CC BY
122
Науменко Г. А.
Мицкевичский подтекст в стихотворении А.С. Пушкина
«Мирская власть»
Диалог Пушкина с Мицкевичем, и шире - с Западом, повлиял на то, что христианская тема в творчестве Пушкина последних лет оказалась укорененной не в сугубо личном обращении Пушкина к православному христианству, а в конфликте Запада и Востока (России), сформулированного Мицкевичем в антирусском цикле «Отрывок» с карательно-христианских позиций. Образ поэта-пророка, следующего заповедям Христа о свободе и потому зовущего к всемирной борьбе против тиранов, который Мицкевич взял себе за духовный ориентир, подвигнул Пушкина на создание ответного, «евангельского» (Каменноостровского) цикла. В данной работе предложена интерпретация стихотворения «Мирская власть», входящего в Каменноостровский цикл под цифрой IV. Контекст евангельских событий Страстного четверга (IV) дает поэту возможность оспорить претензию Мицкевича на то, что Польша должна занять престол Христа.
Ключевые слова: Пушкин, мирская власть, мицкевичский подтекст, Польша, распятие, хранительная стража.
Мирская власть (IV)
Когда великое свершалось торжество И в муках на кресте кончалось божество,
Тогда по сторонам животворяща древа Мария-грешница и пресвятая дева
Стояли, [бледные], две [слабые] жены, 5
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь креста честного,
Как будто у крыльца правителя градского,
Мы зрим поставленных на место жен святых
В ружье и кивере двух грозных часовых. 10
К чему, скажите мне, хранительная стража? -Или распятие казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей? -Иль мните важности придать царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим 15
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила, 20
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ? [10, III, с. 333].
246
«Мирская власть» (IV) посвящена теме распятия Христа. Все стихотворение пронизано иронией по отношению к «мирским властям», которые опасаются за сохранность «царя царей» от тех, кого они именуют «чернью», а поэт - «простым народом», тем самым простым народом, за который Христос принял муки распятия. Несмотря на видимую простоту сюжета - «мирская власть» противопоставляется власти Христа («царя царей») - это самое сложное стихотворение Каменноостровского цикла, как с точки зрения «мицкевичского подтекста», спрятанного за вопросами и иронией, так и с точки зрения фактической интерпретации текста.
Н.В. Измайлов в статье «Лирические циклы в поэзии Пушкина 30-х годов» (1958) писал, что «Мирская власть» «представляет собой произведение, несомненно, с очень сложным и многогранным содержанием» [5, с. 35]. Виктор Есипов, обсуждая существующие интерпретации этого стихотворения в статье 2005 года, выразил мнение, что «Мирская власть» все еще не имеет удовлетворительного объяснения [3].
Традиционно считается, что смысл этого стихотворения в том, что Пушкин осуждает «мирскую власть» в России, которая готова самого Иисуса Христа присвоить себе, как «казенную поклажу», не допустив к Нему «простой народ». По словам Измайлова, в пушкинском стихотворении «с негодованием осуждается антинародный характер “мирской власти”» Николаевской империи, которая «рассматривала религию и церковь как единственный источник воспитания и образования народа в духе смирения и подчинения. Но сама эта власть решительно запирала доступ народу даже к церковным обрядам, там, где опасалась умаления сословных привилегий “гуляющих господ”» [5, с. 35]. Французский историк литературы Жорж Нива считал, что «Мирская власть» «противопоставляет драму Распятия ложному ритуалу официальных Церквей» [8].
Можно с уверенностью сказать, что в «Мирской власти» есть два семантических слоя и второй слой основан на «мицкевичском подтексте». Интерпретация стихотворения как полемического высказывания поэта в стихотворном цикле, отвечающем Мицкевичу, не идет вразрез с традиционным прочтением пушкинского текста. Наоборот, она поясняет традиционную интерпретацию. Однако понятие «мирская власть» относится у Пушкина не только к царской власти Николаевской России, как обычно считается, а ко всем мирским властям без исключения. Пушкин адресует стихотворение тем, кто во имя спасения христианских ценностей взывает к насилию и бунту, будь это даже бунт против царской власти.
Мицкевич призывал европейские народы на борьбу с царской властью «Петровской империи», которую он сравнил в «Отрывке» с апокалиптическим символом антихристианского города (Вавилона, или Рима), распространяющего безбожную и безнравственную культуру среди подчиненных ему народов. «Книги польского народа и польского пилигримства» (1832) Мицкевич завершал молитвой о ниспослании «всеобщей войны за свободу народов» [2, гл. 3]. В поэме «Дзяды» III поэт проводил параллель между
247
преданием об избиении младенцев царем Иродом в Вифлееме и истреблением русским царем невинных в Польше («Се лютый Ирод встал и жезл кровавый свой / Простер над Польшей молодой» [6, с. 169]), между судьбой Польши и распятием Иисуса Христа. Польский народ принял муки ради свободы народов, как Христос во имя спасения человечества. Христа распяли, но после мученической смерти наступило Воскресение. Также будет и с Польшей. В видении ксендза Петра польский народ представлен в образе распятого на кресте Христа, которому «уксус Пруссия, желчь -Австрия подносит», а солдат царя, «лютый враг», пронзает распятого копьем. Крест раскинулся на всю Европу. У его подножия скорбит «Свобода-Мать» (Богородица), оплакивая страдания поляков, литовцев и украинцев - народов, из древа которых вытесан этот крест. Ксендзу Петру раскрываются пути Провидения. Он видит приход наместника свободы на земле и торжество воскресения Польши [6, с. 170-171]. Польша - не Христос, и ее торжества, как Христа, не будет, - отвечает Пушкин Мицкевичу в «Мирской власти». Христос был кроток и смиренен. Он «предал послушно плоть свою бичам мучителей, гвоздям и копию» [ст. 17-18]. Когда «свершается торжество» Христа [ст. 1], тогда около распинаемого стоят «святые жены». А вооруженную стражу ставит у распятия «мирская власть».
Первые шесть строк «Мирской власти» являются экспозицией, или прологом. Пушкин переносит действие в Иерусалим на Голгофу и представляет «животворящее древо», которое должно было одухотворить «весь род Адамов». Около «древа» (креста, или распятия) стоят «две жены». В следующих за экспозицией 16 строках (количество строк символизирует, вероятно, воскресение Христа: 16 нисана) действие переносится в современность. Четыре первые строки описывают новую ситуацию («тогда» -«теперь ...мы зрим»), а в последних 12 строках Пушкин обращается с пятью вопросами к «мирским властям» («вы», «скажите мне»).
Муки Христа на «животворящем древе» и «две жены» противопоставляются теперешнему положению вещей: около распятия Христа стоит «хранительная стража» с ружьями. Воины охраняли Христа и на Г олгофе, и стало быть по сути ничего не изменилось: «мирская власть» по-прежнему «грубо вмешивается в область духовных, моральных переживаний», если воспользоваться словами Измайлова [5, с. 35]. Но Пушкин на Голгофе стражу не ставит.
По мнению С.А. Фомичева, Пушкин «черпает свой сюжет в апокрифических преданиях, в которых особенно популярными героинями были богоматерь и Мария Магдалина», так как «в каноническом рассказе говорится совершенно ясно, что у креста находился сотник, а многие женщины (среди которых были Мария Магдалина и Мария, мать Иакова) стояли поодаль <...>, но и здесь далее упоминается о воинах, которые поднесли к губам жаждущего мученика напитанную уксусом губку» [13, с. 64].
В.П. Старк писал, что «согласно всем четырем Евангелиям, у основания
248
креста, на котором был распят Христос, стояли не только две Марии, но и воины, сторожившие его». «Факт [двух жен], отмеченный Пушкиным, носил двусмысленный характер» [12, с. 202].
Старк обратил внимание и на то, что «распятия в православной церкви обычно нет вовсе, но один раз в году оно вносится в церковь и ставится посередине. Это происходит в четверг Страстной недели. В пятницу распятие сменяет плащаница как символ смерти, которая стоит в церкви до воскресенья» [12, с. 202]. В статье Старка цитируются слова П.А. Вяземского: «Стихотворение, вероятно, написано потому, что в Страстную пятницу в Казанском соборе стоят солдаты на часах у плащаницы» [12, с. 202]. Однако, у Пушкина «хранительная стража» стоит именно у креста, а не у плащаницы, так как речь в стихотворении идет о распятии-кресте, который служит и орудием казни, и живительным древом. К тому же римская цифра IV указывает на Страстной четверг, когда единственный раз в году, по свидетельству Старка, распятие стоит в православной церкви, как и в католической. В Страстной четверг Церковь вспоминает четыре события: Тайную Вечерю, на которой Иисус Христос установил таинство Евхаристии, омовение ног ученикам, молитву Христа в Гефсиманском саду и предательство Иуды. Вечером читаются «12 Евангелий».
Обращение к истории польско-русских отношений поясняет, почему Пушкин использовал цифру IV, несмотря на тему распятия (V). Сначала Пушкин написал цифру V, но потом переправил ее на IV (Указано Т.Г. Цявловской [5, с. 30]). Пушкинская полемическая мысль - о том, что Польша, сколько бы она ни пострадала от Российской империи, не является распятым Христом - опиралась, по всей вероятности, на известный в пушкинское время факт о начале польского восстания 1794 года в Страстной четверг. Этот факт в концепции Мицкевича о Польше - невинной жертве и Христе не играл никакой роли. Пушкину, в моей интерпретации, важно было показать, от чего он отталкивается в данном стихотворении, а именно, что мицкевичский образ Польши не согласуется с образом Христа на распятии. Польский Христос преследует не искупление грехов для всех, а победу для себя, и жаждет не смирения, не мира, а «мирской власти».
Восстание 1794 года под предводительством Костюшко началось в Страстной четверг в Варшаве. Польские заговорщики внезапно атаковали отряды русских солдат, расставленные по городу. Это был ответ поляков на разделы Польши 1772 и 1793 годов, в которых активное участие приняла и Россия, наравне с Пруссией и Австрией (первый раздел). Историк
С.М. Соловьев писал, что русские солдаты были застигнуты мятежом врасплох, в тесных улицах большого города, где на каждом шагу была засада и стреляли прямо из окон домов. Русский главнокомандующий знал о готовящемся восстании, но не знал, когда оно может вспыхнуть, и войска не были приготовлены. Толпа захватывала всех, кто был в русском мундире, убивала, забирала в плен или забивала насмерть. «Одному батальону была очередь говеть на Страстной неделе, и в Великий четверг, в день вос-
249
стания, он находился в церкви для приобщения Св. Тайн, - пишет историк. - Здесь он был окружен повстанцами, перерезан или разобран в плен» [11, гл. XII]. Считается, что в этой церкви было перебито порядка 500 солдат, подходивших безоружными к святому причастию. Почти одновременно с Варшавой восстание вспыхнуло и в столице Литвы - Вильно. Для подавления мятежа на помощь русским войскам Екатерина II направила в Польшу А.В. Суворова. Пушкин в «Бородинской годовщине» (1831) вспоминал о восстании Костюшко, славя Суворова и новую победу России над Польшей, теперь уже в 1831 году [10, III, с. 213]. В подтексте «Мирской власти» лежит, по всей видимости, вся «старинная распря», понимаемая Пушкиным как предательское отношение братского (славянского) народа Польши к России. Историк Парсамов пишет, что, по мнению Пушкина, «Россия - единственное в мире независимое славянское государство, которое может представлять славянский мир в целом», и поэтому восстание против нее есть «проявление этнического эгоизма» и предательства общеславянского дела [9, с. 19].
Если «Подражание италиянскому» (III) - стихотворение о предательстве Христа «учеником», то «Мирская власть» отталкивается от «предательства» Польшей общеславянского единства, а также завета Христа, установившего таинство Евхаристии в четверг во время Тайной Вечери. (Евхаристия - святое причастие, главный христианский обряд принятия в себя Тела и Крови Христа, символизирующий акт взаимной жертвенной любви, при котором христиане соединяются непосредственно с Богом).
Пушкин показывает, как происходит замещение служения Христу служением «мирской власти» (не только в победоносной России, но и в усмиренной Польше, в страданиях которой, по мнению Пушкина, поляки сами виноваты, ибо несмотря на дарованные им права, «предали» славянскую идею).
Когда крест был орудием позорной казни, тогда около него, как около «животворящего древа», стояли «[слабые] жены». Через замену «животворящего древа» на крест чести, слабых на грозных, святых жен на вооруженных часовых, через уподобление подножия креста «крыльцу правителя градского», происходит замена служения Христу на службу «правителю градскому», оказывающему «могучее покровительство» Христу, совершенно Ему ненужное. «Царь царей» приобрел могучих покровителей, и они ставят «хранительную стражу» у честного креста (охраняют честь), «спасая» Христа от «черни». Пушкин как бы воссоздает в стихах ответ Христа римскому наместнику Понтию Пилату, рисуя «подвизающихся» за Христа служителей и покровителей от мира сего в «царстве не отсюда» [Ин. 18:35-37].
Христос, сын Божий, является критерием истины в Каменноостровском цикле. Изображая драму Распятия, Пушкин создает и ответ Мицкевичу. В видении ксендза из пятой сцены «Дзядов» у подножия распятия Христа скорбела «Свобода-Мать», то есть Богородица, которую в Откро-
250
вении Иоанн Богослов называет «женой, облеченной в Солнце» [Откр. 12:1]. Пушкин у распятия Христа ставит двух «жен»: не только праведную деву Марию, но и «Марию-грешницу» (кающуюся блудницу в традиции католической церкви). Факт двух жен, как справедливо писал Старк, носил двусмысленный характер.
С одной стороны, образ двух святых, одна из которых «Мария-грешница» - также символизировал евангельский свет Христа. С другой стороны, использование именно слова «жены» вызывало традиционные для того времени ассоциации c женами декабристов; 12 «жен» - среди которых были и не жены, то есть невенчанные жены, «грешницы» - последовали в Сибирь за осужденными на каторгу мужьями, теперь государственными преступниками. Пушкин, в отличие от Мицкевича, в декабристах святых мучеников и пророков не видел; но видел их «скорбный труд и дум высокое стремленье» (послание в Сибирь «Во глубине сибирских руд...»). Служение верных жен «падшим» (грешным), к которым и Пушкин «милость призывал», он мог сопоставить с христианским служением (смирение, терпение, любовь, милосердие); вооруженное выступление против власти - а именно к нему призывал Мицкевич - не мог.
«Две жены» и «два грозных часовых» у Пушкина являются иносказательными образами в построении художественного противопоставления святого - мирскому. Пушкин представляет свое видение служения Христу и Свободе, отличное от логики Мицкевича, но также основанное на принципе антитезы. На Голгофе - Христос (и вооруженная Польша, преследующая победу для себя, а не спасение для всех, там быть не может). Жены - могут, только они служат Христу, а не «мирской власти». Поэтому воинов на Голгофе Пушкин не упоминает.
Образ пушкинской вооруженной стражи также не однозначен. Кивер, одетый на «грозных часовых», намекает на характерный головной убор польского гусара. Но кивер носили и в европейских армиях, а с 1803 года -и в русской армии. Поэтому данная деталь служит формированию образа не обязательно польских воинов, но и не только русских. С другой стороны, «кивера», или «шапки» (кивер переводится как chapeau), уже были предметом пушкинского ответа польскому поэту в «Медном всаднике» («Люблю <...> Сиянье шапок этих медных, Насквозь простреленных в бою») на сатирическое изображение русского войска, как шапок на прилавке, блестящих «медью», «словно самовары» [6, с. 257].
Определение «грозный» («грозные мужи») по отношению к народу Польши (или Литвы, входящей в польско-литовское государство) появилось у Пушкина в стихотворении «В прохладе сладостной фонтанов» (1828). В основе этого стихотворения лежало обращение к Мицкевичу, «поэту чудной стороны, где мужи грозны и косматы, а жены гуриям равны» [10, III, с. 78]. Косматые и грозные мужи - это восприятие Пушкиным воинов-литвинов из «сказок и стихов», которые «хитро вымышлял» «прозорливый и крылатый» поэт (Мицкевич).
251
В подтексте «хранительной стражи» поэтому, если и не образ Польши, с оружием в руках стоящей на страже христианских ценностей и как бы охраняющей европейскую христианскую цивилизацию от варварской России (что Пушкиным высмеивается), то образ воинов любого европейского государства, и русского в том числе, исполняющих приказ «мирской власти». Для Пушкина претензия Мицкевича на то, что Польша должна занять престол Христа - лицемерна.
В пушкинском ироническом вопросе: «Или распятие - казенная поклажа <?>» - также звучит двусмысленность. Это прежде всего намек, как традиционно считалось, на присвоение себе Христа «мирской властью», как «казенную поклажу». Но здесь можно усмотреть и намек на казнь (аллитерация: казенный - казненный) и на ссылку - поклажа означает кладь, вещи, предназначенные для перевозки или переноски.
Если ассоциировать «двух грозных часовых», поставленных «на место жен святых», с образной системой Мицкевича, говорящего о Польше, Христе и Свободе, то символы польского восстания могут пояснить этот пушкинский вопрос.
Польское восстание проходило под лозунгом продолжения дела декабристов и борьбы «за нашу и вашу свободу». Во время восстания, 25 января 1831 года, в день голосования по акту детронизации Николая I как короля польского, на улицах Варшавы была организована грандиозная манифестация. Участники процессии несли красную шапку-конфедератку и пять гробов, покрытых трауром, на которых белыми буквами были написаны имена казненных декабристов. (А.И. Герцен, вспоминая реакцию русской молодежи на эту манифестацию, писал: «Мы плакали, как дети, при вести о поминках, справленных в столице Польши по нашим петербургским мученикам» [1, с. 164]). Шапка-конфедератка (символ свободы) и пять гробов (символ распятия мучеников, чье дело продолжает Польша), может быть, объясняют скрытый смысл пушкинского иронического вопроса «Или распятие - казенная поклажа <?>». Этот вопрос подразумевает, что казнь (распятие) Христа должна была животворить дух, призывать к духовному служению, а не к войне против власти и ее свержению. Казнь декабристов должна была стать уроком, заставлявшим переосмыслить духовные идеалы свободолюбивых патриотов-тираноборцев. Слово «казенный» (близкое по звучанию к казненный) означает мертвенный, формальный подход, в данном случае, к духовному делу Свободы, который свойственен государственному бюрократическому аппарату, «мирской власти», а не духу христианской свободы. Плоды христианского духа - смирение, терпение, любовь, целомудрие и милосердие (стихотворение «Отцы пустынники ...», или <Молитва> II).
Пушкинские строки «мы зрим поставленных на место жен святых / В ружье и кивере двух грозных часовых» [ст. 9-10] выражают авторское недоумение по поводу этой замены как профанации служения Христу. Поэтому в последних 12-и строках поэт задает 5 иронических вопросов.
252
(Сочетание 12 и 5, возможно, отражает замену духовного служения на «мирское»: 12 «жен» - 5 казенных гробов).
«К чему, скажите мне, хранительная стража? /Или распятие казенная поклажа, /И вы боитеся воров или мышей?» [ст. 11-13]. Иронией по отношению к «мирским властям» поэт реагирует на расхождение между земными порядками и драмой Распятия, в отличие от Мицкевича, который, осмеивая Россию, вставал на позицию гневного обличителя «мирской власти»: «Воздвигнутый на ханжестве престол, /Объявленный законом произвол /И произволом ставшие законы» («Смотр войска». [6, с. 260]). Это обвинение можно обратить к любой «мирской власти», если взять за критерий духовные заветы Христа - так, на мой взгляд, ставится вопрос в пушкинском стихотворении. «И это все - чтоб страх внушать кругом!» [6, с. 261] - разоблачает польский поэт власть в России. «И вы боитеся воров или мышей?» [ст. 13] - пародирует Пушкин, имея в виду, вероятно, не столько «казенную поклажу» (которую могут украсть воры или погрызть мыши), сколько русских как политических врагов Польши и Европы. (На иносказательное употребление слова «мыши» в значении «русские» намекает фраза из письма Мицкевича к Яну Чечоту [4, с. 61])1. Ирония здесь заключается еще и в том, что Польшу, неоднократно выступавшую с оружием в руках против русских («воров» или «мышей»?), трудно заподозрить в «страхе», о котором пишет Мицкевич.
Польский поэт дал все основания для пушкинской иронии. В своих обличительных пассажах он исходил из очень простой дихотомии: «мы» (Польша - праведный европейский народ, борющийся за Свободу) и «они» (Россия - неправедный, азиатский народ, ненавистный Польше и Европе).
Так, имперский Петербург показан Мицкевичем как воплощение отпавшего от Церкви мира, где светская власть подчинила себе «закон Всевышнего», а церковь сочувствует ереси. Польский поэт изобразил, как отпавшие от веры католики находят приют в «греческой вере», и объяснил в примечаниях, что «вероисповедания, отпавшие от католической церкви, пользуются особым покровительством в России», потому что в России поощряются те, кто легко переходит в «греческую веру», и еретики-пасторы «являются лучшей опорой деспотизма, внушая людям слепое послушание светской власти, даже в делах совести, за решением которых католики обращаются к церкви» [6, с. 248, 555]. 1
1 Ивинский цитирует ответное письмо Мицкевича. к самому радикальному фило-мату Яну Чечоту, возмущавшемуся дружескими отношениями польского поэта с русскими. Мицкевич писал: «Что же ты хотел бы обрушить ветхозаветную месть на первородных детей, на собак даже - ведь вижу, что ты мышей не щадишь?» По закону Моисееву мыши причислялись к нечистым животным. (Слово мышь образовано от греческого глагола воровать [mus]; мышь - символ воровства и обмана). В представлении европейцев русский все время «лгал и крал» (Г ерцен упоминает о таком взгляде европейцев на русских в «Письме к Мишле»).
253
Мицкевич доказывает, что Российская империя представляет угрозу свободе, как ориентальный деспотизм - свободолюбивой Европе. В его сатирических стихах польскими делами заведует из Петербурга «хан Ахмет», «киргизский хан» - не европеец, а азиат [6, с. 247]. Поэт обращается к европейцам («француз, германец, бритт!») и свидетельствует, что Россия не была цивилизована Петром I и остается опасной своим варварством: она может прийти в Европу и устроить пожар, и тогда то, что случилось в Польше, повторится в Европе. Он предупреждает Европу: «дайте срок» (то есть, если ничего не предпринять) - и Россия будет «потчевать кнутами» Европу, как Польшу [6, с. 260-261].
Мицкевич доказывает правоту Польши в ее борьбе против России, обращаясь к общественному мнению Европы, так как европейские правительства (особенно протестантские), не поддержавшие польского восстания, посчитали революционные действия Польши незаконными, что возмущало Мицкевича. Поэтому польский поэт задает европейцам вопрос: «Когда вам царь прикажет обожать мундир, этап, Сибирь, остроги, плети, - С какою песней вы и ваши дети Царю восторг придете выражать?» [6, с. 261]. Он пытается убедить, что беззаконность действий не в польском революционном восстании, а в духовно и физически порабощающей власти антихристианской империи над европейской и христианской Польшей, стремящейся к Свободе. Имперский Петербург олицетворяет эту антихристианскую власть «римской империи», которая распяла Польшу, как Христа, и потому - с точки зрения высшей духовной справедливости -империя зла должна быть обречена на гибель (Божья «кара грянет»).
Мицкевич обращается к европейцам - и Пушкин строит «Мирскую власть» по принципу прямого диалога: «скажите мне...». Поэтому пушкинские вопросы, обращенные к «мирским властям», в подтекте имеют в виду диалог с Европой и с Мицкевичем о Польше, России и христианстве.
«Иль мните важности придать царю царей? Иль покровительством спасаете могучим владыку...» [ст. 14-17]. Пушкин в этих вопросах иронизирует над претензией «мирских властей» (и Польши) иметь особые права на Христа. Добавлять величия «царю царей» или «спасать» «владыку» «могучим покровительством» означает делать из Христа слугу «мирской власти» и утверждать свое владычество, используя драму Распятия.
Последним вопросом Пушкин подводит итог причинам, по которым у креста поставлена «хранительная стража». Поэт спрашивает: страже «сюда не велено пускать простой народ», чтобы «господам» было просторнее гулять? Видеть славу Господню позволено только достойным, то есть «господам», а «чернь» может оскорбить Христа? [ст. 19-22]. В подтексте этот пушкинский вопрос ставит точку в опровержении образа Польши-Христа по отношению к другим народам. «Хранительная стража», которой к Христу «не велено пускать простой народ», исполняет приказ «мирских властей». Точно также исполняет приказ «мирских властей» стража любых других народов, и русского в том числе. («Мирской власти» нет дела до интересов простого народа). Поэтому Польша - не Христос, а «хранительная стража». «Где капля блага, там на страже / Уж просвещенье иль тиран»
254
(«К морю», 1824) - эта альтернатива (свобода - рабство), как справедливо отмечал Жорж Нива, у взрослого Пушкина осложняется, видоизменяется, но по сути остается все той же, что и у молодого поэта [8].
Польско-русский конфликт и отношения с Европой дают возможность сопоставить данный приказ «мирских властей» с «приказом Европы» из пушкинской статьи-рецензии 1836 года («’’История поэзии” С. П. Шевыре-ва»), где поэт пишет: «Россия <...> есть судилище, приказ Европы» [10, VII, с. 272]. В «судилище» над Россией участвует и польский поэт, «охраняя» западное христианство в его противостоянии с Востоком, что отразилось в цитируемом выше обращении Мицкевича к «французу, германцу, бритту» и описании «греческой веры». В таком контексте пушкинское слово «чернь» может подразумевать и русских - недостойных, по мнению «мирских властей» Европы (и Польши), быть причисленными к христианскому миру.
«Хранительная стража» - пушкинский полемический образ, параллельный, вероятно, русскому «псу на цепи» [6, с. 274], который добровольно охраняет свое рабство в стихотворении Мицкевича «Русским друзьям».
Семантическая структура сравнений у польского поэта отличает правого от неправого, порой опираясь на христианское мифопоэтическое различие правого и левого. Дух с правой стороны - добрый, служит Христу, духи с левой стороны - злые, служат дьяволу [6, с. 149-150]. Петр - буйный деспот, Марк Аврелий - мудрый демократ. Один должен рухнуть, другого ждет бессмертье [6, с. 253]. У Пушкина в этом смысле дано одно противопоставление: «Мария-грешница и пресвятая дева» - и оно тут же снимается в словах «две жены»: обе святые, обе в печали стоят «по сторонам животворяща древа». Двое часовых, оба грозные, скорее мучители, чем святые, стоят там же, где стояли святые, по сторонам распятия Христа, искупившего «весь род Адамов». Образная система «Мирской власти» поэтому, невзирая на острый полемический подтекст и иронию, направлена к примирению. На обличительный пафос и сатиру Мицкевича Пушкин ответил лирико-иронической интонацией в вопросительной форме.
О власти царя в «Петровской империи» Мицкевич говорит во всех стихотворениях «Отрывка», но в «Памятнике Петру Великому» он говорит за русского «певца вольности», то есть за Пушкина, которого он однажды воспринял как сочувствующего идеалам декабристов. Между тем уже во время пребывания в России польский поэт столкнулся с разностью во взглядах Пушкина и декабристов на «царя-тирана» и возражал Пушкину на его представления о Петре I, доказывая, по всей видимости, моральную низость Петра [14, с. 268]1. В своем стихотворном цикле польский поэт 1
1 Эйдельман приводит свидетельство Ксенофонта Полевого: «Пушкин объяснял Мицкевичу план своей еще не изданной тогда “Полтавы” (которая первоначально называлась “Мазепою”) и с каким жаром, с каким желанием передать ему свои идеи старался показать, что изучил главного героя своей поэмы. Мицкевич делал ему некоторые возражения о нравственном характере этого лица».
255
возложил вину за несчастья подданных, «живущих в лачугах» [6, с. 271] на Петра Первого и его потомков. Поэтому в диалоге с Мицкевичем о «мирской власти» у Пушкина не может не быть и образа «царя Петра». Несмотря на то, что этот образ уже был создан в «Медном всаднике» (1833) и не проявлен в «Мирской власти», хотелось бы показать, как он мог проявиться.
В том же 1836 году Пушкин открывает первый том своего «Современника» (вышел 11 апреля 1836 года) своим стихотворением (без подписи) «Пир Петра Первого», в котором «правдивую», «всеобъемлющую душу» Петра («Стансы», 1826) он дополняет еще одним духовным качеством - умением прощать. Петр - необузданный деспот и кнутодержец, по Мицкевичу, сминающий и топчущий людей в «Памятнике Петру Великому», «сатана» в стихотворении «Петербург», у Пушкина в «Пире Петра Первого» «светел сердцем и лицом» оттого, что мирится со своим подданным. («Светел» был и поэт-пророк в пушкинском стихотворении «С Гомером долго ты беседовал один...»). Все пушкинское стихотворение празднует, как торжество над врагом, эту духовную способность прощать и веселиться душой.
.Он с подданным мирится;
Виноватому вину Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну;
И в чело его цалует,
Светел сердцем и лицом;
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом [12, III, с. 319].
Пушкин противопоставляет торжество прощения - торжеству отмщения, имея в виду, в первую очередь, главу «Пир» из «Конрада Валленрода» [7, с. 341-362]1. И если в «Медном всаднике» Евгений, «как обуянный силой черной», грозил «строителю чудотворному», построившему город на болоте, - то в «Пире Петра Первого» Пушкин сам характеризует Петра как «чудотворца» («чудотворец-исполин»), не боясь аллюзии к евангельскому Христу. Петр действительно совершил «чудо», - считает поэт, - из-за того, что был личностью исполинского масштаба. Пушкин еще раз, как в ненапечатанном «Медном всаднике», говорит о Петре I не так, как «он» говорит у Мицкевича в «Памятнике Петру Великому». Вместо необузданного царя-тирана поэт представил одаренного сердцем царя-человека. 1
1 Глава IV поэмы «Конрад Валленрод» называется «Пир». В «Пире» вайделот -литовский народный певец, призывает Конрада к мщению и к борьбе за освобождение Родины от врагов. В этой главе звучит «Альпухарская баллада», в которой шпион-патриот заражает врагов чумой, чтобы спасти свою отчизну. Умирая, герой смеется, торжествуя победу над врагом, которого он обманул. Пушкин противопоставляет благостный «Пир Петра Первого» страшному «Пиру» и мщению врагам в поэме Мицкевича.
256
Список литературы
1. Г ерцен А.И. Письмо к Мишле // Г ерцен А.И. Сочинения: в 2 т. - М.: Мысль, 1985-1986. - Т. 2. - С. 154-178.
2. Дерналович Мария. Адам Мицкевич. - Варшава: Интерпресс, 1981. - [Электронный ресурс]: http://www.biografia.ru/arhiv/mickevich.html.
3. Есипов В.В. Подлинны по внутренним основаниям... // Новый мир. - 2005. -№ 6. - [Электронный ресурс]: http://magazines.russ.rU/novyi_mi/2005/6/es11-pr.html
4. Ивинский Д.П. Пушкин и Мицкевич: История литературных отношений. - М.: Языки славянской культуры, 2003.
5. Измайлов Н.В. Лирические циклы в поэзии Пушкина 30-х годов // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). - М.-Л.: АН СССР, 1958. - Т. 2. - С. 7-48.
6. Мицкевич Адам. Избранные произведения в 2-х т. - Т. 2. - М.: Художественная литератра, 1955.
7. Мицкевич Адам. «Конрад Валленрод» // Мицкевич Адам. Избранные произведения в 2-х томах. - Т. 1. - М.: Художественная литература, 1955.
8. Нива Жорж. Пушкин: между просветительством и христианством // Континент. -1999. - № 100. - [Электронный ресурс]: http://magazines.russ.ru/continent/1999/100/ni19.html
9. Парсамов В.С. Польское восстание 1830-1831 гг., государственная идеология и русская поэзия // Материалы конференции «Консерватизм в России и мире: прошлое и настоящее». Воронеж, 30.10 - 01.11.2002. - [Электронный ресурс]: http://krasnaia-gotika. livej ournal .com/621155. html
10. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом); текст проверен и примеч. сост. Б. В. Томашевским. - 4-е изд. - Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1977-1979.
11. Соловьев С.М. История падения Польши. - М., 1863. - [Электронный ресурс]: http://az.lib.ru /s/ solowxew_sergej _mihaj lowich/text_0130.shtml
12. Старк В.П. Стихотворение “Отцы пустынники и жены непорочны...” и цикл Пушкина 1836 г. // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). - Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1982. - Т. 10. - С. 193-203.
13. Фомичев С.А. Последний лирический цикл Пушкина // Временник Пушкинской комиссии, 1981 / АН СССР. ОЛЯ. Пушкин. комис. - Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1985. - С. 52-66.
14. Эйдельман Н. Я. Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837. - М.: Художественная литература, 1987.
Кошкина О. Ю.
Дорогой поэта:
иллюстрации Ильи Богдеско к «Цыганам» А. С. Пушкина
Статья рассматривает творческую интерпретацию поэмы А.С. Пушкина «Цыга-ны» в изложении российского художника И.Т. Богдеско. Утверждается достоверность создания художественных образов героев литературного произведения. Акцентируются особенности иллюстрирования как диалога во времени с автором текста. Исследованы особенности интерпретации романа через особенности языка книжной графики. Утверждена ценность творческого наследия Богдеско как иллюстратора, вышедшего за рамки буквального копирования литературного текста.
Ключевые слова: А.С. Пушкин, графика, рисунок, книжная иллюстрация, художественный образ, И.Т. Богдеско.
257
