CC BY
170
УДК 821.161.1.09"20"
Копцов Алексей Николаевич
Московский педагогический государственный университет
ДИАЛЕКТИКА ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ ПРИРОДЫ И ЧЕЛОВЕКА В РАССКАЗЕ А.С. СЕРАФИМОВИЧА «НА ЛЬДИНЕ»
В настоящей статье рассматриваются вопросы, связанные с проблематикой рассказа «На льдине», первого произведения в творческой биографии Александра Серафимовича. Автор статьи предпринимает попытку иначе посмотреть на рассказ писателя. Имманентный анализ художественного произведения сочетается с обращением к историко-литературным, биографическим, культурным, этнографическим данным. Оппозиция «человек - природа» занимает важное место не только в исследуемом рассказе, но и в контексте всего раннего творчества писателя, поэтому автор исследования основной своей задачей считает постижение специфики художественной рецепции феноменов человека и природы в рассказе «На льдине». Автор показывает неоднозначность философского осмысления места человека в природном пространстве и влияния природы на жизнь и на смерть человека. Анализ рассказа позволяет выйти за границы рассмотрения его исключительно в аспекте классовой борьбы, изображение которой получило пристальное внимание со стороны советского литературоведения. В статье рассматривается также проблема генезиса раннего литературного творчества Серафимовича. Собранные литературные факты, опора на критику и сравнительный анализ приводят к выводу о преемственности между художественными мирами раннего Серафимовича и раннего Короленко.
Ключевые слова: А.С. Серафимович, рассказ, поэтика, генезис, прозвищный фольклор, человек и природа, общество и природа, антропоморфизм, зооморфизм, смерть.
Первым литературным опытом ссыльного студента физико-математического факультета Петербургского университета Александра Серафимовича Попова стал рассказ «На льдине», написанный в г. Мезени Архангельской губернии в 1888 г. и опубликованный в «Русских ведомостях» в 1889 г. под псевдонимом Серафимович. В 1901 г. названный рассказ, наряду с рассказами «На плотах» и «В тундре», высоко оценил В.Г. Короленко за его «прекрасный язык, образный, сжатый и сильный, яркие, свежие описания и набросанные эскизно и бегло, но всё-таки живые фигуры...»; (курсив наш. - А.К.) [6, т. 8, с. 313]. Сорок с лишним лет спустя, в 1932 году, Серафимович признался, что написал «На льдине» «целиком под влиянием загоревшегося тогда Короленко» [11, с. 343].
Заметим, в 1925-1928 гг. вышло посмертное собрание сочинений Короленко с дневником, что является доказательством высокого авторитета писателя в советскую эпоху, несмотря на его последовательную критику большевистской революции, отразившуюся в письмах к А.В. Луначарскому. Для Серафимовича позднее свидетельство истоков своего творчества было ещё и указанием на особенный путь в общественных и писательских прениях начала 30-х гг.
Серафимович не хвалил своих работ, многие из которых в предисловии к собранию сочинений (1940-1948 гг.) характеризовал как «явно слабые в художественном <...> отношении» [12, с. 3]. Начиная с ранних рассказов, он выбрал путь реалиста и до конца творческого пути не менял своей эстетической позиции. Эту особенность подметили, например, советские исследователи, для которых творчество Серафимовича есть «неприкрашенная жизненная правда <... > суровая жизненная прав-
да», по выражению одного из них - Ф.Т. Алексан-друшкина [1, с. 7]. Однако не всё так однозначно в творчестве писателя. Не случайно в современном литературоведении рассматривается не столько реализм прозы Серафимовича, сколько философская глубина ранних рассказов писателя. Н.Д. Котов-чихина называет ранние рассказы Серафимовича «навек созданными маленькими шедеврами» [8, с. 7] и отмечает, что для автора оказывается важной не социальная проблема, а «жестокий поединок человека с природой, из которого человек далеко не всегда выходит победителем» [8, с. 8].
Для миропонимания Серафимовича характерно развитое систематическим образованием представление о взаимоподобии общества и природы. В уже процитированной автобиографии (1932 г.) и «Рассказе о первом рассказе» (1933 г.) Серафимович говорит о том, как некогда он разрывался между человеческим и природным, как ему, с одной стороны, «хотелось описать громадное впечатление от северного сияния» [13, с. 401], а с другой -показать «целый мир ненависти к гнетущей силе эксплуататоров», потянуться «к бедноте, к труду, к загнанным, забитым, к тем, кого сосут» [11, с. 343].
В других набросках той же автобиографии Серафимович не рассредоточивает мир людей и мир природы, соотносит натуральное, естественное и материальное, созданное человеком, отмечает, как его «поразила природа, железный человеческий труд», «почернелые, как грибы, дома» Мезени, «синяя грудь океана» и «всё тот же бесконечный труд, всё то же человека человеком поедание». Природа в изображении писателя словно реагирует на социальные катаклизмы: отсюда и логически неожиданные переходы мысли: «...читаю страшное: "Александр Ульянов и ещё четверо каз-
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова «jij- № 3, 2015
© Копцов А.Н., 2015
98
нены". Весенний день померк» [11, с. 343]. Заметим, что казнь студента-террориста А.И. Ульянова состоялась в мае 1887 г., а рассказ появился много месяцев спустя, когда первый шок уже прошёл. Переживание смерти университетского товарища выразилось в первом, написанном в ссылке рассказе, в котором писатель попытался художественно осмыслить смерть как феномен природный и вместе с тем социальный. Нужно отметить и важность самой ссылки в жизни писателя, оказавшейся для него достаточно суровой.
Подтверждением этому служит, например, письмо Серафимовича, написанное в 1936 г. для радиопередачи, где он характеризует ссылку: «Лучшие писатели в те времена учились не столько в школах, университетах, сколько в ссылке да по тюрьмам. Попал и я в ссылку <... > Тут передо мной развернулась суровая картина природы и чудовищная, страшная жизнь <...> крестьянина, рабочего, женщины, ребёнка. Всё это нахлынуло именно в ссылке...» [14, с. 3]. На наш взгляд, данное радиовыступление нельзя считать вполне достоверным в связи с его тенденциозностью, обусловленной общественно-политической обстановкой 1936 года, спецификой адресации и ориентацией не столько на далёкое прошлое, сколько на представление писателем радиослушателям и без того известной эпопеи «Железный поток».
Советское литературоведение (например, Н.А. Ерёмина [4], Е.Л. Лепешинская [9]) рассматривало раннее творчество Серафимовича с позиций марксизма-ленинизма. Разумеется, тема классового неравенства важна для начинающего писателя, приговорённого к ссылке за антиправительственную прокламацию, но проблематика «северных» рассказов гораздо шире; на наш взгляд, ведущие вопрос, поставленные автором в его первом рассказе, есть вопросы философские - о человеческом и природном в феномене смерти, зверином начале в человеке, границе между живой природой и мертвой природой.
В рассказе «На льдине» природа - не просто фон развивающихся событий, а ещё и постоянная спутница человека. В этом смысле человека и природу нельзя противопоставлять: человек со всеми его социальными контактами всё равно остаётся лишь малой частью природного пространства. Социальное поведение человека, перенесённое в природу, проявляется во всей силе своих достоинств и пороков. Смысл природы в её отношении к человеку, таким образом, амбивалентен: она одновременно его друг и враг, спаситель и губитель, судья. Серафимович ставит человека на самую грань, отделяющую мир живой природы (сцена в промысловой избушке, часть IV рассказа) от беспощадного мира природы неживой.
В пейзажной экспозиции рассказа открывается картина суровой стихии и тяжелейших условий
жизни поморов. При этом обнажается внутренний катастрофизм природы как норма её существования: здесь «мохнатые сизые тучи <...> низко несутся над морем», а «пронзительный, резкий ветер <. > то сбивает их в темную сплошную массу, то<...> разрывает и мечет, громоздя в причудливые очертания», здесь «тяжко встают свинцовые воды и <. > с глухим рокотом катятся в мглистую даль», а «с прибрежных высот <. > хмуро надвинулся дремучий лес» [12, с. 5].
Природа в рецепции Серафимовича предстаёт человекоподобной замкнутой системой с её естественными катаклизмами, внутренними войнами и перемириями, в которые человек вмешиваться не должен. Доминирующие свойства природы в экспозиции - её напряженность, внутренняя дисгармоничность; природа здесь уподобляется человеку-провидцу, предчувствующему опасность и готовящемуся к схватке с врагом. Особенно иллюстративен в плане антропоморфизма стоящий «спокойно, сумрачно, точно в глубокой думе» дремучий лес, который становится свидетелем человеческого вторжения и которому приписывается исключительно человеческое чувство - «угрюмая досада» [12, с. 5]. Таким образом, природа со всеми её силами не есть лишь локус или арена для дальнейшего развёртывания социального конфликта, а есть один из участников неравного противостояния.
Социальный план повествования составляют помор Сорока и кулак Ворона. Имена героев оригинальны для русской литературы, в особенности - для реалистического рассказа. Прозвища героев передают их первобытное состояние, Сорока и Ворона не являются личностями в полном смысле слова: они зооморфны, напоминают полузверей. Этнографические данные, отражающие культуру и ценностный мир русского Севера, также подтверждают данную мысль. Так, Н.В. Дранникова рассматривает локально-групповые прозвища, отражённые в так называемом прозвищном фольклоре. Она отмечает, что «орнитомические прозвища -одни из наиболее распространённых наименований в корпусе прозвищной словесности <... > Они широко бытуют в Мезенском, Пинежском, Онежском районах Архангельской области...» [3, с. 124-125]. Автор пишет, что причиной появления коллективных прозвищ у определённой семьи могло быть нарушение какого-либо табу, например, нарушение запрета охотиться на определённые виды птиц и употреблять в пищу их мясо. По наблюдениям учёного, именно в Мезени наиболее популярными прозвищами являются сороки и вороны.
С одной стороны, перед нами одушевлённая природа; с другой - звероподобные люди. И действительно, борьба героев за жизнь напоминает природную конкуренцию, борьбу видов за выживание. Хищническая сущность Вороны более масштабна: кулак порабощает не только естественную
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова № 3. 2015
99
среду, но и социальную. Но у героев есть общее: подобно покрутчику, кулак, прозванный Вороной, вероятно, за поедание непромысловой птицы (если опираться на данные этнографии), знал голод, переживал и тяжёлые времена, но сейчас понять некогда равного себе Сороку он не в силах: природный инстинкт, сближающий героев, всё-таки оказывается слабее инстинкта социального, разобщающего их.
В связи с этим «распределение» прозвищ между хозяином и работником представляется возможным объяснить также и в свете народной символики птиц. В работе А.В. Гуры «Символика животных в славянской народной традиции» образы сороки и вороны характеризуются как отрицательные, им отводится место в параграфе «Нечистые птицы»: люди «сороку считают нечистым созданием», а в русских загадках, например, сравнивают её «с бесом: «скачет, как бес», «вертится, как бес».» [2, с. 556]. Охотник Сорока действительно подвижен, ловок, прыгуч. Ворону же в славянской культуре отличают «хищность и кровожадность», что сближает эту птицу «в народных представлениях и обрядах с таким хищником, как волк» [2, с. 531]. Кроме того, ворона «связывается с кровопролитием, насилием и войной» [2, с. 535], а также «обладает сокровищами и богатством» [2, с. 539].
Кулак Ворона обладает не только материальным богатством: он владеет человеком. Психологически насыщенное описание поведения героев на промысле подчёркивает существующую между ними социальную дистанцию: Сорока «стоит <. > на торосе, в руках длинный багор держит» и «зорко всматривается <. > в холодную даль», застывши «в напряжённом ожидании», а уверенный в себе Ворона «стоит себе, на багор слегка опёрся, глядит на море, видно не тужит» [12, с. 6-7]. Помор Сорока являет пример человеческого мужества: он умелый охотник, а его поведение мотивировано желанием спасти семью. Однако герой будет жестоко наказан. Несомненно, виной всему окажется жадность помора и то, что он пренебрёг временем. Заметим, что время - категория, приписываемая исключительно миру человеческому. Внешней причиной трагедии, случившейся с Сорокой, будет разбушевавшаяся стихия, но на самом деле истоки несчастья кроются в социальном пространстве: Сороку погубило классовое неравенство, эксплуатация.
Мотивы человека и природы чередуются в композиции рассказа - стихия вступает с человеком в безмолвный диалог. Кульминационным моментом становится демонизация природы, встретившей «незваных гостей» (начало III части): «Послышалось могучее шипение, шорох, треск ломающихся глыб, словно надвигалось стоногое чудовище» [12, с. 8]. Но даже это последнее предупреждение оказалось не услышанным: предчувствие удачной
охоты доводит героя до умопомрачения. Хронотоп повествования приближается к фольклорной фантастичности - Сорока удивительно ловко, как по волшебству, преодолевает пространство и время, «прыгая со льдины на льдину» [12, с. 8] и оказываясь на роковой льдине «в один прыжок» [12, с. 9].
Северная природа наказывает героя и за невнимательность к её очевидным подсказкам. Неразрывную связь с природой Сорока ощутит в последний момент, когда уже сама ночь вочелове-чится и сойдётся с героем один на один: «Он огляделся кругом: глухая ночь мрачно глядела на него мёртвыми очами. Острое предчувствие кольнуло его» [12, с. 10]. Важным для объяснения трагедии героя оказывается его видение, в котором к нему приходит ограбленный им самоед, семью которого Сорока когда-то напоил водкой и лишил стада оленей: «Напоил Сорока самоеда до-пьяна, напоил и самоедку и купил у них за грош всех оленей <... > Уехал Сорока, а самоед остался в тундре. И теперь Сорока никак не может отвязаться от этого самоеда: смотрит он на него <... > и не то поет, не то плачет: «Олешки, олешки... ах, олешки!..»» [12, с. 15]. Этот эпизод подталкивает нас к поиску ответа на вопрос: а может, Сорока ничем не лучше своего хозяина Вороны, и этих героев следует рассматривать как двойников? Действительно, нравственная составляющая конфликта особенно важна для Серафимовича, знавшего о бедственном положении самоедов.
Культура, быт и нравы самоедов раскрываются в очерке Н. Козмина «Архангельские самоеды» (1913 г.). Автор, характеризуя состояние племени в целом как первобытное, отмечает их простодушие и доверчивость, зачастую оказывающиеся губительными для них: «пользуясь пристрастiемъ самоЪдовъ къ пьянству, руссюе промышленники начали ввозить въ тундры тайнымъ об-разомъ въ большомъ количества горячее вино и, когда самоЪды напивались, такъ сказать, до безчувствiя, отбирали у нихъ оленей и другое имущество...» [5, с. 16-18].
Козмин рассказывает и об особенном отношении самоедов к своим оленям. Олени для племени являются не только источником мяса и меха; самоеды относятся к животным как к членам семьи, установили с ними прочную внутреннюю связь. Таким образом, потеря оленей («олешек», как ласково называет их самоед в рассказе «На льдине») равносильна расставанию с родным человеком. Подтверждением этому служит история из книги Козмина: «Темной ночью 10 сентября мы стояли чумомъ на тундрЪ <... > Вдругъ собаки наши тревожно залаяли, замЪтивъ какую-то фигуру <... > Оказалось, къ намъ шелъ съ Волонги безоленный самоЪдъ Соболевъ, съ единственной цЪлью побыть вмЪстЪ съ оленями, по которымъ онъ страшно соскучился» [5, с. 18].
100
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова «¿1- № 3, 2015
Историю с самоедом автор включает именно в финал рассказа. Это проясняет в некоторой степени и причины гибели героя, дающейся ему в наказание (поступок Сороки по отношению к самоеду куда циничнее, нежели порабощение героя кулаком), и высвечивает нравственную позицию писателя, который до конца остаётся на стороне природы. Самоед, дикий и примитивный во всём, ближе к природе и более человечный в отличие от охотника Сороки, превратившегося в зверя. Самоед, оставшийся там, на большой земле, зовёт в сорокиной полудрёме своих «олешек», испытывая к ним духовную близость, и у читателя есть надежда, что эта встреча случится, ведь финал истории с дикарём Серафимович оставляет открытым; судьба же Сороки, находящегося на льдине, предрешена - своей семьи он не увидит больше никогда.
Приговорив Сороку к смерти, природа-победитель начинает вести себя иначе - она утихомиривается, успокаивается: «Сбежали последние лёгкие тени тучек, морозное небо фосфорически заискрилось мириадами. Море улеглось необъятно, и в нём дробились звёзды» [12, с. 12]. Уже не только ночь, но и море, и мороз олицетворяются и начинают медленно убивать помора: «... Охватило холодное море, а в очи неподвижно глядит побелевший мороз, неслышно подбирается, острыми иглами проникает в стынущее тело» [12, с. 12-13]. Образ мороза сроду убийце, а его иглы подобны ножам: всё это передаёт картину казни.
Возникающий в такой сюжетной перипетии мотив памяти ознаменовывает интуитивное осмысление героем случившегося с ним: Сорока ожидает помилования от природы, но та, как и прежде, безответна: «Поднял голову и недоумевающее посмотрел затуманившимися очами на далёкое небо, отливавшее холодным блеском, точно ждал ответа, но стояло ночное безмолвие над застывшим миром» [12, с. 13]. Архаичное и высокое очи употреблено здесь неслучайно: у автора очи неэквивалентны глазам. В современном языке слово очи ограничено в употреблении и соотносится исключительно с человеком. Обретение природой очей есть высшая степень её персонификации.
В финале рассказа показана не только смерть самоеда: Серафимович поэтизирует северную природу и сливает с нею героя. Сорока впервые в жизни ощущает свою связь с прекрасным, очищающим началом природы. Перед смертью вновь происходит помрачение ума героя, но содержательно уже не такое, как в начале повествования, когда он прыгал с льдины на льдину в предвкушении будущей добычи, а совершенно иное - Сорока единится с природой, которая боле не враг ему, и погружается в предсмертное блаженство: «Чудилось ему, что ожило мёртвое море и тихо дышало бесконечным простором, и тонкий пар его дыхания подымался к далёким звёздам, а в его недрах
совершалось неведомое. Казалось <...> прежняя жизнь потухла, затаилась в этой загадочной пустоте, наполнилась биением какой-то другой, незримой жизни» [12, с. 15].
Соотношение членов оппозиции «человек -природа» в развязке рассказа коренным образом меняется: если в экспозиции разворачивался конфликт социального пространства с природным, то в финале умирающий Сорока становится равен природе: «Сияя величавой красотой Севера, тихо дремлет над спокойным морем полярная ночь <...> Мягкий синеватый отсвет озаряет необъятную водную гладь <...> и в морозной дали неподвижно скорчившуюся на одинокой льдине фигуру, опушённую белым инеем» [12, с. 16].
Человеческая трагедия в рассказе многогранна: она есть следствие варварского вторжения в природу и непонимания её законов, результат многолетнего угнетения человека, итог социального неравенства. Несчастный помор не является личностью в полном смысле слова, и Серафимович-художник отчётливо понимает, насколько трагичны последствия психической деградации человека из народа, фанатично служащего своему эксплуататору.
Характеризуя генезис рассказа Серафимовича в русле мемуарного свидетельства самого писателя, отсылающего нас к поиску истоков своего творчества в прозе раннего Короленко, рассмотрим, как пантеистическое мировоззрение и связанное с ним осмысление человека и природы сближает художественные миры Серафимовича и Короленко. В этом плане иллюстративен рассказ Короленко «Лес шумит» (1886 г.), где отчётливо проводится идея натуралистического пантеизма, в основу которой положены неразрывная связь человека и природы, божественность природы, синтез всего живого, отрицание антропоцентризма.
Полесская легенда «Лес шумит» подготовила эстетическую почву для первого рассказа Серафимовича: наряду с социальной темой, конфликтом барина и работника (пан погибает от рук крепостного мужика Романа) в рассказе философски осмысливается оппозиция «человек - природа». Природный мотив в легенде связан, прежде всего, с образом деда, рассказчика событий далёкого прошлого: «.старый дед, с лысою головой и седыми усами, сидит на завалинке и ковыряет лапоть. Усы у деда болтаются чуть не до пояса...» [7, с. 72].
Человек и природа в легенде «Лес шумит» представляют некий синкретизм: сознание старика свободно ото всего - имён людей, событий, но природе в нём отводится особое место, вернее сказать - единственное. Сознание героя, поглощённое природным пространством, уже не вписывается в рамки календарного времени: жизнь деда настолько уподобилась жизни природы, что приобрела во временном отношении характер вечности. Эта заполненность сознания человека природным
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 3. 2015
101
пространством очевидна уже в начале беседы «я»-повествователя с дедом. На вопрос путника о том, много ли старик на своём веку видел, дед уверенно отвечает: «А что же мне видеть хлопче? Лес видел... Шумит лес, шумит и днём и ночью, зимою шумит и летом... И я, как та деревина, век прожил в лесу и не заметил...» [7, с. 73]. Изоморфизм природы и человека раскрывает и секрет долголетия старика из легенды Короленко. Свой долгий век дед получает в награду от живой природы, тогда как Сорока в рассказе Серафимовича наказывается природой за непонимание её великих законов, за «игру не по правилам». Связь между легендой Короленко и рассказом Серафимовича нам помогает установить и авторитетный взгляд Д.С. Мережковского на поэтику легенды «Лес шумит».
Мережковский в статье «Рассказы Вл. Короленко» (1889 г.) относит легенду «Лес шумит» к «лучшим рассказам» писателя о народной жизни. Религиозный философ и критик указывает и на переплетение природного и человеческого голосов, и на органично вписывающийся в шум леса голос деда, и на способность двух голосов взаимно заменять друг друга: «Егоречь <... > до такой степени гармонирует с однообразным гулом ветра в деревьях, что, когда дед умолкает, кажется, можно уловить продолжение прерванной повести в шуме леса, и, наоборот, когда лес умолкает, можно уловить в монотонной речи деда бесконечный шум деревьев...» [10, с. 406]. Можно предположить, что в легенде Короленко, как и в рассказе Серафимовича, имеет место мифологический мотив растворения человека в природной стихии, но не после смерти, как в ряде других произведений русской литературы (например, в «Кавказском пленнике» А.С. Пушкина или в «Бедной Лизе» Н.М. Карамзина), а ещё при жизни.
Этот высокий, нравственный подход к проблеме взаимодействия природы и человека вполне может служить объяснением генетической близости между «наказанным» Сорокой из рассказа Серафимовича и «вознаграждённым» дедом из легенды Короленко. Данная преемственность свидетельствует о продолжении духовно-нравственной традиции русской классической литературы в художественном мире прозы раннего Серафимовича.
Библиографический список
1. Александрушкин Ф.Т. Становление социалистического реализма в творчестве А.С. Серафимовича в первые годы Советской власти (1889— 1912 гг.). О роли мировоззрения в формировании творческого метода писателя: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. - М., 1954. - 16 с.
2. Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. - М.: Изд-во «Индрик», 1997. - 912 с.
3. Дранникова Н.В. Локально-групповые прозвища в традиционной культуре Русского Севера. Функциональность, жанровая система, этнопоэтика: Монография. - Архангельск: ИД Помор. ун-т, 2004. - 432 с.
4. Еремина Н.А. Рассказы А.С. Серафимовича (1889-1917): автореф. дис. . канд. филол. наук. - М., 1952. - 16 с.
5. Козмин Н.Д. Архангельские самоеды: (Очерк их быта и верований). - СПб.: Училищ. сов. при Святейшем синоде, 1913. - 48 с.
6. Короленко В.Г. А. Серафимович. - Очерки и рассказы // Короленко В.Г. Собр. соч. в 10-ти тт. Т. 8. - М.: ГИХЛ, 1955. - С. 313-315.
7. Короленко В.Г. Собр. соч. в 5-ти тт. Т. 2. - М.: Изд-во ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1960. - 400 с.
8. Котовчихина Н.Д. А.С. Серафимович. Страницы жизни и творчества // Вестник Московского государственного педагогического университета им. М.А. Шолохова. Филологические науки. -2009. - № 4. - С. 6-23.
9. Лепешинская Е.Л. Творческий путь А.С. Серафимовича (до Октября): автореф. дис. . канд. филол. наук. - М., 1952. - 16 с.
10. Мережковский Д.С. Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы. - СПб.: Наука, 2007. - 904 с.
11. Серафимович А.С. Сборник неопубликованных произведений и материалов / под ред. проф. А.А. Волкова. - М.: ГИХЛ, 1958. - 596 с.
12. Серафимович А.С. Собр. соч. в 10 тт. Т. I. -М.: ГИХЛ, 1940. - 376 с.
13. Серафимович А.С. Собр. соч. в 4 тт. Т. IV -М.: Правда, 1980. - 512 с.
14. Творчество А.С. Серафимовича (микрофонные материалы управления местного вещания всесоюзного радиокомитета) / сост. П.И. Березов. -М.: Государственное изд-во по вопросам радио, 1936. - 24 с.
102
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова «jij- № 3, 2015
