CC BY
3работы Пушкина над произведением, включая в основной его корпус опущенные в печати стихи, а также с исправлениями, зафиксированными альбомным вариантом.
В. П. Стар к
ВОКРУГ ОДНОЙ СТАТЬИ ПУШКИНА
В публицистическом наследии Пушкина имеется статья, хорошо известная как пушкинистам, так и исследователям русско-французских связей 1820—1830-х годов. Это отклик поэта на речь М. Е. Лобанова — «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной», опубликованный в № 3 «Современника» за 1836 г. Обычно исследователи, обращаясь к отзыву, совершенно справедливо отмечают стремление поэта оградить как русскую литературу, так и французских романтиков, на которых обрушился Лобанов, от крайне официозных, охранительно-реакционных нападок уваровской цензуры. Однако обнаруженные в Ленинградском отделении Архива АН СССР документы (ф. 8, Российская академия) позволяют ввести в научный оборот новые данные по этому вопросу. Но обратимся к истории.
18 января 1836 г. в Российской академии состоялось торжественное заседание. Обычно академию посещало не более 10—12 человек, в тот же день присутствовала почти половина ее членов — 29 человек. Среди них и родственник императора — принц Ольденбургский.1 Открыл заседание непременный секретарь академии Д. И. Языков, прочитавший присутствующим сообщение об истории создания академии, основных направлениях деятельности «Русского Парнаса» вплоть до 1830-х годов. О «Жизнеописании И. И. Лепехина» сделал сообщение В. А. Поленов. Затем были прочитаны воспоминания А. С. Шишкова о Н. М. Карамзине. Прочитал свои стихи П. А. Ширинский-Шихматов.2 Наконец, с пространным «Мнением» о современном состоянии русской литературы, о «пагубном» влиянии на нее французской литературы познакомил присутствующих М. Е. Лобанов. 'Его речь изобиловала нападками на современную французскую литературу, содержавшую лишь «отвратительные зрелища» и бывшую, по мнению оратора, «услужливой переписчицей грязных страстей черни».3 Именно в произведениях представителей романтической школы чудились Лобанову якобинские ужасы — «зародыши безнравия, безверия <.. .>, заблуждений или преступлений».4 Особенно порицался Бальзак, сочинявший «непристойные и бесчеловечные романы», а также Гюго, создавший «гнуснейшую из драм» — «Лукрецию Борджия», запрещенную в России.
1 Архив АН СССР, ф. 8, оп. 1, № 41, л. 13—16.
2 См.: Заседание, бывшее в имп. Российской академии 18 января 1836 г. СПб., 1836.
3 Там же. С. 21.
4 Там же. С. 19.
Произведения именно этих писателей срослись с «ужасами революции»,, которые и несет в своих недрах романтизм.5
«Мнение» было направлено и против русских почитателей этого направления, против переводчиков, работающих над изданиями французских авторов. При этом особая роль в ограничении «вредного влияния» отводилась цензуре. Академии предлагалось взять на себя обязанности цензуры при разборе представляемых сочинений, отказаться от публикации французских авторов в академической типографии и, главное, «сосредоточить-свою деятельность лишь на чистоте языка».6
Обращение Лобанова к академии с требованием усилить цензуру, а также особое упоминание в речи о Бальзаке, имя которого открывало список представителей «эфемерной словесности Франции», не было случайным. В середине июля 1835 г. писательница А. В. Зражевская обратилась в Российскую академию с просьбой о напечатании в академической типографии своего перевода повести О. Бальзака «Луи Ламбер». Д. И. Языков, выполнявший также и обязанности управляющего типографией,, представил прошение писательницы на одном из академических заседаний, и разрешение было получено. Однако при последовавшей подготовке-к изданию выяснилось, что Зражевская не исправила в книге некоторые места своего предисловия, которые были указаны цензурой. Из-за этого-конфликта возникла почти полугодовая переписка между Российской академией и Санкт-Петербургским цензурным комитетом.7 Николаевской цензуре показались слишком смелыми мысли переводчицы о французских романтиках, в частности восторженное отношение к повести, «написанной: волшебным пером» знаменитого писателя.8 Только с помощью президента. А. С. Шишкова удалось уладить это недоразумение. С уже «приглаженным» предисловием «Луи Ламбер» вышел в свет только в середине декабря 1835 г.
В истории «благонамеренной» Российской академии подобных столкновений с цензурой раньше не случалось. Необходимо было как-то выйти из этого щекотливого положения. Этой цели и послужило «Мнение» Лобанова.
История с изданием «Луи Ламбера» получила широкую известность». Без сомнения, знал о ней и Пушкин. В начале 1836 г. поэт сам переживал известные трудности в связи с попыткой получить разрешение на издание-«Современника». Поэтому он не мог не откликнуться на выступление Лобанова. С «Мнением» поэт познакомился, прочитав брошюру «Заседание, бывшее в императорской Российской академии 18 января 1836 г.». На заседании 18 января поэт, вопреки утвердившемуся мнению, не присутствовал, хотя и был в Петербурге.9 Знаменитое академическое собрание стало
5 Там же. С. 22, 23.
6 Там же. С. 26, 27.
7 Архив АН СССР, ф. 8, оп. 3, 1835 г., № 57, л. 1—13.
8 Созерцательная жизнь Лудвига Ламберта. Соч. г. Бальзака. СПб.*. 1835. Предисловие, с. I—XX.
9 Это подтверждают и просмотренные «Записки Российской академии» (Архив АН СССР, ф. 8, оп. 1, № 41, л. 13—16). Кроме того, известны пушкинские письма, отправленные из Петербурга разным адресатам в середине января 1836 г. (см.: XVI, 72—74).
предметом двух пушкинских разборов, помещенных во второй и третьей книжках «Современника». И если первый очерк — «Российская Академия» — знакомил общественность с сообщениями, прочитанными на заседании, то «Мнение» Лобанова поэт подробно описал и прокомментировал отдельно, подчеркивая тем самым его особое значение «как по своей сущности, так и по важности места, где оно было произнесено» (XII, 45). Уже первые строчки разбора подчеркивали, что речь Лобанова — вынад прежде всего политический и ничего общего с наукой, к которой автор «Мнения» обращал внимание академии, не имеет. Защищая от нападок современную французскую литературу, Пушкин отмечал, что произведения представителей новой школы романтизма пользуются успехом в России. В этом не было ничего «порочного». «Французская словесность, — считал Пушкин,— со времен Кантемира имевшая всегда прямое или косвенное влияние на рождающуюся нашу литературу, должна была отозваться и в нашу эпоху» (XII, 71). Однако Лобанов, по мнению поэта, слишком преувеличивал и оттенял это влияние: отечественная словесность всегда имела свои пути развития и не принадлежит к числу «подобострастных поклонников» чужих влияний. Рецензент выступал и против требования чрезмерного усиления цензурного гнета, а также против навязывания Российской академии «особых» функций цензуры. Задача академии — способствовать расцвету и распространению литературы в России, «поощрять достойных писателей деятельным своим покровительством» (XII, 74). Таковы основные мысли пушкинской статьи.
Выступления Лобанова и Пушкина нельзя рассматривать вне истории Российской академии. Оба они являли собой два разных полюса развития общественной мысли в России, а главное — два совершенно противоположных направления в литературе, которые академия и пыталась безуспешно объединить в своих стенах. И самым удивительным является то, что Российская академия, представленная в некоторых исследованиях в последний период своего существования как «царство сонных академиков», внесла существенный вклад в популяризацию произведений французских романтиков. Интерес русского общества к новому литературному направлению она игнорировать не могла.
В середине июня 1836 г. Зражевская вновь обратилась в академическое собрание с просьбой напечатать в типографии свой новый перевод — ¡роман одного из ведущих французских романтиков Ш. Нодье «Девица де Марсан». И академия дала разрешение — уже в октябре книга вышла в свет.10 Правда, на этот раз переводчица не рискнула снабдить ее своими комментариями. Но сам факт публикации сочинения Нодье после «цензурной истории» с Бальзаком особенно примечателен. Это было своеобразным ответом Лобанову и ему подобным.
В каталоге пушкинской библиотеки можно найти обе упомянутые здесь книги — «Луи Ламбер» и «Девица де Марсан». Причем поэта особенно заинтересовало написанное переводчицей предисловие к роману Бальзака. Это подтверждает и тот факт, что листы предисловия к книге
10 Архив АН СССР, ф. 8, оп. 1, № 41, л. 113—113 об., 167
были Пушкиным разрезаны, как и книга Нодье.11 Оба перевода Зражев-ская передала поэту через П. А. Вяземского в конце 1836 г. Кто знает, может быть, книги были переданы после выхода в свет в сентябре 1836 г. третьей книжки «Современника», содержащей пушкинский ответ Лобанову? Во всяком случае история с изданием Российской академией переводов Зражевской, речью Лобанова и пушкинским ответом на нее в «Современнике» несомненно должна заинтересовать исследователей творчества великого поэта и его биографов.
М. Ш. Файнштейн
ЕЩЕ РАЗ О ПУШКИНСКОМ «МАГИЧЕСКОМ КРИСТАЛЕ»
Вопрос о значении образа «магический кристал» в предпоследней строфе восьмой главы «Евгения Онегина» был впервые поднят полвека назад Н. О. Лернером, который указал, что для пушкинских современников «это было нечто конкретное, взятое прямо из живой действительности. „Магическим кристалом" в те времена пользовались как прибором для гадания, и он был весьма распространен». В конце прошлого века Лернеру удалось приобрести в одной петербургской лавке подобный прибор — «довольно большой, тяжелый, массивный шар из прозрачного бесцветного стекла».1
Такое толкование было усвоено пушкинистами-лексикографами и комментаторами романа, однако в 1964 г. его отверг В. В. Набоков. Отметив нетипичность для русской культуры кристалломантии (гадания на кристаллах) как способа дивинации, Набоков обращал внимание читателей на аналогичное, по его мнению, употребление Пушкиным слова «кристал (л)» в стихотворении «К моей чернильнице»:2
Заветный твой кристал Хранит огонь небесный.
(II, 183)
Итак, соответственно лернеровскому объяснению, Пушкин уподобляет начальную стадию творческого процесса гаданию на кристаллах: герои романа являются автору в «смутном сне» воображения, вызванном бессознательным вглядыванием в прозрачный стеклянный шар. По Набокову же реализация пушкинской метафоры являет иную картину: автор вспоминает, как он всматривался в неясную «даль свободного романа» сквозь «кристал», т. е. стеклянную либо хрустальную емкость чернильницы, хранящей «огонь небесный» — вдохновение.
11 Пушкин и его современники. СПб., 1910. Вып. 9—10. С. 4, 69. О книгах Зражевской в библиотеке поэта см. также: Файнштейн М. Ш. Книги А. В. Зражевской в пушкинской библиотеке//Временник Пушкинской комиссии. 1981. Л., 1985. С. 152—154.
1 Звенья. М.; Л., 1935. Вып. 5. С. 105, 106.
2 Pushkin A. Eugene Onegin: A novel in verse / Transl. from the Russ., with a comment., by V. Nabokov. New York, 1964. Vol. 3. P. 244—245.
11 Временник, вып. 22 161
