CC BY
2215. Чаянов A.B. История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М. // Чаянов, A.B. Московская гоф-маниада / Послесл. В.Б. Муравьева; Примеч. В.Б. Муравьева, С.Б. Фроловой. М., 2006. С. 49-85.
16. Чаянов A.B. Московская гофманиада / Послесловие В.Б. Муравьева; Примечания В.Б. Муравьева, С.Б. Фроловой. М.: Издательский Дом ТОНЧУ, 2006. 352 с.
17. Чаянов A.B. Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина // Чаянов A.B. Московская гофманиада / Послесл. В.Б. Муравьева; Примеч. В.Б.Муравьева, С.Б.Фроловой. М., 2006. С. 138-185.
18. Чаянов A.B. Старая западная гравюра: краткое руководство для музейной работы / с предисл. Н.И. Романова. М: Изд. М. и С. Сабашниковых , 1926. 81 с.
19. Чаянов A.B. Юлия, или Встречи под Новодевичьем // Чаянов
A.B. Московская гофманиада / Послесл. В.Б. Муравьева; Примеч.
B.Б. Муравьева, С.Б. Фроловой. М., 2006. С. 186-216.
20. Чаянов A.B. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии // Чаянов A.B. Московская гофманиада / Послесл.
B.Б. Муравьева; Примеч. В.Б. Муравьева, С.Б. Фроловой. М., 2006.
C. 217-274.
Функция «порядка» в онтологии усадебного текста XVIII-XIX веков
H.A. Вершинина
В статье исследуется семиотическая природа усадебного текста в аспекте онтологии «порядка» как его органической составляющей. На материале произведений A.C. Пушкина, Л.Н. Толстого, И.О. Тургенева и др. делается вывод о неправомерности характеристик усадебного мира на основе оппозиции «порядок - беспорядок» без учета содержательной функции данных дефиниций, основанной не на внешней оппозиционности, а на бытийной идее их воплощения как сущностного «порядка вещей». Целесообразно вести речь о разных уровнях «порядка», которые располагаются в определенной иерархии, организуя уже установленные элементы усадебного текста. Жизнеспособность усадебного быта первично измеряется его соответствием личности владельца, продуцирующей идею «образа жизни», которая, в свою очередь, выводит к понятию усадебного уклада, в результате формируя топос усадьбы в онтологическом аспекте, о чем свидетельствует усадебный текст XVIII-XIX веков.
Ключевые слова: усадебный текст, онтология усадебного быта, идея порядка, А.С. Пушкин, А.Н. Толстой, И.С. Тургенев.
The function of «order» in the ontology of XVIII-XIX centuries manor text
Natalia L. Vershinina
The article investigates the semiotic nature of a manor text in the aspect of «order» ontology as its organic component. In the material of works by A.S. Pushkin, L.N. Tolstoy, I.S. Turgenev etc. concludes a fallacy of the manor world characteristics, which are based on the opposition «order - disorder» without regard to the substantive functions of these definitions, based not on the external opposition, but on the existential idea of their incarnation as the essential «order of things».
It is advisable to talk about different levels of «order», which are arranged in a certain hierarchy, organizing the already established elements of a manor text. The viability of the manor life is primarily measured by its accordance to an owner's personality, producing the idea of a «lifestyle», which, in its turn, brings to the concept of an estate structure, forming, as a result, a topos of an estate in its ontological aspect, as evidenced by manor text of XVIII-XIX centuries.
Key words: manor text, ontology of manor life, the idea of order, A.S. Pushkin, L.N. Tolstoy, I.S. Turgenev.
Нам уже приходилось обращаться к проблеме усадебного текста в связи с категорией «порядка» /«беспорядка», отмечая, что данные понятия не являются антиномическими, поскольку способны замещать друг друга в онтологическом плане [2]. Продуктивное значение получает концепция Л. С. Сидякова относительно неоднозначности отдельных аспектов художественной онтологии: на примере «крупнейших творческих свершений» Пушкина болдинской осени 1833 года ученый показал закономерность, когда «противостоящие друг другу силы оказываются неравными себе в разных положениях» [10, с. 4, 13]. Точно так же усадебный «порядок» может обернуться ущербностью главных жизненных функций - соответственно, «противостоящий» ему способ организации мира правомочен приравнять усадебную «неупорядоченность» к жизнедеятельной активности и полноте бытия.
Так, для Левина (как и для других «любимых» героев Л.Н. Толстого) порядок «внешний» выступает в функции чуждого им, настораживающего элемента, что, как правило, выражает позицию автора, иронически настроенного ко всем формам рационального. Попав в дом Свияжского - уездного предводителя дворянства, принадлежащего к «лучшему типу земского деятеля, какой только знал Левин» [12, с. 359], герой Толстого «удивлен» тем «остраняющим» удивлением, которое, в глазах автора, подтверждает безусловность проводимой им «резкой черты» между «понимающими» и «непонимающими» людьми [13, с. 10]. Для Левина, Нехлюдова, Пьера порядок «внешний» должен совпадать с порядком «внутреннем» - в противном случае он теряет жизнепорождающую созидательную функцию. Левин останавливается перед Свияжским как перед «загадкой», поскольку не чувствует в нем органики этого единения: «Кабинет Свияжского была огромная комната, обставленная шкафами с книгами и с двумя столами - одним массивным письменным, стоявшим посередине комнаты, и другим круглым, уложенным звездою вокруг лампы, на разных языках последними нумерами газет и журналов. У письменного стола была стойка с подразделенными золотыми ярлыками ящиками различного рода дел. <...>
- Ах да, тут очень интересная статья, - сказал Свияжский про журнал, который Левин держал в руках. - Оказывается, -прибавил он с веселым оживлением, - что главным виновником раздела Польши был совсем не Фридрих. Оказывается....
И он с свойственною ему ясностью рассказал вкратце эти новые, очень важные и интересные открытия. Несмотря на то, что Левина занимала теперь больше всего мысль о хозяйстве, он, слушая хозяина, спрашивал себя: "Что там в нем сидит? И почему, почему ему интересен раздел Польши?" Когда Свияжский кончил, Левин невольно спросил: "Ну так что же?" Но ничего не было» [12, с. 369-370. Курсив мой. - Н.В.].
«Порядок» (в той же мере что и «беспорядок», например, в доме Манилова) как прикрытие пустоты и те же дефиниции, имеющие «внутреннюю» содержательную мотивацию, оказываются противоположными, способными разъединять либо сближать героев общим видением миропорядка (показательна его организация в беседах Онегина и Ленского, происходящих «в огромной махине вселенной» [6, с. 278]).
В повестях и романах Пушкина, Тургенева, Толстого, Писемского выражается одна и та же особенность, наиболее яв-
ная именно в усадебном тексте: здесь природное начало выступает камертоном «натуральности» жизненного поведения -все, идущее вразрез с органикой бытия, понимается как странное и неуместное, содержащее фальшь, не восполняемое регламентациями искусственной упорядоченности. С данным выводом перекликаются наблюдения новейшего исследования, относящиеся к онтологии «художественного» у Белинского: «<...> запечатление живого опыта переживания <...> тоже системно. Но системность эта другого свойства - органического. Другими словами: логическая «несистемность» есть явление особого рода» [4].
Будто бы «проходной» эпизод со Свияжским позволяет Толстому выразить мысль относительно важности бытийной функции «порядка», не сопоставимой в этом плане ни с одной из характеристических дефиниций усадебного текста [17]. Соответственно, он получает значимость сущностного признака, функция которого нуждается в дополнительном исследовании. Цель статьи - коснуться основных аспектов онтологической функции «порядка» как она проявляет себя в границах усадебного текста, опираясь на поэтические и прозаические произведения ХУШ-Х1Х веков, где прослеживаются закономерности формирования данной функции.
Исходя из концепции В.Г. Щукина, можно предположить, что идея порядка вытекает из взаимодействия всех составляющих данный вид текста. Ею определяются его состав и организация, лежащий в основе принцип иерархичности характеристик, круг произведений и авторов «усадебного текста», который не обязательно включает в себя все, что относится к усадебной тематике.
Немаловажно отметить также, что функция «порядка» меняется в хронологическом движении литературы: в отличие от позднейших периодов, в поэтических текстах середины XVIII - начала XIX века ее проявление характеризуют монологичность, цельность, обилие «общих мест», ослабленность признаков рефлексии. Усадебную топику можно свести к пушкинской формуле «сельской свободы» [6, с. 80] - эквивалентная внутреннему освобождению от искусственно вмененного, она и является главным условием искомых покоя и стабильности. Именно непринужденность - в противовес предписанию - определяет стержневые составляющие усадебного быта. Главенствует топика, сопутствующая выкристаллизованности опре-
деленных душевных состояний, афористически четко сформулированных в стихах И.М. Долгорукого: С друзьями хохочу, с родней перебиваю, То в кустиках сосну, то в ванне окунусь, Иль сидя попишу, иль ходя почитаю, И весь мой недосуг - пью, ем и веселюсь. (И.М. Долгорукий, «На праздник в Дубках. А... А... Б...») [9, с. 301]
Сюжет «возвращения домой» возникает не в своем самостоятельном значении, а лишь затем, чтобы подчеркнуть, что полная внутренняя свобода достижима только в стенах родного дома. Им объявлены усадьба и весь усадебный мир, где не требуется соблюдать принудительный этикет: У АД. Кантемира («О жизни спокойной», не позднее 1740 г.): Пройдет довольно время, и мысль веселится, Когда уже надлежит домой возвратиться, Где все просто, но чисто; пища мне готова; Говорю что попало, нет коварна слова... [9, с. 45] У В.А. Жуковского:
Где искренность встречать выходит на крыльцо,
И вместе с дружбой угощает,
Где все, что говорит лицо,
И сердце молча повторяет, -
Где за большим семейственным столом
Сидит веселая свобода;
И где под час, когда нахмурится погода,
Перед блестящим камельком,
В непринужденности живого разговора
Позволено дойти до спора -
Зашедши в уголок такой,
Я смело говорю, что я пришел - домой!1
«Говорить что попало», по выражению А.Д. Кантемира, это и значит отдаваться неупорядоченной целесообразности, о которой пишет В.А. Жуковский: ни в чем не знать диссонансов, напротив, в разнообразие бытия вносить согласованность чувств и помыслов поступков и намерений.
Данная тенденция в полной мере реализует себя в произведениях Пушкина, где присутствует нерефлективное обоснование порядка как совпадения сущего и должного. Если в предшествующей литературе черты индивидуальности владельца декларировались как универсальные, внеличностные,
1 «В альбом Бар. Елене Ивановне Черкасовой», 1814 [9, с. 315].
124
объединяющие всех, кто прочувствовал на себе радость слияния с «веселой свободой» усадебного быта, то для пушкинской эпохи необходимо, чтобы подобное состояние подразумевало и стоящие за ним конкретные обоснования. Личность владельца усадьбы может носить в известной мере обобщенный характер (дядя Онегина, Дмитрий Ларин), но при этом она сознается как имеющая свое бытие, собственный образ при жизни и после смерти.
В этом смысле интересны замечания С.Г. Бочарова по поводу 36 строфы второй главы «Онегина» относительно сосуществования в изображении Ларина авторской «открытой раз-ностильности» с нерасчлененным, «бессознательно смешанным <...> языком» патриархального сознания [1, с. 68]. Данное соположение может способствовать и разной степени персона-лизации подобного лица в глазах читателя: с позиций авторского взгляда Дмитрий Ларин - фигура фона, персонификация многообразного контекста действительности; и в то же время он «существует» как самостоятельный персонаж в пределах собственного «замкнутого» локуса. У Пушкина, что многократно было отмечено исследователями, между данными ракурсами изображения нет противоречия. В результате в создаваемом «от автора» образе усадебного уклада («В контексте автора это сама объективная разностиль-ность мира» [1, с. 69]) присутствует слитая с ним и адаптированная (но не поглощенная целиком) личность обитателя усадьбы, ее владельца и хранителя «умной старины» [6, с. 31 ].
Данная закономерность проявляется в изображении и другого «деревенского старожила» - дяди Онегина. Последовательно воссоздаваемый автором «порядок» его жизни имеет тем большее значение, что фиксирует уже не длящееся бытие, а его посмертный итог. Присутствие и здесь «рассеянной» авторской точки зрения не отменяет монологического изображения уклада, в котором отразились потребности его хранителей, отождествлявших этот «порядок» с миропорядком: Он в том покое поселился, Где деревенский старожил Лет сорок с ключницей бранился, В окно смотрел и мух давил. [6, с. 32]
Как бы ни была важна «граница» между призмами, в разных «контекстах» представляющими явление, она стирается в цельной картине уподобления человека образу его бытия, что порождает и обратное движение: от общепринятого «порядка»
- к его «строителям», если так можно выразиться, к его коллективному учредителю:
Почтенный замок был построен Как замки строиться должны <...> [6, с. 31] В прозе Пушкина императивность должного раскрывает свою главную для автора функцию - «порядка вещей». Органически он возникает изнутри, инициируясь состоянием творящих его людей, но принимает затем объективные формы, редуцируя личностные интенции в конечном неразложимом результате. Соответственно «спланированное» соединение Лизы и Алексея в «Барышне-крестьянке» не могло состояться, тогда как неупорядоченное их сближение произошло и могло - в условиях «сельской свободы» -произойти более верным, простым и бесхитростным способом: «Но, думал Григорий Иванович, если Алексей будет у меня всякой день, то Бетси должна же будет в него влюбиться. Это в порядке вещей» [7, с. 122]. Как возможность, упование на «порядок вещей» отразилось в истории усадебных отношений Онегина и Татьяны, оно вполне оправдало себя в «Метели» и «Станционном смотрителе». Не однажды обращалось внимание на значение афоризмов, сентенций, пословиц и поговорок в «Повестях Белкина» (этому посвящена, например, работа польской исследовательницы О. Глувко «Поговорка "Время все сладит" в "Барышне-крестьянке"» [3]).
Рефлексивное - в позиции автора - расщепление идеи «порядка», понимаемого, с одной стороны, как некая норма, а, с другой, - как непредсказуемая, продуцируемая активностью личных воль форма жизнеустройства, начинает развиваться с середины XIX века - в прозе И.С. Тургенева, Л.Н. Толстого, А.Ф. Писемского, М.В. Авдеева. Не способный органично «прорасти» в «готовые» модели жизни, возникающий наперекор им и одновременно с оглядкой на них - в бессознательном стремлении восполнить недостаток правильного и должного, данный «порядок» выступает в изменчивой синкретической функции, сочетая в себе свойства наследственные и вновь приобретенные. Он доказывает свое право на существование, проходя через коллизии, исполненные драматизма, и не обязательно приводит в равновесие разнонаправленные силы, словно бы застывая в состоянии бытийной неполноты и незавершенности.
Проследим, как новый «порядок» проявляется в «Записках охотника» И.С. Тургенева - сочинении, циклическая форма которого позволяет возвести незавершенность в структурный принцип. На началах взаимодополняемости чередуются произведения, где «порядок» то представлен в патриархальном, нерефлективном выражении, то показан как акт творчества, наблюдаемый рассказчиком и последовательно изложенный в повествовании. Примечательно, что в том и в другом вариантах автор приходит к одному результату: образ совокупного, внутреннего и внешнего «порядка» в строе жизни и мировосприятии не похожих друг на друга персонажей, большей частью, отсутствует. Подлинное гармоническое счастье в равной мере недоступно как приверженцам старины, так и ее ниспровергателям. Диалог между старым и новым может кончиться бессмысленным компромиссом, одинаково несостоятельным как в контексте традиций, так и в динамике их коррекции со стороны сторонних импульсов, которые не укладываются в традицию.
В рассказе «Татьяна Борисовна и ее племянник» (1848) главное действующее лицо, владелица «маленького поместья» Татьяна Борисовна, охарактеризована как женщина, счастливая нераздельностью с миром, живущая в бессознательных соприкосновениях с ним, реализуемых в модусе «наивной» идиллии. «Порядок» жизни заключен в ней самой и, чтобы следовать ему, не требуются дополнительные усилия: вопрос, «чем же она занимается целый день» [14, с. 187], не требует прямого ответа, поскольку его нет - ответ заменяется обращением к образу жизни Татьяны Борисовны, представленному в статичном одноплоскостном изображении. Глаголы действия применительно к этой героине не имеют смысла - все, с ней связанное, выражается в категориях состояния: «Читает? - Нет, не читает; да и правду сказать, книги не для нее печатаются... Если нет у ней гостя, сидит себе моя Татьяна Борисовна под окном и чулок вяжет -зимой; летом в сад ходит, цветы сажает и поливает, с котятами играет по целым часам, голубей кормит... Хозяйством она мало занимается. Но если заедет к ней гость, молодой какой-нибудь сосед, которого она жалует, - Татьяна Борисовна вся оживляется <...>» [14, с. 187]. Создается впечатление, что мир существует для благоустройства пребывания в нем Татьяны Борисовны, и она отвечает миру
столь же простодушным и полным его приятием. Идея должного существует не как идея, а как материализовавшая себя модель «наивного» миропорядка. Поэтому как нечто само собой разумеющееся Татьяну Борисовну воспринимают окружающие: «<...> никто ей не удивляется: ее здравый смысл, твердость и свобода, горячее участие в чужих бедах и радостях, словом, все ее достоинства точно родились с ней, никаких трудов и хлопот ей не стоили... Ее иначе и вообразить невозможно; стало быть, не за что ее благодарить» [14, с. 188].
Однако, в отличие от героини рассказа, автор склонен к иному, аналитическому истолкованию явлений. Авторская рефлексия с грустной иронией высвечивает не подвергаемое сомнению «счастье» Татьяны Борисовны и его основания. В финале рассказа она предстает скорее жалким, не сознающим факта вторжения в свой многолетний «порядок», по-прежнему безмятежным существом. Не замечая чужеродных привычек и корыстных целей племянника, расположившегося в ее доме, Татьяна Борисовна остается верной себе, вызывая уже не только умиление, но и не лишенное оттенка досады грустное недоумение: «Беловзоров до сих пор живет у тетушки и все собирается в Петербург. Он в деревне стал поперек себя толще. Тетка - кто бы мог это подумать - в нем души не чает, а окрестные девицы в него влюбляются... Много прежних знакомых перестало ездить к Татьяне Борисовне» [14, с. 197].
В качестве исходных факторов, необходимых для выявления новых, соответствующих изменившимся обстоятельствам свойств усадебного быта, Тургенев привлекает узнаваемые характеристики, закрепившиеся в литературной традиции предшествующего времени. Топос «порядка» продолжает мыслиться как искомый идеал - его онтологическую функцию по-прежнему определяют органика, простота и естественность в отношениях человека и мира, самодостаточность бытия, незыблемость жизненных ценностей. Осуждению подвергается одержимость Чертопханова-старшего («Чертопханов и Недоплюскин», 1849) намерением учредить в имении «правильный» -искусственный - порядок, поменяв обычное течение жизни на «хозяйственный расчет» - череду абсурдных нововведений, терпящих неизбежный крах («Избы крестьянам по новому плану перестраивать начал и все из хозяйственного расчета; по три двора вместе ставил треугольником, а на середине
воздвигал шест с раскрашенной скворешницей и флагом» [14, с. 281] и т.п.). Закономерность краха представлена Тургеневым более жестко сравнительно с аналогичной ситуацией, связанной с Григорием Муромским в пушкинской «Барышне-крестьянке». В эпоху Тургенева восстановление «порядка вещей» приобретает проблематичность, требует личных усилий и не всегда достигается в результате, опровергая поговорку «Время все сладит».
Время не помогает «сладить» с задачами жизнестроительства, которые ставит пред собой Чертопханов-младший. Пантелею Чертопханову - главному герою рассказа, посвятившему жизнь тому, чтобы создать свой, только им сотворенный «порядок», но в не добившемуся этого, удается в итоге воплотить жалкое, однако узнаваемое подобие искомого. Умирающий Чертопханов, потеряв все, сохраняет некий прообраз мечты, поглощенной обстоятельствами и дикостью его характера. Но в последней попытке умереть не на отшибе, а в сознании принадлежности общему, оказавшемуся недоступным ему «порядку вещей» он невольно вызывает уважение. Не случайны детали, характеризующие «конец Чертопханова» (по названию одноименного рассказа) -в них угадываются знаки «порядка», не реализовавшего себя в судьбе героя, но включающего его исконные составляющие: таковы любимая женщина, преданный друг, драгоценный сердцу конь. «В одной руке Чертопханов держал охотничью нагайку, в другой шитый кисет - последний подарок Маши. <...> в головах, пришпиленные булавками к стене, виднелись два акварельных рисунка: на одном, сколько можно было понять, был представлен толстый человек с гитарой в руках -вероятно, Недоплюскин; другой изображал скачущего всадника... Лошадь походила на тех сказочных животных, которых рисуют дети на стенах и заборах; но старательно оттушеванные яблоки ее масти и патроны на груди всадника, острые носки его сапогов и громадные усы не оставляли места сомнению: этот рисунок должен был изобразить Пантелея Еремеича верхом на Малек-Аделе» [14, с. 325].
Тургеневым сохраняется и даже на цитатном уровне закрепляется усадебная топика - в рассказе «Татьяна Борисовна и ее племянник» отсылки к ней включены и в речь рассказчика: «<...> г. Беневоленский <...> вспомнил о своей старинной знакомой и завернул к ней с намерением отдохнуть дня два от забот служебных «на лоне сельской
тишины» (цитата из строфы II главы седьмой «Евгения Онегина») [14, с. 192], и персонажа:
Приди, приди ко мне на луг,
Где жду тебя напрасно <...> [14, с. 197]2
Трансформация усадебной топики и стереотипов сюжетосложения особенно заметна в рассказе «Мой сосед Радилов» (1847). Во внешнем и во внутреннем строе жизни Радилова угадывается некая тень привычно соблюдаемого «порядка», однако знакомая атрибутика усадебной жизни рождает в рассказчике недоумение и вызывает вопросы, ответы на которые своей фатальной неопределенностью не могут дать удовлетворения. Тургенев подводит к мысли, которая особенно актуализировалась в нравственной философии XX века - о том, что «основа единства должного и сущего <...> полагается в духовном мире человека» [11]. Отсутствие внутреннего покоя и ощущения домашнего уюта, а также подлинной непринужденности и простодушия в отношениях обитателей усадьбы определяет и общую неупорядоченность быта, которую рассказчик отмечает в имении Радилова. Хаос, ощущаемый всюду, - не в недостатке богатства, а в сущностном нарушении благообразия: «Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвевал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива <...> из-за толстых ракит и берез глянул на нас старенький, серый домик с тесовой крышей и кривым крылечком» [14, с. 49].
Подвергаются коррекции традиционные топосы усадебного гостеприимства, например, чаепитие, которое не объединяет присутствующих в дружеский круг, воспринимаясь на фоне традиции как дань ритуалу, потерявшему свое главное значение: «<...> вдруг от двери раздался голос Ольги: "Чай готов". Мы пошли в гостиную. Федор Михеич по-прежнему сидел в своем уголку, между окошком и дверью, скромно подобрав ноги. Мать Радилова вязала чулок. Сквозь открытые окна из саду веяло осенней свежестью и запахом яблоков.
2 Атрибутируется как «цитата из песни неизвестного автора, входившей во многие песенники начиная с 1820-х годов» [15, с. 48].
Ольга хлопотливо разливала чай». Во время рассказа Радилова, свидетельствующего о силе пережитого им горя, связанного со смертью жены, рассказчик поражен выражением лица Ольги, в котором, как впоследствии уясняется, было «не одно сострадание», но и «ревность» [14, с. 55]. Напряженность страстей в доме Радилова, равно как и усыпление патриархальным бытом со стороны старшего поколения несовместимы с радостным, открытым и свободным от тайных противоречий духом усадебного чаепития (сравним, например, с описанием этого действа в пушкинском отрывке «В 179* возвращался я...», где герой попадает в дом помещицы Каролины Ивановны: «<...> я украдкой посматривал на ее милую дочь, которая разливала чай, и мазала свежее, янтарное масло на ломтики домашнего хлеба. <...> Мы скоро познакомились, и на третьей чашке чаю уже обходился я с нею, как с кузиною» [7, с. 419]).
Принципиальная разница заключается в том, что «молодая барыня» в отрывке Пушкина - хозяйка дома, где «здравье и спокойство духа» (Г. Р. Державин) определяются тем, что она центр своего мира, законодательница его бытия. В рассказе Тургенева ни сама Ольга (свояченица Радилова), ни окружающие, по-видимому, не признают ее состоятельность в этом качестве, и чаепитие в определенной мере превращается в фарс.
В том же обстоятельстве автор предлагает искать разгадку Радилова: с одной стороны, совпадая с представлением о должном, этот герой олицетворяет радушие, доброжелательство, непринужденность в общении. У рассказчика нет причин сомневаться в том, что Радилов -обладатель «доброй и теплой» души. Вместе с тем, в тех же свойствах обнаруживает себя нечто инородное - не отвечающая нормам усадебного бытия «двойническая ипостась» [16]. Рассказчик чувствует в Радилове глубокую отрешенность от всего окружающего: его привлекательные качества теряют абсолютность, разрушая идиллический модус усадебного текста. «"Что ж это за помещик наконец!"- думал я. А между тем он вовсе не прикидывался человеком мрачным и своею судьбою недовольным; напротив, от него так и веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем и почти обидной готовностью сближенья с каждым встречным и поперечным. Правда, вы в то же время чувствовали, что <...> что вся жизнь его ушла на время внутрь. Вглядываясь в Радилова, я
никак не мог представить его счастливым ни теперь, ни когда-нибудь» [14, с. 52].
В результате коренной модификации подвергается и стержневой сюжет усадебного текста - сюжет «возвращения домой». Для Радилова и Ольги ощущение усадьбы в качестве дома, в функции спасительного «приюта» от кипящих за ее пределами страстей неактуально, поскольку дисгармония живет не вне, а внутри нее. Сравним с классической формулой этого сюжета в романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина» (эпизод возвращения Левина домой после отказа Кити и признания своей беспомощности в вопросах общественной жизни): «Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окна станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами. В сбруе с кольцами и махрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, - он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется и стыд и недовольство собой проходят. <...> Он чувствовал себя собой и другим не хотел быть» [12, 105-106].
У Тургенева происходит обратное: в смутной надежде обрести себя герои бегут из дома и становятся на путь скитальчества, отказавшись от «порядка» усадебного мира ради неизвестного и, по наблюдению рассказчика, несчастливого, но манящего их будущего: «<...> я <...> узнал, что он внезапно исчез, бросил мать и уехал куда-то с своей золовкой» [14, с. 55]. Финал рассказа дает понять, что перед нами не банальная история («Вся губерния взволновалась и заговорила об этом происшествии <...>»), а перемещение героев в иное жизненное пространство, выпадение в инобытие: «Перед моим отъездом из деревни я навестил старушку Радилову. Я нашел ее в гостиной; она играла с Федором Михеичем в дурачки. - Имеете вы известие от вашего сына? - спросил я ее наконец. Старушка заплакала. Я уже более не расспрашивал ее о Радилове» [14, с. 55].
Таким образом, усадебный текст включается в движение философской мысли, изучающей соотношение
«традиционного и произвольного как должного и сущего» со времен древней Эллады и ведической культуры Индии [11]. Усадебный текст, обладая особенной устойчивостью, в силу этого наделяет бытийной функцией категорию «порядка», материализующую идею сочетания двух данных составляющих на началах гармонического равновесия внешнего и внутреннего. В историческом развитии смена художественных парадигм позволяет говорить о разной степени слияния усадебного уклада с личностью владельца - в последнее время эта проблема правомерно привлекает все большее внимание исследователей [8]. Если в поэзии XVIII и начала XIX века, а также в прозе Пушкина образ усадебного бытия сохранял целостность, реализуемую на уровне субъектно-объектных отношений, то художественная онтология с середины XIX века, как мы стремились показать на примере «Записок охотника», способствовала его модификациям, вела к пересмотру и разложению стереотипа усадьбы в его бытийной, а не только культурно-общественной функции. На рубеже веков этот процесс вступает в фазу, к которой можно отнести вывод исследователя, касающийся прозы и драматургии Чехова: «Время действия <...> несло изменения в традиционный статус дворянских усадеб, окрашивало усадебный мир чеховских произведений в тона декаданса и катастрофизма» [5, с. 117].
Литература
1. Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина. Очерки. М.: Наука, 1974. 208 с.
2. Вершинина Н.Л. Идея порядка в онтологии усадебного быта (на материале русской литературы XIX века) / / Вестник Нижегородского государственного университета им. Н.И.Лобачевского. Сер. «Гуманитарные науки». Т. 2. Вып. 2. Нижний Новгород: ННГУ, 2014. С. 116119. 518 с.
3. Вершинина Н., Глувко О. Пушкин в движении культуры: проблемы поэтики и творческие параллели. Монография. Саранск: Музей-заповедник A.C. Пушкина «Болдино»; Нижний Новгород, ННГУ (Арзамасский филиал), 2013. С. 232-241. 351 с.
4. Карпенко Г.Ю. Трепет как эстетическая категория в творчестве В.Г. Белинского: онтология художественного (К 195-летию со дня рождения В.Г. Белинского // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология». 2006. № 1 (4) стр. 282-288. URL: http: //www.phil63.ru/trepet-kak-esteticheskaya-kategoriya-v-tvorchestve-v-g-belinskogo [05. 01. 2016].
5. Катаев В.Б. От усадьбы к Ойкумене: расширение литературного пространства / / Гений места: человек, усадьба, литература: материалы научной конференции (Ярославль, 30 июня - 1 июля 2016). Ярославль: Издательское бюро «ВИД», 2016. С. 116-117. 140 с.
6. Пушкин A.C. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 6. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1947. 700 с.
7. Пушкин A.C. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 8. М.; А.: Изд-во АН СССР, 1949. 496 с.
8. Рассказова A.B. В.Г. Белинский в Премухине: разночинец в культурном пространстве дворянской усадьбы // Гений места: человек, усадьба, литература: материалы научной конференции (Ярославль, 30 июня - 1 июля 2016). Ярославль: Издательское бюро «ВНД», 2016. С. 75-79. 140 е.; Шпилева Г.А. Усадьба как topos, соответствующий характеру владельца (Д.В. Веневитинов и воронежское Новоживо-тинное) // Гений места: человек, усадьба, литература: материалы научной конференции (Ярославль, 30 июня - 1 июля 2016). Ярославль: Издательское бюро «ВНД», 2016. С. 108-114. 140 с.
9. Сельская усадьба в русской поэзии XVIII - начала XIX века ./ сост., вступ. ст., коммент. Е.П. Зыковой. М.: Наука, 2005. 432 с.
10. Сидяков A.C. «Пиковая дама», «Анджело» и «Медный всадник» (К характеристике художественных исканий Пушкина второй болдин-ской осени») / / Бодинские чтения. Горький: Волго-Вятское книжной изд-во, 1979. С. 4-15. 175 с.
11. Судаков А. К. Должное и сущее // Новая философская энциклопедия: В 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 2001. URL: http://dic.academic.ru/ dic.nsf/enc_philosophy/8282/%D0%94%D0%9E%D0%9B%D0%96%D0 %9D%D0%9E%D0%95 [13. 02. 2016].
12. Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. Т. VIII. М.: Художественная литература, 1981. 495 с.
13. Л.Н. Толстой о литературе. Статьи. Письма. Дневники. М.: ГИХЛ, 1955. 764 с.
14. Тургенев И.С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. М.: Правда, 1968. 576 с.
15. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. 2-е изд., испр. и доп. Т. 3. М.: Наука, 1979.
16. Тюпа В.И. Модусы сознания и школа коммуникативной дидактики. URL: http://pochit.ru/kultura/55949/index.html [04. 10. 2015].
17. Szczukin Wasiliy. Усадебный текст русской литературы: основные параметры // Studia Rossica. Warszawa, 1998. S. 87-100.
