CC BY
6были Пушкиным разрезаны, как и книга Нодье.11 Оба перевода Зражев-ская передала поэту через П. А. Вяземского в конце 1836 г. Кто знает, может быть, книги были переданы после выхода в свет в сентябре 1836 г. третьей книжки «Современника», содержащей пушкинский ответ Лобанову? Во всяком случае история с изданием Российской академией переводов Зражевской, речью Лобанова и пушкинским ответом на нее в «Современнике» несомненно должна заинтересовать исследователей творчества великого поэта и его биографов.
М. Ш. Файнштейн
ЕЩЕ РАЗ О ПУШКИНСКОМ «МАГИЧЕСКОМ КРИСТАЛЕ»
Вопрос о значении образа «магический кристал» в предпоследней строфе восьмой главы «Евгения Онегина» был впервые поднят полвека назад Н. О. Лернером, который указал, что для пушкинских современников «это было нечто конкретное, взятое прямо из живой действительности. „Магическим кристалом" в те времена пользовались как прибором для гадания, и он был весьма распространен». В конце прошлого века Лернеру удалось приобрести в одной петербургской лавке подобный прибор — «довольно большой, тяжелый, массивный шар из прозрачного бесцветного стекла».1
Такое толкование было усвоено пушкинистами-лексикографами и комментаторами романа, однако в 1964 г. его отверг В. В. Набоков. Отметив нетипичность для русской культуры кристалломантии (гадания на кристаллах) как способа дивинации, Набоков обращал внимание читателей на аналогичное, по его мнению, употребление Пушкиным слова «кристал (л)» в стихотворении «К моей чернильнице»:2
Заветный твой кристал Хранит огонь небесный.
(II, 183)
Итак, соответственно лернеровскому объяснению, Пушкин уподобляет начальную стадию творческого процесса гаданию на кристаллах: герои романа являются автору в «смутном сне» воображения, вызванном бессознательным вглядыванием в прозрачный стеклянный шар. По Набокову же реализация пушкинской метафоры являет иную картину: автор вспоминает, как он всматривался в неясную «даль свободного романа» сквозь «кристал», т. е. стеклянную либо хрустальную емкость чернильницы, хранящей «огонь небесный» — вдохновение.
11 Пушкин и его современники. СПб., 1910. Вып. 9—10. С. 4, 69. О книгах Зражевской в библиотеке поэта см. также: Файнштейн М. Ш. Книги А. В. Зражевской в пушкинской библиотеке//Временник Пушкинской комиссии. 1981. Л., 1985. С. 152—154.
1 Звенья. М.; Л., 1935. Вып. 5. С. 105, 106.
2 Pushkin A. Eugene Onegin: A novel in verse / Transl. from the Russ., with a comment., by V. Nabokov. New York, 1964. Vol. 3. P. 244—245.
11 Временник, вып. 22 161
Сочувственно отнесясь ко второму толкованию, М. Ф. Мурьянов оспорил ставшее каноническим первое, усмотрев в нем «неосторожный перенос торгового ассортимента посудных лавок конца XIX в. в дворянскую культуру первой четверти XIX в., без поправки на весьма вероятную эволюцию понятия и предмета». Опираясь на фундаментальное исследование «Кп81а1отап^а» Ришарда Гансинца, Мурьянов дал краткий обзор многовековой истории гадания на кристаллах и отметил, что их первоначальный облик не имел отношения к шару. В объяснении Лернера, по мнению Мурьянова, фигурирует не «настоящий» магический кристалл, а его «суррогат»: «... ведь стекло является по своей физической природе веществом аморфным, а не кристаллическим, и даже по своей внешней форме стеклянный шар не имитирует природный кристалл, который, как известно, имеет только плоские грани».3
На последний тезис М. Ф. Мурьянову убедительно и остроумно возразил в своем комментарии Ю. М. Лотман, поддержавший лернеровское толкование: «... слово „кристалл" в высоком стиле могло означать „стекло" <. . .> Вода, как известно, имеет аморфную структуру. Это не мешало Пушкину написать: „... отразилася в кристале зыбких вод" (I, 78), т. е. в стекле, в зеркале вод».4
В позиции Мурьянова вызывает недоумение и другое: в принципе не возражая против объяснения словосочетания «магический кристал» как термина из области дивинации, он принимает и толкование Набокова, а напоследок указывает еще на «ассоциативность с магическим кристаллом» метафоры из пятой главы романа: «Зизи, кристал души моей».5*
И все же, несмотря на очевидную уязвимость рассуждений Мурьянова, нерезонно объявлять их вовсе беспредметными и утверждать, будто бы «в обиходе гадалок „магическим кристалом" именовалась именно сфера».6" Ведь уже из приведенных Мурьяновым примеров видно, что в практике кристалломантии использовались самые различные по форме, размеру » материалу предметы (загадочными поэтому кажутся обстоятельства, побудившие комментаторов романа в Полном собрании сочинений 1962— 1965 гг. снабдить лернеровское объяснение «стеклянный шар» уточнением «небольшой» 7). Наконец, продуктивно ли спорить об объеме термина «магический кристал» прежде, чем сам факт его существования «в обиходе гадалок» установлен сколько-нибудь надежно?
В 1980 г. одновременно с комментарием Ю. М. Лотмана появилось отдельное издание «Онегина» с примечаниями А. Е. Тархова. Позицию последнего можно назвать «эмфатической». «Какой же вывод должны мы сделать относительно пушкинского „магического кристала"? — вопрошает Тархов, дав обзор толкованиям Лернера, Набокова и Мурьянова. — Независимо от того, обращался ли поэт к опытам с реальным кристаллом для
3 Временник Пушкинской комиссии. 1967—1968. Л., 1970. С. 92—94.
4 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1980. С. 370.
5 Временник Пушкинской комиссии. 1967—1968. С. 95.
6 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». С. 371.
7 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 3-е изд. М.: Изд-во АН СССР* 1964. Т. V. С. 602.
гадания или нет, но метафора такого гадания была для него, очевидно,, самой адекватной формой изображения замысла „Евгения Онегина"».8
Наконец, совсем недавно с комментарием к «магическому крпсталу» выступил С. А. Фомичев. Отвергнув толкования Лернера, Мурьянова, Лот-мана и Тархова на том основании, что в них не уловлен «подлинный смысл пушкинской метафоры, ее вполне конкретное, предметное значение», исследователь примкнул к позиции Набокова и усилил ее указанием на перекличку стихотворения «К моей чернильнице» с финалом восьмой главы романа.9
Итак, в ходе дискуссии о значении пушкинского образа были четко декларированы две позиции:
1) «магический кристал» — терминологическое обозначение предмета, употреблявшегося в практике дивинации;
2) «магический кристал» — образное наименование чернильницы как атрибута литературного творчества.
Нетрудно заметить, что если приверженцы первого толкования воспринимают прилагательное «магический» в его прямом значении, т. е. «относящийся к магии» (ср. «магический квадрат»), то для их оппонентов актуальным оказывается переносное значенпе — «чудодейственный» (ср. «магическое слово»). При втором подходе «магический кристал» трактуется не как устойчивое, а как свободное словосочетание, в котором комментированию подлежит лишь главное слово. Конец спорам в сложившейся ситуации могла бы положить регистрация этого словосочетания в языке допушкинской или пушкинской эпох как целостной единицы номинации. До тех пор, пока эти сведения не добыты (самое пока раннее его употребление датируется 1852 г.;10 зарегистрировано Н. О. Лернером)« допустимо оперировать исключительно argumenta ex adjunctis — косвенными доказательствами.
Разделяя в целом мнение тех исследователей, которые отстаивают первое толкование, хотелось бы внести в него необходимые уточнения. Прежде всего следует отметить, что исторически кристалломантия сосуществовала и весьма тесно переплеталась с другими сходными способами искусственного возбуждения галлюцинаций, особенно активно с катоптрог мантией (гаданием на зеркалах). Смешение этих видов дивинации отра~ зила европейская художественная литература; так, в сказке Гофмана «Крошка Цахес по прозванию Циннобер» (1819) один и тот же магиче*-ский прибор именуется то «кристаллом» (Kristall), то «хрустальным зер»-калом» (Kristallspiegel).11 По авторитетному мнению Ришар да Гансинца« между кристалломантией и катоптромантией не делали никакого различия уже в эпоху Калиостро.12
Это наводит на мысль о том, что даже в случае доказательства принадлежности словосочетания «магический кристал» к терминологии гада-
8 Пушкин А. С. Евгений Онегин. М., 1980. С. 325.
9 Временник Пушкинской комиссии. 1981. Л., 1985. С. 167—168.
10 Магический кристалл и лондонские колдуны//Современник. 1852. Т. 32, отд. 6. С. 18—29.
11 О функциях «оптических» мотивов у Гофмана см.: Вайнштейн О. Б. «Волшебные стекла» Э. Т. Гофмана//Литературные произведения XVIII— XX веков в историческом и культурном контексте. М., 1985. С. 124—130.
12 Lud: Organ pol. t-wa ludoznawczego. 1954. Т. 41. S. 296.
11* 163
ния в пушкинскую эпоху (а хочется надеяться, что это доказательство рано или поздно окажется в распоряжении пушкинистов) поиски ответа на вопрос, как выглядел и из чего был изготовлен «магический кристал», о котором писал Пушкин, все равно будут занятием весьма сходным с гаданием и столь же плодотворным. Реальный комментарий, чтобы не сделаться автономным от комментируемого текста, должен, по-видимому, ограничиваться теми сведениями о кристалломантии, которые сообщаются в «Новом словотолкователе» Н. М. Яновского: «... искусство узнавать или предсказывать будущее посредством стекла или зеркала, в котором гадающие мнят видеть предметы, желанию их соответствующие. Мнимое искусство сие называется также и катоптромантиею».13 Отметим зарегистрированное словарем неразличение кристалло- и катоптромантии и перейдем к рассмотрению некоторых типичных случаев употребления слова «кристал (л)» в поэтической речи предпушкинской п пушкинской эпох.
Наряду со словами «хрусталь», «стекло», «зеркало», «зерцало» слово «кристал(л)» широко привлекалось «при указании на водную гладь, прозрачность, а иногда и вообще на водную поверхность и — метонимически — на всю массу воды».14 Так, у Батюшкова:
.. .катит Рейн свой сребряный кристалл,15
у Языкова:
Блестит, подвижная громада кристалла,16
у Пушкина:
И волн кристал <?> струит, (II, 671)
у Тютчева:
Катит кристалл валов сапфирных.17
При этом слово «кристалл» устойчиво связывается с семантикой зеркального отражения. Например, у Жуковского:
Река, блестящая средь дебрей величаво, Кристаллом отразив на бреге пышный град.18
«Кристалл», «зеркало», «зерцало», иногда еще «стекло» образуют ряд семантически однородных и взаимозаменяемых слов. Приведем соответствующие примеры.
Языков:
Как живо Геспер благосклонный
Играет в зеркале зыбей.19
18 Яновский Н. Новый словотолкователь. СПб., 1804. Ч. 2. С. 442.
14 Поэтическая фразеология Пушкина. М., 1969. С. 46.
15 Батюшков К. Н. Поли. собр. стихотворений. М.; Л., 1964. С. 88.
16 Языков Я. М. Поли. собр. стихотворений. М.; Л., 1964. С. 367.
17 Тютчев Ф. И. Лирика. М., 1965. Т. 2. С. 14.
18 Жуковский В. А. Поли. собр. соч. Пг., 1918. Т. 1. С. 50.
19 Языков II. М. Поли. собр. стихотворений. С. 201.
Баратынский:
И луч его в зерцале зыбком вод Неверным золотом трепещет.20
Пушкин:
Здесь, вишу, с тополем сплелась младая ива И отразилася в кристале зыбких вод.
(I, 78)
Так бурны тучи отражает Залива зыбкое стекло.
(IV, 155)
Рассмотрим теперь контекст в каком-то смысле прототипический для пушкинского образа. В стихотворении «Протей, или Несогласия стихотворца» (1798) Карамзина «чувствительная душа» поэта уподобляется «кристаллу» — зеркальной поверхности пруда:
Еще минута... вдруг иное представленье: Сокрыли облака в кристалле Фебов зрак; Там стелется один волнистый, сизый мрак. В душе любимца муз такое ж измененье Бывает каждый час.. ,21
Восприимчивая душа «любимца муз», говорит Карамзин, не может существовать без «несогласий» (противоречий), «без всех гаданий темных».22
Мотивы кристалла—зеркала и гаданий не сфокусированы здесь в одном образе, а объединены темой Протея — божества, обладающего даром принимать любой облик (зеркальность) и угадывать прошлое и будущее (гадание). Вместе с тем примечательно, что контекст, сближающий образы «душа поэта», «гадание» и «кристалл», был возможен еще задолго до создания строк:
Промчалось много, много дней С тех пор, как юная Татьяна И с ней Онегин в смутном сне Явилися впервые мне — И даль свободного романа Я сквозь магический кристал Еще неясно различал.
(VI, 190)
Представляется, что привлечение текста «К моей чернильнице» для объяснения этого места было бы оправданным лишь в том случае, если бы параллелей к нему не оказалось в самом романе. Между тем они существуют. С авторскими рассуждениями о «дали свободного романа» активно перекликаются мотивы пятой главы «Онегина», погружающие читателя в атмосферу святочных гаданий:
20 Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. М., 1982. С. 295.
21 Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1966. С. 243.
22 Там же. С. 251.
Настали святки. То-то радость! Гадает ветреная младость, Которой ничего не жаль, Перед которой жизни даль Лежит светла, необозрима...
(VI, 100)
Среди прочих здесь описывается татьянино гадание «на сон»: спрятав под подушку зеркало, героиня загадывает сновидение, в котором ей является «герой ее романа». «Странный сон» Татьяны о «дали жизни» и герое напоминает «смутный сон» автора о его героях и «дали романа». В первом случае фигурирует зеркало, во втором — «магический кристал», который, очевидно, выполняет сходную функцию: служит предметом, возбуждающим воображение гадающего.
В подтверждение параллелизма этих ситуаций говорят как сформулированные выше частные выводы (о неразличении в пушкинскую эпоху кристалло- и катоптромантии, об усвоении «зеркальной» семантики словом «кристал(л)» в его поэтическом употреблении, о допустимом в культуре поэтической образности и имевшем прецедент соединении мотивов «кристалл—зеркало» и «поэт—гадатель»), так и сама поэтика пушкинского романа, строящаяся на постоянном взаимодействии реальностей эмпирической («мир» автора) п эстетической («мир» героев). Отношение подобия, в которое в предпоследней строфе «Онегина» вступают «мир» автора, гадающего о ненаписанном романе, и «мир» героини, гадающей о будущей жизни, подготавливает финальную метафору «жизнь—книга»:
Блажен, кто праздник Жизни рано Оставил, не допив до дна Бокала полного вина, Кто не дочел Ее романа...
(VI, 190)
Таким образом, среди доводов, выдвигаемых в защиту первого толкования (связывающего «магический кристал» с темой гадания), оказывается еще один и, как представляется, немаловажный — «довод от поэтики».23
М. В. Безродный
23 В статье Ю. С. Сорокина «„Магический кристалл" в „Евгении Онегине"» (Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1986. Т. XII. С. 335—340), несмотря на некоторые верные посылки (отказ от узкотерминологического подхода, наблюдения над поэтической фразеологией времени), ход рассуждений исследователя выглядит без надобности «окольным», а общий вывод — о реминисценции фрагмента «Лекций» Шлегеля — кажется произвольным и непродуктивным для понимания авторской интенции и связи образа «магический кристал» с поэтикой романа.
