CC BY
75
Философия. Культурология
116 Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. Серия Социальные науки, 2011, №4 (24), с. 116-121
УДК 130.2
УСАДЕБНЫЙ ТОПОС ВЕЧНОЙ ЖЕНСТВЕННОСТИ И ЕГО МЕТАМОРФОЗЫ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XIX ВЕКА
© 2011 г. Н.П. Крохина
Шуйский государственный педагогический университет
nadin.kro@mail.ru
Поступила в редакцию 23.09.2011
Анализируется усадебный строй жизни, порождающий удивительное равновесие вечного и обыденного, личности и мира, быта и бытия, а также софийный женский образ души усадьбы. Русский усадебный роман создаёт возвышенную галерею хранительниц в миру христианских начал. Дантов-ский путь из тьмы к свету значительно трансформируется в усадебном антиномическом топосе. С разрушением усадебного строя жизни начинается редукция темы Вечной Женственности в русской литературе.
Ключевые слова: усадебный топос, софийный женский образ, русский усадебный роман, романтический и кенотический сюжет.
Важнейшим топосом софийного жизне-устроения в русской литературе XIX века становится мир русской усадьбы как «выражение софийной культуры» (см. [1]) с его удивительным равновесием вечного и обыденного. С миром «дворянских гнезд» связан софийный женский образ души усадьбы, «уездной русской барышни - символ русской Вечной Женственности» [2, с. 165], столь поэтически запечатленной в русской живописи и литературе. Софий-ность - это тот возросший на православной почве (с ее исконным онтологизмом) и питаемый романтической идеей Вечной Женственности идеалреализм, энергия преображения реальности, означающая способность видеть образ Божий в человеке, восходящий к праобразам вечной мужественности и вечной женственности. Эти праобразы и пути построения жизни на их основе неотделимы от брачной тайны мира и диалогической природы духовнодушевного состава человека. «Мир от вечности - брак, и творенье - невеста», по словам Вяч. Иванова. Эта сакрализация человека и мира и порождает «основной миф русской литературы»: вечное стремление вечно мужественной формы, творческой потенции бытия к спасающей и освобождающей Вечной Женственности. Философия любви соизмеряется с сакральными категориями и равна поискам смысла жизни и вере в возможность гармонии в этом мире. Любовь в ее романтическом понимании - обретение смысла жизни, путь к Богу и собственной экзистенции. Реальность сверхчувственного
мира открывается романтическому сознанию прежде всего в любви. Эта сакрализация любовных отношений - один из источников трагизма русской литературы, изображающей трагедию любви в антисофийном мире. Синий цвет крыльев русского эроса, начиная с Пушкина, свидетельствует о реальной несоизмеримости мужского и женского начала в составе национальной психеи. Вечно женственное, беспредельное, ей дано, вечно-мужественное, логос-ное - ей задано. Образом русской Софии, русской Вечной Женственности становится разбитая жизнь героини (а с ней и героя): Татьяна -Онегин, Ольга Ильинская - Илья Ильич Обломов, Аглая - Настасья Филипповна - князь Мышкин. Огромной силе национальной стихии не противостоит мужественный светоносный дух, призванный овладеть стихиями.
Усадебный строй жизни, порождающий удивительное равновесие вечного и обыденного, личности и мира, быта и бытия наиболее полно воплощен Л. Толстым в период создания автобиографической трилогии и «Войны и мира». «Исходное состояние толстовского художественного мира - внутренний строй, онтологическая правильность и нравственная стабильность его». Этот мировой строй и порядок порождает одухотворение каждодневного бытия. В толстовской «сверхъестественной естественности», «ощущении неизъяснимой духовной прочности жизни», создаваемой усадебным строем жизни, «спрессовались тысячелетия» [3, с. 132-133, 137]. Но полнота софийной темы
в толстовских произведениях 1850-1860-х гг. неотделима от их особого софийного времени: софиология детства в автобиографической трилогии и эпическое - внеисторическое и идиллическое время «Войны и мира» (см. [4]). Усадебное пространство исполнено антиномиями. Это идиллическое место приюта, спасения и эсхатологический топос конца, запустения, смерти, где время переходит в вечность. Этот антино-мизм воплотился в напряжении между двумя софийными сюжетами - романтическим и кено-тическим, которое и составляет своеобразие русского усадебного романа XIX века. Первый отсылает к западной романтической философии любви, второй - к древнерусским житийным мотивам. Это соприсутствие двух сюжетов обозначено уже Пушкиным - Татьяна, пишущая письмо Онегину и последняя встреча героев, а также И.А. Тургеневым в «Дворянском гнезде»: отречение - тайный смысл жизни. Романтический сюжет катастрофичен и ведёт к возвышению героя-художника. Кенотический сюжет раскрывает христианство в миру. Кенозис -смирение героя перед течением событий - раскрывает тайну русской софийности, как и со-фийности русской природы. Человек христианской традиции воплощён прежде всего в цельной женской натуре, чьей духовной силой держится мир. Потому русский усадебный роман и создаёт возвышенную галерею женских образов, хранительниц в миру христианских начал. Пушкинская героиня воплощает незыблемые устои русской жизни, хранимые провинциальным усадебным топосом. Культ смиренного, кроткого героя, неотделимого от тихой, «скудной» природы, простой народной жизни определяет русскую литературу. Уже Пушкин создает целую галерею простых, смиренных русских людей (начиная с Татьяны - восьмой главы), органично связанных с православной почвой. Русская литература исследует антиномии национального характера: возвышенной галерее прежде всего женских образов, воплотивших христианство в миру, противостоит трагедия беспочвенного, расколотого героя, растерянного перед потоком жизни. Та же двойственность Софии русской природы выявляется в русском национальном пейзаже А. Саврасова, И. Левитана, М. Нестерова, где мотивы приюта, тихой обители, тишины, умиротворения, выражающие восхищенность художника Божьим творением, сочетаются с мотивами дороги, духовного странничества, крестного пути души.
Слова С.Н. Булгакова о подлинном художнике как «рыцаре Прекрасной дамы» [5, с. 34] навеяны нашей классикой, рыцарственно-
романтические основы которой связывают её с ренессансной философской поэзией Данте и Петрарки (см. [6]). Прекрасная дама философской поэзии - это ключ к человеку в его существе, которое можно назвать чистым присутствием. Она открывает мир как согласное целое. В любовных отношениях нащупываются новые пути. В любимом существе - отблеск вечности, она - идея вселенной, Душа мира. Тема Вечной Женственности пронизывает русскую литературу XIX века как ощущение сокровенной женственности бытия. Истинная реальность - мировая гармония, вечная женственность, мировая душа, София, женственная, одушевленная, космическая красота.
Но дантовский путь из тьмы к свету значительно трансформируется в русской литературе, в её усадебном антиномическом топосе. В творчестве И.А. Тургенева дантовская модель получает прежде всего зеркальное отражение, предвосхищающее эпоху символизма и творчество И. Бунина. Из света в сумрак переход - с небес первой любви герой нисходит в ад страсти, от возвышенного, идеального чувства к тёмной страсти, разбивающей эту идиллию и сопряжённой с тайными силами жизни. Лишнему человеку, современному герою, слабому, раздвоенному, безвольному, противостоит женский характер - цельная натура: тургеневская девушка - воплощение в миру высших христианских принципов (нравственный идеализм, чистота, способность к самопожертвованию) с ее стремлением «пойти куда-нибудь далеко, на молитву, на трудный подвиг» («Ася») или загадочная, роковая женщина, своевольная натура, «вся - огонь, вся - страсть, вся - противоречие» («Клара Милич»), с жаждой свободы вместо жажды жертвы, воплощение самой природы, судьбы, тайных сил жизни. Во встрече с подобной натурой («Отцы и дети», «Дым», «Вешние воды») раскрывается барочная несоизмеримость человека и природы, человеческое ничтожество, тщета всего земного. Этому космическому пессимизму в творчестве самого Тургенева противостоят эстетическое утешение, немногие светлые мгновения торжества красоты, влюбленности, искусства. Творчество Тургенева реализует и кенотический сюжет («Дворянское гнездо»), и романтически-катастрофи-ческий сюжет («Отцы и дети», «Дым», «Вешние воды»).
Наиболее полно дантовский путь из тьмы к свету, из ада современной жизни к раю высших ценностей творчества-красоты-любви-жен-щины как венца творения, воплотился в трилогии И.А. Гончарова, где явственно обозначается
напряжение между двумя софийными сюжетами - романтическим и кенотическим, которое и составляет важнейшее своеобразие русской со-фийности XIX века. Путь Обломова - от беспокойного, романтического, сполна пережитого чувства к бесстрастию женитьбы. Романтический сюжет побеждается обломовским бесстрастием и спокойствием. В этой логике сюжета «долгий навык ко сну» (см. [7]) спорит в романе с аскетическим смирением героя. Исследователи уже отмечали присутствие в романе «житийной традиции», «древнерусских, агиографических мотивов» [8, с. 40-41]. Кроткий, чистый сердцем, стремящийся к тишине и покою Обломов - обломок средневекового пустынника или затворника, занесённого в Новое время. Голубиная кротость и тихость героя сполна осуществляется в кенотическом завершении его жизни. Высшим воплощением мужского начала в усадебном то-посе является образ художника, которого так долго и мучительно создавал И. Гончаров в своём романе «Обрыв». Пробуждение в человеке поэта, художника есть рождение нового человека, отсылающее к высшим творческим ценностям новоевропейской культуры.
София усадебной жизни в послепушкинской литературе времени заката этого усадебного топоса предстает амбивалентной. С одной стороны, это тот поэтический идеал жизни, о котором Обломов только мечтал, как устроение души и дома в единстве с миром и как топос духовной независимости. С другой стороны, это уходящий уклад жизни, заключающий в себе вечную правду тишины и покоя, смирения и кенотизма, создающий цельные характеры, обаятельные своей сердечностью, и провинциально-патриархальную замкнутость и сонный застой жизни. Русская классическая литература погружает нас в противоречия родной почвы. С одной стороны, открывается вереница «мертвых душ», различные стадии омертвения души, за-костенения, оцепенения жизни в мире «тёмного царства», дремучего леса русской жизни. С другой стороны, этому «зачарованному сну» противостоит господство стихии, сметающей все грани, разрушающей все ограничения, приобщающей к «родимому хаосу». Драматургия
А.Н. Островского явственно воплощает эту драму бинарности русской почвы.
Женщина в контексте становящейся философии всеединства становится хранительницей тайн жизни и смерти. Женский образ воплощает стихию жизни, ее наивысшую полноту или ее оскудение и разрушительное действие. С нею связаны духовное возрождение героя, наивысшая полнота жизни. Напряжение между роман-
тическим и кенотическим сюжетами порождает два типа женских героинь. Наиболее ярко этот антиномизм женского образа воплощён Достоевским. Его женские образы - воплощение Вечной Женственности: Души Мира, Матери-Земли, с которой герой утратил связь. Наиболее остро напряжение между романтическим и ке-нотическим сюжетами воплощено в катастрофическом романе Достоевского с его полярными и расколотыми героями, с его противостоянием софийного замысла («мир спасёт красота») и антисофийного течения событий (гибель красоты).
С разрушением усадебного строя жизни начинается редукция темы Вечной Женственности в русской литературе. Главным предметом постижения для художественного сознания XIX века становится глубокий, неистощимый поток жизни, изменчивый, текучий, амбивалентный, ставящий динамические, творческие задачи оформления, просветления. Философия жизни как иррационального потока становления завершает развитие новоевропейской культуры. Рождается новый, неклассический космос с его двуединством гармонии и хаоса. Герой бежит от жизни или пробуждается к жизни под действием своего чувства. Любовь обретает онтологическое значение. Но жизненная целостность распадается. Комическому оцепенению жизни в пьесах А.Н. Островского противостоит ее драматическая неустроенность. В драмах писателя возникает поэтический образ женщины-птицы, жаждущей полета и воли. Единственным спасением для этой артистической души становится мир искусства. Жизнь маргинального героя прозы И. Бунина сжимается до границ короткого рассказа о его нелепой жизни и нелепой любви. Собрать мир в единое целое оказывается возможным лишь для поэтической философии. Кенозис, романтический катастрофизм и артистизм русского усадебного романа находят своё завершение в блоковском творчестве -«Стихах о Прекрасной Даме» и развёрнутой русской теме его поэтических книг и циклов.
Вслед за И. Тургеневым и Л. Толстым, женщины И. Бунина становятся органической частью непостижимой природы. Наряду с А. Чеховым и М. Горьким, Бунин вводит в русскую литературу маргинального героя, который выпал из стабильного, гармоничного существования, для которого все проблематичней исполнять «заповедь радости, для которой мы должны жить на земле» [9, т. 2, с. 173]. Маргинальный герой Бунина обречен на короткую и нелепую жизнь, остро ощущает несоизмеримость своей частной жизни («ничтожество человече-
ского существования» - [9, т. 2, с. 52]) и жизни мировой. Гармония и высшая мудрость (софий-ность) человеческого существования для Бунина, разумеется, связаны с безвозвратно ушедшим в прошлое миром усадебной жизни. Бунин ощущал себя Иовом, познавшим разрушение эпического космоса, несоизмеримость человеческой и мировой жизни, человека и истории. Уже в раннем творчестве, и прежде всего в рассказе «Антоновские яблоки» (1900), дом-гнездо-уют-«тишина и чистота»-«старинная мечтательная жизнь» [9, т. 2, с. 168], в которую нельзя вернуться, противостоит реальному за-пустению-безнадежности-одиночеству и тоске героя. «Хорошие девушки и женщины жили когда-то в дворянских усадьбах! Их портреты глядят на меня со стены, аристократически-красивые головки в старинных прическах кротко и женственно опускают свои длинные ресницы на печальные и нежные глаза» [9, т. 2, с. 168]. Образы, увековеченные живописью
В. Борисова-Мусатова. С ними связана «жажда любви, возвышенной, романтической, утонченно-чувственной, почти обожествляющей тот идеально-женственный образ» («Тишина» - [9, т. 2, с. 212]), порожденный этим миром. Она невоплотима в эпоху разорения и запустения, когда «необитаем дом, черен и дик сад» [9, т. 3, с. 379], в котором Мите («Митина любовь») вдруг является дьявол [9, т. 4, с. 348]. Всякая иная среда убивает эту возвышенную, поэтическую любовь, рожденную тихой усадебной жизнью. Она лишается своего топоса и становится у-топичной.
Этот «сказочный мир любви», связанный с усадебным строем жизни, которого герой «втайне ждал с детства, с отрочества» [9, т. 4, с. 334], дается Мите в его «счастливом и мучительном» [9, т. 4, с. 343] опыте первой любви. «Митина любовь» возвращает нас к романтическому идеалу вечно-женственного. «Еще в младенчестве дивно и таинственно шевельнулось в нем нечто невыразимое на человеческом языке» [9, т. 4, с. 345]. «Теперь же в мире была Катя, была душа, этот мир в себе воплотившая и надо всем над ним торжествующая» [9, т. 4, с. 347]. Катя - воплощение тайны всеединства, когда телесное желание переходит в желание душевное, «в блаженство, в восторг» [9, т. 4, с. 377] и воплощается во всем: «все слилось в одно - Катя, девки, весна, запах дождя» [9, т. 4, с. 344). Он чувствовал «ее тайное присутствие во всех впечатлениях этого утра» [9, т. 4, с. 345]. Он переживал «ее любовное и светлое пребывание во всем, чем он жил и радовался» [9, т. 4, с. 348]. С тайной вечной женственно-
сти связана тайна живой жизни и живой души - высшее, что дано человеку. Но Катя - «вся чужая, вся публичная» [9, т. 4, с. 336], «смесь ангельской чистоты и порочности», этому «сказочному миру любви» предпочитает двусмысленный мир искусства, мир артистической богемы. Р.С. Спивак справедливо пишет о «грозном, таинственном Космосе» Бунина, который «вместе с жизнью... несет смерть и разрушение, ассоциируясь с образами тумана, мглы, дыма (символом эфемерности человеческой жизни)» [10, с. 35]. «Грозный Космос» Бунина, бесконечно превышающий частное человеческое существование, проявляет себя в любви и смерти. Любовь и смерть становятся обнаружением катастрофичности человеческого существования. Любовь в мире Бунина теряет свою извечную способность соединять людей (поражая, как «солнечный удар»), а женщина -свое извечное назначение гармонизировать бытие. Хвощинский сходит с ума от любви к умершей («Грамматика любви»), героини «Легкого дыхания» и «Чаши жизни» сходят с ума от переполняющей их жажды жизни в пору своего краткого и неповторимого расцвета. Маргинальный герой становится песчинкой в грозной игре стихийных сил жизни и смерти. Герой Бунина, обреченный на реальную и метафизическую бездомность, лишен и внутреннего стержня. Его несет непостижимый поток становления, круговорот жизни и смерти. Женские образы, оставляющие столь разрушительные следы в жизни бунинского героя и часто сами разрушаемые этой иррациональной мировой волей («Легкое дыхание», «Сны Чанга», «Солнечный удар», «Митина любовь», «Дело корнета Елагина»), восходят не к романтическому идеалу Вечной Женственности, которая, по слову Гете, «тянет нас вверх», влечет к высшему существованию, но к архетипу «Бездны-Праматери», которая «родит и поглощает и, поглощая, снова родит все сущее в мире» («Сны Чанга» - [9, т .4, с. 113]). В мире Бунина доминирует Вечноженственное, обреченное распаду и саморазрушению. В извечном круговороте всебытия неизменно чередуются тьма и свет, жизнь и смерть, радость и страданье. Женские образы, восходящие к архетипу Бездны-Праматери, ассоциируются с архаическими началами бездны, хаоса, рока и гибели, воплощают стихийный и непредсказуемый поток становления. Мужественное оформление бытия невозможно в силу разрушенности эпически-уравновешен-ного космоса.
Несоизмеримость человека и мира в творчестве Бунина удивительно сочетается с орга-
нической слитостью души и тела в его описании чувства, как важнейший завет русской классической литературы, также рожденный миром усадебной жизни. Эта слитость свидетельствует о присутствии спасительной и возвышающей Вечной Женственности в его творчестве, а не только архаической Бездны-Праматери. Подлинное чувство немыслимо «без романтики» [9, т. 5, с. 371]: подлинное соединение там, где, отдавая тело, отдаешь другому «всю свою душу» [9, т. 5, с. 333]. Для Бунина нерасторжимы телесность, явленность и тайна, сокровенность, как отражение «душевной и телесной близости» [9, т. 5, с. 248], которой ищут его герои. Бунин - поэт цельного чувства, «самой восторженной и чистой страсти» [9, т. 5, с. 393], неотделимой от усадебной жизни, тенистого сада, где «стояли темных лип аллеи» [9, т. 5, с. 255]. В смешении света и тени этого сада отражается таинственная жизнь его обитателей [9, т. 5, с. 395]. «Разве бывает несчастная любовь? Разве самая скорбная в мире музыка не дает счастья?» [9, т. 5, с. 394]. Любовь дарит маргинальному герою Бунина «лучшие минуты жизни» [9, т. 5, с. 255], которые нельзя забыть. Лишь через женственность человек приобщается к жизни космоса.
Для писателя XIX века, в пределах реалистической парадигмы мышления, жизненные противоречия остаются неразрешимыми. Сквозная софийная тема преображения прежде всего развертывается как противовес катастрофического чувства жизни, бездны, хаоса, богоостав-ленности. Безнадежности противостоит «чудное мгновенье» преображения, безнадежный или элегически-открытый русский финал дополняется возможным сюжетом сакрального счастья и жизненной полноты. На основе вышесказанного можно говорить о драме развертывания софийных тем и смыслов в русской литературе. Софиологическое видение мира способно сочетать взаимоисключающие полярности, как и обостренно чувствовать онтологическую раско-лотость, антисофийность современной действительности. Христианский онтологизм определяет русскую литературную традицию: через опыт потерь и страданий поэт утверждает свой порыв к свету, идеальной любви, высшему миру. Хри-стоцентричная софия страдания, жертвенности и личной Голгофы спорит с просветленным
космизмом, софией «поющего сердца», о которой проникновенно писал И. Ильин [11, с. 227380], с ее «легким дыханием» жизни, с ее мгновениями мировой гармонии, равновесием мира и сознания. Софийная основа духовного опыта русского писателя обостряет катастрофическое восприятие жизни, ибо, как писал С. Булгаков, «мир есть София в своей основе и не есть София в своем состоянии» [12, с. 195]. София -потенция, призванная к осуществлению. Или, говоря словами А. Блока, есть «непроглядный ужас жизни», но «в тайне мир прекрасен». Русская литература исследует онтологическую драму мира: как искажается миром, не свершается в реальности высшее назначение человека, как софия «поющего сердца» переходит в софию катастроф. Софийное назначение человека остаётся возможным сюжетом русского романа.
Работа выполнена в рамках ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» (2009—2013 годы).
Список литературы
1. Долгополова С., Лаевская Э. Душа и Дом: русская усадьба как выражение софийной культуры // Наше наследие. 1994. № 29-30.
2. Кантор В.К. «Вечно Женственное» и русская культура // Октябрь. 2003. № 11.
3. Аннинский Л. Невзятая крепость: Толстой и киномышление // Вопросы литературы. 1979. № 2.
4. Кантор В.К. Идиллия и эпос против истории // Кантор В.К. Русская классика, или Бытие России. М., 2005. С. 448).
5. Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996.
6. Асоян А.А. «Почтите высочайшего поэта...» Судьба «Божественной комедии» Данте в России. М., 1990; Беляева И.А. «Странные сближения»: Гончаров и Данте // Известия РАН. Сер. лит. и яз. 2007. № 2. С. 23-38; Трофимова Т.Б. Тургенев и Данте: К постановке проблемы // Русская литература. 2004. № 2. С. 169-182.
7. Кантор В.К. Долгий навык к сну (Роман И.А. Гончарова «Обломов») // Кантор В.К. Русская классика, или Бытие России. М., 2005. С. 344).
8. Криволапов В.Н. Ещё раз об «обломовщине» // Русская литература. 1994. № 2.
9. Бунин И.А. Собр.соч.: В 6 т. М., 1987-1988.
10. Спивак Р.С. Грозный Космос Бунина // Лит. обозрение. 1995. № 3.
11. Ильин И.А. Поющее сердце: Кн. тихих созерцаний // Собр. соч. В 10 т. М., 1994. Т. 3.
12. Булгаков С. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М., 1994.
MANOR TOPOS ETERNAL FEMININE AND METAMORPHOSIS IN RUSSIAN LITERATURE
OF THE XIX CENTURY
N.P. Erokhina
Manor way of life, generating a surprising balance of the eternal and the mundane, the identity and peace, life and existence, generates Sophian female image of the soul estate. Russian manor novel creates a sublime gallery keepers in the world of Christian beginnings. Dante's journey from darkness to light, significantly transformed into a manor antinomical topos. With the destruction of the baleen Debney order of life begins the reduction of the theme of the Eternal Feminine in the Rus Scoy literature.
Keywords: manor topos, Sophian female character, a Russian estate romance, romantic and kenotichesky plot.
