CC BY
48
-о£>
<$о-
Н.Л. Крылова
ВАЛЕНТИНА РЫКОВА: СТРАНИЦЫ БИЗЕРТСКОЙ ЮНОСТИ К 95-летию вхождения Русской черноморской эскадры в Бизерту
С Валентиной Ивановной Рыковой мы встретились весной 2014 г. в Швейцарии. Перед поездкой меня предупредили: Валентина Ивановна интервью даёт неохотно. Устала от приукрашивания, преувеличения её слов («Я не Евангелие, чёрт побери!», скажет она позже, во время одной из наших бесед). Тем не менее, встреча состоялась, и с некоторыми её итогами читателю предлагается ознакомиться ниже.
* * *
Валентина Ивановна родилась осенью 1913 г. в Петербурге в семье морского офицера1. Шестилетней девочкой (как и легендарная Анастасия Александровна Ман-штейн-Ширинская) с Черноморской эскадрой попала из революционной России в Африку и провела в тунисском городе-порту Бизерта своё детство и часть юности.
Её судьба сложилась так, что она оказалась свидетельницей не только великих исторических событий ХХ в., но и событий «в области духа», одним из которых стала встреча русского символизма с антропософией Рудольфа Штайнера2. Будучи ученицей Марии Штайнер и близкой знакомой Аси Тургеневой (жены поэта Андрея Белого), Валентина Ивановна много лет жила в уникальном духовном пространстве антропософии - науки, с помощью которой возможно выразить в познавательной форме, понятной каждому человеку, основные черты внутреннего существа души и духовной подосновы истории3. Так что в широком смысле воспоминания Валентины Ивановны - не только автобиографическая хроника этапов собственной жизни, но и своего рода биография культурной эпохи.
На вопрос, почему она не пишет собственных воспоминаний, связанных с Бизер-той, Валентина Ивановна лаконично отвеча-
ла, что на самом деле очень много эпизодов их общих с Анастасией Александровной воспоминаний, которые она могла бы воспроизвести в своих текстах, уже вошло в книгу последней4. Действительно, как показали наши последующие встречи, стиль воспоминаний Валентины Ивановны несколько аритмичен, что не удивительно: по её собственным словам, всё уже сказано в книге её подруги юности, в воспоминаниях других участников бизертской эпопеи.
Валентина Ивановна вспоминает, что когда замысел Анастасии Александровны начал воплощаться в жизнь, понадобилась мобилизация коллективной памяти, реставрация воспоминаний детства и юности, в которых нужно было навести исторический порядок, а это можно было сделать только вместе - поправляя и дополняя друг друга, уточняя и сверяя. И всё для того, чтобы создать целостный, глубокий и возможно более полный образ своей эпохи и русского в нём присутствия. «Что-то вспоминала Аста5, что-то я...». Их воспоминания объединялись и таким образом проверялись на истинность.
Да и никогда Валентина Ивановна не думала серьёзно, что она будет писать, «в отличие от Асты, которая этого очень хотела.... И тогда она всё говорила: ну, скажи, что ещё помнишь?.. Мы тоже имена не могли найти многих. Потом находили, спрашивали у кого-то тоже... Таким образом, все эти вещи постепенно приходили. Но это в самом начале было... Всё это я с Астой вспоминала, но не писала». И поэтому, нисколько не считая себя соавтором этой книги, она, несомненно, внесла свою лепту в её создание.
В то же время при всём видимом сходстве воспоминаний нельзя не заметить некоторой разницы в восприятии обеими жен-
щинами одних и тех же событий. В устных текстах-воспоминаниях Валентины Ивановны открываются новые бесценные нюансы и детали, дополняющие важнейшие реалии того времени, но уже в ином свете. Её зачастую лаконичные сообщения, дополняющие уже описанные хроники и образы, дают новый материал для размышлений.
Когда А.В. Плотто6 готовил свой очерк в книгу «Автографы Бизерты»7, он делал это, по его собственным словам, «держа в руках книгу Асты»8. В сущности, то же делает и Валентина Ивановна: она поправляет, комментирует, соглашается, спорит и, таким образом, очень разнообразит и обогащает уже известный текст.
Потомкам предстоит сравнить все эти эпохальные свидетельства. Мы же отметим, что автотексты Валентины Ивановны отличают краткость, даже некоторая сухость в сочетании со стремлением к предельной объективности. Прямолинейная, обезоруживающе честная, она старается быть точной в деталях, но при этом резко отказывается включать в текст банальные обстоятельства, излишне перегружающие повествовательную мелодику.
В то же время слушать Валентину Ивановну необычайно интересно, ибо, обладая талантом рассказчицы, она в своих воспоминаниях твёрдо соблюдает два непременных условия повествования: верность исторической правде и нежелание подгонять жизненный материал под какую-либо сюжетную схему, расшифровывать и адаптировать «под читателя».
Духовная же проницательность её свидетельств, наверное, от «посвящённости» в антропософию, в эвритмию, воплощённую в сценическом мистическом искусстве пластически выражать и изображать то, что живёт в душе, исходя из двух фундаментальных антропософских начал - света и тени, бытия и небытия.
И всё же попытки писать были9. Но ей претит малейший налёт псевдоромантической лакировки материала или сенсационности в изображении описываемых людей и событий, равно как и двусмысленность мо-
ральных оценок, что, по её мнению, приводит к необратимым качественным изменениям в изложении истины. Кроме того, современная потребность в легендах и мифах об отцах-мучениках столь велика, что, по её собственным словам, «им плевать на истину», которой сама Валентина Ивановна верна все эти годы. У нее жёсткая авторская позиция: «...Не надо поучать людей! Или люди поняли, а если не поняли, тогда и нечего читать».
Единственное, с чем не в ладах Валентина Ивановна - это даты. «Да не помню я, когда это было... И неважно.». Но это вполне простительно, учитывая её солидный возраст (в позапрошлом году Валентина Ивановна отметила своё столетие). А главное, это нисколько не влияет на несомненную познавательность и историческую ценность её автотекстов.
* * *
Эвакуация
О переходе в Бизерту я помню. Папа был старшим офицером на «Адмирале Корнилове», этот корабль последний уходил, потому что всегда флагманский последним уходит. И я помню вечер, Севастополь горит весь, и я именно ребёнком не могла понять одной вещи: чувствуется страх кругом, почти осязаемый, грохот пушек (обстрел приближается), огонь всюду, вода тёмная и дома стоят, они в огне и все стоят... Огонь-то был сзади, а я этого понять не могла и всё думала, это странно как-то... И этот ужас, который кругом, и всё это у меня осталось... И, как я пишу, «Мы
покидали Россию в огне, Красную Рос, 10 сию!» .
В Константинополь, когда мы туда пришли, из Англии пришёл «Илья Муромец», который там находился в ремонте. Вообще он был сделан в Англии и потом по каким-то причинам там оставался. Но тут они прислали его и хотели дальше направить в Россию. Но мы его перехватили, и папу назначили командиром. И кажется, даже потом «Илья Муромец» тащил каким-то об-
разом на буксире «Георгия Победоносца». Насколько я знаю - чтобы понятно было -до нашего перехода его у нас не было. И это был совсем новый корабль. И потом, когда мы сошли на землю, масса мебели оттуда была, и у Асты, и у нас...
А именно в этом месте Аста пишет, что они (военные, офицеры) должны были быть сапожниками, чем-то таким делаться, потому что они ничего не умели. Я не знаю, но это факт: папа был геодезист, он был специалист на эту тему ещё в Сибири. Но понимаете, все они умели всё это делать! У Асты это место очень трагично звучит, что все, в общем, остались не у дел. А я помню, что всё-таки (да, не всегда это было просто) все они благодаря своим знаниям могли работать. Потому что культурных людей там мало было. Французы приезжали туда, всякие колонисты, а так культурных людей очень мало было. Так что тут мы с Астой расходимся во мнениях. И так несколько раз (это очень важно, потому что вы вносите свой комментарий, у вас другое видение ситуации, но ничего страшного в этом нет). Но я спрашиваю себя, кто прав? Наверное, были и такие, и такие. Просто Аста сосредоточилась на тех, а я помнила этих. И в этом смысл наших общих воспоминаний. Это - коллективная копилка памяти, куда мы вместе складывали свои воспоминания.
Бизертское детство
Понимаете, многое из того, что Аста пишет про наше детство... а ведь при этом её часто и не было! Она должна была постоянно заботиться о сёстрах. Об этом говорил и Плотто1... Аста была очень сильный человек. Она привыкла за всех работать, за всю семью. Сначала она воспитала и Люшу (это её младшая сестра была), и Шуру. Потом и их детей - они у Асты выросли. Коля, её племянник. Шура его подбросила (во время войны. Я её очень любила). А Аста - факт - была отцом и матерью их всех. Была очень сильна. Работала, как собака. Давала уроки...
Сейчас я по памяти вас проведу по «Георгию». Мы на «Георгии» жили на батарейной палубе. Эта палуба - сразу после наружной палубы. И спускаться надо была трапом... Батарейная палуба - это, в общем, палуба адмиральская. И первая дверь -это маленькая каюта, в которой мы потом жили. Номер 13 (ещё вернусь к этому). Потом идут так называемые адмиральские помещения, в которых жили Тихменевы со своей дочерью Кирой. Потом ещё какие-то комнаты были, для старшего класса... Потом зал адмиральский, где все праздники были, он находился совсем на корме. Так что видите, мы идём на корму. Корма - и тут праздники. И всё...
Теперь идём с другой стороны. С этой стороны библиотека, где мы учились... Что-то рядом с библиотекой, чего я не помню, что там было... Напротив нас (потому что мы возвращаемся) было адмиральское помещение, где адмирал Николя со своей женой жили. Оно было меньше, но явно, когда к адмиралу кто-то приезжал, у него было ещё помещение. И потом больше - так же, как и с нашей стороны - там ничего не было. Так что я вернулась к нашей комнате. Я вам сейчас её опишу.
Если в неё войти, тут сразу умывальник, так что, я думаю, что это было служебное помещение для офицера, который должен быть при адмирале. Мне ставили маленькие ступеньки, чтобы я могла добраться до него, и было зеркало. И я помню, что я смотрела в него и думала: вот, такая же девочка где-то в другой части мира, она тоже теперь моется и на меня смотрит... И эта девочка - это тоже я. И мы совсем близнецы. Где она? Как мне её найти?..
Потом койка, которая была такая, складная, на ней я спала, а днем её к стене ставили. Дальше идём: наверху иллюминатор, под ним стол стоит. Тоже о столе расскажу. Я помню, на этом столе мы, дети, решили гадать. В то время массу говорили о всяких привидениях, обо всём оккультном. Мы что-то слышали и решили присесть все, держась за руки, и долго ждали, что дух придёт. Помню, что кто-
то ногами толкался, в общем, вначале глупости делали, потом сказали, что нужно спокойно сидеть и ждать. И мы сидели и ждали. Но ничего не приходило... И ничего не было, пока кто-то не догадался: стол, как и всё на корабле, привинчен был! Он не будет прыгать! Так что все отчаянно обиделись и бросили это дело...
И вот это окно. В этот иллюминатор я и влезала, когда нужно было открывать маме дверь. У нас был такой замок, что он запирался автоматически. У мамы всегда ключ был, но иногда она его забывала и в отчаянии стояла за дверью. Я её уговаривала, да подожди, не так всё страшно! Она говорила, а что ты сделаешь? Подожди! И я бежала наверх, на борт, спускалась через иллюминатор и ей открывала. Она, конечно, в ужасе была. Но я ей говорила: я же всегда это делаю!..
А дальше угол был. Там был мамин такой туалетный столик, трюмо и тому подобное. Всё так красивенько. И дальше стояла её постель, которая днём как софа была, на ней сидеть можно было...
Дальше от маминой софы стоял такой буфет, шкаф-буфет, на который можно было что-то поставить, и на нём всегда поздно вечером появлялась маленькая мышка и приходила просить еду. Мама её кормила, и я всегда на это смотрела. Когда другие об этом узнали, они возмутились: как это, мышей, их надо ловить! Мама говорит, ничего не будете ловить, мою мышь не трогайте! И очаровательная маленькая мышка всегда приходила... А потом в буфете можно всегда было дверцу открыть внизу, и там всякое барахло лежало. И затем выход из двери каюты. Так что я вам описала нашу квартиру, заодно видно и некоторые вещи сразу.
Как мы учились на корабле. Я вам про латынь рассказывала? Наш учитель (как его звали?), он меня терпеть не мог. Он был в маму влюблён по уши, а она над ним издевалась. А мы над ним тоже издевались! Все. А у него кошка был несчастная. Мальчишки этой кошке что-то прицепили на хвост, и когда она бегала... Но я в этом не участво-
вала: я такие штуки не люблю. Животных я не люблю мучить... Ну, и он меня к доске. Пиши: роза и склонения - розе, розы... Я ничего не знаю. Тут все сидят за столом - огромный стол под трюмо, это библиотека была - и тут же доска. Я, значит, стою. Он сидит. Я думаю: написала «роза». Он начинает нервничать, встаёт, начинает идти, я в их (класса. - Н.К.) сторону смотрю (нас много было). Потом он поворачивается, а я уже пишу: «розы». Он думает, что-то тут было за спиной. На меня смотрит. А я тупо смотрю в воздух и их всех вижу. Мне показывают, и я пишу, он бегает туда-сюда, а я задумчиво в воздух смотрю, то в эту сторону, то в ту и. написала всё как нужно. Он ничего не мог сказать...
Потом наш священник был очаровательный... У него бас был замечательный. Молодой был, с такой бородкой. Я его очень любила. И он нас всех любил и называл: «Вы все мои орлы». И рассказывал очень хорошо. Он Закон божий преподавал, в общем, мы его очень любили. Очень смешной такой был. Я помню, Олег Бирилёв (он с нами был, он немножко моложе меня) говорил: я не орёл, я кондор. Ну, и значит, я помню, он к Олегу подходил: «Ну, кондор мой (и так его по макушке), не знаешь, кондор, ну так лети вот именно в угол, вот туда». И тогда кондор, руками махая, кричал: «Я лечу» и летел в угол... Это было замечательно!
А на корабле ещё Галина Фёдоровна Блохина, кончившая Бестужевские курсы. Наша начальница. Она была настоящая учительница. Могу сказать, меня начальница очень не любила... И вот, я помню, она говорит мне: «Вот, у меня было стадо белых овец, всё было замечательно, и пришла чёрная овца - и на меня злобно смотрела, -и всё испортила!» И я знала, что я - чёрная овца...
А другая - Ольга Рудольфовна Гутан. Но она была очаровательная, очень милая... Она, кажется, была очень православная.Что она преподавала, я не помню, но мы её очень любили...
Что нам ещё преподавали? Особенно ничего не помню. Тут Аста немножко по-
фантазировала, что нам офицеры преподавали что-то и интересно нам рассказывали. Никакие офицеры нам не преподавали. А что в Корпусе было, нас не касалось. В школу к нам никакие офицеры не приходили!..
Аста на год старше была, Олег Бирилёв на год младше меня. Вот они в Бизерте надолго остались. Я с ним дружила, мы всегда дрались. У него страшная астма была. Я же была задира. У нас в классе так я не помню больше, кто был. Как мы в зубного врача играли, это тоже Аста написала. Мы в столе дырки делали и пломбы вставляли из бумаги. И у нас была песня, которую мы с Астой вместе пели. Она этого не помнила, и я начала ей петь, и она: «Ах, да!». Мы где-то нашли какую-то книгу. Это был какой-то учебник... И мы прочитали, как мы это смогли. И начали читать, напевая... Такие штуки... Но этого не запишешь...
У нас занятия только утром были, по-моему. Потому что мы много играли тоже, потом у нас учительница французского была тоже, совершенно очаровательная, несчастная, мы её мучили. Как Аста пишет, она была «совершенно некультурная». Не то сицилианка, не то ещё что-то такое... А нам её дали, чтобы учить французский язык. Но она скорее русскому у нас научилась, чем мы французскому. А мы ни бельмеса не знали по-французски. Несколько слов: мы знали «сава», это филин по-нашему, у них значит «всё хорошо». Нет, мы ни черта не знали. Мы научились потом уже...
Первое время я даже как-то не помню, как мы жили... Покуда нашли какую-то квартиру, работу, по-французски не умели говорить... мама говорила хорошо по-французски, именно из школы (она в какой-то французской школе была, у каких-то сестёр), насколько я понимаю. Папа, я думаю, научился.
Мама рукодельница была, она очень хорошо вышивала, и вообще у неё масса вкуса была. И первое время у нас была одна такая статуэтка, другая... И постепенно они исчезли куда-то: надо было деньги иметь...
Я под парусом любила ходить. У папы был катер, я умела так рулём править и
гордо так пришвартоваться. Это очень приятно было. Как взрослая...
Тогда мы как редкость ели французский шоколад. В маминых записках, в которых она мои штуки записывала, в одном месте: «У Вали завтра будет день рождения, и нам очень тоскливо, потому что нет денег чего-нибудь купить». И вдруг письмо от тёти Ляли, и там она всегда посылала доллары (они там хорошо зарабатывали). И мы отправились покупать! И вот что мы купили: плиточку маленькую шоколада. Столько-то изюмчика. Несколько фиников. Потом ещё какой-то кошелёчек арабский. И ещё что-то такое. Я поражена была - какую массу роскоши можно было купить! И потом, когда всё это купили, я ей говорю: «Мама, как будто Рождество завтра!»12 Всего понемножечку. Это казалось чем-то потрясающим, я до сих пор вижу это...
Поэтому когда я говорю, например, что нам, детям, во всяком случае, было замечательно, то, думаю, что взрослым было ужасно. Я в этом не сомневаюсь, но тогда мне было хорошо, и я не могла думать за других...
Эти мамины записи датированы в основном 1923-1925 годами. Здесь есть и другие очень милые штуки. Мне очень нравится, например, такая запись. Мы сидим с Астой. Она старается решить какую-то задачу и говорит: «Ох, мне удалось только две сделать». Я говорю: «Ну, с нас хватит и двух...» Или мама мне говорит: «Валя, не ходи так, пузом вперёд» А я ей говорю: «Так все бояре были пузатые, и я вот тоже...» Мне всегда говорили: спрячь живот и не надувай губы! Или: напишите образ вашей подруги. И Аста - мама пишет, что Аста написала обо мне (тоже очень смешно): что я, как тюфяк, танцую и ещё что-то. Что я плакса, но что я хороший друг. В этих дневниках я зову маму «золотая Му-ся». Так я к ней обращалась в детстве...
Монахини - это была единственная школа, которая дальше вела. Поэтому я там оказалась. И многие другие наши там тоже были. Например, Астины две маленькие сестры тоже туда ходили. Воспомина-
ния у меня об этой школе очень хорошие. Я помню, одна старая монахиня занималась красотой нашего писания. Но у неё всегда насморк был. И я всегда ждала, что капелька у неё на носу упадёт, наконец... Но она никогда не падала.Это я помню. Потом другая была, очень красивая, молодая. Я её очень любила и всё думала, ну, почему она пошла в монахини? А меня старались очень в католицизм привести, и тут я единственный и первый раз в обморок упала... Меня уже тащили в церковь, и тут я упала в обморок, и тогда меня уже оставили в покое. И мама сказала, что мне незачем здесь Ветхий Завет учить, что «она это всё по-русски прочтёт». В этой школе я оставалась больше года. У нас такие ленты были, каждый класс другого цвета: зелёные, красные... Потом мама с папой посоветовались, и папа сказал, хватит этого... И когда я позже приезжала, Аста там всех их уже знала. А во время войны, когда было трудно, когда они там все вместе были...
Когда я перешла из монастыря в мужскую гимназию, там были арабы. Двое в моём классе. Я помню одного, и он что-то такое сделал, и педагог ему: «Пико» (а это очень нехорошее слово) и в зад ногой ему. С французом такое было невозможно, никто бы такого не сделал, а с арабом можно... Нет, понимаете, это было возмутительно! Но такое было возможно... Одного я помню, рыженький такой, из очень богатой семьи. Меня пригласили к ним на какой-то праздник, и мы пошли с Астой. Нас принимали очень хорошо. В хорошей семье, знаете, замечательное воспитание... Нет, у восточных часто есть чему поучиться...
И вот сначала мы с мамой поехали из Бизерты в Польшу, к её сестре Ляле, потом в Париж, я там начала музыкой заниматься в русской консерватории. Но сначала я почти каждый год возвращалась в Бизерту на лето, к папе...
Во второй раз, когда я приехала к папе после Польши, я целый год пожила в Бизер-те, потому что родители, в конце концов, сообразили, что мне надо школу заканчивать. а я всё где-то и не занималась. И я. по-
ехала к папе кончать школу в Бизерте. Ас-та замечательно училась, а я особенно не старалась... Я часто у них жила, потому что мне было скучно одной жить. Папа снял для меня квартиру, но я перебралась к ним, потому что мне с ними интересно было, я тоже молодая была... Папа платил им за это, конечно, потому что я там и ела, и жила. И всем это было удобно...
В Бизерте, пока я была там, папа каждый вечер с нами выходил в кафе «Риш». И все думали, что мы с Астой две сестры, потому что папе потом говорили, например, нет, ваша младшая дочь (про меня, как я позже узнала). И мы тогда, как помню, кокетничали с этими морскими (офицерами. -Н.К.). И как оказывается, несколько приходили к папе, просили познакомиться с очень серьёзными надеждами на меня. Папа сказал, молода слишком! Потом, из этой группы молодых людей, где был Сервер (будущий муж Анастасии Манштейн. - Н.К.), один считался мой кавалер, и он тоже у папы просил моей руки. Папа сказал, он на тебе хочет жениться, и меня спросил, не хочешь за него замуж? Ты его любишь? Я говорю, да мне его жалко! Если жалко, тогда хорошо. Не будем больше об этом говорить. Факт, мне его было жалко. Я ему писала, когда же ты приедешь?.. Тогда мне было 17 лет. Папа, я думаю, увидел, что это так, что меня надо оставить в покое.
Папа занимался со мной, сколько мог. Вот, каждый вечер мы в этом кафе ели-пили, главным образом, мороженое... И в один прекрасный день папа сказал, знаешь, я не могу, у меня больше нет денег... В это время он от времени до времени работал в поле. И геодезистом, и геологом, и археологом - по-всякому. У меня открытки есть из всех этих мест археологических, где он работал. И он подарил мне римскую лампу, он сам её нашёл... Но про папу и про всё это Аста почему-то ни слова не написала...
В тот год, когда я приезжала, у нас там целая группа была весёлая. Аста тоже про них пишет. Про двух, один как-то на «де», другой просто офицер13. Он фотографию свою подарил, где он стоит рядом с
колодцем, и там череп... Стихотворение про меня написал. По-французски: «Кто эта маленькая лошадка, которая кричит: вы мне надоели! Оставьте меня! Пойдите вы! Конечно, вы уже узнали Валю.». Но тоже Аста не всегда могла приходить...
Бизертские друзья и соседи
Александр Манштейн, он был вообще фантазёр. Умел всё своими руками делать. Я помню, он для нас - Асте и мне - сделал лодку... Но главное, это у него всякие идеи были, он массу всего читал и всё это нам рассказывал. И фантазёр был потрясающий! И мы его очень любили. Он был не от мира сего... Она же (жена А.С. Манштей-на. - Н.К.)... Я запомнила Зою Николаевну, как она лежит на диване, читает романы...
Ещё Мордвиновы были. Папа с ним вместе служил. У них две дочери было. И потом Ире Мордвиновой было 14 лет, а нам по 11-ти, по 10-ти. И когда Ире что-то нужно было, она ко мне приходила. Я была маленькая. И могла со взрослыми глупости делать. Они меня брали. И я помню, они все собрались, что-то хотят делать, все друг друга за руки держат, я тоже. И мы пошли (я не знаю, кто там жил, надо было у Асты спросить, пока она была жива), и кто-то подошёл к свету и пальцы туда засунул (а все держались за руки), чтобы увидеть, пройдет ли ток через всех? Ну, вот все заохали - ну, дураки все были, и я тоже - конечно, ток нас здорово треснул, и мы увидели, что да...
С другой стороны, я помню, Ира была в старшем классе, и она как-то ко мне подошла перед праздниками. Мы должны были получить в подарок книги и тому подобное. Кто получит, а кто не получит. Но все более или менее, кажется, получали, некоторые - просто чтобы их успокоить, другие -факт, заслужили. Ира мне говорит, послушай, они (книги. - Н.К.) в адмиральском помещении лежат (это всё на «Георгии»), а мне хочется узнать, что мне дали. Ты маленькая, и ты иди в иллюминатор. А я часто там лазила, ну, чтобы там дверь от-
крыть и тому подобное. Мама была в ужасе, когда первый раз увидела, как я сначала за борт... а я маленькая... так вот, пойди, посмотри. Ну, хорошо. Я полезла в иллюминатор, пошла смотреть книги - такие яркие детские книги Жюль Верна, старое такое издание, все ярко красные с золотом. У меня глаза разбежались... Вижу, вот, для Иры, ищу, ищу, ищу название... Прочитала. Так, золотом написано «Ашетт». Вернулась и говорю ей: «Ашетт». А это издатель был! И мне потом сказали: дура ты этакая, не могла посмотреть название... Аста про это пишет, как будто это она... И тут я подумала - вот жалко... А мне говорят, так вы пишите это сами! Но я не могу, не хочу, чтобы это выглядело так, что Ас-та... понимаешь? А она это про себя написала. Конечно, могу написать, написать, что ошибочно, но я без этого не умру, не страшно. Вот, такие штуки. Незачем
это, понимаешь
Мои знакомства с Плотто очень короткие - я его знала маленьким мальчиком, его сестру хорошо знала и мать, мы с Ас-той к ней часто ходили. Евгению Сергеевну Плотто я помню позже, когда она всех собак и кошек собирала, она давала уроки, как сумасшедшая, и Аста у неё занималась. Но со мной мадам Плотто музыкой не занималась, у меня другая преподавательница была, француженка. А она (Евгения Сергеевна Плотто. - Н.К.), факт, день и ночь носилась по урокам., потом, кажется, за Ваню Иловайского замуж вышла, они рядом жили, он с матерью жил. А вот она была номер! Потрясающая женщина была! Она - урождённая Нарышкина. Она с мужем, кажется, удрала, он, кажется, казак был или что-то такое. Мы её тоже очень любили. Некрасивая была. (бабушка Плот-то). Я любила мать Вани Иловайского очень. Нарышкину. Немножко сумасшедшая была. Чтобы удрать из такой семьи с казаком!.. На меня это большое впечатление произвело. А он (Иван Иловайский. -Н.К.) тоже в поле работал. У меня даже есть фотография, они где-то с папой встречаются там, в Сахаре. И они с мате-
рью где-то рядом с Плотто жили. Под конец очень мало русских там жило...
А Олю (Манштейн) я не любила. Она всегда была такая: вот, давайте, сделайте, а то я маме скажу... Ябедницей была. Шурку я любила. Она тоже немножко сумасшедшая...
Очень многие вещи, которые Аста описывает, у неё с этими людьми не было контакта... Это была весёлая молодая компания на корабле, вокруг мамы или с мамой и с Катей Гонгард, которая была замечательно красивой, а мама с ней дружила, и которая была моделью в Париже... Очень красивая была. Я помню, она дарила мне свои старые платья... Как-то я пришла к ней голодная, и она мне всякие такие вот птифуры поставила, мне стыдно было ей говорить, что мне хочется есть. Это было уже в Париже...
И ещё помню... когда у них какие-нибудь проблемы были, когда там что-нибудь нужно было, так маму посылали к Тихмене-ву (это адмирал, Кирин отец, он был слегка влюблён в маму), они говорили маме, вот, ты у него попроси, тогда это выйдет... Я как-то вошла в нашу комнату на «Георгии», мама сидела и он сидел и так это на неё влюблённо смотрел, и мама так ножкой слегка покачивала...
С Николя было совершенно иначе. Вот тут я тоже помню, мама - факт - очень много помогала жене Николя, она старушка была, Ольга Александровна. Умерла она в 1922 году. И мама часто приходила ей что-нибудь помочь, чего-нибудь принести или сделать... Ну, и я поэтому могла всегда туда ходить! И она мне всегда варенье с чаем делала. А вот вечером он страшные сказки мне рассказывал. Я дрожала, а его жена говорила, ну, послушай, она же боится, а он отвечал, но ей же нравится! И я просила: расскажите дальше! А там какие-то призраки были. Из мёртвых кто-то вставал... и каждый день было продолжение, которое я с восторгом слушала... Она была очаровательная, очень милая женщина...
Я помню похороны Николя (Аста про это ничего не пишет: явно не помнила). Но
у меня это осталось. Почему? Это были последние похороны с военными почестями, был военный оркестр, были кадеты, офицеры. И тогда - я это тоже помню - пришёл английский корабль, и оттуда тоже несколько офицеров и матросы пришли. Я помню, мы с мамой где-то сзади стояли, и потом мама к одному из них подошла спросить, где такой-то и такой-то их корабль. Потому что когда в Севастополе мы были, то приходили английские корабли. А мы жили в морском госпитале, и там часто, несмотря и на войну, и на все трудности, балы делали. Я помню, меня клали спать, говорили, ты спи, а чтобы я не боялась, маленький свет оставляли. И мама уходила, и в том же доме они танцевали. С приезжими, конечно, тоже. Так что у мамы там какие-то знакомые были, и она спросила, назвала какую-то там фамилию, и ей сказали, что этот корабль в каком-то таком-то месте, и этот офицер переведён туда-то и туда-то... Так что я помню, что были эти вопросы....
Под конец нас очень мало осталось в Бизерте. Все... большей частью были в Тунисе...
О «смешанных,» браках
За Валентиной Ивановной одно время ухаживал врач-араб, «очаровательный вдовец, у него двое мальчиков было. Он со мной ходил, куда-то приглашал, в общем, это достаточно ясно, когда мужчина имеет какие-то намерения... И он начал меня «выводить». Я помню, была приглашена к ним в дом, где он жил с матерью. И когда мы пришли, этот врач, этот взрослый человек, сделался мальчиком! Мать на меня тоже так посмотрела... я тогда не понимала, что меня, в общем, уже выбирали... могу ли я выйти замуж за него? Я это потом поняла. И он перед ней был... Что она говорила, он так и действовал... Нет, он был такой, очень милый. Потом там был ужин какой-то, был приглашён мэр города, он был женат на француженке, потом ещё какой-то адвокат, который женат на женщине из
Монте-Карло, и ещё какие-то люди. И все эти дамы были тоже. Без матери мы ужинали. И потом вдруг пришло известие, что произошло какое-то несчастье. И, конечно, врач и несколько этих мужчин срочно отправились на место. Мы, женщины, остались одни. Что я тут услышала?! Они говорят, не думайте, что всё это так происходит. Это всё совершенно иначе. Во-первых, мать - это всё. Вы после неё. Муж за вас не будет. Если вы матери не понравились -драма. Но, так или иначе, вы должны ей служить. Муж меняется, и всё иначе. И тут они такое выпустили, что я прямо остолбенела. Это были француженки. Так что мне стало совершенно ясно, когда начали наступать русские - это уже позже было - что у них этим кончится... Но вообще это совершенно другое - в чужой стране или дома...
Но в наше время такого не было. Вообще на арабов смотрели, как... меня часто спрашивают, вы по-арабски умеете? Я говорю - ругаться немножко умею, потому что мы все это знали, а так нет. Почему? Если бы это теперь было, я бы, конечно, учила. Но тогда никому и в голову не приходило по-арабски с этими... Понимаете, колония была! Французы. Уже сицилианцы были «промежуточными», а русских ставили куда-то иначе, знали, что культурные люди... Но много странного. Нет, колония - это совершенно другое. Это совсем особая жизнь. Это так. А после независимости? Когда Бургиба был, было всё очень хорошо. После него уже хуже было, этот Бен Али... Вначале вроде бы тоже хорошо, но потом!.. Это всегда плохо кончается, они деньги загребают, где бы они ни были, они все одинаковы - арабы, китайцы, русские...
Примечания
1 Рыков Иван Сергеевич, выпускник Морского Корпуса 1906 г., капитан 2-го ранга, прибыл в Тунис с Русской эскадрой, в Константинополе получив назначение командиром ледокола «Илья Муромец». В Тунисе работал землемером-топографом. (Подробнее см.: Русская колония в Тунисе. 1920-2000. М., 2008. С. 346-347).
2 Тургенева, Ася. Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гётеанума. М., 2002. С. 9.
3 См.: Прокофьев С.О. Духовные судьбы России и грядущие мистерии Святого Грааля. М., 1995.
4 Речь идёт о книге воспоминаний Анастасии Ширинской «Бизерта. Последняя стоянка». СПб., 2003.
5 Аста - сокр. от Анастасия. Так домашние и близкие друзья звали Анастасию Александровну Манштейн-Ширинскую.
6 Плотто Александр Владимирович (р. 1920), член Морского Собрания, историк флота, автор книги «Служба под Андреевским флагом» (Париж, 1998), командир миноносца «Гневный» (с 1921 г.). До 1924 г. жил с семьёй в Бизерте.
7 Автографы Бизерты. Дневники. Воспоминания. Размышления. М., 2013.
8 Там же. С. 249-262. В последние годы Валентина Ивановна всё же решила попытаться написать историю своей жизни, центральной частью которой станет её знакомство с антропософией, жизнь в Гётеануме, работа эвритмистки.
9 См., например: Автографы Бизерты. С. 149-156.
10 Там же. С. 150.
11 Имеется в виду очерк A.B. Плотто в книге «Автографы Бизерты». С. 249-252 и 255-262.
12 Подробнее см.: Из записных книжек Полины Ивановны Рыковой // Автографы Бизерты. С. 161.
13 У A.A. Манштейн-Ширинской они - «Два молодых лейтенанта, Ги де Ливуа и Андре Дет-ре, верные члены нашей группы» (См.: Ширин-ская Анастасия. Бизерта. Последняя стоянка. СПб., 2003. С. 254).
