CC BY
18
наличия субъекта, оформленного местным падежом. Глагол же из двухместного превращается в трехместный (здесь мы снова имеем повышающую актантную деривацию). Причем побуждение, будучи адресовано третьему лицу (книжка дешийта цунга - «книжку (ном.) пусть читает он (местный падеж))», подразумевает возможность наличия субъекта, от которого зависит исполнение воли говорящего относительно третьего лица. Этот субъект практически никогда не обозначен в тексте, но он всегда подразумевается и должен быть оформлен эргативным падежом. А само же действие адресовано третьему лицу (тоже субъекту), обозначенному местным падежом. Получается в результате, что мы имеем как бы двухсубъектную конструкцию, в которой один субъект обозначен граммемой местного падежа, а второй субъект кодируется эргативным падежом. Очевидно, в силу того, что в ингушском языке исключается возможность одновременного функционирования в одной синтаксической конструкции двух субъектов действия, и происходит выпадение одной именной группы. Конструкция типа дош алийта цунга - «слово позволь (заставь) сказать ему» могла бы выглядеть следующим образом: 1а дош алийта цунга - «ты слово позволь (заставь) сказать ему». Однако язык практически не пользуется такого рода конструкциями, в которых оформлены оба субъекта действия, один из которых (оформленный эргативом) играет роль вынуждающего или разрешающего участника речевого акта по отношению к неучастнику речевого акта (оформленному местным падежом), предполагаемому субъекту действия, т. е. тому, кто это действие должен совершить. Интересно сравнить соотношение форм юссива от производных переходных глаголов (то есть тех, что произошли от непереходных типа вахи-йта) и дважды переходных глаголов (глаголов типа дуецийта). Обращает на себя внимание тот факт, что адресат действия (объект) в одном случае выражен формой именительного падежа и обозначен прямым объектом: еахийта из, а во втором - адресат (объект) оформлен местным падежом и обозначен косвенным дополнением: алийта цунга.
Кроме того, переходные глаголы рассматриваемого типа могут использоваться и в индикативе (при выражении значения пермиссивного каузатива): аз-м дешийт цунга - «я-то разрешаю ему учиться», аз-м вохийт из - «я-то разрешаю ему уйти», что, на наш взгляд, подтверждает тот факт, что стяжение глаголов с аффигированным глаголом дита (в, й, б) в нахских языках вызвано также и необходимостью изменения валентности исходного глагола. Ну а валентность глагола, в свою очередь, изменяется в силу необходимости оформления субъекта действия эргативным падежом.
В ингушском языке переходные глаголы, которые снабжены классным показателем в их структуре, имеют особые формы объектного согласования, согласования с подлежащим или (и) с дополнением. При переходных глаголах типа деша - «читать», дота - «налить», дувца - «рассказывать» происходит согласование формы глагола с объектом путем изменения классного показателя глагола:
Библиографический список
Аз каьхат деш - «Я читаю письмо»; Со каьхат дешаш воалл - «Я письмо читаю (читая занимаюсь)» - согласование с прямым объектом (дешаш) и с субъектом (воалл). При непереходных же глаголах типа вода - «иду», воалл - «нахожусь», вус- «остаюсь» происходит согласование форм глагола с субъектом действия: Со вус - «Я остаюсь»; Со вусаш ва - «Я остаюсь (оставаясь есть)».
В связи с проблемой спряжения в нахских языках уместно было бы отметить интересный факт согласования форм третьего лица множественного числа с глаголом-связкой да (в, й, б) - «есть». Дело в том, что имена существительные и мужского, и женского классов, имея показатель множественного числа б, будучи заменены в контексте на показатели местоимений третьего лица в форме множественного числа, приобретают классный экспонент д-: Цун йижарий б-а уж -«Его сестры (есть) они» - Цун йижарий д-а тхо- «Его сестры (есть) мы»; Цун вежарий б-а уж - «Его братья (есть) они» - Цун вежарий д-а тхо - «Его братья (есть) мы». То есть получается, что классный экспонент д- всегда соответствует форме местоимения третьего лица множественного числа тхо/мы. Возможно, что такое соответствие является фонетически обусловленным сходством в артикуляции данных фонем [д] и [т], а, может быть, это соответствие является и показателем начала становления личного спряжения в ингушском языке.
Таким образом, сказанное выше позволяет нам сделать некоторые обобщения по поводу особенностей реализации переходных глаголов в ингушском языке.
В ингушском языке категория переходности тесно связана с оформлением конструкции предложения.
В ингушском языке переходные глаголы образуют эргативные и номинативные конструкции предложения. При этом субъект оформляется эргативным (сказуемое выражено синтетической формой переходного глагола) и именительным (сказуемое выражено аналитической формой переходного глагола) падежами. Объект действия - именительным падежом в значении абсолютива.
Ингушский язык располагает как исходно переходными, производно-пере-ходными, так и дважды переходными (дважды каузированными) глаголами. Последние выступают в языке как в функции выражения принуждения к действию, так и в функции выражения разрешения совершить действие (пермиссивное значение).
Производно-переходные глаголы образуются в ингушском языке посредством участия аффигированных глаголов де - «делать», дита - «оставить»
Классные показатели глагола выражают синхронно отнесенность действия к актантам этого действия. Полагаем, что диахронно классные показатели выступали в качестве маркера переходности или непереходности действия, выраженного глаголом, то есть можно предположить, что исторически категория переходности в ингушском языке выступала как морфологически оформленная категория глагола.
1. Вежбицкая А. Язык, культура и познание. Москва, 1996.
2. Чикобава А.С. К вопросу о переходности глагола как морфологической категории в грузинском языке. ЕИКЯ. Тбилиси, 1976; Т. 3.
3. Дешериев Ю.Д. Бацбийский язык. Москва - Ленинград, 1953.
4. Барахоева Н.М., Илиева Ф.М, Хайрова РР Современный ингушский язык. Морфемика. Словообразование. Магас, 2020.
5. Яковлев Н.Ф. Морфология чеченского языка. Труды ЧИИНИИЯЛ. 1960.
6. Халидов А.И. Типологический синтаксис чеченского простого предложения. Нальчик, 2004.
7. Плунгян В.А. Общая морфология. Введение в проблематику. Москва, 2003.
References
1. Vezhbickaya A. Yazyk, kultura i poznanie. Moskva, 1996.
2. Chikobava A.S. K voprosu o perehodnosti glagola kak morfologicheskoj kategorii v gruzinskom yazyke. ElKYa. Tbilisi, 1976; T. 3.
3. Desheriev Yu.D. Bacbijskj yazyk. Moskva - Leningrad, 1953.
4. Barahoeva N.M., Ilieva F.M, Hajrova R.R. Sovremennyjingushskijyazyk. Morfemika. Slovoobrazovanie. Magas, 2020.
5. Yakovlev N.F. Morfologiya chechenskogo yazyka. Trudy ChllNIIYaL. 1960.
6. Halidov A.I. Tipologicheskijsintaksis chechenskogoprostogopredlozheniya. Nal'chik, 2004.
7. Plungyan V.A. Obschaya morfologiya. Vvedenie v problematiku. Moskva, 2003.
Статья поступила в редакцию 29.08.22
УДК 811.351.43
Barakhoyeva N.M., Doctor of Sciences (Philology), Professor, Ingush Language Ingush Research Institute of the Humanities n.a. Ch.E. Akhriev;
Department of the Ingush Language, Ingush State University (Magas, Russia), E-mail: nbarakhoyeva.mail.ru
Kostoeva F.M, Cand. of Sciences (Philology), Ingush Research Institute of Humanities n.a. Ch.E. Akhriev (Magas, Russia),
E-mail: [email protected]
PARTICIPLE AND ITS SYNTACTIC FUNCTION IN THE INGUSH LANGUAGE. The article is dedicated to a problem of defining the syntactic function of the participle as one of the little-studied grammatical category of the Ingush language. Taking into account the experience of Russian linguists in the study of the participle and its syntactic role in the sentence, the specifics of using this autonomous category are revealed. The article uses the techniques of structural-semantic and theoretical analysis, descriptive method in identifying the functional features of the participle in the sentence. The study of the section of phraseology of the Ingush language makes it possible to detect the presence of many participles in proverbs and sayings, where they, in addition to the meaning of procedurality, also have attributive meanings.
Key words: Ingush language, single participles, participle, syntactic function, secondary predicate, circumstantial meaning, modal-temporal values, adverbial participles.
Н.М. Барахоева, д-р филол. наук, проф., ГБУ «Ингушский научно-исследовательский институт гуманитарных наук имени Ч.Э. Ахриева», ФГБОУ ВО «Ингушский государственный университет», г. Магас, E-mail: nbarakhoyeva.mail.ru
Ф.М. Костоева, канд. филол. наук, ГБУ «Ингушский научно-исследовательский институт гуманитарных наук имени Ч.Э. Ахриева», г. Магас, E-mail: [email protected]
ДЕЕПРИЧАСТИЕ И ЕГО СИНТАКСИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ В ИНГУШСКОМ ЯЗЫКЕ
Данная статья посвящена проблеме определения синтаксической функции деепричастия как одной из малоисследованной грамматической категории ингушского языка. С учетом опыта отечественных языковедов в деле изучения деепричастия и его синтаксической роли в предложении выявлена специфика применения этой автономной категории. В статье использованы приемы структурно-семантического и теоретического анализа, описательного метода при выявлении функциональных особенностей деепричастия в предложении. При изучении раздела фразеологии ингушского языка обнаружено присутствие множества деепричастий в пословицах и поговорках, где они, кроме значения процессуальности, обладают еще и атрибутивными значениями.
Ключевые слова: ингушский язык, одиночные деепричастия, деепричастный оборот, синтаксическая функция, второстепенное сказуемое, обстоятельственное значение, модально-временные значения, адвербиальные деепричастия.
Актуальность избранной темы обусловлена неопределенностью в грамматическом статусе деепричастия и необходимостью более глубокого изучения вопросов, связанных с синтаксическим своеобразием данных речевых единиц в ингушском языке.
Цель статьи - провести исследование особенностей функционирования деепричастия и деепричастного оборота в одно- и двусоставном предложении ингушского языка. Для достижения поставленной цели предполагается решить следующие задачи:
1) определить специфику функционирования деепричастия в ингушском языке;
2) установить структурные и позиционные особенности деепричастия;
3) исследовать употребление деепричастий в реальных текстовых условиях;
4) дать семантический анализ фразеологических единиц с деепричастиями в ингушском языке.
Для решения поставленных задач в реферируемой работе привлекаются следующие методы исследования: метод функционального анализа, метод семантического анализа, сравнительный метод, индуктивный метод.
Научная новизна предпринятого исследования заключается в том, что впервые предпринимается попытка анализа функционирования деепричастия в составе простого предложения ингушского языка.
Материалом исследования послужили различные словари нахских языков, устная речь носителей языка, а также тексты художественной литературы ингушских авторов.
В современном языкознании существуют различные точки зрения на место деепричастия в системе предикативных средств языка.
Проблема изучения деепричастия становилась предметом исследования таких отечественных лингвистов, как А.А. Потебня (1958), А.А. Шахматов (1941), Виноградов В.В. (1972), А.А. Реформатский (1998), И.И. Мещанинов (1978), А.М. Мухин (2002), Н.С. Валгина (1978), И.П. Распопов (1981), Т.Ю. Кудрявцева (2012), П.А. Лекант (2019) и др.
Внимание лингвистов обращено в первую очередь на одну из самых дискуссионных проблем современной лингвистики - определение синтаксической функции деепричастия в предложении.
Выявляя синтаксическую роль деепричастия, А.А. Потебня и А.А. Шахматов назвали данную грамматическую категорию второстепенным сказуемым, сопутствующий сказуемому матричного предложения [1; 2]. Согласно Н.С. Вал-гиной, деепричастие и деепричастный оборот функционируют в составе распространенного предложения в качестве обстоятельства [3]. А.М. Мухин определяет деепричастие как синтаксему в зависимой позиции [4]. И.И. Мещанинов, в свою очередь, рассматривал деепричастие как часть синтаксической группы сказуемого, которое «используется как обстоятельственное слово, но не сливается с остальными обстоятельственными словами и занимает среди них обособленное место» [5, с. 317]. Тем не менее в русском языке, как справедливо замечает Т.Ю. Кудрявцева, если деепричастие соотносится с подлежащим, то обстоятельство не может коррелировать с ним [6, с. 66].
Таким образом, вопрос о синтаксической функции деепричастия до сих пор не имеет однозначного решения, поскольку изучался в двух основных направлениях: «в развитии его второстепенных предикативных возможностей и в обозначении различных обстоятельственных характеристик, сопутствующих основному действию» [7, с. 189]. Действительно, синтаксические функции данной единицы речи являются гораздо более сложными. Признаваемая учеными-языковедами сложность и многоаспектность этого грамматического явления проявляется в наибольшей степени в ингушском языке.
В ингушском языкознании деепричастие как глагольная форма рассматривается в монографическом исследовании «Современный ингушский язык. Морфология», в котором освещаются также функциональные особенности данной грамматической категории, сочетающей в себе свойства глагола и наречия [8]. Проблема изучения деепричастного оборота как одного из способов осложнения простого предложения подвергается рассмотрению в работах А.З. Гандалоевой
[9], М.И. Чапанова [10] и др. Однако до сих пор вопрос о синтаксической роли деепричастия в ингушском языке остается недостаточно исследованным.
Как известно, деепричастие в русском языке выражает добавочное, второстепенное действие при главном и сохраняет связь с подлежащим, когда действия, выражаемые глаголом-сказуемым и деепричастием, должны принадлежать одному предмету.
В ингушском языке наблюдается многообразие синтаксических функций деепричастия, выраженных следующими словоформами:
1) одиночными деепричастиями: Т1ачайха (мишта? - «как?», фу даь? - «что сделав?») соцаеир. - «Прикрикнув, остановил»; Йи1иг туесалуш (мишта? - «как?», фу деш? - «что делая?») йоаг1а. - «Девочка, подпрыгивая, идет»;
2) деепричатными оборотами: Х1ама етташ а лаьтта (маца? - «когда?» фу даь? - «что сделав?») д1авахар. - «Постучав немного, ушел»;
3) редуплицированной формой деепричастия с временным значением на -ш /-аш:
а) полной редупликацией: 1омалуш-1омалуш д1а1амар «со временем привык»; водаш-водаш д1акхаьчар - «наконец-то дошел»;
б) частичной редупликацией: воаг1аш-водаш чуотта - «часто заходить», «проведывать», дуаш-молаш - «угощаясь».
Деепричастие и деепричастные обороты в ингушском языке часто употребляются в предложении в качестве обстоятельства, обозначающего время совершения действия, выраженного глаголом-сказуемым, например:
1. Сахулаш (маца? - «когда?») фийла набкхийттар цунна. - «Перед рассветом (букв.: «когда свет наступая был») чуткий сон одолел его».
2. Гота чакхйоалаш (маца? - «когда?), лоалахочо кхаш оасар дерг хил-ча, из гота валарах цун дакъа оахар. - «Пахоту завершая, сосед при прополке участков из-за того, что он запрягался сам при пахотьбе, вспахивал его часть».
В представленных предложениях обстоятельство выражается одиночным деепричастием или деепричастной конструкцией и придает действию, обозначенному глаголом-сказуемым, дополнительный оттенок следствия или результата.
Также в исследуемом языке деепричастия и деепричастные обороты могут выражать семантику причины осуществления глагольного действия:
1. Мукъавала ца могаш (сендухьа? - «по какой причине?», мишта? -«как?»,) висав. - «Остался, не имея сил освободиться» (букв.: «недомогая был»), остался дома».
2. К1аьнк дукха ваьг1ар коана1арга, (сендухьа? - «по какой причине?», мишта? - «как?», фу деш? - «что делая?) ший новкъост варга сатувсаш. -«Мальчик сидел у ворот, ожидая своего друга».
Как видно, синтаксическая функция деепричастия в предложениях с причинным значением нередко осложняется значением образа действия.
Одиночные деепричастия и деепричастные обороты в ингушском языке могут иметь значение цели совершения действия, выраженного глаголом-сказуемым, и выступить в роли обстоятельства цели в осложненном предложении: Балха ваха дагаволаш, ц1аг1ара араваьлар со - «Намереваясь пойти на работу, я вышел из дома».
Сопоставительный анализ показал следующее: если деепричастие в русском языке прежде всего обозначает добавочное действие, то в ингушском оно может выполнять функцию сказуемого в сочетании со вспомогательными глаголами ва (да, я, ба) «есть», деза (в, й, б) «нужен, необходим», хила «иметь», латта «стоять», г1ерта «пытаться», далла «дать», дахка «положить», будучи в составе аналитической формы глагола: 1. Со шуца воаг1аш ва - «Я с вами иду» (букв.: «Я с вами идя (идущий) есть»). 2. Из массаза тхоца хулаш вар. - «Он всегда бывал с нами». 3. Шун хаттара дала жоп долаш вац со. -«На ваш вопрос ответа я не имею». 4. Яалаш, яалаш, хьаьнала хийла шоана, яхаш, латташхулАбукар, царна б1ара ахьежаш. - «Абукар стоял (букв.: «стоя был»), глядя на них и говоря: «Ешьте, ешьте, пусть будет для вас полезной (букв.: «честно добытой»). 5. Къастанза даргдоацилга гуш да. - «Что без расставанья не обойдется, было видно (букв.: «видя было»). 6. Шийтта сахьат доалаш лат-тар юртара ма1анах пхьег1а т1а гулбеннача хана. - «Было около 12 часов
(букв.: «двенадцать часов наступая было»), когда мужчины села собрались на площади».
В приведенных примерах деепричастия воаг1аш, везаш, долаш, латташ, гуш, тешаш, доалаш тесно связаны по содержанию с инфинитивными глаголами ва (да, я, ба, вар, вац), хила (хул) и их формами, образуя вместе с ними смысловые центры предложений и выполняя функции составной части глагольного сказуемого. Основная часть в составных глагольных сказуемых, состоящая из спрягаемой формы вспомогательного глагола, выражает главную информацию в семантике сказуемого, а функция деепричастия заключается в выражении модально-временного значения сказуемого и в дополнении основного информативного значения. В данных предложениях деепричастие в ингушском языке не употребляется в позиции конечного сказуемого и не обладает функцией сообщения (коммуникативностью), по причине которой не может быть самостоятельным членом предикативной конструкцией, однако и сказуемые семантически неполноценны без деепричастий.
В ингушском языке распространены независимые второстепенные члены предложения, характеризующиеся ослабленной связью с другими членами, так называемые «детерминанты» со значением обстоятельств и дополнений.
Обстоятельства времени и места, функционирующие как общие второстепенные члены предложения, чаще всего выражаются деепричастиями и деепричастными оборотами, например: Делкъа ха хулаш, кийчденна а долаш, шедол-ла бер ишкола юхе дар. - «К обеду (букв.: «обеденное время, когда наступая было»), нарядившись, все дети находились около школы».
В данном предложении деепричастные обороты с обстоятельственным значением делкъа ха хулаш, кийчденна а долаш используются в качестве распространителей предложений.
В ингушском языке детерминанты по отношению к грамматической основе могут занимать разные позиции - в начале или в конце предложения, а иногда могут находиться в интерпозиции, т. е. в позиции между подлежащим и сказуемым, например: Ц1аг1ара цхьацца дезараш деш лелаш, со вицвеннавар се городе ваха везаш хиларах. - Со вицвеннавар се городе ваха везаш хиларах, ц1аг1а-ра цхьацца дезараш деш лелаш. - Со, ц1аг1ара цхьацца дезараш деш лелаш, вицвеннавар се городе ваха везаш хиларах. - «Я, выполняя дела по хозяйству, забыл о необходимости поехать в город».
В приведенных выше примерах обстоятельства времени ц1аг1ара цхьацца дезараш деш лелаш выражены деепричастным оборотом.
В ингушском языке деепричастия, также как и причастие, часто выступают в функции определения при имени или именной группе. Вероятно, потому они в ингушском языке логично вписываются в состав причастных оборотов в качестве «распространителя» определения.
1. Арме т1авехаш дена каьхат хьаийцад. - «Повестку с призывом в армию (букв.: «в армию призывая бумага пришла») получил».
2. Лаьтта оахаш йоаллача трактора тата бийсанна а т1ехьа соцаш дацар. - «Звук трактора, который пахал землю (букв.: «землю вспахивая находящегося), даже ночью не прекращался».
3. Морх йоацаш сийрда ди дар. - «Безоблачный (букв.: «облако не имея»), светлый день был».
Кроме того, в ингушском языке широко используются деепричастия как один из компонентов сравнительного оборота:
1. Нек деш санна, сатийна лела аьрзи. - «Будто плывя, спокойно летит орел».
2. Хьаст санна хье1а хинна сигале, мичара дера ца ховш т1аденнача дохко, кхаьлар. - «Небо, бывшее подобно чистому роднику, застелило внезапно появившимся туманом».
3. Дагардар ха г1ерташ санна, ший новкъосташта б1арахьож комиссар. - «Комиссар посмотрел на друзей, как будто желая узнать, что у них на душе».
Приведенные выше примеры демонстрируют, что деепричастия в этих предложениях вводятся сравнительными союзами санна, мо.
Библиографический список
В ингушском языке имеются деепричастные формы, которых можно назвать гибридными словами, совмещающими в себе одновременно глагольные (значение действия) и наречные (обстоятельственное значение) свойства.
Будучи неизменяемой формой глагола, деепричастия очень часто переходят в наречия (происходит адвербиалиазиция), чему в немалой степени способствует их общая синтаксическая функция - быть обстоятельством.
В качестве адвербиальных деепричастий ингушского языка рассматриваются такие формы, как хаьдда - «наотрез, окончательно», т1адилла - «в долг», тетта - «прямиком», текхаш - «ползком», садовш - «к вечеру», могаш - «в здравии», «в порядке», кхувсалуш - «вприпрыжку» и т. д.
Адвербиализованные деепричастия употребляются непосредственно перед сказуемым и отвечают на вопросы мишта? - «как?», маца? - «когда?», выступая в роли обстоятельств образа действия и времени: т1адилла эца - «купить в долг», садовш ц1авоаг1а - «вернусь после захода солнца», тетта ара-ваккха - «толкая, вывести».
Как и в современном русском, в ингушском языке в разряд наречий могут переходить деепричастия, имеющие отрицательную семантику. Относительно данной проблемы Л.Л. Буланин отмечает, что деепричастия при отрицании «склонны ослаблять, а иногда и полностью утрачивать свои глагольные признаки, в частности видовременную семантику, функцию второстепенного сказуемого, способность к употреблению в обособленной конструкции» [12, с. 194]. В ингушском языке такие деепричастия выражают некое состояние, а не действие, в результате которого эти формы приобретают значение обстоятельства образа действия, чем и объясняется сближение отрицательных форм деепричастий с наречиями в семантико-грамматическом отношении: дагадоацаш -«неожиданно», бе доаццаш - «безразлично», г1улакх доацаш - «зря», йист ца хулаш - «молча», ца соццаш - «постоянно», «безостановочно», ца ховш - «нечаянно», эхь доаццаш - «нагло».
Необходимо отметить широкое употребление деепричастий в составе устойчивых выражений в ингушском языке - фразеологических единицах и пословицах: деш дуташ х1ама доацаш - «проводя время праздно»; мала ва, хьа-ний ва ца хоатташ - «не расспрашивая ни о чем»; нун доаг1аш - «намекая на что-то»; ца вашаш- «с пренебрежением», «не одобряя», «не признавая»; б1а ца тоссаш - «не моргая; внимательно»; бохам беш - «расстраивая (делая неприятность (досаду)» и т. д.
По результатам исследования резюмируем, что в ингушском языке выделяются редуплицированные (с полной или частичной редупликацией) формы деепричастия на -ш/-аш, и именно деепричастия активно функционируют на разных этапах развития языка в разных соотношениях в реализации глагольных категорий. В статье отражены и обобщены основные результаты исследования в соответствии с поставленными задачами, определена специфика функционирования деепричастия в ингушском языке, установлены структурные и позиционные особенности деепричастия, исследовано употребление деепричастий в реальных текстовых условиях, дан семантический анализ фразеологических единиц с деепричастиями в ингушском языке.
Проведенный анализ данной грамматической категории дает возможность убедиться в том, что деепричастие в ингушском языке отличается многообразием синтаксических функций: являясь так называемой периферийной формой, оно может использоваться не только в качестве обстоятельства и определения, но и составной части одного из главных членов предложения - сказуемого. Авторами делается вывод о необходимости комплексного подхода к анализу деепричастия совместно с речевыми ситуациями, в которых оно функционирует. Такой метод позволит наилучшим образом раскрыть особенности исследуемой грамматической категории.
Результаты данного исследования могут быть полезны для последующих теоретических работ в данной области на материале различных языков, а также для разработки общих и специальных курсов по сопоставительной типологии нахских языков и в процессе обучения ингушскому языку в образовательных учреждениях.
1. Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. Москва: Учпедгиз, 1958; Т. 1-2.
2. Шахматов А.А. Синтаксис русского языка. Ленинград: Учпедгиз, 1941.
3. Валгина Н.С. Синтаксис современного русского языка. Москва: Высшая школа, 1978.
4. Мухин А.М. Морфологические категории и функциональный синтаксис. Санкт-Петербург: Наука, 2002.
5. Мещанинов И.И. Члены предложения и части речи. Ленинград: Наука, 1978.
6. Кудрявцева Т.Ю. Синтаксическая функция деепричастия с позиций современны лингвистических воззрений. Вестник ВГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2012; № 2: 65-67.
7. Виноградов В.В. Русский язык (грамматическое учение о слове). Москва: Высшая школа, 1972.
8. Барахоева Н.М. и др. Современный ингушский язык. Морфология. Нальчик: ООО «Тетраграф». 2012.
9. Гандалоева А.З. Х1анзара г1алг1ай мотт. Синтаксис. Назрань: ООО «Кеп», 2018.
10. Чапанов М.И. Эргативная конструкция предложения в нахских языках. Дисертация ... кандидата филологических наук. Грозный, 1962.
11. Гамботов Б. Яхийла са хьамсара Г1алг1айче! Нальчик: ГП КБР «Республиканский полиграфкомбинат им. Революции 1905», 2009.
12. Буланин Л.Л. Трудные вопросы морфологии. Москва: Просвещение, 1976.
References
1. Potebnya A.A. Iz zapisok po russkoj grammatike. Moskva: Uchpedgiz, 1958; T. 1-2.
2. Shahmatov A.A. Sintaksis russkogo yazyka. Leningrad: Uchpedgiz, 1941.
3. Valgina N.S. Sintaksis sovremennogo russkogo yazyka. Moskva: Vysshaya shkola, 1978.
4. Muhin A.M. Morfologicheskie kategoriii funkcional'nyjsintaksis. Sankt-Peterburg: Nauka, 2002.
5. Meschaninov I.I. Chleny predlozheniya ichastirechi. Leningrad: Nauka, 1978.
6. Kudryavceva T.Yu. Sintaksicheskaya funkciya deeprichastiya s pozicij sovremenny lingvisticheskih vozzrenij. Vestnik VGU. Seriya: Lingvistika i mezhkul'turnaya kommunikaciya. 2012; № 2: 65-67.
7. Vinogradov V.V. Russkijyazyk (grammaticheskoe uchenie o slove). Moskva: Vysshaya shkola, 1972.
8. Barahoeva N.M. i dr. Sovremennyjingushskijyazyk. Morfologiya. Nal'chik: OOO «Tetragraf». 2012.
9. Gandaloeva A.Z. Hlanzara glalglajmott. Sintaksis. Nazran': OOO «Kep», 2018.
10. Chapanov M.I. 'Ergativnaya konstrukciya predlozheniya vnahskih yazykah. Disertaciya ... kandidata filologicheskih nauk. Groznyj, 1962.
11. Gambotov B. Yahijla sa h'amsara Glalglajche! Nal'chik: GP KBR «Respublikanskij poligrafkombinat im. Revolyucii 1905», 2009.
12. Bulanin L.L. Trudnye voprosy morfologii. Moskva: Prosveschenie, 1976.
Статья поступила в редакцию 29.08.22
УДК 811.134.2
Bogdanova E.V., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Moscow Pedagogical State University (Moscow, Russia), E-mail: [email protected]
APPELLATIVIZATION AS A WAY TO REPLENISH THE VOCABULARY OF THE SPANISH LANGUAGE. The article deals with a broad spectrum of common names that form the lexical structure of the Spanish language. The study of common names has made it possible to define key trends of transforming proper names into appellative ones not only in special vocabulary, but also in common lexis. Such a complex approach has revealed two main ways of proper-name-into-appellative transformation, which are eponymization and appellativization. A wide range of eponyms that includes scientific terms and nomens is formed mainly by borrowing eponymic units from other languages, while eponymization in Spanish is relatively limited due to some extralinguistic factors. Specific national features are more relevant in common names with qualifying or nominating function, which derive from different types of onyms (anthroponyms, toponyms, poetonyms, trademarks, ergonyms, etc). It is the apellativization of proper names that clearly illustrates historical and cultural diversity of global Spanish language community, its relation to other cultures and languages.
Key words: onomastics, proper name, appellative, eponym, trademark.
Е.В. Богданова, канд. филол. наук, доц., Московский педагогический государственный университет, г. Москва, E-mail: [email protected]
АПЕЛЛЯТИВАЦИЯ КАК СПОСОБ ПОПОЛНЕНИЯ СЛОВАРНОГО СОСТАВА ИСПАНСКОГО ЯЗЫКА
Статья посвящена рассмотрению обширного спектра имен нарицательных, закрепившихся в лексическом фонде испанского языка. В ходе анализа выявлены основные тенденции апеллятивации имен собственных как в специальной, так и в общеупотребительной лексике. Подобный комплексный подход позволил описать два вида перехода имен собственных в апеллятивы: эпонимизацию и собственно апеллятивацию. Обширное эпонимическое пространство, охватывающее термины и номены различных областей научного знания, формируется преимущественно за счет заимствования эпонимических единиц из других языков, процессы становления эпонимов научной сферы внутри испанского языка представляются достаточно ограниченными в силу ряда экстралингвистических факторов. Национально-специфический компонент имен нарицательных более ярко представлен в корпусе характеризующих и номинативных апеллятивов, образованных от онимов различных классов (антропонимов, топонимов, поэтонимов, прагматонимов, эргонимов и пр.) Именно процесс собственно апеллятивации наиболее наглядно иллюстрирует историко-культурное разнообразие испаноязычного мира, его взаимосвязь с прочими языками и культурами.
Ключевые слова: ономастика, имя собственное, апеллятив, эпоним, прагматоним.
Ономастическое пространство любого языка является хранителем уникальной информации об историко-культурной эволюции народа, его мировоззрении, системе ценностей, роли в общемировых социально-экономических процессах и научно-техническом прогрессе. Специфика конкретной лингвокультуры раскрывается не только посредством анализа различного класса имен собственных (далее - ИС), но и при изучении единиц, подвергшихся апеллятивации (де-онимизации). Данный процесс вторичной номинации, предполагающий переход имени собственного в имя нарицательное (далее - ИН), пополняет словарный состав языка лексическими единицами, отличными по своей языковой природе и функциональной направленности. Исследование многоплановости процесса вторничной номинации гармонично вписывается в круг актуальных проблем современной лингвистики, о чем свидетельствуют опубликованные в последние годы научные работы, посвященные природе, характеристикам и функциям имен нарицательных: И.Н. Королева (2004), Е.В. Варнавская (2009), Ю.В. Сливчикова (2014), А.Ю. Асадова, А.В. Раздуев (2015), ГС. Доржиева (2017), Н.В. Антоненко (2017) и др. Однако отметим, что работы по заявленной проблематике на материале испанского языка в целом носят фрагментарный характер и рассматривают только один из видов апеллятивации (как правило, эпонимизацию) в рамках определенной предметной области. С этой позиции представленный в настоящей статье общий обзор различных апеллятивированных онимов обладает безусловной теоретической значимостью и новизной и представляет интерес для исследователей-испанистов.
В области ономастических исследований принято выделять два вида апеллятивации - полную и неполную. При полном переходе ИС в ИН исходный оним теряет связь с денотатом и приобретает новое значение на основе метонимического или метафорического переноса, а также за счет расширения значения [1]. Примерами полной апеллятивации могут послужить такие лексические единицы, как джакузи, джип, донжуан, меценат. В случае неполного, или частичного перехода ИС в ИН связь с исходным денотатом не утрачивается полностью, оним приобретает новые характеризующие значения, коннотативные оттенки (к примеру, Эйнштейн в значении 'умный человек'). Следует оговориться, что в области исследований вторичной номинации насчитывается ряд конкурирующих терминов для обозначения единиц, возникших в результате различных видов апеллятива-
ции: полуантропонимы (термин М.Я Блоха и Т.Н. Семеновой), вторичная антро-понимическая номинация (термин Д.И. Ермоловича) [2, с. 45-46]. Также широко используется понятия «прецедентное имя» и «эпоним».
Апеллятивация представляется комплексным понятием, включающим в себя две разновидности: собственно апеллятиваицию и эпонимизацию [3, с. 185]. Оба процесса демонстрируют схожие языковые механизмы, однако образованные лексические единицы, как уже было сказано, обладают различными характеристиками. Действительно, как собственно апеллятивация, так и эпонимизация предполагают определенную степень разрыва связи с денотатом и трансформацию сигнификата, расширение смыслового содержания [4, с. 148].
Цель настоящего исследования заключается в выявлении общих тенденций пополнения эпонимического пространства предметных областей, описании разновидностей собственно апеллятивации, а также рассмотрении ИН, зафиксированных в общеупотребительной лексике испанского языка. Таким образом, в статье освещаются оба заявленных выше процесса вторичной номинации. Для достижения поставленной цели определены следующие задачи:
1) рассмотреть эпонимические единицы различных областей научного знания;
2) установить различие между различными видами апеллятивации;
3) выявить интернациональные черты и уникальные характеристики ИН, зарегистрированных в словарном составе испанского языка.
Прежде, чем обратиться к рассмотрению эпонимических единиц, функционирующих в научной терминологии, представляется необходимым определить понятие «термин-эпоним». Под термином-эпонимом следует понимать термин специальной области знания, имеющий в своем составе имя собственное (топоним, антропоним, мифоним, зооним и пр.), а также «имя нарицательное в обозначении научного понятия [...]» [5, с. 3]. Следует отметить, что в современной лингвистике по-прежнему актуален вопрос разграничения терминов-эпонимов и номенов-эпонимов. Так, согласно В.М. Лейчику, «вопреки распространенному ошибочному мнению, кроме обозначений общих понятий (то есть терминов-эпонимов), имеется огромное количество обозначений частных и единичных понятий, иначе говоря, эпонимов-номенклатурных единиц и эпонимов - собственных имен (онимов)» [6, с. 137]. Настоящая статья не преследует цель установления
