CC BY
44
«Татьяны Ларины»... «Наташи Ростовы», все эти «Анны Каренины», и милые девушки Гончарова «Веры и Марфиньки». Героини Тургенева «Елены», «Лизы» стоят здесь на юте, чтобы отплыть на чужбину, с ними уходит «Великая Красавица Россия», царственная, полная величия и красоты.
В. фон Берг. Последние гардемарины (Морской корпус).
Париж, 1931. С. 114.
Так случилось, что в традиционных комментариях к оригинальным источникам русской эмиграции её гендерная интерпретация ещё совсем недавно либо вовсе игнорировалась, либо затрагивалась мимоходом. Востоковедами и африканистами, изучающими общее и особенное в русской эмиграции, оседавшей на Африканском континенте в первых декадах прошлого столетия, уже довольно отчётливо выписана её, так сказать, «мужская» история. Оно и понятно: за рубежи революционной России уходила русская армия в лице монархически настроенного офицерства, а также солдат, участвовавших в гражданской войне с большевиками, оставивших родину после поражения Белого движения. За частями белых армий следовал мирный эмиграционный обоз: среди эмигрантов первой волны было немало представителей инженерного, медицинского корпусов, религиозных, литературно-художественных кругов - словом, контингента образованной российской буржуазии, дворянства, интеллигенции, также по преимуществу представленной в описываемую эпоху исхода из России мужской частью населения страны.
В то же время массив русских эмигранток - жён, дочерей, матерей, сестёр соотечественников, покидавших революционную родину вместе со своими семьями, скромно
расположился за исследовательскими скоб-ками1. Ещё менее прописаны отдельные исторические портреты эмигрировавших в Африку соотечественниц. Хотя некоторые из них успели стать легендой для местного населения, о них написаны книги и сняты художественные и документальные фильмы. На самом деле место женщин в жизни русских общин, роль в процессе адаптации к новой - чужбинной - среде весьма значительны и заслуживают отнюдь не меньшего
исследовательского внимания.
* * *
Зимой 1920-1921 гг. 33 корабля с шестью с небольшим тысячами человек на борту последовательно вошли во французский тогда порт Бизерту2. Это был последний поход Российского императорского флота (вскоре переименованного в Русскую Эскадру), открывший первую страницу истории русской эмиграции в Тунисе.
Число женщин и детей на кораблях к моменту их прибытия в Бизерту, по разным подсчётам, колебалось от 637 женщин (и 223 детей) до 626 женщин (и 239 детей)3. Спускаясь с кораблей по окончании карантина, они - в одиночку и с семьями - рассеивались по тунисским беженским лагерям.
«Сколько пришло женщин в эскадре, примерно, соотношение с мужским составом? Приблизительно десятая часть. У меня, конечно, не полные данные, но я как можно больше собирал, крупинками. Главным образом, по отдельным техническим характеристикам. Общее число - уже после того, как многие почти сразу выехали. Есть распределение по лагерям, на судах, в госпитале, в Морском корпусе, на берегу. Так что в общем выходит 570 женщин из общего числа 5143 человека в целом» (Из
интервью с А.В. Плотто, Фонтене-су-Буа, Франция, осень 2008 г.).
Согласно данным того же А.В. Плотто, к 1 января 1922 г. офицеров и команды на судах эскадры оставалось 700 человек, в Морском Корпусе, в лагерях и лазаретах - 1237, из них женщин и детей - 3744. Кто-то покидал Бизерту в поисках более комфортной жизни на самом Африканском континенте (Алжир, Марокко), другие эмигрировали в Европу и Америку. В результате к весне 1926 г. в Тунисе проживало 876 русских -500 мужчин, 200 женщин и 176 несовершеннолетних детей5.
В ситуациях эмигрантского бытия на Чужбине роль женщины измеряется особыми параметрами, поскольку её инстинкт самосохранения и сохранения рода развит сильнее, чем у мужчин. Женщина менее подвержена действию какого-либо длительного стресса, в том числе «стресса аккультурации» (или, иначе, «культурного шока»); её система жизненных ценностей более устойчива и укреплена необходимостью решения сиюминутных неотложных бытовых и воспитательных задач. И хотя смена стереотипов в женской среде всегда происходит медленнее (а подчас и болезненнее), чем у мужчин, сам по себе пресловутый женский консерватизм с его компромиссным отношением к существующим общественным структурам, социальным институтам, скорее, подразумевает разумную умеренность. Быть может, снисходительную, но устойчивую, прочную, терпимую, гарантирующую от безапелляционности, идеализма, даже авантюризма, а также экстремизма, присущих общественным позициям мужчин, и так необходимую им в условиях эмиграционного бытия.
* * *
В своих интервью Анастасия Манштейн, другие участники и очевидцы событий тех лет воссоздают настоящую портретную галерею женщин-эмигранток, самых разных по характеру и темпераменту. Уравновешенных и энергичных, широко образованных, деловых и предприимчивых, умных,
тонких, нравственно и душевно чутких и эпатажно колоритных - чей труд, чьё порой незаметное, порой броское, яркое, но зачастую незаменимое присутствие в суровых условиях эмиграции создавало совершенно определённую атмосферу комфорта, уюта, человеческого тепла. Состояний, столь необходимых для выживания - физического и нравственного. Наши информанты сохранили в памяти и множество примеров их самореализации. Женщины-врачи, фельдшеры, сёстры милосердия. Жёны, разделявшие с мужьями тяготы сельскохозяйственных работ, а также вдовы и дочери, принимавшие на себя управление магазинами, фермами и плантациями. Преподавательницы организованных в беженских лагерях школ и гимназий. Писательницы, мемуаристки, эссеист-ки, поэтессы, переводчицы, художницы, актрисы, певицы, музыкантши. Хранительницы православных храмов и русских кладбищ. Но прежде всего - жёны и матери, достойно и самоотверженно пытавшиеся в непростых условиях жизни на чужбине исполнять многообразные роли хранительниц семейного очага; подруги, мужественно и терпеливо поддерживавшие духовную и физическую жизнестойкость мужчин-изгнанников, своих семей, собственными руками, «где можно, из палочек и тряпочек создающие уют и красоту»6. Конечно, о некоторых из них уже известно из работ самой Анастасии Александровны, из исследований специалистов по русской эмиграции в Тунисе. В большинстве этих работ женщины эскадры аккуратно перечислены, описаны и текстуально упакованы в соответствии с избранным ракурсом изучения исторической действительности7. Но, как заметил один из исследователей метода устной истории, «без страсти и субъективизма история невозможна и была бы, вероятно, скучна, как пасмурный день» .
Приводимые ниже портретные зарисовки двух женщин Русской Эскадры сделаны благодаря удивительным свойствам «эмпирики памяти» Анастасии Александровны Манштейн-Ширинской и Александра Владимировича Плотто, родившегося в год при-
шествия Эскадры в Бизерту и рассказавшего о своих бабушке и матери. Они выглядят менее статичными и одновременно более реалистичными, поскольку выполнены в ином формате - формате взаимосвязи между опытом жизни этих женщин и их мен-тальностью. И тот, и другая не только наблюдали, но и тесно взаимодействовали с Марией Кульстрем и Евгенией Плотто-Ило-вайской многие годы. Именно этот ракурс позволяет вынести на поверхность те нюансы и штрихи повседневной действительности, которые были погребены под многими героико-драматическими версиями тех же событий9.
* * *
Мария Аполлоновна Кульстрем и Евгения Сергеевна Плотто-Иловайская. Имена этих женщин в контексте бизертского эмигрантского присутствия неразделимы. Мать и дочь10, сполна испившие муки чужбинного бытия одиноких по существу женщин, всеми силами, которые они черпали в исходной культуре, сохраняли фамильное достоинство и благородство своих натур в глухом эмигрантском безвременье.
Из интервью с А.А. Манштейн-Ширин-ской, Бизерта (Тунис), осень 2008 г.:
«Мать Евгении Сергеевны Плотто-Ило-вайской, Мария Аполлоновна Кульстрем, жена градоначальника Севастополя, она принимала Государя Императора, который назвал её Марией Аполлоновной - запомнил! Это в семье было известно. Так Мария Аполлоновна очень просто ходила во французские семьи (об этом, между прочим, Алик Плотто11 говорит о бабушке, они все её очень уважали). Она сидела, штопала их бельё, а когда надо было садиться за стол завтракать или обедать, они её как почётную гостью сажали, понимаете? Отношение было хорошее, уважительное. Я думаю, что неуважения никто бы не потерпел».
В опубликованных воспоминаниях А.А. Манштейн-Ширинской Мария Аполлоновна Кульстрем - женщина, всегда очень строго одетая, «чёрная бархотка вокруг шеи, сложная причёска, не без помощи искусственных
добавлений, очень точная, она усаживалась перед работой, не теряя ни минуты. Она пользовалась у всех большим уважением»12 (с. 237).
В своём интервью Александр Владимирович Плотто, описывая внешний вид своей бабушки, её сильный характер, глубокую религиозность и любовь к русскому языку, также создаёт яркий, выразительный образ одной из выдающихся женщин Эскадры:
«Бабушка приходила с работы очень поздно, и она сразу ложилась, видно, очень уставала, потому что она продолжала работать до очень позднего возраста. Я говорю о годах, примерно, с моего четырёхлетнего возраста, то есть с 1924 года. И это уже была жизнь на суше.
Она очень всегда внимательно своей причёской занималась, у неё какие-то фальшивые букли были, которые придавали причёске пышность.... И у неё всегда - чтобы не было видно морщин на шее - был такой вроде бантик вокруг шеи, который держал её. И она очень скрупулёзно, хотя у нас не было ни ванны, ничего, она устраивалась так, чтобы мыться почти каждый день, потому что она слышала в молодости, что старики могут плохо пахнуть... Так что она очень внимательно следила за собой, и она держалась очень достойно. И это тем более было важно, что в свои годы она ходила там у всяких частных людей или в гостинице (это была одна из самых хороших гостиниц -апартаменты) гладила бельё, штопала носки, занималась другим рукоделием у различных людей. У неё своё время было отведено -каждая неделя у таких-то, у таких-то и таких-то. Великолепно помню, у неё были хорошие клиенты. И среди них был морской префект Бизерты, адмирал французский и другие...» (Из интервью с А.В. Плотто. Фон-тене-су-Буа, Франция, осень 2008 г.).
«Бабушку часто оставляли заниматься с детьми. Так, я помню военных довольно высокого чина. Например, семью Февра Шало-на, их квартира находилась под русской квартирной церковью (ещё до закладки в Бизерте храма Александра Невского), возможно, этим объяснялся их интерес ко все-
му русскому и приглашение в семью моей бабушки.
Другие клиенты - семья главы департамента рек и лесов Бизерты. Они приглашали только бабушку в своё имение заниматься детьми и домом. Это был великолепный дом, с конюшнями, и хозяева иногда очень эффектно катались по окрестностям Бизер-ты. А я познакомился в этом доме с... туалетной бумагой (в Бизерте русские для этих нужд пользовались газетами). Это было яркое впечатление! Это была шикарная аристократическая семья. И дом, и сад, за которым ухаживали многие садовники. Благодаря этому директору я начал изучать флот, потому что он очень интересовался французским флотом. И сам делал красивые миниатюры таких эскадр. С их трубами, орудиями, палубами. Это искусство. Я очень всё это полюбил.
Бабушка привела меня и в дом, где я узнал, что наши бизертские офицеры работали в Бельгийском Конго. Сам унтер-офицер Ке-роидан, человек очень простой, был женат на богатой бельгийке и долгое время жил в Брюсселе. Я предполагаю, что он знал адмирала Б. А. Вилькицкого13, который как гидрограф в 20-е годы отправлялся в Бельгийское Конго, чтобы подготовить систему грузовых перевозок по реке Конго, и искал квалифицированных инженеров. Здесь, в Би-зерте, куда Кероидан был назначен на службу, он познакомился с нашими офицерами, знания которых могли очень пригодиться в Бельгийском Конго для постройки и оформления портов на реке Конго.
Так благодаря бабушке я знакомился с французской средой высокого уровня. Она была моим проводником во французскую элиту» (Из интервью с А.В. Плотто, Фонте-не-су-Буа, Франция, март 2017 г.).
«Дома мы говорили по-французски (мать и отец, можно сказать, свободно говорили по-французски, и я никак не соглашался воспринимать русский язык). Это уже много позже я начал интересоваться. Но моя бабушка обращалась со мной по-русски, конечно. Но очень короткое время в течение дня, когда она возвращалась с работы. Вот
это объясняет, что по-русски я тогда мало практиковался, когда был мальчиком, и чтобы научить меня читать, мать, конечно, старалась: какие-то буквари были, так что она заставляла меня читать, и я так научился понемногу и потом немножко, даже позже, когда мне было, может, семь лет, я систематически должен был читать главу Евангелия Нового Завета. Так что я прочитал всё...»
Из интервью с А.В. Плотто, Фонтене-су-Буа, Франция, осень 2008 г.: «Церковь для меня была обязательное бремя, потому что моя бабушка была очень церковная. Она вообще и работала для церкви. Например, она убирала церковь, всё это делала... И она даже одно время варила обеды отцу Ионикию, который жил одинокий, и нужно его питать было. И бабушка, значит, варила для этого о. Ионикия, и я приносил ему еду в этой квартирной церкви. Это была квартира одного дома, где какие-то другие люди ещё жили. Это, значит, существовала одна такая большая комната, сзади неё была ещё одна маленькая комнатка с малюсенькой кухонькой, где жил этот о. Ионикий, и она выходила во двор, так меня таскала туда бабушка.».
Там же: «Бабушка для меня была очень авторитетна. Бабушка была занята, но всё-таки она кончала свою работу в конце дня, и она приходила, везде поспевала... Я уверен, что бабушка в церкви занималась. И вот я швабрил с ней вместе все подсвечники и все оклады, ризы и иконы, и тоже она всегда устраивала всякие украшения, мы делали цветы и всякие гирлянды из бумаги, и вот я, значит, вместе с ней этим занимался. Значит, такая церковная жизнь была, которая, с одной стороны, была обременительна из-за того, что меня заставляли это всё делать; с другой стороны, всё-таки всё это было очень как-то приятно.
Я помню, как в Страстной четверг, это после двенадцати евангелий, как мы выходили со свечами, и нужно было по всему городу с осторожностью держать эту свечку в каких-то там бумажных фонарях, чтобы донести её до дому и зажечь лампадку, которую потом нужно было всегда держать за-
жжённой после того, как её зажгли после всего этого шествия по всей Бизерте, потому что церковь была в одной стороне, а наша квартира была в центре Бизерты, около сквера, около базара. И все русские, которые там пришли, всем это было очень занятно, забавно, интересно видеть это шествие со всеми этими свечками.
Потом, позже я участвовал в закладке бизертской церкви. Потому что, как я уже говорил, с малых лет я там прислуживал ("Давай кадило!"). Так что это продолжалось.
И ещё одно воспоминание детское. Наверное, мне было немного больше трёх или четырёх лет, я великолепно запомнил, как иду за ручку с бабушкой, мы пошли на "Георгий" в церковь (ещё не было церкви, она была здесь, на корабле). Шли, значит, люди русские в воскресенье в церковь на "Георгий Победоносец". И я помню, так - для меня это было первое, хотя не скажу, что первое - потому что это было несознательное ещё такое (но несознательно, потому что я узнал это, когда я в Сергиевом Подворье слышал мужской хор в церкви) воспоминание. И я всегда помню церковное песнопение мужским хором в Сергиевом Подворье, которое, я уверен, было и на "Георгии Победоносце". И так было, пока не устроилось, пока эта Вера Евгеньевна не собрала свой хор. Этого я не могу точно сказать, но это такой осколок воспоминаний детства, который у меня остался, о том, что я где-то его в детстве слышал, и где-то, наверное, это отложилось, и я что-то в этом почувствовал, потому что потом меня это заставило - уже во Франции, в Гренобле: я сделался фанатиком церковного хора. Понимаете? Я регентом был церковного хора в Гренобле!
Бабушка, я уже говорил, много работала. Но она всегда, про неё можно сказать, что она всегда хотела держать своё достоинство. Она всё-таки себя считала самым главным человеком в Бизерте, потому что из чинов, которые были в Бизерте, самых высоких чинов - Беренса14 и Герасимова15 - уже в помине не было, они всё-таки очень быстро уехали из самой Бизерты. Так что у нас был
единственный такой адмиральского ранга -Ворожейкин16. Но Ворожейкин был контрадмирал, а моя бабушка была жена генерал-лейтенанта, то есть, вице-адмирала. Так что всегда была борьба между Ворожейкиным и моей бабушкой: кто первый подойдёт к Кресту, когда кончается служба, понимаете? Потому что она - третьего класса, а он -только четвёртого...
Но она должна была поддерживать "свой ранг" во всех отношениях. И хотя у неё уже был возраст, она была ещё очень привлекательная, и у неё был поклонник -французский капитан, который обязательно хотел жениться на ней, понимаете? Но она не соглашалась, значит, её муж для неё остался богом навсегда...» (Из интервью с А.В. Плотто, Фонтене-су-Буа, Франция, осень 2008 г.).
Воспоминания, так или иначе посвящён-ные Евгении Сергеевне Плотто-Иловайской, создают образ чрезвычайно интересный, и в хрониках русской женской эмиграции в Тунисе он занимает далеко не последнее место.
«Фамилия мадам Плотто, дочери генерала Кульстрема, живёт ещё в памяти. Худенькая и слабенькая на вид, она обладала исключительной энергией. Чтобы воспитать двух детей, она давала до 17 получасовых уроков пианино. Каждый вечер и даже в воскресенье она играла в оркестре в кинематографе. В антрактах она засыпала на несколько минут на коврике за занавесью. Верёвочка, привязанная к щиколотке, давала возможность Петру Леонидовичу Афанасьеву, игравшему на скрипке, её будить, если, задерживаясь на тремоло, она засыпала над клавиатурой.» (с. 238).
«Худенькая, маленькая старушка с очень правильными чертами лица и большими, выразительными, когда-то голубыми глазами. Глядя на неё, с лёгкостью можно было представить, как красива она была в молодости. Даже в этом возрасте она была очень энергична»17.
Так рисуют в своих опубликованных воспоминаниях образ Евгении Сергеевны Плотто Анастасия Александровна Ман-
штейн-Ширинская и Лариса Богданова, врач-контрактант, много лет работавшая в Бизерте. В памяти её сына, Александра Владимировича Плотто, мама тоже - постоянно занятая женщина, на руках которой двое детей, которых она растит без мужа и которых нужно достойно - по меркам эмигрантской жизни - содержать и образовывать.
«Когда я был мальчиком, я днём был в школе, и когда я приходил домой, мама, которая давала уроки пианино, она убегала и бегала по частным урокам к школьникам, которые к тому времени освобождались от занятий в школе. Так что фактически мы мало встречались с мамой, когда я один приходил, она ещё не успевала меня увидеть, и то только иногда я находил записочку - поставить на грелку или что-то вроде, макароны или капусту, что-то на ужин, и я сам этим уже занимался. Так что я свою мать очень мало встречал...» (Из интервью с А.В. Плот-то, Фонтене-су-Буа, Франция, осень 2008 г.).
Там же: «Читать Евангелие Нового Завета - то была инициатива матери, хотя мама не так уж принимала жизнь этой (с религиозным уклоном. - Авт.) школы. Во-первых, она была очень занята, потому что мой отец нас оставил, когда мне было семь с половиной лет, и она должна была зарабатывать. Тем более, у неё затруднения были: моя сестра всё время болела, и нужны были, конечно, лекарства, и потом посылали её в какой-то климаторий или санаторий, так что, конечно, забот у неё было очень много».
«На каникулы наша мама увозила нас с сестрой в специальные заведения для отдыха детей. Но мама могла платить только за сестру, чтобы оплатить моё пребывание, она должна была и здесь работать: стирать, мыть посуду.» (Из интервью с А.В. Плот-то, Фонтене-су-Буа, Франция, март 2017 г.).
За годы жизни в Бизерте у Евгении Сергеевны как преподавателя музыки сложилось свое имя и авторитет. Вспоминает её ученик-бизертянин Робер Зитун18: «Мадам Плотто обладала огромным педагогическим талантом, причём не только стимулирующим к игре на пианино, но и прививающим вкус к музыке.
Сама она была членом маленькой колонии русских, которые покинули родину после революции. Многие из них были благородного происхождения, но жили так скромно, что это вызывало жалость. Некоторые были музыкантами, она также игра -ла и преподавала музыку. Мадам Плотто жила в маленькой однокомнатной квартирке в европейской части Бизерты. В уг -лу комнаты висела икона. К ней приходили старые знакомые. Иногда я видел её в городе. Это была высокая худощавая женщина, и она всегда ездила на велосипеде. Для меня это была замечательная учительница, которой я обязан всем. Даже если я сейчас играю сонаты Моцарта и Гайдна, получаю от этого огромное удовольствие. Это её заслуга.
Я готовился к занятиям серьёзно, хотя у меня был очень небольшой талант и далеко не лучший слух. С мадам Плотто мои занятия были очень насыщенными, полноценными, что мне помогло очень быстро научиться играть трудные пьесы, которые я выучил почти интуитивно на базе простых законов сольфеджио. Базой для моего продвижения были лучшие классические произведения для пианино. Я вскоре узнал великих композиторов-классиков, но не только Баха, Моцарта, Бетховена, Гайдна, Генделя, но и Ра-мо и Куперена, а также романтиков - Шумана и Шопена.
Мадам Плотто умела не только стимулировать игру на пианино, но и прививать вкус к музыке. Так, она вводила в наш репертуар Дебюсси. И я сумел его полюбить. Это было первым шагом любви к современной классической музыке. Я также играл Альбениса, в музыке которого как будто бы слышался шорох пальм.
Мадам сама играла редко. Но часто садилась на место ученика, чтобы показать разницу в исполнении. Я как будто и сейчас вижу её тонкие руки и длинные пальцы, которые с такой выразительностью и виртуозностью скользили по клавишам. И как переходили с высоких регистров на низкие.
После трёх лет пианино, на котором я мог заниматься, исчезло, и я вынужден был
прекратить занятия с ней. Только иногда видел её в городе».
И еще один пример её профессиональной значимости в местном обществе: «Как-то маму пригласили в одну состоятельную еврейскую семью как профессора музыки. Пианино в доме не оказалось. Маму усадили за стол, предложили угощение, а потом заплатили за урок, которого так и не было.
Позже ей объяснили, что приглашали маму для того, чтобы соседи видели, как мадам профессор Плотто приходила заниматься музыкой с их дочерью, которая вскоре собиралась выйти замуж. В собственно музыке необходимости не было. Маме платили за её имя и авторитет. Здесь её имя было важнее её профессионального искусства. И так продолжалось где-то с месяц.» (Из интервью с А.В. Плотто, Фонтене-су-Буа, Франция, март 2017 г.).
«Жили мы - тогда я уже ходил в колледж - так: например, обедать она, конечно, не поспевала, да она и не любила заниматься кухней, и мы столовались сначала у адмиральши Ворожейкиной, а потом у мадам Гильдебрандт (это капитан первого ранга, Гильдебрандт). Я, как только приходил из школы, сразу брал судки (такие специальные кастрюльки у нас были, которые ставились друг на друга), и я отправлялся за обедом, возвращался, немножко ел, а потом, когда я уходил, а мама возвращалась с уроков, у неё оставалось немножко времени, чтобы она ела.
Ну, это, конечно, было очень симпатично - Ворожейкина, потому что я старался объясняться с мадам Ворожейкиной Адель-гундой Яковлевной, которая довольно плохо говорила по-русски, она очень смешно говорила по-русски, потому что она англичанка была, кажется, из острова Святой Елены, где Наполеон кончил жизнь. И потом, когда мы были с другими русскими детьми, мы всегда немножко издевались над ней.
Обычно к нам мало гостей приходило, потому что родители, мама занята была, так что, я говорю, даже по воскресениям и субботам мама подрабатывала и, наверное, соглашалась ещё что-то делать: продавать цве-
ты в одном месте, тоже стеречь каких-то младенцев или чего, когда люди уходили. Зарабатывать нужно было всё время, всё время работать! А когда она приходила домой, значит, надо было нами заниматься» (Из интервью с А.В. Плотто, Фонтене-су-Буа, Франция, осень 2008 г.).
Но уж если эти приёмы случались, то, как вспоминает Анастасия Александровна, сюда попасть было сложно: хозяйка принимала только близких друзей. Это был своеобразный местный русский бомонд: супруга севастопольского градоначальника, она в своё время принимала самого императора Николая II. «Прекрасная хозяйка, она умела принять каждого, как самого почётного гостя. Смотря на её простоту и заботу, невольно думалось о приёме в Севастополе Государя Императора. Теперь она принимала нас всё с тем же желанием угодить приглашённым.» (с. 239).
«Знаменательны были приготовления к Пасхе. Бабушка привыкла столько людей принимать в Севастополе, что куличи замешивались на 20 кг муки. Была такая огромная миска, и начиналось это действие с вечера пятницы или даже с чистого четверга. Яйца красились по строгому рецепту. И всякие добавки были в тесто. Она в булочной всё это покупала в Бизерте. Это получалось примерно 15 куличей. Месил это тесто я. Это был мучительно долгий процесс, и приправой к тесту был мой пот... Потом - расклад по формочкам из бывших консервных банок. В пятницу и субботу куличи пекли. Их носили в корзинах в соседнюю итальянскую пекарню. Потом, уже дома, их было нужно катать, чтобы они оставались красивыми цилиндрами. И уж затем всё это расставлялось на столе. И в Светлое воскресенье шли гости. А вот самой пасхи не было! Только куличи и яйца. Для пасхи не было молока.
Гостей на Пасху было много, но все как-то приходили, выпивали, закусывали куличом и яйцами и уходили. Приходили следующие. Как-то никто особенно не задерживался - ведь столько было людей, которые хотели нанести пасхальный визит бабуш-
ке!» (Из интервью с А.В. Плотто, Фонтене-су-Буа, Франция, март 2017 г.).
Иначе было с частными приёмами. «Это когда шли, например, к бабушке Плотто, Марии Аполлоновне Кульстрем, там известно, что только друзья будут, квартирка маленькая, но будет прекрасно испечённый торт, и всё это будет очень тонко.» (Из интервью с А.А. Манштейн-Ширинской, Би-зерта, Тунис, осень 2008 г.).
Из интервью с А.В. Плотто, Фонтене-су-Буа, Франция, осень 2008 г.:
«За уроками следила бабушка главным образом. Приходила, узнавала, закончили ли мы свои уроки. И я помню, что самый мой близкий друг-сосед (возле нашей квартиры был колбасный магазин, и их сын со мной учился) и я, мы вместе приготовляли уроки в заднем помещении от самого магазина, так что я великолепно помню, как мы делали свои письменные уроки, а через стекло я видел, как приготавливались колбасы: надевалась кишка на какую-то машину, и вылезали колбаса или там какие-то сосиски. Но я не помню, чтобы очень хотелось есть, было довольно всего. Я скажу даже, что я старался отказываться, а мама старалась всё нас пичкать, потому что моя сестра, я говорю, была плохого здоровья, и мама боялась страшно туберкулёза (тогда, в то время было очень страшно - туберкулёз). И она всё боялась, что Наташа будет туберкулёзной, у неё были лёгкие слабые, и, значит, её нужно было пичкать. И пичкать всякими способами. Для этого у нас дома была такая машинка, где закручивалось мясо, и чтобы сок мясной, и всякие такие штуки.»
«По какой-то причине мама считала, что мне нужно меньше купаться. Купался я по четверть часа по маминым часам. Не больше! С бабушкой же было иначе. Одетая в простую длинную рубашку, она плавала медленно и долго. И я с ней тоже» (Из интервью с А.В. Плотто, Фонтене-су-Буа, Франция, март 2017 г.).
«Практически всё, что мама зарабатывала, всё это шло на пищу, поэтому насчёт одежды, я вам скажу, что я одну новую одежду получил только, когда мне было, кажет-
ся, 16 лет. А то, что я одевал, это всё приходило через её учеников, которые знали, что у неё были затруднения, так что у неё среди учеников были всякие семьи, где были мальчики, все французы, французы, такие три или четыре мальчика. И я всё, все эти одежды от этих мальчиков получал. Так что я донашивал, донашивал, и первое моё, наконец (это был, кажется, костюм) новое было, когда мне исполнилось 17 лет. И то мне это сделали из какого-то сукна, которое было выдано или которое ещё пришло на эскадру. Тогда, значит, все люди с эскадры получали какой-то там рулон. Это было ещё несколько лет назад, когда моя бабушка очень всё берегла. Так что она всё это вытащила из своих сундуков, чтобы сшить мне этот костюм из сукна, которое у неё больше, чем десять лет береглось» (Из интервью с А.В. Плотто, Фонтене-су-Буа, Франция, осень 2008 г.).
«Мама и другие музыканты были тапёрами в немом кинематографе. Я знал всех служащих, и они все знали сына мадам Плотто. Поэтому я все фильмы пересмотрел, знал всех актеров немого кино и тогда уже начинавшегося звукового кино, всех комиков, Макса Линдера, Гарольда Ллойда, Рудольфо Валентино. Мне очень нравился фильм "Гарибальди", который в звуковом варианте уже назывался "Империя". Но, только начав учить в школе всемирную историю, я узнал, кто такой Гарибальди и почему этот фильм так популярен среди итальянской диаспоры» (Из интервью с А.В. Плотто, Фонтене-су-Буа, Франция, март 2017 г.).
«Значит, бабушка тянула меня в церковь, а мать толкала в музыку. Так что сначала она хотела учить меня на пианино, так как сама преподавала и была профессиональной пианисткой. Но так как для меня оставался облик, икона моего отца, который был виолончелистом, я хотел быть виолончелистом...
Для меня музыкальное образование и церковное пение в семье счастливо соединились. Так случилось, в Гренобле (уже мои дети подросли, у нас не было священника, и
там какой-то был хор, который только на одном напеве все гласы исполнял, они все на один лад всё делали) у нас появился один из Сербии, такой Гортынский, который хотел заняться хором и привлёк других молодых людей, которые там, в Гренобле были, чтобы составить хор. И он, значит, с ними там разрабатывал церковные песнопения, и это молодым понравилось. И среди этих молодых были мои сыновья, были и ещё всякие другие. И мне очень понравилось, что они тянутся в такое русское занятие...
И вот, моя русскость во многом была сохранена благодаря церковному хоровому пению.» (Из интервью с А.В. Плотто, Фонте-не-су-Буа, Франция, осень 2008 г.).
Из комментариев А.А. Манштейн-Ши-ринской к письму А.С. Нарышкиной-Иловайской к её сыну Ивану Иловайскому, Би-зерта, Тунис, осень 2008 г.: «А Ваня женился потом на Евгении Сергеевне Иловайской, которая была разведена и была старше его. Она выходила замуж за Ваню под фамилией Плотто, все её звали "мадам Плотто". Она давала (уроки) музыки и всё-таки приличнее зарабатывала, чем прислугой. Воспитала двух детей - Александра и Наташу (от первого брака). А когда они имели своё положение уже, она вышла замуж за Ваню. Ваня работал в «Travaux publics» шофёром грузовиков, принял французское гражданство (это тогда были французы здесь. Но французы ушли в 1956-м году, поэтому Ваня на последний год и должен был поехать во Францию, чтобы закончить свою карьеру водителем грузовика, получить пенсию). Жили они в домике - два маленьких домика были, купленные англичанами. В одном жили все животные, а в другом жила Евгения Сергеевна с Ваней. И в нём тоже были животные. Причём когда во дворе завелись крысы и они попадали в поставленные клетки, то Ваня с Евгенией Сергеевной носили эти клетки в поля, за город, и выпускали их там.
Что такое для меня настоящая культура? Что такое для меня пыль, про которую говорят: у Евгении Сергеевны на пианино стояли какие-то тарелочки с едой для собак, для кошек, коты там лазили. Про всякие пиа-
нино она забыла. И были маленькие эти две комнатки, где Бог знает, что происходило. Она от времени до времени брала целоне-дельную тарелку или что-то, подливала холодной воды в плохо сваренный рис, чтобы глотнуть. И при этом могла вам прочитать Расина, могла прочитать Дидро. И Ваня, который, будучи всё-таки по матери Нарышкиным, хорошо говорящим по-французски, но у которого никакого образования не было и который только говорил: вы спросите у Евгении Сергеевны, это она всё знает.
Они во Франции так и не жили. Ваня там несколько месяцев пробыл. А Евгения Сергеевна его здесь ждала, и он сюда вернулся. Евгения Сергеевна говорила, что никуда она из Бизерты не уедет и будет похоронена на бизертском кладбище. Но это так не вышло, потому что когда Ваня умер, она ещё жила, но она уже не могла одна жить. Она жила даром в домике. Но потом она не смогла одна жить. Ей было уже за 90 лет, силы у неё не было, и дочка Наташа приехала и увезла её во Францию.».
Этих женщин застали в Бизерте и хорошо помнили представительницы следующего поколения.
Из интервью с Татьяной Ширинской-Аболен, младшей дочерью А.А. Манштейн-Ширинской, Бизерта, Тунис, осень 2009 г.:
«Из женщин первой эмиграции я хорошо помню Евгению Сергеевну Плотто. Я помню, что мне не очень хотелось заниматься музыкой, и я каждый раз смотрела в окно с надеждой, что она не придёт на урок. Она ездила по домам на велосипеде, и позже на таком мопеде. И я помню, что когда она урок давала, она всегда грызла миндаль. И ещё я помню хорошо, что в субботу вечером мы часто к ним ужинать приходили. Я всегда только вместе с Иловайским её знала. А её мать (которая, кажется, не её мать) тогда ещё была жива. Мария Аполлоновна Куль-стрем, она была её мачехой. Я её помню хорошо. Даже когда я приезжала сюда уже с моими детьми, которым было десять, может быть, лет, Евгения Сергеевна ещё здесь жила. Да, 1980-й год: они ещё здесь жили, и я помню их очень хорошо».
Из воспоминаний Зинаиды Г., советского врача, работавшей по контракту в Бизер-те в 1970-е - 1980-е годы, ныне гражданки Туниса:
«.Вообще когда мы приехали сюда, в Бизерту, из белой эмиграции здесь оставались уже только Анастасия Александровна и мадам Иловайская Евгения Сергеевна. Когда я её в первый раз увидела - это тоже было в первые дни моей жизни в Бизерте -я шла на работу и вижу: навстречу мне на велосипеде едет высокая, худощавая старуха, седой волос, такой густой, так на ветру развевается во все стороны. Я остановилась, как заворожённая: Боже, откуда здесь такая женщина? Это была какая-то магическая фигура! Я даже разволновалась: кто это может быть здесь такой? Ну, а потом, позже, я рассказала о ней Анастасии Александровне, и та мне сказала, что это - мадам Иловайская, что она окончила Институт благородных девиц (с золотой медалью), она рассказала мне, как Евгения Сергеевна поступила благородно со своим мужем, оставшись здесь одна со своими детьми, и что она играла в кинотеатре на фортепиано, чтобы прокормить детей, поднять и выучить, сколько она на себе всего этого потянула. И в то время она меня ей и представила.
Но, конечно, вот Евгения Сергеевна была уже немножко другая. Анастасия Александровна, в общем-то, если что и говорила, то очень осторожно и деликатно о Советском Союзе, обо всех суждениях на тот момент о нашем государстве. Мадам Иловайская же - нет. Она была очень эмоциональна и резка, не могла сдержаться.
Но при всём при том, что она была очень агрессивна как бы к стране, тому режиму и всем, она была приветлива и очень доброжелательна с нами. Вот это как-то даже не увязывалось. Кажется, если человек так настроен, он должен и ко всем, кто оттуда приходит, так относиться. Но, возможно, это ещё и через Ширинскую, Анастасия Александровна как-то амортизировала её агрессию. И она - очень милая женщина.
Она очень любила животных. Она жила тогда, в тот период времени, за счёт английского Общества защиты животных, которое выделяло ей какую-то пенсию за то, что она здесь ухаживала за животными. И на эти деньги она здесь жила. Она отказывалась от помощи своих детей, которые во Франции уже были хорошо устроены, и сын, и дочь. Она категорически отказывалась от всякой помощи, она не желала, чтобы они ей холодильник купили (в такую-то жару!), она ничего не желала. И она ещё пыталась - Анастасия Александровна мне рассказывала -всегда к празднику там, ещё к чему-то сама сделать им какой-то подарок. И конечно, жили они там. Я ещё застала её мужа, Ивана Иловайского, любителя булочек, она всё беспокоилась, есть ли у него чай и булочки. И ему ничего было не надо, только булочки и чай. И он был такой спокойный, такой какой-то умиротворённый, дремлющий кот. А она - нет. Это была сплошная энергия, движение. Она была очень такая жизнелюбивая, в ней было очень много энергии жизни, а в нём - нет. Дремлющий котик.
И там у них, конечно, было сложно жить, там было очень много котов и собак. Там был такой тяжёлый запах! Как они там жили, я не знаю, но она всё это очень любила и очень добросовестно всё это делала. И вот она всегда на велосипеде ездила, закупала для них какие-то продукты, чем их кормить. И вот на этом велосипеде - потом я её
часто видела - такой и запомнила.» * * *
Такие они - яркие, колоритные вкрапления социальной памяти рутинной эмигрантской повседневности, поведанной в автотекстах очевидцев, и одновременно живое воплощение пафоса обыденной жизни. И ещё это настоящий гимн нескончаемому женскому терпению на долгом и драматичном эмигрантском пути, духовному богатству, гражданскому достоинству и истинной православной культуре большинства русских эмигранток первой волны, молодых и старых, вышвырнутых революцией из своей страны к чужим берегам.
Примечания
1 Исключение, пожалуй, представляет замечательное издание РАН «Африка глазами эмигрантов. Россияне на континенте в первой половине ХХ века», где наряду с весьма внушительным списком «действующих лиц "Русского Конго"», составленным Владимиром Рониным (он основан, прежде всего, на устных воспоминаниях многих десятков эмигрантов и их родственников, которые автор статьи записал в ряде европейских стран, США и Канаде, а также в России), собраны совершенно уникальные заметки женщин - жён русских эмигрантов, обосновавшихся в Африке - Зинаиды Шаховской и Марии Сазонович-Кожиной, детально описывающие африканскую повседневность, собственную и аборигенов. В известном объёме материалы о русских женщинах-эмигрантках в Тунисе представлены в сборнике «Русская колония в Тунисе» под редакцией К.В. Махрова. М., 2010. И, конечно, очередное переиздание - исправленное и дополненное новыми документами - книги А.А. Манштейн-Ширинской «Бизерта. Последняя стоянка». М., 2012, а также в серии воспоминаний П.П. Шереметевой-де Мазьер, изданных в последние годы в Марокко - P. de Mazieres. Histoires de Russes au Maroc.
2 Во вступительной статье к сборнику «Русская колония в Тунисе. 1920-2000» его составитель К.В. Махров, ссылаясь, в свою очередь, на «Записку о состоянии Русской Эскадры» Н.Р. Гутана, называет цифру 5849 человек, к которой прибавляется ещё 499 человек, прибывших зимой 1921 г. на «Цесаревиче Георгии». Всего 6388 человек (подробнее см.: «Русская колония в Тунисе. 1920-2000». М., 2008. С. 1112). В своём исследовании «Русские в Тунисе. Судьба эмиграции "первой волны"» (М., 2008. С. 46) М. Панова ограничивается приблизительной цифрой в 6000 человек.
3 Первые цифры - данные А.В. Плотто (из личного архива А.В. Плотто, не опубликовано); вторые - К.В. Махрова (Махров К.В. Русская колония в Тунисе. С. 12).
4 Из личного архива А.В. Плотто (не опубликовано).
5 См.: Kazdaghli, Habib. La communauté russe de Tunisie (1920-1956) // Rawafi: revue universitaire de Tunis. 1997. N3.
6 Спасский, Георгий. Письма о. Георгия из Африки // Африка глазами эмигрантов. С. 86.
<$о-
7 Так, много констатирующей информации о женщинах - жёнах офицеров Эскадры можно найти в биографическом справочнике сборника К.В. Махрова «Русская колония в Тунисе», где, в основном, фиксируется их принадлежность к семьям, семейно-родственные связи, иногда род деятельности (подробнее см.: «Русская колония в Тунисе. 1920-2000». С. 235-480).
8 Greele, Ronald J. «Can Anyone Over Thirty Be Trusted?» A Friendly Critique of Oral History // Envelopes of Sound. The Art of Oral History // Еds. Ronald J. Greele with Studs Terkel [et al.]. 2nd ed., rev. and enl. New York, Praeger Publishers, 1991. P. 203.
9 Подробнее см.: Савкина И. Разговоры с зеркалом и зазеркальем. Автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX века. М., 2007. С. 43.
10 Строго говоря, Мария Аполлоновна Куль-стрем не была Евгении Сергеевне матерью. Та рано скончалась, и отец женился на её сестре, Марии Аполлоновне, которая, будучи её теткой, стала затем мачехой Евгении Сергеевны.
11 Так называла Анастасия Александровна Манштейн-Ширинская Александра Владимировича Плотто.
12 Здесь и далее по тексту ссылки на книгу Анастасии Ширинской «Бизерта. Последняя стоянка», даются с указанием страниц по изданию 2003 года.
13 Вилькицкие - отец Андрей Ипполитович и сын Борис Андреевич - оба адмиралы. Борис Андреевич в 1918 г. возглавлял географическую экспедицию, изучавшую возможность транспортировки хлеба из Западной Сибири в Европейскую часть России. Затем работал в Англии, в различных морских компаниях. После чего уехал работать в Бельгийское Конго. Его именем назван пролив, соединяющий Карское море и море Лаптевых (подробнее см.: Plotto, Alexandre V. Au service du Pavillion de Saint-André. Biographies d'admiraux et la Marine Impériale Russe rèdigèes d'après les documents d'archives colla-tionnés par A.E. Ioffé avec la collaboration de G. Gorokhoff et J. Ferrand. P., 1998. P. 391).
14 Беренс М.А. - контр-адмирал, участник обороны Порт-Артура, один из организаторов перехода Русской Эскадры в Бизерту, где был назначен командующим Русской Эскадры.
15 Герасимов А.М. - вице-адмирал, участник обороны Порт-Артура. Прибыл в Бизерту с Русской Эскадрой. Назначен директором Морского корпуса в Бизерте.
16 Ворожейкин С.Н. - контр-адмирал. Прибыл в Бизерту с Русской Эскадрой. Работал в Морском корпусе. После его закрытия в 1925 г. работал в Управлении Морских работ в Бизерте. Возглавлял Комитет по постройке храма-памятника кораблям Русской Эскадры.
17 См.: Автографы Бизерты. Дневники. Воспоминания. Размышления. М., 2013. С. 267.
18 Zittoun, Robert. Madame Plotto. Professeur de musique. Mercredi, 20 mai 2009. Mes musiques en Tunisie // http//nostalgies-ensoleillees.bloodspot. com/2009/05/mes-musiques-en-robert-zittoun.html
