CC BY
131
Г. А. Науменко
«C Гомером долго ты беседовал один ...»
В статье исследуется стихотворение А. С. Пушкина «С Гомером долго ты беседовал один...» на основе «мицкевичского подтекста»: выясняется история возникновения стихотворения, адресат стихотворения, взгляды А. Мицкевича на Россию.
Ключевые слова: Пушкин, Н. И. Гнедич, А. Мицкевич, Отрывок, мицкевичский подтекст.
Стихотворное послание А. С. Пушкина «С Гомером долго ты беседовал один...» впервые было напечатано под названием «К Н***» в девятом томе (1841) посмертного издания собрания сочинений Пушкина 18381841 годов. В статье «Загадочное стихотворение» (1909) литературовед В. В. Каллаш вкратце описал проблемы, возникавшие при определении адресата послания. Так, Н. В. Гоголь полагал, что оно было адресовано царю Николаю I. В. Г. Белинский и С. П. Шевырев упоминали его под заглавием «Гнедичу». (Н. И. Гнедич переводил «Илиаду» Гомера с 1807 по 1826 год). Первым издателям Пушкина казалось сомнительным, что поэт обратился к Гнедичу, как к живому в 1834 году (Гнедич умер в 1833 году). В комментариях указывалось (со ссылкой на Гоголя), что стихотворение Пушкина посвящено императору Николаю I. По мнению Каллаша, и Николай I, и Гнедич равно маловероятны в качестве адресатов стихотворения [3].
В советское время адресатом стихотворения принято было считать переводчика «Илиады» Н. И. Гнедича. В. Э. Вацуро в статье «Поэтический манифест Пушкина» (1991) отмечал, что «многие сомнения отпали» в 1924 году, когда обнаружились автографы стихотворного послания. А после статьи Н. Ф. Бельчикова «’’Пушкин и Гнедич. История послания 1832 г.” адресат - Гнедич - устанавливался по черновым вариантам с совершенной несомненностью» [3, с. 66]. Однако сомнения остались, и автор «Поэтического манифеста» сам указывает на них, цитируя выдержки из работы Б. С. Мейлаха («С Гомером долго ты беседовал один...», 1974). Мейлах считал «загадочным» сочетание контрастных мотивов, лежащих в основе стихотворения; к тому же в 1830 годах Гнедич отошел от непосредственного участия в литературной жизни и не мог трактоваться как «пророк» [14, с. 215]. Но, по мнению Вацуро, иносказательный библейский план стихотворения, сообщающий ему высокий стилевой регистр, исключает слишком конкретное толкование реалий: многолетний труд поэта-переводчика Гомера метафорически уподоблен поэтом общению пророка Моисея с Богом на горе Синай [3, с. 69].
И всё же в интерпретации Вацуро образ пророка Моисея и библейский подтекст не объясняют до конца смысл пушкинского стихотворения. Многие вопросы по-прежнему остаются без ответов [5, с. 19]. К тому же очень трудно соотнести Гнедича-пророка с восприятием его Пушкиным.
101
«Художественный мотив “пророка” совершенно невозможно отождествить с мотивом, условно говоря, “адресата”, - подтверждает Вацуро, - они лишь соприкасаются, ассоциируются по сходству, а иногда и противоречат друг другу» [3, с. 69]. Между тем слово «пророк» у Пушкина и его окружения в 1830-х годах было связано, прежде всего, с польским поэтом Адамом Мицкевичем. Уже в 1828 году оно упоминается в стихах Е. А. Боратынского, обращенных к Мицкевичу («Прости, наставник и пророк» [2, II, с. 104]). Как объяснял Н. В. Измайлов, «импровизации Мицкевича переходили порою в поэтические размышления о будущем человечества - поэт становился провидцем, пророком» [9, с. 141]. Мицкевич в 1830-х годах и сам осознал себя пророком: на его призыв откликнулся польский народ (польское восстание 1830-1831 года), воспринявший «Конрада Валленрода» (поэму Мицкевича о мщении врагу, захватившему Литву), как призыв к борьбе против России, под властью которой была Польша. После подавления польского восстания в драматической поэме «Дзяды» часть III (1832) Мицкевич идентифицировал своего автобиографического героя, поэта Г устава, с Конрадом и выразил желание быть пророком в своей стране. «Конрад - поэт, больше того, он - пророк и духовный руководитель своего народа» [8, с. 50]. В «Отрывке» («Ust^p» -цикл из 7-ми стихотворений, примыкающий к «Дзядам» III) Мицкевич провозгласил Божью кару Петербургу и наказание русскому народу за преступления власти. В «Медном всаднике» (рожденном в диалоге с польским поэтом после прочтения «Отрывка») Пушкин создал сцену, соответствующую этому пророчеству: «Народ зрит Божий гнев и казни ждет».
В 1832 году Мицкевич издал во Франции политические брошюры «Книги польского народа и польского пилигримства», написанные в стиле библейских пророческих писаний. В них поэт развивал идею особого предназначения своего народа и выступал как пророк, призывающий соотечественников, ушедших из рабства (Польша была под властью России) в эмиграцию, «сознавать себя странниками, идущими ко Святой Земле» в борьбе за свободу [21, с. 217]. Мицкевич сравнил свой народ в изгнании с библейским народом в пустыне: «Вы в вашем пилигримстве на чужбине, как избранный богом народ в пустыне» [Цит. по: 8, с. 55].
В свете всего вышесказанного наиболее вероятной выглядит гипотеза, что стихотворение «С Гомером долго ты беседовал один...» было адресовано польскому поэту Адаму Мицкевичу. Рассмотрим эту гипотезу.
Первым признаком того, что стихотворение может иметь отношение к Мицкевичу, является слово «пророк» и год написания - помета 1834, сделанная рукой Пушкина. Слово «пророк» появляется у Пушкина примерно тогда же, при работе над стихотворным посланием «Он между нами жил...» (1833-1834), но исчезает в беловом автографе. В данном стихотворном послании соотнести с Мицкевичем «пророка» (Моисея, который, увидев, что народ пляшет вокруг золотого тельца, разбил скрижали с заповедями Бога) позволяют слова «пророк», «проклял» и «кумир». В послании
102
«Русским друзьям» (седьмое стихотворение «Отрывка») польский поэт слал проклятие народу, который казнит своих пророков. В «Отрывке» он сатирически изображал Николая I, «царя Петра» и «памятник Петру Великому» как объекты поклонения русских, то есть, как идолов. «Кумир» -пушкинский образ в «Медном всаднике» («кумир на бронзовом коне», «кумир с простертою рукою»), соотнесенный с образом «памятника Петру Великому» у Мицкевича.
Если сравнить пушкинское стихотворение о Мицкевиче «Он между нами жил...» со стихотворением «С Гомером долго ты беседовал один...», то оба стихотворения объединяет противопоставление «мы» и «адресат» и тема поэта («друга» и «врага»). В первом стихотворении: он мирно жил «средь племени ему чужого» - к нам злобы не питал; он «вдохновен был свыше и свысока взирал на жизнь» - мы «чистыми мечтами и песнями» делились c ним; он ушел на Запад - мы проводили его; он, наш «мирный гость» - нам «стал врагом»; «голос злобного поэта» - «до нас доходит» [17, III, с. 259]. Слово «пророк» появляется в черновом варианте седьмого стиха: «он был [пророк] [поэт] пророк» [Цит. по: 23, с. 204]. Мотив «проклятия» («проклятия нам шлет») есть и в черновом, и первом беловом автографе [23, с. 198, 205].
Во втором стихотворении: ты с Гомером «беседовал один» - мы тебя ожидали; ты сошел с высот, ты нас обрел «в пустыне под шатром» - мы пели «буйну песнь» и скакали вокруг «кумира»; мы смутились твоих лучей. Кульминацией стихотворения является вопрос автора от лица «мы» (что видно из ответа): «Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей.?» («бессмысленные дети» - это точка зрения на «нас» «пророка»). Авторский ответ: «О, ты не проклял нас»; и далее следует размышление о творческой природе поэта. «Ты» исчезает; автор размышляет о поэте («он») и его излюбленных образах. В этом втором пушкинском стихотворении («C Гомером долго ты беседовал один.»), в отличие от первого («Он между нами жил.»), автор не только сомневается, что поэт стал врагом, но почти утверждает, что не стал - «не проклял».
В черновиках «С Гомером долго ты беседовал один.», напечатанных Н. Ф. Бельчиковым, мелькают слова, указывающие на «мицкевичский подтекст»: «[чудит] как резвое дитя», «Он как великий вождь <?> толпы», «любит гром небес» [Цит. по: 1, с. 167]. С. М. Бонди в статье «О чтении рукописей Пушкина», приводя примеры работы текстолога и критикуя Бельчикова, писал: «Публикуя черновики стихов Пушкина «С Гомером долго ты беседовал один», Н. Ф. Бельчиков дает, между прочим, транскрипцию одного из отрывков в таком виде:
[Чудит] как резвое [Как р] (ндп.) дитя, бывает полн <?>
Он как великий вождь <?> толпы <?>
Он любит гром небес, и... (нрзб.)
103
Между тем если внимательно проследить предшествующий этому отрывок <...> то сразу станет ясно, что речь в нем идет о том же — о контрастах во вкусах и поведении поэта. Смысл этого первого стиха (в связи с предыдущим) уже делает в общем ясным и содержание дальнейшего. Никакого «вождя толпы» здесь ожидать не приходится» [1, с. 166-167]. Получается парадоксальная ситуация: если доказывать, что стихотворение обращено к Мицкевичу, то представление об общем смысле «мицкевич-ского подтекста» («Наш мирный гость нам стал врагом - [и ныне / Проклятия нам шлет] и ядом / Стихи свои, в угоду черни буйной .») дает нам право ожидать в черновиках мотив «черни буйной», и появление «вождя толпы» подтверждает это ожидание. Если же доказывать, что текст обращен к Гнедичу, то, как пишет Бонди, «вождя толпы» здесь ожидать не приходится.
«А ныне [лжи] [скл<оняешь> слух благосклон] [внемлешь]», «все чем народ», «с высоты», «великий вождь» «толпы», «[чудит] как резвое дитя» [Цит. по: 1, с. 167, 171] - все эти отдельные слова и выражения из черновой рукописи данного стихотворения говорят об их близости «мицкевич-скому подтексту», то есть конфликту Пушкина с Мицкевичем, который вызвал строки о «враге», «злобном поэте» и «черни буйной» в «Он между нами жил.». Теперь, в «С Гомером долго ты беседовал один.», Пушкин попытался по-другому взглянуть на ситуацию («Но нет, ты не таков»), с точки зрения свободной воли поэта-творца «чистого сердцем» («Чистый сердцем» - пушкинские слова из чернового варианта седьмого стиха «Он между нами жил.» [Цит. по: 23, с. 204]. В этой строке уже содержался потенциал другого взгляда на инвективы Мицкевича).
Рассмотрим такой существенный для творческой истории стихотворения вопрос, как отношение Пушкина к труду Н. И. Гнедича. В 1821 году в письме из Кишинева Пушкин обратился к Гнедичу в высоком одическом стиле: «О ты, который воскресил / Ахилла призрак величавый / Гомера Музу нам явил / И смелую певицу славы / От звонких уз освободил» [17, X, с. 24]. «Европейский подвиг в нашем отечестве» [17, X, с. 99], «важное влияние на отечественную словесность», «высокий подвиг» [17, VII, с. 69] - так в дальнейшем Пушкин относится к переводу Г недичем Г омера. «Выход в свет “Илиады”, - по словам поэта А. С. Кушнера, - был оценен Пушкиным как подлинное событие. Пять стихотворений пишет он гекзаметром: “Труд”, “Царскосельская статуя”, “Рифма”, “Отрок”, “На перевод Илиады” - все в 1830 году, - до этого ни одного гекзаметра у него не было» [11, с. 118]. Но восприятие русского перевода «Илиады» оказалось, как известно, двойственным. Пушкин славит подвиг переводчика, донесшего до современности «звук божественной эллинской речи», а само создание видится ему не вполне совершенным. Двустишие «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи; Старца великого тень чую смущенной душой» [17, III, с. 174], написанное 8 ноября 1830 года,
104
было напечатано в 1832 году. За месяц до его создания, в черновике было тщательно зачеркнуто: «Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера, Боком одним с образцом схож и его перевод» [Цит. по: 3, с. 67].
Пушкин весной 1832 года получил два послания от Гнедича. Первое -от 23 апреля c восторженным стихотворным обращением к нему «По прочтении сказки про царя Салтана». Через месяц Гнедич послал Пушкину стихотворную записку в гекзаметрах, где поздравлял с новосельем и с рождением дочери Марии. Затем Гнедич отправил Пушкину в подарок свой итоговый сборник стихов со стихотворным предисловием «К стихам моим» и надписью: «Александру Сергеевичу Пушкину от Гнедича». Пушкин не отправил ответного письма на первые два послания. «Ответное послание Гнедичу, - как пишет Вацуро, - было начато не ранее декабря 1832 года» и, «судя по сохранившимся черновым рукописям, работа шла трудно. Тем временем резко ухудшилось здоровье Гнедича. Смерть Гнедича последовала 3 февраля 1833 года; 6 февраля Пушкин вместе с Вяземским, Крыловым и другими принимал участие в выносе тела и похоронах» [3, с. 72]. То есть, по мысли Вацуро, стихотворение «С Гомером долго ты беседовал один...», созданное в 1834 году, было ответом Гнедичу на подаренную им в 1832 году книгу с предисловием «К стихам моим».
Могло ли быть так, что первые строки пушкинского стихотворения в том или ином виде были адресованы Гнедичу - в 1832 году, когда он начал отвечать поэту-переводчику на его два послания и на книгу, но работа не пошла. А в июне 1834 года (как раз в это время Пушкин подал царю прошение об отставке - 15/25 июня, собираясь совершить «побег»), обратившись к начатому посланию, его мысль устремилась - может быть, неожиданно для него самого - в другом направлении, и он выразил в новом варианте то, что мучило его в это время, и собственноручно указал год написания -1834 (?).
Реминисценция из стихотворного обращения К. Ф. Рылеева к Гнедичу [ст. 76] стала основополагающей в трактовке стихотворения «С Гомером долго ты беседовал один.»: И ты примеру следуй их, / И на суждения завистников твоих, / На площадную брань и приговор суровый / С Г омером отвечай всегда беседой новой [ст. 73-76]. В комментарии к стихотворению Б. В. Томашевский писал: «Первой строкой стихотворения Пушкин напоминал Гнедичу об адресованном ему в 1821 г. послании Рылеева, где имеется стих: “С Гомером отвечай всегда беседой новой”» [17, III, с. 461].
На возможность сближения первой пушкинской строки с посланием Рылеева указывает слово «беседовал» и сама мысль «отвечай беседой» с Гомером, то есть смотри на «брань» и приговор толпы с горней высоты. Однако у Пушкина не было повода в 1834 году напоминать Гнедичу о ры-леевском послании. Это пушкинское сближение с двором истолковывалось как измена свободолюбивым идеалам юности, и ему самому надо было
105
«следовать примеру» и «гением своим торжествовать» над суровым приговором судей, одним из которых стал в 1832 году и Мицкевич.
В «Отрывке» польский поэт противопоставил Пушкина-«лакея» казненному Рылееву-«пророку» («Русским друзьям»). Мицкевич не только разделил представления своего погибшего друга Рылеева о пагубной зависимости вдохновения поэта от покровительства («Сила душевная слабеет при дворах, и гений чахнет» [19, с. 183]), с которыми спорил Пушкин, но и воплотил это представление в «Отрывке» как несомненную причину падения «русского гения»: «продажный язык» [Цит. по: 22, с. 174]. (Мицкевич имел в виду «антипольские» стихотворения Пушкина 1831 года «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина»).
Рылеевская мысль о «беседе» выражена и в «Отрывке», в стихотворении «Олешкевич». Только вместо Гомера художник Олешкевич беседует с Богом: он читает «таинственные книги» [16, с. 140]. Образы в «книгах» преображают художника в пророка, произносящего библейские пророчества. Мицкевич вместе со своим героем доказывает предопределенность божественного промысла и предрекает Петербургу, народу, царю, бесславную гибель, а поэту, служащему царю - потерю таланта и безвестность. Это апокалиптическое христианство с социальной направленностью было неприемлемо для Пушкина. Поэтому в черновой рукописи данного стихотворения он назвал адресата «вождем» не народа, а «толпы». Г омер же, по мысли и Пушкина (и Рылеева), духовно возвышает поэта. После разговора с Гомером поэт «светел». Беседа с Гомером как бы напоминает поэту, что высшее назначение поэта не угождать «площадной брани» («А ныне [лжи] [скл<оняешь> слух благосклон] [внемлешь]» - в черновой рукописи), а возвышаться над ней в духовном и поэтическом дерзании.
Если следовать гипотезе, что пушкинское стихотворение обращено к Мицкевичу, то его можно проинтерпретировать следующим образом: С Гомером долго ты беседовал один, / Тебя мы долго ожидали, / И светел ты сошел с таинственных вершин / И вынес нам свои скрижали [ст. 1-4] [17, III, с. 225]. «Ты» (Мицкевич) беседовал с Гомером - и потому сошел с вершин «светел» (чужд злобе) и вынес лучи и скрижали, но потом «пал». О «падении» можно только догадываться, зная адресованное Мицкевичу послание «Он между нами жил...» и его черновые строки («голос падшего поэта» [23, с. 206]). В данном стихотворении «падение» переосмысливается. Пушкин обращается к библейскому сюжету о пророке и вожде Моисее, который пожертвовал всем, чтобы вывести свой народ из рабства в страну обетованную. Впечатления от «Олешкевича» (беседа с Богом, чтение «книг», «лучи», «скрижали» как истина, данная Богом художнику-пророку) легли в основу первых строк пушкинского стихотворения.
Когда поэт беседовал с Гомером «один» - он был «светел». В подтексте осталась мысль, что «уйдя на Запад» не новой беседой с Гомером ответил поэт на «площадную брань» о России. Поэт присоединил свой голос к
106
тем, кто «отравляет чистый огнь небес» [17, III, с. 259], то есть высокий дух поэзии, дух Гомера - «отраду нашу». («И в козиих мехах вино, отраду нашу!»). Эту мысль (испорченного духа Гомера) Пушкин провел с помощью метафоры в «Путешествии в Арзрум» [17, VI, с. 440].
«Тебя мы долго ожидали» [ст. 2]. Мы ожидали именно такого светлого Поэта и пророка, как ты - чтобы помочь «польскому и русскому народу слиться в чертах коренных своего происхождения и нынешнего соединения», по словам П. А. Вяземского [6, с. 160]. И ожидали «долго» - распря между русским и польским народами была давняя, старинная. На библейском плане за этим («долго ожидали») стоит 40 дней пребывания пророка Моисея на горе Синай; за это время народ согрешил: И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром, / В безумстве суетного пира, / Поющих буйну песнь и скачущих кругом / От нас созданного кумира [ст. 5-8].
«Поющие буйну песнь и скачущие кругом / От нас созданного кумира» - по всей видимости, сцена декабрьского восстания на Сенатской (Петровской) площади вокруг памятника Петру I. «Скачущие», «буйна песнь» и место действия: вокруг «кумира» - описывают конкретное событие 14 декабря 1825 года. «Безумство суетного пира» («гибельного пира» [14, с. 225]) - тщетная, или торопливая попытка достигнуть идеала, воплотить духовную утопию идеальной государственности. «Пир» описывает это восстание в символах народно-эпического творчества: «битва - пир». В русском эпическом фольклоре этот образ мог объединяться с религиознориторическим «смертная чаша» (библейский мотив о необходимости «испить чашу», то есть умереть за веру).
Лучи и скрижали, полученные от Г омера, как от Бога, - образы стихотворения, объединяющие ветхозаветный и древнегреческий мир, мир кровопролитных войн между народами Азии и Европы (Пушкин в письме к П. Я. Чаадаеву писал: «Разве то, что есть кровавого в Илиаде, не встречается также и в Библии?» [17, X, с. 282]). После беседы с Гомером «пророк» «светел» - потому «скрижали» завета могут быть только о братском мире. Текст завета, скорее всего, дан Пушкиным в первом стихотворении, адресованном Мицкевичу: «Он говорил о временах грядущих, / Когда народы, распри позабыв, / В великую семью соединятся» [17, III, с. 259].
«В пустыне под шатром» [ст. 5] - «столь любимая Пушкиным наивная описательная поэзия ветхозаветного текста», по словам Вацуро [3, с. 69], в данном стихотворении оказывается библейским шатром бунтовщиков, но одновременно является гостеприимным шатром, который поэт обретает в пустыне мира. Мицкевича-изгнанника, для которого Россия была ледяной и снежной пустыней («Дорога в Россию» [15, с. 239]), «под шатром» встретили тепло и дружественно.
Слово «обрел» [ст. 5] говорит о близости идеалов декабристов и Мицкевича. К декабристам, К. Рылееву и А. Бестужеву, обращается Мицкевич в «Отрывке», как к ближайшим друзьям. Они оценили не только поэтиче-
107
ский талант Мицкевича, чувства и образ мыслей, но и увидели в нем сына народа, угнетенного русским самодержавием. Мицкевич, член общества филоматов и филаретов, содержавшийся под арестом с октября 1823 года по апрель 1824 года, был принят ими в свой круг безоговорочно. Для декабристов общим врагом русского и польского народа был царизм. Они полагали, что успех борьбы поляков за независимость зависит от победы революционных сил в России. О том, что русским и полякам «одну чашу пить» писал П. А. Вяземский еще в 1820 году [7, с. 221].
«Смутились мы, твоих чуждаяся лучей» [ст. 9] - Пушкин, вероятно, имел в виду, что после поражения восстания декабристов и всего, что последовало за ним, «нам» было неловко, стыдно перед поэтом-поляком за себя и за свою страну. «Мы» собирались отменить рабство и решить польский вопрос, а оказались в положении презренных предателей Отечества. Призыв Вяземского к Пушкину и Боратынскому «освятить своими именами желаемую дружбу между русскими и польскими музами» [6, с. 160] прозвучал вскоре после поражения восстания. В Москве вышел сборник Soniety Мицкевича (декабрь 1826 г.) на польском языке. Вяземский поместил в «Московском телеграфе» перевод 22 сонетов, сопроводив его предисловием, в котором выражал надежду, что сонеты Мицкевича будут первым шагом к братскому сближению русского и польского народов. Политическая подоплека и чувство вины перед братским польским народом присутствуют как в предисловии, так и в сносках Вяземского, добавленных к сноскам Мицкевича. Например, в сносках к сонету Rezygnacya Вяземский творческим ходом наводит читателей на мысль о продолжении русско-польской борьбы за свободу после поражения восстания декабристов [4, с. 51] (По мнению автора статьи, сноски Вяземского «помогают вникнуть в процесс рождения русского перевода». Однако Вяземский, вероятно, использовал свои сноски и для диалога о русско-польских отношениях в борьбе за свободу после поражения восстания декабристов).
В порыве гнева и печали / Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей, / Разбил ли ты свои скрижали? / О, ты не проклял нас <...> [ст. 10-13]. «Пророк» мог «проклясть» «бессмысленных детей» за казнь декабристов и за разгром восставших поляков, продолживших дело декабристов. Декабрьское восстание повлекло за собой отречения, ссылки и казнь. К польскому же восстанию русские не присоединились, а участвовали в его подавлении. Русские «певцы» воспели победу русского оружия. «Мы» в глазах «пророка» - стали «бессмысленными детьми», поклоняющимися тиранам и не понимающими истинных пророков, указывающих путь к свободе. Если первая часть пушкинского стихотворения иносказательно обобщает жизнь в «пустыне под шатром» перед «проклятием», то вторая поясняет «проклятие» творческой природой поэта. «Пророк» - в первую очередь поэт, которому внятно все. (Пушкин как бы сравнивает поэта и «пророка» с героем своего стихотворения «Пророк», которому было внят-
108
но «и неба содроганье, / И горний ангелов полет...»). Поэт «проклял» из любви к «грому небес» [ст. 15], прожив безотрадный момент «гнева и печали», как ветхозаветный пророк - и библейского мотива новых скрижалей Пушкин не касается: поэт, на самом деле, не проклял, а творчески пережил. Он не касается и темы «вождь и толпа»; «ты» исчезает; автор стихотворения размышляет о поэте («он» [26, с. 198]) и его творческом своеобразии.
Поэт «сетует душой на пышных играх Мельпомены» (театрализован-ность жизни, за которой скрывается трагедия?) и «улыбается забаве площадной» (брани, суждениям народа, и т.п.?) - «таков прямой поэт» [ст. 1720]. Образы из «Отрывка» могли бы пояснить эти строки. Так, «смотр войска» представлен Мицкевичем, как театр, в котором главный актер - царь -оставляет после себя трупы. («Плац опустел. Ушли актер и зритель. На площади чернеют здесь и там убитые» [15, с. 264]). В монологе «Пушкина» о власти Мицкевич противопоставил буйному «царю Петру», давящему народ, мудрого Марка Аврелия, улыбающегося народу. «Одарить улыбкой весь народ» [16, с. 144], как римский император, хочет, или может хотеть, и поэт-пророк (Мицкевич).
То Рим его зовет, то гордый Илион, / То скалы старца Оссиана, / И с дивной легкостью меж тем летает он / Во след Бовы иль Еруслана [ст. 2124]. «Рим» в «Отрывке» противопоставлен Петербургу, городу сатаны, претендующему на титул «нового Рима». У Пушкина поэт предпочитает Рим Петербургу по зову сердца. В начале польского восстания Мицкевич был в Риме; Пушкин знал об этом. «Гордый Илион» (Троя) - город, воспетый в поэме Гомера «Илиада» и указание на Троянскую войну. По отношению к польско-русскому конфликту «гордый Илион» олицетворяет Варшаву и Польшу в борьбе против России, так называемую «русскую фи-виаду», по словам Вяземского. Слово «зовет» можно истолковать и как желание поэта присоединиться к восставшим в 1831 году.
«Скалы старца Оссиана» - Оссиан поставлен у Пушкина в параллель с античным Гомером, как певец героики северной, мрачной, скалистой. В «Олешкевиче» северная столица описана в дымном тумане мрака, а Нева сравнивается с альпийскими скалами. Оссиан ассоциировался также с по-этом-воином и с мистификацией Дж. Макферсона, создавшего поэмы «шотландского Гомера». Поэтому оссианизмом Мицкевича можно объяснить и его воинственность по отношению к России в «Отрывке», и приписанный Пушкину монолог в «Памятнике Петра Великого».
«И с дивной легкостью меж тем летает он Во след Бовы иль Ерусла-на» [ст. 23-24] - эти строки соответствуют строкам «забаве площадной и вольности лубочной сцены» [ст. 19-20], от которых Пушкин отказался, но они входят в современный текст стихотворения. Истории о Бове-королевиче и Еруслане Лазаревиче - это тоже «лубок», лубочная литература, «площадная», служит для развлечения неприхотливой публики. Она
109
как бы исключена из высоких сфер прозы и поэзии и культурному читателю не подходит. Но Пушкин сам не раз летал в «царство славного Салта-на». «Прозорливый и крылатый» поэт - так он назвал Мицкевича в стихотворении «В прохладе сладостной фонтанов...» (1828). А. П. Керн в «Воспоминаниях о Пушкине» писала: «Мицкевич часто <...> усаживался подле нас <у Дельвигов>, рассказывал нам сказки, которые он тут же сочинял». [Цит. по: 9, с. 144]. У Пушкина есть юношеская поэма «Бова», но скорее одноименная поэма А. Н. Радищева дает представление о том, в каком смысле Пушкин использует «Бову» в данном стихотворении. (Поэтика политических стихов молодого Пушкина была генетически близка Радищеву и лирике декабристов). Во вступлении к поэме Радищева говорится, что автор «ездил / Во страны пустынны, дальны, / Во леса дремучи, темны, / Во ущелья - ко медведям <...> В ту страну ужасну, хладну...» [18, с. 28-30]. С таким родом литературы, по всей видимости, соотнес здесь Пушкин сатиру Мицкевича на Россию. Например, в «Смотре войска» есть следующая картина: «Здравья желаем!» - шепчут все полки, И точно сто медведей зарычало» [15, с. 262]. «Мицкевичский подтекст» здесь включает западные представления о России, как о дикой и «хладной» стране медведей.
Еруслан (Еруслан Лазаревич) - другой герой лубочной литературы, богатырь Востока. Он олицетворяет «восточный колорит». В ориентальном восточном стиле описан у Мицкевича, например, въезд в Петербург: глазам путешественника предстает мираж, сотканный из вьющегося густого дыма, напоминающий экзотические висячие сады Вавилона [15, с. 244].
В заимствованные сюжеты Бовы (Европа) и Еруслана (Азия) вошли чисто славянские фольклорные элементы. При соотнесении с «мицкевич-ским подтекстом» Бова-королевич и Еруслан Лазаревич, получившие славянское «крещение», выступают, как братья, как «двое юношей под одним плащом» - «один пришелец с Запада», другой с Востока («Памятник Петра Великого» [16, с. 143]). Изящному образу «летать вослед Бовы иль Ерус-лана» в черновике стихотворения соответствовало политически окрашенное «вождь толпы».
Стихотворение могло втянуть в свою орбиту и следующий жизненный материал. На обеде, данном Сергеем Соболевским в честь Мицкевича, один из присутствующих назвал польского поэта Гомером. Мицкевич ответил импровизацией в образе Гомера, описав странника, погибающего в чужом краю, не имеющего с собой ничего, кроме кубка. Серебряный кубок с выгравированными подписями присутствующих был только что поднесен польскому поэту, и И. В. Киреевский прочел стихи в честь Мицкевича о дружбе, связывающей с польским поэтом его московских друзей. Пушкин не мог не обратить внимания и на обращения Мицкевича к Гомеру в «Отрывке». Причем не без аллюзии к нему самому, как к певцу царя («сатрапу»), напрасно надеющемуся на бессмертие: «муза певца гаснет под кучей прозаического сора» [15, с. 263].
110
В своей статье «Поэтический манифест Пушкина» Вацуро пишет о «высоком стилевом регистре» стихотворения «С Гомером долго ты беседовал один...». Атмосферой высокого стиля Пушкин гасил «прозаический сор» сатир Мицкевича на Россию из «Отрывка». Стихотворение создано с библейской «оболочкой» [3, с. 69], потому что «всё это метафоры мировой культуры, на основе которых создаются новые художественные ценности», по словам Л. М. Лотман [12, с. 137]. Однако, как и в противостоянии «Отрывок» - «Медный всадник», метафоры в стихотворении «С Г омером долго ты беседовал один.» создаются и на основе «мицкевичского подтекста», с помощью «параллельных образов и логик», ведущих к другим выводам [24, с. 401].
Как и в «Медном всаднике», в данном стихотворении Пушкин создавал новую логику видения. Например, не «Памятник Петра Великого», символ имперской власти, «вот-вот рухнет вниз и разобьется» [16, с. 144], а поэт-пророк вот-вот «разобьет» свои скрижали (мирного завета). Но памятник Петру не рухнул и «стоит он, как стоял» [16, с. 144]. И поэт в пушкинском стихотворении «не проклял». Поэт - гениальный творец, как и «царь Петр». Он - спонтанный импровизатор и, подобно созданному им образу Петра («во весь опор летит скакун литой» [16, с. 144]), «с дивной легкостью летает во след Бовы иль Еруслана». Из-за параллельности логик в подтексте оказывается, что «от нас созданный кумир» не только «царь Петр», который «сметает все, не зная, где предел» [16, с. 144], в восприятии польского поэта - но и сам поэт-пророк, также сметающий все, то есть проклинающий «в порыве гнева и печали» «нас», русских.
«С Г омером долго ты беседовал один» - одно из самых примиряющих противоречия стихотворений Пушкина. Предположив, что польский поэт-собрат подчас «чудит», «как резвое дитя» (черновик стихотворения), Пушкин посмотрел на автора и на оскорбительные положения «Отрывка» с точки зрения высоких гомеровско-библейских ассоциаций и уравнял в правах две точки зрения («ты» и «мы»), акцентируя гений поэта («он»), который внимает всему. Как и в «Медном Всаднике», направление работы над текстом «С Гомером долго ты беседовал один.» шло в сторону высокой объективности, и слова «чудит», «ложь», «бряцалъ», «вождь толпы» из черновика стали казаться невозможными по отношению к беловому автографу. Недаром Вацуро озаглавил свою статью «Поэтический манифест Пушкина», так как все низкие реалии конфликта расширились до метафор мировой культуры. Недаром и в адресате пытались видеть Гнедича - настолько поэтический взгляд Пушкина на конфликт Запада и Востока, проявленный в сатирах Мицкевича («Отрывок»), оказался на высоте отношения к труду поэта-переводчика над описанными в «Илиаде» битвами. Все «вулканические вспышки» автора в споре с Мицкевичем вправлены внутрь «библейской» истории и «остались в немалой части вещью в себе»., по словам Н. Я. Эйдельмана [25, с. 327].
111
Список литературы
1. Бонди С. М. О чтении рукописей Пушкина // Бонди С. М. Черновики Пушкина: Статьи 1930-1970 гг. - 2-е изд. - М.: Просвещение, 1978. -С. 143 - 190.
2. Боратынский Е. А. «Не подражай: своеобразен гений...» // Боратынский Е. А. Полное собрание сочинений / под ред. и с примеч. М. Л. Гофмана. — СПб.: Изд. Разряда изящной словесности Имп. акад. наук, 1914 - 1915. - Т. 1. - С. 104.
3. Вацуро В. Э. Поэтический манифест Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. - Л.: Наука, 1991. - Т. 14. - С. 65 - 72.
4. Великодная И. Л. Петр Андреевич Вяземский - переводчик «Крымских сонетов» Адама Мицкевича // Academic Electronic Journal in Slavic Studies. - Toronto: Slavic Quarterly. - № 10 (Fall 2004).
5. Воропаев В. А. Поэт и царь: Размышления над стихотворением А.С. Пушкина «С Гомером долго ты беседовал один» // Московский журнал. - 1999 (1.08). - С. 18 -20.
6. Вяземский П. А. Сонеты Мицкевича // Эстетика и литературная критика. Сост., вступ. статья и коммент. Л. В. Дерюгиной. - М.: Искусство, 1984. - С. 65 - 72.
7. Вяземский П. А. Письмо к М. Ф. Орлову, март 1820 г. // Кутанов Н. [Дуры-лин С. Н.] Декабрист без декабря // Декабристы и их время. - М., 1932. - Т. 2. - С. 201 -290.
8. Дерналович М. Адам Мицкевич. - Варшава: Интерпресс, 1981.
9. Измайлов Н. В. Мицкевич в стихах Пушкина: К интерпретации стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов» // Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. -Л.: Наука, 1975. - С. 125 - 173.
10. Каллаш Вл. Загадочное стихотворение Пушкина // Пушкин и его современники. - СПб., 1909. - Вып. 12. - С. 48 - 59.
11. Кушнер А. С. «С Гомером долго ты беседовал один» // Звезда. - 2001. -№ 3. - С. 108 - 121.
12. Лотман Л. М. Проблема «всемирной отзывчивости» Пушкина и библейские реминисценции в его поэзии и «Борисе Годунове» // Пушкин А. С.: Исследования и материалы / РАН. - СПб.: Наука, 2004. - Т. XVI/XVII.
13. Лотман Ю. М. Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. Статьи. Исследования. Заметки. — СПб.: Искусство-СПБ, 2000.
14. Мейлах Б. С. «С Гомером долго ты беседовал один» // Стихотворения Пушкина 1820-1830-х гг. - Л.: Наука, 1974. - С. 213 - 221.
15. Мицкевич А. Избр. произведения в 2 т. - М.: Худ. лит., 1955. - Т. 2.
16. Мицкевич А. Олешкевич. Памятник Петра Великого // Пушкин А. С. Медный всадник / изд. подгот. Н. В. Измайлов. - Л.: Наука, 1978. - С. 137-144.
17. Пушкин А. С. Пол. собр. соч. в 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит.; текст проверен и примеч. сост. Б. В. Томашевским. - 4-е изд. - Л.: Наука, 1977 - 1979.
18. Радищев А. Н. Бова // Радищев А. Н. Полн. собр. соч. в 3 т. - М.; Л.: АН СССР, 1938. - Т. 1. - С 22 - 53.
19. Рылеев К. Ф. Письмо Пушкину А. С., первая половина июня 1825 г. Петербург ("Благодарю тебя, милый чародей...") // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 16 т. - М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1959. - Т. 13. Переписка, 1815 - 1827. -С. 182 - 183.
20. Рылеев К. Ф. Послание к Н. И. Гнедичу (Подражание VII посланию Де-прео) // Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотв. - 2-е изд. - М.-Л.: Сов. писатель, 1971.
21. Ходасевич В. Ф. К столетию «Пана Тадеуша» [Возрождение, 1934] // Ходасевич В. Колеблемый треножник. - М.: Сов. писатель, 1991. - С. 214 - 218.
22. Цявловский М. А. Мицкевич и его русские друзья // Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. - М.: АН СССР, 1962. - С. 157 - 178.
112
23. Цявловский М. А. «Он между нами жил...»: (К истории создания стихотворения) // Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. - М.: АН СССР, 1962. - C. 195 - 206.
24. Шварцбанд С. (Samuel Schwarzband) А. Мицкевич и А. Пушкин 1830-1833 гг.: К творческой истории создания «Медного всадника». - [Persee, Vol. 26], 1985.
25. Эйдельман Н. Я. Пушкин: Из биографии и творчества. 1826 - 1837. - М.: Ху-дож. лит., 1987.
26. Эпштейн М. Фауст и Петр. (Типологический анализ параллельных мотивов у Гете и Пушкина) // Гетевские чтения, 1984. - М.: Наука, 1986. - С. 184 - 202.
Н. Н. Иванова
Лирика А. С. Пушкина в графике Нади Рушевой
В статье рассматривается пушкинская лирика в гармонии с его графикой и графикой художницы Нади Рушевой в интеграции предметов гуманитарно-эстетического цикла для детей с особыми образовательными потребностями.
Ключевые слова: дети с особыми образовательными потребностями, графика, творчество А. С. Пушкина, лирика, эпоха, иллюстрации.
Замечательный искусствовед А. М. Эфрос - исследователь графики А. С. Пушкина - рассматривал пушкинский рисунок как «дитя пауз и раздумий поэтического труда», указывая, что у А. С. Пушкина «текст и наброски взаимообусловлены, а это «создает главный закон пушкинской графики» [2, с. 126]. Основой пушкинской графики он считал ассоциацию, по которой Пушкин «примеривался к событиям, принимал различные облики, мечтал, сочинял себе куски какой-то биографии .. » [2, с. 126].
Интерес к лирике и графическим рисункам А.С. Пушкина так велик, что это является феноменом культурной жизни. Секреты необычайного обаяния пушкинского рисунка, его удивительной наполненности и современности кроются в автопортретах, в которых Пушкин изображает себя то юношей с восторженно открытым миру мечтательным взором, то умудренным жизнью и опытом старцем, то Робеспьером, то денди, то среди артистически непринужденных, исключительно точных и графически выразительных набросков конских голов с разным лица выраженьем рисует «себя в конском облике» [1, с. 86], но со своими кудрявыми бакенбардами, с носом лошади и глядящим на нас своим собственным, А.С. Пушкина, взглядом.
Портреты его современников - декабриста князя Сергея Г ригорьевича Волконского и друга поэта Николая Николаевича Раевского - позволяют «увидеть» декабристские связи великого поэта. По мнению исследовате-лей-пушкинистов, они находятся в начале рабочей тетради поэта с черновиками седьмой главы «Евгения Онегина», «Полтавы». Портреты нарисованы карандашом, легкими и свободными штрихами, с исключи-
113
