим стихотворениям, оставляя за пределами деревенские главы "Евгения Онегина".
которая позже становится характеристической чертой пушкинского пейзажа... в этих стихах топографически точно описаны окрестности Михайловского" [1].
Отметим, что Михайловское в стихах Пушкин никогда не называет усадьбой, но только деревней. В данном случае эти понятия синонимичны.
Впервые слово "деревня" появляется у Пушкина в стихотворении "Послание к Юдину" (1815).
...Не лучше ли в деревне дальней Или в смиренном городке, Вдали столиц, забот и грома, Укрыться в мирном уголке,
С которым роскошь незнакома...(выделено мной. - Л.Г.) [2, т. 1, с. 168].
А. Большакова, первая из исследователей, терминологически определяет "пушкинскую деревню как национальный литературный архетип" [3, с. 377] и отмечает, что в стихотворении "Деревня" "... уже намечены основные черты русского литературного архетипа Деревня, антиномичная модель развития которого построена по принципу нормы и аномалии, идиллии (пасторали) и антиидилии" (курсив мой. - Л.Г.) [3, с. 377]. По мысли Большаковой, "... пушкинским достижением стало соединение в одной литературной модели полярных сторон деревни, представленных ранее прозой Карамзина (Деревня как идиллия) и Радищева (Деревня как рабство и жестокость".
Так, в первой части "Деревни" Пушкин воссоздает идиллическую картину деревенского уединения, где его жизнь "льется" "на лоне счастья и забвенья". Здесь он предается философским размышлениям об "истине", "законе" - не о том законе, который придуман людьми и изменяется в зависимости от внешних факторов, а о Законе вечном, космическом*. Прав В. Грех-нев, который утверждал, что первая часть стихотворения "Деревня" - "...это напоминание о том, как могло бы жить человечество, если бы оно следовало законам естества, это образ идеального равновесия всех душевных сил, которому учит природа" [5]. Поэтическая метафора "пустынный уголок" обозначает место уединенное, тихое, небогатое. При внешней скромности оно наделено мощным внутренним воздействием. В Михайловском Пушкин уподобляет себя древнегреческим жрецам и обращается к "оракулам веков". Оракулами назывались как сами прорицания, так и место, где они давались. Таким образом, Михайловское в восприятии поэта приобретает значение оракула - места наивысшего духовного и поэтического озарения.
Как справедливо отмечает Н.Л. Вершинина, "в Михайловском он всем своим бытием восстанавливал и вновь создавал прерванные связи вещей. Михайловское всегда оказывалось на переломе времен, пересечении культурных пространств и отношений, скрещении эпох в судьбе поэта. Именно как символический контрапункт оно имеет уникальное, ни с чем не соизмеримое значение в творчестве Пушкина, в становлении его эстетико-художественных представлений" [6].
Смысловая и текстологическая перекличка раннего юношеского стихотворения "Деревня" [2, т. 2 с. 89-91] ("Приют спокойствия, трудов и вдохновенья") и письма Пушкина из Михайловского Плетневу (1835) "Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен" (курсив мой. - Л.Г. [2, т. 16, с. 55-56]), - обнажает необходимые условия поэтического творчества: "вдохновение" и "спокойствие". Вдохновение вытекает из спокойствия. И то и другое Пушкин обретает лишь в деревне.
Сочетание идиллического канона и описание реального пейзажа Михайловского придают пушкинскому стихотворению особую значимость. В нем проявляются те жизненные ценности и идеалы, которые рельефно проявятся в позднем творчестве и выкристаллизуются в лаконичной парадигме: "деревня - наш кабинет".
В стихотворении "Домовому" Пушкин обогащает усадебный топос введением славянского мифологического образа. Здесь он "едва ли не впервые ввел слово "домовой" в русскую поэзию" [7]. Присутствие домового предполагает и место его обитания - старинный родовой дом, по выражению поэта, "наследственную сень". В поэтике усадебной лирики Пушкина возникает мотив Дома, с которым связано "самостоянье" человека, уважение к самому себе:
* Своеобразной трактовке понятия "закон" посвящена работа [4].
Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам. [2, т. 3, с. 242].
В черновой редакции:
На них основано от века По воле бога самого Самостоянье человека И все величие его. [2, т. 3, с. 848].
Семантика Дома, обозначенная в стихотворении "Домовому" комплексом метафор ("скромная обитель", "наследственная сень", "счастливый домик"), соответствует реалиям родовой усадьбы Михайловское. Старый обветшавший дедовский дом сопряжен у Пушкина с ощущением защищенности и счастья.
"Дом воспринимался как спасительное убежище от равнодушия и жестокости властей, - отмечает Р.М. Лазарчук, - от шума и суеты света. Дом был призван восстановить связи человека с природой и поэтому чаще всего представал в образе милого сельского уголка дворянской усадьбы" [8]. В данном случае можно говорить о том явлении, когда усадебный быт вторгается в поэзию и продуцирует элементы усадебного топоса, при этом жизнь становится воплощением поэзии. Так появляется образ "малого сада". Он угадывается здесь через свои отдельные признаки: "укромный огород", "калитка ветхая", " обрушенный забор". Но именно эта запущенность порождает вдохновение поэта.
Обрушенный забор или разрушение любого ограждения усадьбы, по мысли В. Турчи-на, - это "... нарушение заповедно-семантизированной границы определенного художественного бытия" [9].
Л.Я. Гинзбург справедливо заметила, что "реалии поздней лирики Пушкина - в подавляющем большинстве случаев принадлежат сельской жизни" [10]. Семантически к усадебной лирике михайловского периода близки стихотворения "Зима. Что делать нам в деревне?" и "Пора, мой друг, пора!". Стихотворение "Зима. Что делать нам в деревне?..." представляет небольшой усадебный этюд с набором идиллических компонентов. События, описываемые в нем, не выходят за пределы усадьбы. Цикличность времени обозначается неспешностью усадебного бытия с присущим ему четко очерченым распорядком дня: утром - чай ("... я встречаю/Слугу, несущего мне утром чашку чаю ..."), просмотром журналов ("... иль лучше до обеда/Возиться с старыми журналами соседа"), вечером - приезд гостей ("... в кибитке иль в возке/Нежданная семья ...") [2, т. 3, с. 182].
Традиционны усадебные развлечения: охота, шашки, гадание на картах, музыка, легкий флирт ... Однообразное течение жизни в усадьбе, лишь иногда сменяющееся динамикой впечатлений ("рысью по полю", "кружимся, рыскаем"), порождает "скуки яд". Идилличность замкнутого усадебного мирка вызывает у лирического героя "тоску", угасание творческого импульса ("... насильно вырываю у музы дремлющей несвязные слова. Ко звуку звук нейдет .../Теряю все права над рифмой, над моей прислужницею странной ..."), что отчасти приводит к несостоявшейся идиллии. Общими и характерными местами является мотив труда ("...Хозяйка хмурится в подобие погоде, / Стальными спицами проворно шевеля ..."), мотив поколений ("старушка, две девицы"), близость героини к природе (" И дева в сумерки выходит на крыльцо:/Открыта шея, грудь, и вьюга ей в лицо! Но бури севера не вредны русской розе .../Как дева русская свежа в пыли снегов!"). Окончательные строфы стихотворения восходят к тем же семейным идеалам, которые Пушкин разовьет в стихотворении "Пора, мой друг, пора ... "
Таким образом, нам представляется, что стихотворение "Зима. Что делать нам в деревне?" в полной мере отражает мир русской усадьбы в ее идиллическом, а порой, антиидиллическом аспектах.
Стихотворение "Пора, мой друг, пора!" начинается элегической темой необратимого хода времени:
Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия ... [2, т. 3, с. 330],
а заканчивается мотивом желанного возвращения "В обитель дальнюю трудов и чистых нег", то есть мир идиллический, с которым сопряжено поэтическое и философское осмысление Пушкиным понятия "покой и воля".
В стихотворении наблюдаются две пространственные формы бытия - большая и малая, причем, первая идентифицируется с миром "суеты столицы праздной", где герой оценивает себя и предстает как "усталый раб", а другая связана с миром деревни/усадьбы и мыслится как "завидная доля" ("О, скоро ли перенесу мои пенаты в деревню!"). Идиллические мотивы получают дальнейшее развитие в плане завершения стихотворения, который может рассматриваться, скорее, как план завершения всей жизни поэта. В нем присутствуют наиболее характерные элементы усадебной топики: деревня, поле, сад, труды поэтические. Характерно, что свой усадебный дом Пушкин называет "пенаты". Как отмечает Ю.М. Лотман, "наименование родного дома пенатами было широко принято в поэзии карамзинистов ( в том числе, и молодого Пушкина)" [11]. Это понятие связано с целым комплексом мифологических и литературных ассоциаций: охранительная сила домашних духов, семейная трапеза, идиллическое пространство домашнего локуса.
Уединение уже не мыслится желанным, оно ужасает без присутствия "подруги" (жены) и семьи. Мысль Пушкина "Блажен, кто находит подругу - тогда удались он домой" ассоциативна с державинским резюме:
Блажен, кто менее зависит от людей, Свободен от долгов и от хлопот приказных, Не ищет при дворе ни злата, ни честей И чужд сует разнообразных [12].
Нельзя не согласиться с верным замечанием Ю.В. Стенника о том, что "...для лирики Пушкина 1830-х годов становится все более характерным явление поэтической ретроспекции. Поэт словно возвращается в своем творческом движении к этапам, пройденным отечественной поэзией и им самим ранее. Творения Батюшкова, Жуковского, Державина причудливо оживают в творческом сознании Пушкина то в форме структурных реминисценций, ведущих к определенной жанровой традиции, то в разработке излюбленных другими поэтами мотивов и тем, то в прямой цитации текстов" [13].
Однако это замечание не мешает обнаружить в стихотворении "Пора, мой друг, пора!" тот тип автобиографизма, когда реальные личные обстоятельства, в которых создавалось лирическое произведение, предстают в нем значительно трансформированными в соответствии с авторским замыслом и литературными моделями, так сказать "олитературенными".
Стихотворение "Вновь я посетил..." [2, т. 3, с. 399-400] строится по тому же принципу: возвращение автора из мира "суеты столицы праздной" в идиллический мир деревни-усадьбы, где он "провел /Изгнанником два года незаметных". Образ родовой усадьбы складывается у Пушкина с помощью целой цепи метафор, настроенных на единое впечатление патриархальной скромности и простоты: "опальный домик,/Где жил я с бедной нянею моей", "холм лесистый", "нивы златые", "пажити зелены", "рассеяны деревни", "скривилась мельница". При этом не возникает условности художественного пространства. Оно реально и реалистично. "Вновь я посетил..." явилось поэтическим выражением философской мысли о постоянстве закона вечного движения и обновления жизни. Наряду с типичными усадебными топосами ("младая роща", "озеро", "дерево", "мельница") в нем обнаруживаются локальные, характерные только для пушкинской усадебной лирики: "опальный домик", "холм лесистый", "граница владений дедовских", "дорога, изрытая дождями", и, наконец, - "три сосны". Последний образ, на наш взгляд, являлся знаковым во всем стихотворении. Для Пушкина "три сосны" были своеобразной точкой отсчета: прошлое/будущее.
Начав издавать "Современник", Пушкин готовил для публикации в нем несколько циклов своей лирики. В один из этих циклов должно было войти и "Вновь я посетил...", но под названием "Сосны" [15]. В письме к жене от 25 сентября 1835 г. из Михайловского встречаются строки, содержащие лирическую тему стихотворения и центральный образ "зеленой семьи" сосен: "В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей, и что около знакомых старых сосен поднялась во время моего отсутствия молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу. Но делать нечего; все кругом
меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Например, вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась, а она мне: да и ты, мой кормилец, состарился / да и подурнел. Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был" [2, т. 16, с. 50-51]. Размышления о быстротекущем времени, ощущение смерти как конечной точки жизни, к которой неминуемо придет каждый, обострялись при виде перемен, происходящих в Михайловском за протекшие десять лет со времени ссылки.
Отметим, что четырьмя днями раньше - 21 сентября 1835 г. - Пушкин в письме к жене из Михайловского просит прислать "Опыты" Монтеня - "4 синих книги" [2, т. 16, с. 48-49]'. Исследователь Я.Л. Левкович связывает желание Пушкина перечитать французского философа с зарождением замысла стихотворения "Вновь я посетил...". "Смерть есть одно из звеньев управляющего вселенной порядка; она есть звено мировой жизни" - писал Монтень [17]. Известны ранние поэтические размышления Пушкина о смерти. В письме к П.А. Плетневу от 22 июля 1831г. они приобретают житейский реальный подтекст: "Эй, смотри, хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер, погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши - старые хрычевки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо" [2, т. 14, с. 197].
Пушкин приемлет смерть, потому что она неизбежна как "общий закон" природы. Осознание перемен вокруг себя, ощущение себя переменившимся в глазах других трансформируются в мотив воспоминания.
Идя по знакомой и много хоженной дороге из Михайловского в Тригорское, поэт вспоминает о прошлом ("минувшее меня объемлет живо"). Пейзаж раскрывается и меняется постепенно, при этом все приобретает оттенок заброшенности, ветхости и недолговечности: "опальный домик", "убогий невод", "скривилась мельница - насилу крылья/Ворочая при ветре...". И здесь же, на фоне угасания, ("Где жил я с бедной нянею моей. Уже старушки нет - уж за стеною/Не слышу я шагов ее тяжелых, ни кропотливого ее дозора..."), происходит зарождение новой жизни:
"...Но около корней их устарелых,
(Где некогда все было пусто, голо)
Теперь младая роща разрослась..." [2, т. 3, с. 399-400].
В целом стихотворение "Вновь я посетил..." воспринимается как прощальный взгляд Пушкина на родовую усадьбу Михайловское, которую поэт почитал своей духовной и поэтической родиной.
В стихотворении присутствует традиционный комплекс мотивов идиллического пространства:
- мотив возвращения ("Вновь я посетил...");
- мотив идиллии труда ("Плывет рыбак и тянет за собой / Убогий невод");
- мотив смены поколений ("Но пусть мой внук / Услышит ваш приветный шум";
- мотив обращения к прошлому ("Но здесь опять / Минувшее меня объемлет живо");
- мотив непрерывности жизни природы ("около корней их устарелых, где некогда все было пусто, голо");
- мотив продолжения жизни в потомстве ("Но пусть мой внук...").
Главная объединяющая нить - мотив Дома. По наблюдению Е.С. Хаева, "обращенность к прошлому, к патриархальным временам, принимает у Пушкина форму перфектности... С перфектностью идллического времени тесно связан мотив возвращения на место, где был домик" [18] . Усадьба в поэзии первой трети XIX в. воспринималась еще и через призму старинного заброшенного, ветхого дома ("ветхая лачужка", "скромная семьи моей обитель"), который становится одновременно и основным топосом усадебной поэзии, ее родовым знаком.
* Речь идет о книге Essais de Michel De Montaigne Nourelle Edition. Paris, 1828 [16].
Таким образом, анализ усадебной лирики Пушкина свидетельствует о том, что пушкинский архетип Деревни проявляется разными гранями: природно-трудовая идиллия ("Деревня"), философская идиллия ("Пора, мой друг, пора"), сентиментальная идиллия ("Вновь я посетил"), наконец, соединение в одном стихотворении двух противоположных начал: идиллии и антиидиллии ("Деревня").
Усадебный локус пушкинских стихотворений михайловского периода, а также стихотворений, связанных с воспоминаниями о посещении "родового гнезда", формирует целостный гармоничный, внутренне наполненный образ русской провинциальной усадьбы первой трети XIX в.
ЛИТЕРАТУРА
1. Томашевский Б.В. Пушкин. Кн. 1. М.; Л., 1956. С. 187.
2. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.: Изд-во АН ССР. 1937-1949.
3. Большакова А. Деревня как архетип. От Пушкина до Солженицына // Пушкин и теоретико-литературная мысль. М., 1999. С. 370.
4. Кулешов В.И. Значение понятия "закон" в художественном мире А.С. Пушкина // Пушкин и современная культура. М., 1996. С. 77-115.
5. Грехнев В. Мир пушкинской лирики. Нижний Новгород, 1994. С. 348.
6. Вершинина Н.Л. Михайловское в творческом сознании А.С. Пушкина // Aleksander Puszkin. Wdwusetna roczice urodzin. Lodz, 1999. С. 8.
7. Онегинская энциклопедия. М., 1999. Т. 1. С. 366.
8. Лазарчук Р.М. Литературная и театральная Вологда 1770-1800-х годов. Из архивных разысканий. Вологда, 1999. С. 47.
9. Турчин В. Царство Флоры в поэзии Пушкина // Русская усадьба. М., 2002. Вып. 6 (22). С. 10.
10. Гинзбург Л.Я. О лирике. 2-е изд. Л., 1974. С. 206.
11. Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина "Евгений Онегин". Комментарий. Л., 1980. С. 206.
12. Державин Г.Р. Стихотворения. Л., 1957. С. 326.
13. Стенник Ю.В. Пушкин и русская литература XVIII века. СПб., 1995. С. 306.
14. Кибальник С.А. Об автобиографизме пушкинской лирики михайловского периода // Временник Пушкинской комиссии. СПб., 1993. Вып. 25. С. 107.
15. Левкович. Я.Л. "Вновь я посетил..."// Стихотворения Пушкина 1820-1830-х годов. Л., 1974. С. 306.
16. См: Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С. Пушкина. СПб., 1910. (№ 1185). С. 292.
17. Монтень М. Опыты. М.-Л., 1954. С. 110.
18. Хаев Е.С. Идиллические мотивы в произведениях Пушкина рубежа 1820-1830-х годов // Болдинские чтения. Горький, 1984. С. 104.
7 июня 2006 г.
