CC BY
174
ФИЛОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2013. № 1. С. 118-123.
УДК 882 Т.Ю. Колягина
УТРАТА УСАДЕБНОЙ АРКАДИИ В РОМАНЕ А.С. ПУШКИНА «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
Доказывается, что в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин» на всех уровнях текста происходит разрушение усадебной идиллии как «общего места» литературы эпохи сентиментализма и романтизма. «Усадебный миф» при этом переносится из реального настоящего в идеальное прошедшее «пространством памяти» героини. «Счастливая Аркадия» мыслится как Дом Души Татьяны.
Ключевые слова: Пушкин, Евгений Онегин, усадебный текст, усадебный миф, усадьба, дом.
О разрушении усадебной идиллии в романе «Евгений Онегин» упоминалось в ряде исследований пушкинского творчества [1; 2], однако ученые ограничивались замечанием, что «гибель счастливой Аркадии» происходит на событийном уровне - убийство Ленского на дуэли и отъезд Татьяны Лариной из деревни в Москву [2, с. 4]. В пушкинистике традиционно такой поворот сюжета принято мотивировать критическим осмыслением романтизма и окончательным отходом поэта от его позиций.
Считаем, что в «романе в стихах» разрушение усадебной идиллии происходит задолго до того, как гибнет Ленский и покидает дом Татьяна. «Усадебный миф» сознательно разрушается автором на всех уровнях текста, и гибель Усадьбы-Аркадии предрешена всей логикой построения романа; это его лирическая доминанта. Подобное переосмысление Пушкиным «усадебного мифа» было обусловлено комплексом причин.
Во-первых, в русской литературе тема усадебной Аркадии является «общим местом» начиная с середины XVIII в. и вплоть до середины XX в. Вполне понятно, почему Пушкин в поисках собственного оригинального стиля пытается уйти от литературных и культурных штампов в изображении усадьбы.
Во-вторых, антиидиллические мотивы - неотъемлемая часть усадебной поэзии, служащая осмыслением онтологической сущности «усадебного мифа»: с самого начала его сопровождает тема «конца», усадебная Аркадия оказывается априори «заряжена на смерть и разрушение» [3, с. 169]. Усадебное пространство суггестирует тему смерти и само оказывается пространством смерти. С одной стороны, «смерть усадьбы» носит сезонный характер; она естественно умирает осенью, с отъездом гостей и хозяев, и вновь оживает весной и летом. С другой стороны, семейная усыпальница, могилы предков в родовом имении - обязательный атрибут усадебного пространства; смерть моделируется с помощью архитектурно-скульптурных сооружений «романтических» парков (гробницы, руины, обелиски). В любом случае в русской усадебной литературе тема конца усадьбы, запустения, царящего в ней, возникает задолго до реального исчезновения дворянских гнезд (отсюда мифология «старого», «старинного» дома).
В-третьих, нельзя не учитывать культурно-исторический и автобиографический контекст пушкинского освоения усадебной темы. В русской истории длительное (не сезонное) местопребывание в родовом имении было типологически обусловлено одной из двух причин: собственным сознательным выбором дворянина либо ситуацией насильственной ссылки как результата монаршей немилости. В обоих случаях деревня почти всегда воспринимается пушкинскими современниками как неволя, с которой приходится примириться, но из которой следует бежать на простор
© Т.Ю. Колягина, 2013
городов и уже оттуда вздыхать о приволье сельской жизни. Но порядок может быть и обратным: не только бегство из усадьбы в ней живущего, но и бегство в усадьбу ее лишенного [4, с. 253-259]. Отношение Пушкина к миру сельской усадьбы в каждый данный момент сильно зависело от конкретных жизненных обстоятельств. Поэт бежит в деревню, «почуяв рифму». Однако ссыльное невольничество в Михайловском, холерные карантины вокруг Болдина заставляют Пушкина тосковать по столицам, по культурным соблазнам большого города. И наоборот, постылая служба, «свинский Петербург» определяют обратное движение души - «удрать в деревню».
Мотив уединения и счастливой сельской жизни изначально воспринимался Пушкиным как штамп идиллической поэзии, о чем свидетельствуют письма и лирика поэта начиная с 1815 г. В 1819 г. вместе со стихотворением «Деревня» начинается разрушение идиллического штампа через острую социальную критику «барства дикого». В свете этой идеи гибель аркадийного мира русской усадьбы в «Евгении Онегине» предопределена логикой развития художественного сознания автора.
В «романе в стихах» идиллические мотивы доминируют в описании размеренной сельской жизни семейства Лариных («Они хранили в жизни мирной привычки милой старины...»)1, в мироощущении Татьяны, воспитанной на идиллических романах на лоне идиллической сельской природы, и Ленского, в круг жизненных идеалов которого входит семейная жизнь в своей усадьбе. Не случайно, размышляя в VII главе об Онегине, Татьяна «должна в нем ненавидеть убийцу брата своего2» [5, т. VI, с. 144]. Другими словами, идиллическое восприятие жизни роднит Татьяну и Владимира. Именно их «уход» (в разных значениях) из «усадебного топоса» навсегда являет собой гибель сельской Аркадии.
Однако сентиментально-идиллическое отношение Ленского к усадебной жизни с первой главы по шестую подтачивается иронией Автора и более всего - скучающего Онегина. Так, размышляя о вариантах «сюжета жизни» поэта, Автор допускает разрушение семейной идиллии героя упоминанием о возможно ожидающем его «обыкновенном уделе»: «...В деревне счастлив и рогат...» [5, т. VI, с. 133]. Онегин в начале третьей главы иронизирует над сентиментальными предпочтениями друга: «Опять эклога! Да полно, милый, ради Бога!» [5, т. VI, с. 51]. С онегинской же точки зрения показан и прием друзей в доме Лариных, спрогнозированный Евгением еще в строфе I и повторившийся в III: «Отселе вижу, что такое: / Во-первых (слушай, прав ли я?), / Простая русская семья, / К гостям усердие большое, / Варенье, вечный разговор / Про дождь,
про лен, про скотный двор...» [5, т. VI, с. 51]. Ожидание не обманывает героя: помещица Ларина оказывается «простой, но очень милой старушкой» [5, т. VI, с. 53], «расточены / Порой тяжелые услуги / Гостеприимной старины» [5, т. VI, с. 52], «обряд известный угощенья»: на блюдечках варенья и кувшин с брусничною водой. Автору и читателю не требуется дальнейших подробностей: на месте описания визита в третьей строфе оказывается пропуск3.
Онегин приезжает в «литературную Аркадию» - счастливую и скучную. Усадебный пейзаж, увиденный его глазами, абстрактен, однотипен, дан через то впечатление, которое он производит на героя. Кратковременность эффекта, произведенного новизной впечатлений, подчеркивается перечислением ряда известных усадебных штампов («уединенные поля», «прохлада сумрачной дубровы», «журчанье тихого ручья»), которые в следующей строке уже теряют свои эпитеты и вместе с ними идиллический ореол: «роща, холм и поле». Но не пейзажные характеристики здесь ведущие. Автору важно показать, какое действие оказывает на героя деревня, а потому сон, скука, хандра - элементы антиидиллии, традиционно присущие городскому топосу,
- помещаются в усадебное пространство.
В первой главе Автор декларирует отказ от лирического слияния с Онегиным, спеша «заметить разность» между собой и своим героем, в том числе и в отношении к деревне. Для этого он возвращается к традиционному восхвалению уединения, используя устойчивый комплекс образов и мотивов усадебной лирики: «жизнь мирная», «деревенская тишина», «глушь», «пустынное озеро». В соответствии с традицией он перемещает акценты, утверждая, что уединение
- это необходимое требование для творчества и, следовательно, не скука и сон, но «сладкая нега и свобода», «невинные досуги», лень как усадебный стиль поведения («far niente мой закон»), считая «счастливейшими днями» свое местопребывание в деревне. Следующая строфа рождает знаменитую формулу «Цветы, любовь, деревня, праздность / Поля! я предан вам душой» [5, т. VI, с. 29]. Она представляет собой «перечень программных для Автора ценностей, из которых соткан гармонический мир "деревенского" быто-бытия» [6, с. 242]. Причем каждый образ обладает двойственной семантикой, ибо включает в себя реалии природного мира и элементы культурной традиции. Однако в последующих строфах поэт декларирует в качестве художественного принципа построения романа «разрыв с романтической традицией, требовавшей создания вокруг поэмы атмосферы интимных лирических признаний автора и вовлечения мифологизированной биографии поэта в сложную игру отношений к поэтическим
образцам» [1, с. 586] и поэтику совмещения противоречий. В свете этой декларации высокий пафос клятвы верности усадебным ценностям несколько снижается.
В духе поэтики противоречий в начале второй главы Пушкин сталкивает два ракурса восприятия усадебного мира: онегинский («деревня, где скучал Евгений») и традиционно-поэтический («прелестный уголок»). И далее Автор, нанизывая устоявшиеся литературные клише (горацианские, буколические мотивы), создает пейзажный облик усадьбы, получающий при этом типологические черты стандартного дворянского поместья современной Пушкину России: уединенный господский дом / «почтенный замок... во вкусе умной старины» на горе / холме над рекой, сад, цветущие луга и нивы, села, стада. Архитектурно-художественный образ усадьбы обозначается лишь редкими метафорическими знаками, гораздо более значим для Пушкина оказывается мотив природы - «подвижные картины».
На условно-идиллическое изображение природы в «Евгении Онегине» в свое время указывал Д.Д. Благой, упрекавший автора в совершенном отсутствии в тексте романа «деревенской страды, тяжелой трудовой крестьянской жизни... с песнями собирают девушки ягоды в барском саду, распевает за прялкой крестьянка в своей "избушке" и перед ней уютно "трещит лучина"» [7, с. 107]. Однако социологический метод не позволил исследователю заметить в идиллической, на его взгляд, картине мельчайшие вкрапления антиидилии - реалии крепостного быта. Служанки поют, собирая ягоду, «по наказу», основанному на том, «чтоб барской ягоды не ели и пеньем были заняты» [5, т. VI, с. 71]. Патриархальная Прасковья Ларина «брила лбы» и «служанок била осердясь»; в черновом варианте ее крепостническая практика была подчеркнута еще резче:
«Секала <---->, брила лбы; / Служанок секла,
брила лбы» [5, т. VI, с. 295]. Пушкин сознательно разрушает идиллические штампы и тем самым переосмысляет «усадебный миф».
Считаем, что и в создании образа За-рецкого автор преследовал ту же цель. Отраженный во внешней биографии персонажа «усадебный миф» разрушается внутренней энергией порожденных им смысловых контекстов. В данном образе реализуются две модели жизнеповедения пушкинского современника, не исключающие друг друга: благодушная «усадебная» личность (идиллический штамп русской литературы) и реальное лицо с пороками и недостатками, усугубленными «скукой деревенской». Это соответствует авторской концепции романа, принципиальной установке на правдоподобие и разрушение литературных штампов: человеческая жизнь несоизмеримо богаче и непредсказуемее литературных образцов (эта же идея в «Повестях Белкина»).
Образ «опасного соседа», Зарецкого, простраивается с помощью стандартного набора «усадебных» мифологем. Во внешней биографии Зарецкого традиционно выделяются два временных плана - до и после приезда в усадьбу. Жизнь в прошлом, до водворения в деревне, репрезентирована лексикой с негативными коннотациями («буян, картежной шайки атаман, глава повес, трибун трактирный», «злая храбрость», «как зюзя пьяный»), комическим смешением стилей («... в сраженье / <...> он отличился, смело в грязь / С коня калмыцкого свалясь»), игрой слов («упоенье боя» = «как зюзя пьяный»), ироническими восклицаниями («Так исправляется наш век!», «Sed alia temporal»4), глагольными формами прошедшего времени, словами-маркерами «некогда», «бывало». Таким образом, прошлая жизнь Зарецкого изображена как «греховная» и отражает сущность персонажа.
Изображение нынешней жизни Зарец-кого, «праведной», выстроенной по законам «усадебной идиллии», отделено наречием «теперь», отличается заметной схематичностью и занимает сравнительно меньший объем в тексте главы. Здесь в десяти строках сконцентрирован весь спектр типологических «усадебных» значений, эмблем и кодов. Во-первых, простота и доброта - традиционные штампы пушкинской «усадебной» поэтики. Во-вторых, пунктирно обозначена биография Зарецкого, воспроизводящая инвариантную модель биографии помещика пушкинской эпохи: отставной военный, «мирный помещик», отец семейства. В-третьих, имеют место отраженные в фольклоре представления об этической стороне соседства, реализуемые в подразумеваемом метонимическом переносе «сосед ^ надежный друг». Здесь заметим, что этот ряд «положительных» характеристик Зарец-кого принадлежит не собственно автору, а определяется сознанием деревенских обывателей. Дополнительное указание «И даже честный человек», входящее в состав цитаты из Вольтера и сопровождаемое восклицанием по поводу чудесного превращения, наполняется собственно авторским ироническим смыслом. И далее начинает звучать голос автора, «усадебная» мифосфера сталкивается с реальным ходом вещей.
Как видим, образ жизни Зарецкого также нагружен «усадебными» смыслами. Во-первых, используется традиционная формула: усадьба как укрытие от жизненных бурь. Во-вторых, упоминается сад (необходимый элемент усадебного пространства) и «сень» деревьев, определяемая в пушкинскую эпоху делилевской формулой «под сенью древес собирались мудрецы» и понимаемая как встреча избранных для философической медитации [8, с. 16]. В этом смысле «сень черемух и акаций» синонимична «философической пустыне», где «жи-
вет и здравствует» Зарецкий - «истинный мудрец». Вспомним, что именно «дух суждений и здравый толк» ценит в нем Онегин. В-третьих, в этом образе эксплицируются мотив «посадки капусты» и образ «капусты Диоклетиана», неоднократно повторяющиеся в переписке Пушкина с П.А. Осиповой: «Нет ничего более мудрого, чем сидеть в своей деревне и поливать свою капусту» [5, т. XVI, с. 21, 33]. В переводе с французского «сажать капусту» означает «вести сельскую жизнь», однако со времен Н.М. Карамзина «капустные грядки» выступали в качестве устойчивой мифологемы усадебного стиля мышления и олицетворяли внешнюю независимость и внутреннюю свободу оппозиционно мыслящего человека [9, с. 33-34]. В тексте романа нивелируется пафосная семантика мифологемы, актуализируется более сниженный контекст, связанный с «хозяйственными занятиями» Зарецкого-помещика, что находит свое продолжение в последующей строке («разводит уток и гусей»), а также отсылает к стандартным горацианским мотивам, традиционным для усадебной лирики, к реальной практике помещика - современника Пушкина. Наконец, Зарецкий характеризуется как высоконравственный отец семейства с функциями наставника и учителя («учит азбуке детей»). Последняя фраза метафоризируется ходом романных событий, предопределяя роковой исход: именно Зарецкий становится учителем дуэльной «методы» («строгих правил искусства») ребенка-Ленского и отчасти Онегина.
Сопоставление «честного человека» За-рецкого с «честным малым» monsieur Guillot окончательно срывает маску нравственности с персонажа, идеализированного «усадебной» мифологией и разрушающего этот миф изнутри. Сентиментальный «помещик мирный» на поверку оказывается вполне реальным злодеем.
В романе «Евгений Онегин» утрата усадебной Аркадии реализуется и в разработке Пушкиным мотива умирания усадьбы и метафоры «смерть в усадьбе», упомянутой нами выше. Ленский после приезда в имение посещает могилы своих родителей и соседа, Татьяна-княгиня в петербургском мире грустит о полке книг, диком саде и могиле няни, описана одинокая могила Ленского. Традиционно мотив «смерти усадьбы» лишен трагизма: усадьба оживает вместе с вечно обновляющейся природой и возвращением хозяев. В «Евгении Онегине» этот мотив переосмыслен. Седьмая глава романа в стихах, следующая за смертью Ленского, открывается описанием весны - «утра года». Однако Автор снабжает ее парадоксальными характеристиками: «как грустно мне твое явленье», «какое томное волненье», «с каким тяжелым умиленьем» [5, т. VI, с. 139], «...все, что радует, живит, / Все, что ликует и блестит, / Наводит скуку и томленье на
душу мертвую давно / И все ей кажется темно» [5, т. VI, с. 140]. Обновление природы весной не вызывает в душе Автора ответного «оживания»: «Или не радуясь возврату / Погибших осенью листов, / Мы помним горькую утрату, / Внимая новый шум лесов; / Или с природой оживленной / Сближаем думою смущенной / Мы увяданье наших лет, / С которым возрожденья нет? / Быть может, в мысли нам приходит / Средь поэтического сна / Иная, старая весна...» [5, т. VI, с. 140]. Возникший оксюморон «старая весна» усиливает трагизм невосполнимой утраты, подчеркивает, что процесс умирания не влечет за собой привычного возрождения весной, а также направляет вектор времени в прошлое.
Вопреки усадебному «сюжету» приезд «равнодушных счастливцев»-горожан в деревню, описанный в указанном фрагменте, не возрождает «умершей» Аркадии. Упоминание сезонных жителей усадьбы вслед за воспоминанием о «горькой утрате» противопоставляет в романе прошлое и настоящее усадебного мира (при помощи традиционного соположения временных рядов, выражаемых словами-маркерами: «Еще недавно», «бывало» - «но теперь», «но ныне»). Теперь деревня - пространство покинутое, оставленное «своими»: в деревне «теперь уж нет» Онегина, забыт «памятник унылый» Ленского, «звонкий голос Оли в семействе Лариных умолк». Теперь это место для чужих, для экскурсий («Пойдемте слушать шум дубровный. в деревне, где Евгений мой. еще недавно жил зимой», «Пойдем туда, где. виден камень гробовой»).
Более того, в этой же главе с приходом зимы усадьбу покидает и Татьяна - «душа» усадебного мира. Для Татьяны весь природный космос является местом, в котором она живет, где обитает ее душа, то есть Домом. Уход героини навсегда из ее родного мира предрешен гибелью Ленского, на семантическом уровне покинутый усадебный мир соотносится с метафорой сердца - «дома опустелого». Мотив старения и приближающейся смерти эксплицирован в образе «седого и хилого пастуха» на могиле Ленского.
Обратим внимание, что утрату, смерть сулит Татьяне вытянутое в святочном гадании кольцо. Зима, время гаданий, приравнивается к смерти, поскольку ее наступление приблизительно совпадает с дуэлью, на которой убит Ленский. Гадания Татьяны и ее сон рядом исследователей рассмотрены как игра с «иным миром», со смертью. Другая функция зимы в романе - ее тесная связь со свадьбой Татьяны. Именно зимой она уезжает из деревни в Москву, где выйдет замуж и наденет белое подвенечное платье, как сама зимняя природа [10, с. 172]. «В глубинном смысле, поскольку зима есть символ их обеих, свадьба приравнена к смерти - это переход от быстротечной юно-
сти в мертвый, иной мир разума и прозы» [10, с. 173].
Царство смерти предстает и во сне Татьяны, о чем свидетельствуют многочисленные фольклорные образы, связанные с представлением о границе между миром живых и мертвых. Здесь всюду героине угрожает опасность, она постоянно на грани гибели. Но если в «Зимнем вечере» вою вьюги противопоставлено тепло «бедной лачужки», а в «Зимней дороге» тоска и скука долгого пути смягчаются ожиданием прибытия домой («завтра... я забудусь у камина...»), то во сне Татьяны дом заполняется чудовищами, в него врываются холод и мрак [11, с. 15].
Ю.М. Лотман обратил внимание на двойственную семантику описания именин Татьяны, увидев в нем сходство с описанием пиршества нечисти из сна героини, что «в целом бросает совершенно новый отсвет на, казалось бы, идиллический быт провинциального мира» [1, с. 665]. «Инфернальный облик каждодневного поместного быта, подготовляя возможность трагической развязки, не снимал вместе с тем возможности с другой точки зрения осмыслять эту же жизнь как идиллию. Однако он раскрывал возможность того, что в недрах этого быта, между куплетами Трике и мазуркой Буяно-ва, созревают убийство Ленского и обстоятельства, разбившие жизнь Татьяны» [1, с. 666].
Изменение отношения Пушкина к «усадебному мифу» в последней главе закономерно связано с раздумьями поэта о Доме и Семье. В образе деревни в «Евгении Онегине» он показал два пути развития Дома. Один путь условно называют «гастрономическим», в котором «привычки милой старины» сведены к соблюдению внешней традиции, выразившейся в образе «стола», вводящего не только тему еды, но и тему именин Татьяны. На именинах композиционным центром становится такая трапеза, где забывают о главном, это именины без памяти об имени, где гастрономическое оборачивается инфернальным. Другой путь связан с образом няни, становящимся символом национального уклада, выраженного через определенные приметы Дома - «торжественный покой», крест, устроение жизни по принципу «как Бог велел». Именно это лексико-семантическое поле становится значимым для идеала поэта (Татьяна) и реализуется позднее в «Повестях Белкина» и «Капитанской дочке» [12, с. 23-24].
Уход из дома, обитателей которого Татьяна никогда больше не увидит, рождает в ней раскаяние. Оно обожествляет потерянное прошлое, делая его предметом ностальгии героини, готовой отдать свой нынешний мир «за полку книг, за дикий сад, / За наше бедное жилище... / Да за смиренное кладбище...» [5, т. VI, с. 189], но понимающей, что это невозможно. «Бедное жи-
лище» обожествлено как невозвратное прошлое, добровольно принесенное в жертву настоящему и будущему. Оно становится идиллическим «культурным» слоем памяти для оставившей его невольной «убийцы», переходит в пространство ее памяти. В седьмой главе романа читатель видит Татьяну хозяйкой петербургского салона - это высшая форма ее жизнедеятельности. Вместе с тем в светской львице - «все та же Таня», которая переносит свое представление об идиллическом усадебном Доме в холодное бездомное пространство Петербурга. Так «усадебный миф» приобретает новую жизнь. Усадьба и деревня окончательно превращаются в пространство памяти и души, осознаются как Дом и утраченный семейный рай5.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Как известно, первоначально старшие Ларины изображались в том же сатирическом ключе, что и соседи Онегина. И лишь закончив главу, Пушкин дописывает к ней строфу, начинающуюся словами «Они хранили в жизни мирной...». Так, введение ее существенно меняло образы старших Лариных и атмосферу детства Татьяны; картина превращения сентиментальной барышни в помещицу-крепостницу и прежний сатирический тон были смягчены образом патриархальной жизни семейства Лариных. Это свидетельствует о принципиальном изменении взгляда Пушкина на усадебный быт.
2 Здесь и далее выделение курсивом принадлежит автору статьи.
3 В своем комментарии к роману Ю.М. Лотман приводит окончание строфы по беловой рукописи: «С одною ложечкой для всех / Иных занятий и утех / В деревне нет после обеда / Поджавши руки, у дверей / Сбежались девушки скорей / Взглянуть на нового соседа / И на дворе толпа людей / Критиковала их коней» [1, с. 612]. Поставив пропуск вместо продолжения, Автор тем самым акцентировал внимание на онегинском восприятии усадебного быта Лариных.
4 Но времена иные! (лат.)
5 Отметим также, что утверждение за усадьбой роли семейственных воспоминаний является развитием одной из тем, заявленных Пушкиным в стихотворении «Домовому» и в послании «К Языкову».
ЛИТЕРАТУРА
[1] Лотман Ю. М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин» : комментарий // Лотман Ю.М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. 1960-1990. «Евгений Онегин». Комментарий. СПб. : Искусство-СПб, 1995.
[2] Козмин В. Ю. Локус Михайловского в поэтическом творчестве А.С. Пушкина : автореф. дис. ... канд. филол. наук. СПб., 1999.
[3] Дмитриева Е. Е., Купцова О. Н. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай. М. : ОГ, 2002.
[4] Летягин Л. Н. Русская усадьба: мир, миф, судьба // Русская усадьба. М. : Жираф, 1998. Вып. 4 (20).
[5] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. : в 17 т. М. : Воскресение, 1994-1997.
[6] Шарафадина К. И. «Алфавит Флоры» в образном языке литературы пушкинской эпохи (источники, семантика, формы). СПб. : Петербургский институт печати, 2003.
[7] Благой Д. Д. Социология творчества Пушкина. М. : Наука, 1929.
[8] Турчин В. С. Царство Флоры в поэзии А.С. Пушкина // Русская усадьба. М. : Жираф, 2000. Вып. 6 (22).
[9] Летягин Л. Н. «Красная нужда - дворянская служба». Типологические аспекты биографии
помещика - пушкинского современника // Русская усадьба. М. : Жираф, 2000. Вып. 6 (22).
[10] Clayton J. D. Ice and Flame: Alexandr Pushkin's «EugeneOnegin». Toronto, 1985.
[11] Маркович В. М. Сон Татьяны в поэтической структуре «Евгения Онегина» // Маркович В. М. Тургенев и русский реалистический роман XIX в. (30-е - 50-е гг.). Л., 1982.
[12] Радомская Т. И. Феномен Дома и поэтика его воплощения в русской литературе первой трети XIX в. (А. С. Грибоедов, А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов) : автореф. дис. ... д-ра фи-лол. наук. М., 2007.
