CC BY
77© С.А. Кибальник, 2009
ПОЧЕМУ ГОГОЛЬ «ОТКРЫЛ ТАИНУ» ПУШКИНСКОГО СТИХОТВОРЕНИЯ «С ГОМЕРОМ ДОЛГО ТЫ БЕСЕДОВАЛ ОДИН»?
С.А. Кибальник
Памяти В. Э. Вацуро1
1
Стихотворение Пушкина «С Гомером долго ты беседовал один» было впервые напечатано В.А. Жуковским в девятом томе посмертного собрания сочинений Пушкина под заглавием «К Н**». Хотя многие современники Пушкина полагали, что оно обращено к Н.И. Гне-дичу 2, в «Выбранных местах из переписки с друзьями» Н.В. Гоголь назвал совсем другого адресата этого стихотворения. В статье «О лиризме наших поэтов (Письмо к В.А. Ж.......му)» он писал: «Как метко выражал-
ся Пушкин! Как понимал он значенье великих истин! Это внутреннее существо - силу самодержавного монарха - он даже отчасти выразил в одном своем стихотворении, которое, между прочим, ты сам напечатал в посмертном собраньи его сочинений, выправил даже в нем стих, а смысла не угадал. Тайну его теперь открою. Я говорю об оде императору Николаю, появившейся в печати под скромным именем: К Н ***. Вот ее происхожденье. Был вечер в Аничковом дворце, один из тех вечеров, к которым, как известно, приглашались одни избранные из нашего общества. Между ними был тогда и Пушкин. Всё в залах уже собралося; но государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул Илиаду и увлекся нечувствительно ее чтеньем во все то время, когда в залах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближенье этих двух противуполож-ностей скользнуло незамеченным для всех, но
в душе Пушкина оно оставило сильное впечатленье, и плодом его была следующая величественная ода, которую повторю здесь всю» [11, т. 8, с. 234-235]. И далее Гоголь привел шестнадцать первых строк этого стихотворения по тексту девятого тома посмертного издания Пушкина, содержавшему несколько неверных чтений, конъектуры которых мы приводим в примечаниях:
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали.
И светел ты сошел с таинственных вершин И вынес нам свои скрижали.
И что ж? Ты нас обрел в пустыне под шатром,
В безумстве суетного пира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом От нас созданного кумира.
Смутились мы, твоих чуждаяся лучей,
В порыве гнева и печали
Ты проклял нас, бессмысленных детей,
Разбив листы своей скрыжали 3.
Нет! Ты не проклял нас 4. Ты любишь с высоты Сходить под 5 тень долины малой,
Ты любишь гром небес и также внемлешь ты Журчанью 6 пчел над розой алой»7 [11, т. 8, с. 235].
Довольно неожиданное гоголевское истолкование стихотворения Пушкина «С Гомером долго ты беседовал один» имеет уже продолжительную историю изучения. Еще
В.Ф. Саводник поставил ряд вопросов, в которых отражены большие сомнения исследователя в справедливости предложенного Гоголем объяснения: «Что может значить выражение “И вынес нам свои скрижали” в приложении к личности императора Николая? О каких скрижалях идет речь, и какие скрижали мог вынести Государь из беседы с Гомером? Затем, применима ли характеристика настроения изображаемой “толпы” к придворному балу?
“...Ты нас обрел в пустыне под шатром, / В безумстве суетного пира, / Поющих буйну песнь и скачущих кругом / От нас созданного кумира. ”. Последнее выражение, если придерживаться толкования Гоголя, должно быть отнесено непосредственно к августейшему хозяину праздника. Мог ли Пушкин допустить самую возможность подобного сближения? Далее, что значат слова “смутились мы, твоих чуждаяся лучей”? Ведь Гоголь говорит, что никто, кроме Пушкина, не заметил настроения Государя» [33, с. 142].
Кроме того, исследователь обратил внимание и придал «решающее значение» тому, что имеющиеся в черновой рукописи стихотворения дополнительные две строфы, опущенные при первой его публикации, известной Гоголю, начинаются со слов «Таков прямой поэт...»:
Таков прямой поэт. Он сетует душой На пышных играх Мельпомены,
И улыбается забаве площадной И вольности лубочной сцены,
То Рим его зовет, то гордый Илион,
То скалы старца Оссиана,
И с дивной легкостью меж тем летает он Во след Бовы иль Еруслана [30, с. 286].
Это убедило исследователя в том, что и выше «речь шла также о поэте; в противном случае, если бы предмет сравнения был иной, он выразился бы несколько иначе: “так и поэт.” - и т. д.» [30, с. 142-143].
Тем не менее В.Ф. Саводник не утверждал, что «Гоголь просто выдумал из головы весь свой рассказ: весьма возможно, что нечто подобное действительно было, что сам Пушкин рассказывал когда-то Гоголю о впечатлении, произведенном на императора Николая Павловича чтением “Илиады” перед выходом на придворный бал, но только между этим случаем и разбираемым стихотворением нет никакой причинной связи. Гоголь же, встретив это стихотворение в собрании сочинений Пушкина и вспомнив о слышанном им от покойного поэта рассказе, решил, что именно этот случай и послужил темою для стихотворения Пушкина» [там же, с. 147-148].
Позднее к аргументам против гоголевской версии Н.Ф. Бельчиковым были прибавлены ценные сопоставления стихотворения с
другими пушкинскими текстами: «Вся эта характеристика “пророка”, который после долгой беседы на горе с Гомером вынес живым людям его скрижали, очень напоминает двустишие Пушкина, которым он приветствовал появление в свет перевода Илиады:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи,
Старца великого тень чую смущенной душой,
и известный отзыв Пушкина в “Литературной газете” Дельвига (- 1830. - № 2), именно начальные слова: “Наконец вышел в свет так давно и так нетерпеливо ожиданный перевод Илиады!”» [5, с. 197-199]. На основании наблюдений над черновым автографом стихотворения Н.Ф. Бельчиков также высказал соображение о том, что оно было написано в ответ на стихотворное послание Н.И. Гнедича от 23 апреля 1832 года «А.С. Пушкину по прочтении сказки его о царе Салтане и проч.». Обнаружив в черновых строфах пушкинского стихотворения упоминание «Сказки (про) царя Сал-тана»8 [там же, с. 201], исследователь, в сущности, решил вопрос о его адресате.
Казалось бы, вопрос о сообразности гоголевской интерпретации мог после этого больше уже и не подниматься. Однако предположив, что пушкинское стихотворение было написано в ответ на послание Гнедича,
Н.Ф. Бельчиков отверг датировку автографа «1834» и датировал стихотворение периодом между 23 апреля 1832 года и датой смерти Гнедича, то есть 3(15) февраля 1833 года. Между тем датировка «1834» в черновом автографе стихотворения была признана сделанной рукой Пушкина [35, с. 25, 91]. Это дало основание для возрождения гоголевской версии.
Противоречие между датой в автографе и тем обстоятельством, что стихотворение представляет собой ответ на послание Гнедича к Пушкину, написанное в 1832 году, удалось разрешить В.Э. Вацуро. По-настоящему послание Гнедича стало «настоятельно требовать ответа», утверждал ученый, после опубликования его в сборнике «Стихотворения Н. Гнедича. СПб., 1832», которое из «факта частной переписки» сделало его «печатным откликом, рассчитанным на всеобщее чтение». Сборник этот, который Гнедич пода-
рил Пушкину, вышел только в октябре 1832 года. Пока Пушкин, которому в это время «дела творческие и чисто бытовые решительно препятствовали» окончить ответное послание, начатое, по-видимому, не ранее декабря 1832 года, откладывал это дело, Гне-дич скончался, и Пушкин отложил надолго работу над ним [7, с. 71-72].
На протяжении 1832 г. Гнедич сделал Пушкину, как об этом пишет и сам В.Э. Вацу-ро, три подарка: он адресовал ему два своих стихотворных послания: «A.C Пушкину по прочтении сказки его о царе Салтане и проч.» (от
23 апреля 1832 года) и «Пушкин, прийми от Гне-дича два в одно время привета» (от 26 мая 1832 года), а затем прислал с дарственной надписью экземпляр итогового сборника своих стихотворений, в который вошло и первое из двух названных посланий. Все это, конечно, указывало на то, что Гнедич с нетерпением ждал от Пушкина ответного послания. Пушкин, как и все в таких случаях, не любил, когда его, даже если и слегка, «подталкивали». Когда же он все же начал писать, его, возможно, смущало то, что у него получалось стихотворение, которое мало вязалось с обликом самого Гнедича. Все это могло послужить дополнительной психологической причиной промедления Пушкина, связанного, как показал исследователь, также и с чисто жизненными обстоятельствами, в которых находился поэт.
Несмотря на все это, основываясь на несколько странной расшифровке заглавия «К Н**», данного стихотворению, по всей видимости, Жуковским, как «К Николаю I», и на пушкинском действительном политическом консерватизме 1830-х годов, некоторые исследователи доказывали справедливость гоголевской версии, изображая противоположную трактовку как якобы изобретение советских пушкиноведов, «красной профессуры». Так, например, Л.М. Aринштейн, уже не отрицая незримое присутствие в стихотворении Гне-дича: «В этих стихах, действительно, витает память о Гнедиче (гордый Илион, Оссиан), но центр тяжести смещен на идею духовной все-отзывчивости, роднящей истинного поэта и идеального правителя» [1, с. 146, 144], тем не менее утверждал, что «это сближение образов царя и поэта» нисколько не противоречит «тому, что ода в целом обращена к Николаю
Павловичу. Напротив, по мысли исследователя, Пушкин здесь в очередной раз стремится донести до Императора свою излюбленную мысль, проходящую через многие его стихотворения: истинный поэт - властитель дум, обладающий высшей поэтической, то есть пророческой и духовной, прерогативой, - равен в этом отношении властителю светскому» [1, с. 144-145]. Между тем последняя мысль не звучит в стихотворении «С Гомером. », и никакого «сближения образов царя и поэта» в нем нет.
В.А. Воропаев, уже не сбрасывая со счетов Гнедича как адресата послания, явно ощущающегося в заключительных строфах, не вошедших в печатный текст посмертного издания, пытался отстоять основательность гоголевской версии: «Создается впечатление, что Гоголь знал нечто такое, чего не знали друзья Пушкина. <.> Но все-таки мы не можем отбросить Гнедича как хотя бы привходящего адресата послания. Нельзя не признать, что смысл стихотворения не может быть объяснен до конца. Возможно, что Пушкин имел в виду и великий труд Гнедича, и Государя Николая Павловича (его, может быть, более), читавшего “Илиаду”, которая и была ему посвящена от переводчика» [9, с. 19-20].
Попытку объяснить идею, как стихотворение могло быть адресовано одновременно и Гнедичу, и императору, представляет собой статья В. Есипова. Признавая, что две последние строфы «действительно весьма трудно связать с императором», и не отрицая, что «стихотворение связано с Гнедичем», исследователь доказывал, что «во второй части стихотворения Гнедич как бы отступает на второй план, и в стихотворении “в высоком стилевом регистре” (если воспользоваться формулой Вацуро) начинает звучать совсем иная тема, сквозная, можно сказать, для всего пушкинского творчества конца 20-30-х годов: терпимости, “благоволения к людям” (Саводник), милосердия» [14, с. 267].
По мнению исследователя, стихотворение начинается как связанное с Гнедичем («это совершенно очевидно уже при прочтении двух первых стихов:
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали...») [14, с. 265].
Затем оно продолжается как обращенное к императору. И, наконец, завершается снова строфами, обращенными к Гнедичу 9. Как возможны столь неожиданные и немотивированные переключения адресата в пределах одного и того же стихотворения, исследователь не объясняет. Можно было бы дать им такое, хотя и довольно странное, объяснение: Пушкин начал писать стихотворение как послание Гнедичу, но затем, после его смерти, зачеркнул последнюю часть и переадресовал (?!) его императору. Но и в этом случае, не говоря уже о прочем, остаются без ответа вопросы В.Ф. Саводника, а самое главное, на самом деле в стихотворении нет ничего, что давало бы основание полагать его обращенным к Николаю I.
Как можно, например, истолковать его первую часть, если иметь в виду объяснение Гоголя? Разве что так: император проявил милосердие, потому что собравшиеся на бале, пока он читал, начали танцевать, но он их за это «не проклял». Разумеется, на самом деле речь здесь идет не о милосердии самодержца, а о снисходительности поэта к своей легкомысленной публике. Недаром гоголеведы, как правило, недостаточно хорошо представляющие себе контекст творчества Пушкина, нередко допускают, что адресатом стихотворения был император, и пытаются вписать стихотворение в чуждый ему ряд, идущий от «Стансов» (1826) и «Друзьям» (1828) к «Пиру Петра Первого» (1835). Пушкинисты же видят в нем устойчивые мотивы, связанные с собственными представлениями Пушкина о поэте и поэзии, которые выражены в нем «на случай», в связи с Гнедичем.
Единственным аргументом В. Есипова, как и В.А. Воропаева, помимо произвольно истолкованного заглавия, остаются фальсифицированные «Записки» А.О. Смирновой-Россет, в которых «стихи Н., когда Государь читал “Илиаду” перед балом», упоминаются как якобы передававшиеся А.О. Смирновой-Россет на прочтение императору; Пушкин же по этому поводу замечает, что «этот последний факт он “рассказал Гоголю, который записал его, так он был им поражен”» [34, с. 382]. Уже из приведенного текста видно, что в основе его как раз и лежит версия самого Гоголя, изложенная им в «Выбранных местах.», а не наоборот.
2
Следовательно, вопрос о том, к кому обращено пушкинское стихотворение, уже решен. Однако в таком случае возникает другой вопрос: как могло произойти, что Гоголь придал стихотворению совершенно иной смысл, который кое-кому, даже и из его окружения, показался совершенно невероятным и «даже неприличным» [24, с. 345]. Помимо некоторых возможных объяснений, уже приведенных выше, в последнее время все большее распространение получает представление о том, что Гоголь сознательно мистифицировал читателя, как он это делал и в целом ряде других моментов, выстраивая свои отношения с Пушкиным после его смерти в определенный ряд. Так, например, В.Э. Вацуро считал «рассказ о стихотворении “С Гомером долго ты беседовал один” о полномочном монархе, зачитавшемся “Илиадой”» «полностью изобретенным Гоголем», примером «мифологизации» и писал в связи с этим о создаваемой писателем «консервативной легенде» о Пушкине [6, с. 22].
Этот подход получил свое развитие в работах В.П. Белоноговой. «.Там, где Гоголь рассказывает, что именно Пушкин заставил его взглянуть на писательство серьезно и подарил ему (и только ему!) свой собственный сюжет для большого романа, - пишет ученый, на основе детального анализа разворачивая целую концепцию “мифологизации образа Пушкина в творчестве Гоголя”, -Гоголь творит миф о Пушкине-наставнике, гении, который, сходя в могилу, передает эстафету ему, Гоголю. Там, где Гоголь “открывает тайну” стихотворения “С Гомером долго ты беседовал один”, он творит миф о Пушкине -страстном монархисте. Можно предположить, что, услышав нечто о чтении императором Гомера, Гоголь “досоздает” историю, “догадывается” об истине» [4, с. 89].
Такой подход представляется довольно плодотворным. Однако конкретное объяснение исследовательницей гоголевской версии происхождения пушкинского стихотворения нуждается в некоторых дополнениях. В действительности Гоголь одновременно творит миф и о большей, чем в действительности, доверительности отношений к нему
Пушкина, и о высокопросвещенности Николая I, и о своей внутренней близости с императором («Илиада» была предметом постоянного чтения и самого Гоголя), и о сходстве задач, стоявших перед ним самим и императором. Ведь он создает эпопею нового времени, которая должна преобразить подданных Николая I, без чего русская жизнь не может измениться.
В сущности при этом Гоголь опирался на известный романтический принцип, однажды сформулированный самим Пушкиным в концовке стихотворения «Герой»:
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман. [30, с. 111].
Это идущий еще от Ж. де Сталь и А.И. Галича «принцип романтической сублимации»10. Гоголю тоже казалось, что истина нуждалась в корректировке, чтобы выражать душеполезные мысли. Перед его глазами был пример самого Пушкина. «.Многие в России могут сказать, - писал Гоголь все в той же статье «О лиризме наших поэтов», - “если сам Пушкин думал так, то уж, верно, это сущая истина» [11, т. 8, с. 259]. И это несмотря на то, что многое у Пушкина, как хорошо понимал Гоголь, изображено не таким, каким оно было, а каким ему следовало быть, по мысли поэта. Гоголь не без основания полагал, что о нем потом тоже будут говорить: «Если сам Гоголь думал так, то уж, верно, это сущая истина». И он не так уж сильно ошибся 11.
В первую очередь Гоголь создавал миф о самом себе, а это то, чем в той или иной мере занимался и Пушкин. «Самостилизация» Гоголя - то, как он «преувеличивал, обострял, раздувал» факты своей жизни 12 [38, с. 200], безусловно, связана с тем, что Ю.М. Лотман называл «второй биографией» Пушкина [22, с. 63-71]. Так, в своем истолковании стихотворения «С Гомером.» Гоголь мог ориентироваться на другие пушкинские стихотворения, например на стихотворение «К ***» («Я помню чудное мгновенье») [37, с. 25-27], первоначальный толчок к созданию которого Пушкину дали отношения с А.П. Керн, но которое в своем окончательном виде так далеко отошло от личности этой женщины и превратилось в обобщающий образ того, как
любовь преображает человеческую жизнь, что Пушкин не хотел ей его отдать 13.
Основанием для такого мифотворческого отношения Гоголя к пушкинскому стихотворению послужило то, что и само это стихотворение во многом мифотворческое. Пушкин ведь тоже создал в своем роде «миф» о Гнедиче, как о воплощении своего собственного идеала «прямого поэта». Гоголь, стремившийся в 1840-е гг. во многом уподобиться Пушкину, счел возможным - в значительной степени, наверное, непроизвольно - истолковать пушкинское стихотворение и сделать его одним из источников своего собственного мифа об особом отношении русских поэтов к монархам именно потому, что оно уже само по себе было «мифом».
Пушкин в своем стихотворении говорил не столько о Гнедиче, сколько о себе, высказывал отношение к публике не Гнедича, а свое. Как известно, сам Гнедич был чрезвычайно обидчив и несколько высокопарен, то есть скорее слишком привержен к высокому и слишком недооценивал простоту 14. Таким образом, он меньше всего подходил на роль снисходительного художника; скорее, он мог при случае выступить в роли Моисея. Однако Пушкину нужно было довести до конца ту тенденцию к постепенному смягчению в отношении поэта к публике, которая просматривается у него в следующем ряду произведений: «Поэт и толпа» (1827), «Поэту» (1830), «Моцарт и Сальери» (1830), «С Гомером долго ты беседовал.» (1832-1834) - и характеризует изменения в его собственном мироощущении. И Гоголь, таким образом, следовал пушкинскому рецепту мифологизации чужого мироотношения. Свои чувства по отношению к русскому монарху он вкладывал в уста Пушкина, не считаясь с тем, что самому Пушкину 1833-1834-х годов, писавшему в то время «Дубровского» и «Сказку о золотом петушке», они в общем-то не совсем, а то и совсем не были присущи 15.
Миф в отношении Гнедича, как снисходительного мэтра-небожителя, самим Пушкиным также создавался довольно последовательно. Ведь этот образ возникает еще на страницах его рецензии «Илиада Гомерова, переведенная Н. Гнедичем.»: «Когда писатели, избалованные минутными успехами,
большею частию устремилися на блестящие безделки, когда талант чуждается труда, а мода пренебрегает образцами величавой древности, когда поэзия не есть благоговейное служение, но токмо легкомысленное занятие: с чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига» [31, т. 11, с. 88]. В сущности, это ведь прозаический сценарий начальных 8 строк стихотворения, а он, в свою очередь, воспроизводит устойчивое условно-поэтическое преклонение перед Гнедичем, которое Пушкин не раз высказывал в письмах к нему, в частности в письме от 23 февраля 1825 года, перефразированное им в черновике продолжения рецензии: «Все благомыслящие люди чувствовали важность сего перевода и ожидали оного с нетерпением. Вы требуете сочинений моих. В то время как ваш корабль входит в пристань, нагруженный богатствами Гомера при громе наших приветствий, нечего говорить о моей мелочной лавке № 1»16 [там же, с. 359]. Пушкинское изображение Гнедича как творца высокого, снисходительно взирающего на легкомысленную публику, в сущности, было не мифом, а реализацией условно-этикетного отношения к старшему поэту, восходящего корнями еще к репутации Гнедича в «Вольном обществе любителей российской словесности»17.
Одновременно с комплиментарной антологической эпиграммой на перевод «Илиады»: «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи» - Пушкиным был набросан сатирический дистих: «Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера, / Боком одним с образцом схож и его перевод» [30, с. 185, 189]. При жизни Пушкина эпиграмма, разумеется, не печаталась и даже в рукописи им тщательно зачеркнута. Однако Гоголь мог слышать о ней. А если и нет, то во всяком случае он хорошо знал, что с этикетно-почтительным отношением к Гнедичу, как к переводчику «Илиады», у Пушкина и писателей пушкинского круга уживалась добродушная ирония над высокопарностью самого Гнедича и односторонней высокостью его перевода.
Таким образом, помимо принципа «романтической сублимации», декларированного
самим Пушкиным в стихотворении «Герой», основанием для гоголевского мифологизма было то условно-этикетное изображение Гне-дича, которое легко просматривается в стихотворении «С Гомером.». Гнедичу приписывается в нем снисходительность, отзывчивость по отношению как к высокому, так и к низкому, и протеизм 18 - черты, которыми подлинный поэт должен был обладать в соответствии с представлениями Пушкина. Внутренняя логика Гоголя, скорее всего, даже не совсем осознанная, была, очевидно, примерно такова: «Если Пушкин, ничтоже сумняшеся, приписал Гнедичу свои собственные представления о подлинном поэте, то почему, спрашивается, я не могу приписать Пушкину что-то свое, например, свое преклонение перед монархом». Тем более что Пушкин тоже был предан Николаю I, и о предсмертных словах поэта императору Гоголь наверняка знал от Жуковского 19.
3
«Открытие» Гоголем «тайны» пушкинского стихотворения «С Гомером. » имело еще одну причину: Гоголь хотел довершить «устроение своего мира в соотнесении с пушкинским, и дело ведь не в том, что бывало, а в том, что Гоголь ощущал как закономерность, правило, а что - как единичный случай» [23]. Открывая якобы подлинного адресата послания «С Гомером.», Гнедич ориентировался на такие прецеденты, как, например, открытие М.П. Погодиным истинного смысла пушкинского стихотворения «Герой», написанного в действительности под впечатлением от смелости Николая I, не побоявшегося приехать в холерную Москву. Если М.П. Погодин, общавшийся с Пушкиным лично в 1830е годы меньше, чем Гоголь, смог, тем не менее, действительно «открыть тайну» пушкинского стихотворения «Герой», то и Гоголь, по крайней мере, как казалось ему самому, тоже должен был сделать нечто подобное. А то, что это что-то подобное должно было также послужить свидетельством монархизма Пушкина, помимо собственного желания Гоголя, опиралось как раз на такие прецеденты, каким стало стихотворение «Герой».
Оно было помещено в том же девятом томе посмертных сочинений (СПб., 1841), в который входит и стихотворение «С Гомером. » (этот том Гоголь, вероятно, возил с собой в своих заграничных странствиях). К тексту приводится примечание о подлинном историческом подтексте этого стихотворения 20, который М.П. Погодин раскрыл в письме к П.А. Вяземскому еще в 1837 году, передавая стихотворение для публикации в «Современнике»: «Вот Вам еще его стихотворение, которое Пушкин прислал мне в 1830 году из Нижегородской деревни, во время холеры. Кажется, никто не знает, что оно принадлежит ему. <.> В этом стихотворении самая тонкая и великая похвала нашему славному царю. Клеветники увидят, какие чувства питал к нему Пушкин, не хотевший, однако ж, продираться со льстецами. Я напечатал стихи тогда в “Телескопе” <.> и свято хранил до сих пор тайну. Разумеется, никому не нужно припоминать, что число, выставленное Пушкиным под стихотворением, после многозначитель-ногоутешься! 29 сентября 1830 года есть день прибытия Государя Императора в Москву во время холеры» [29, с. 474-475]. Действительно, вероятно, памятуя о приеме, оказанном в свое время «Стансам», Пушкин счел нужным скрыть свое авторство. Посылая «Героя» для печати Михаилу Петровичу Погодину, он специально просил его: «.Прошу вас и требую именем нашей дружбы не объявлять никому моего имени» [31, т. 14, с. 122].
Почему Гоголь попытался «открыть тайну» не какого-нибудь другого стихотворения Пушкина, а именно стихотворения «С Гомером. »? Выбор у него был не так уж и велик. Например, раскрытие тайны стихотворения «Друзьям» не имело бы особого эффекта, так как оно оставалось ненапечатанным вследствие запрета на его публикацию со стороны Николая I, да и знали ее, помимо Гоголя, многие другие. Что касается послания «С Гомером.», то оно и написано было в 18321834 годах, то есть в период, быть может, наиболее тесного общения Гоголя с Пушкиным 21. Именно Гоголь в эти годы был, например, частым посредником все того же Погодина в его отношениях с Пушкиным. Так, в письмах к Погодину за 1833 год Гоголь информирует его (со слов Пушкина) о разговоре последнего с Николаем I в связи с планом привлечь
московского историка к работе поэта над историей Петра I и держит его в курсе того, как продвигаются другие исторические проекты Пушкина [11, т. 10, с. 263, 269] 22.
Кстати, в статье «О лиризме наших поэтов» сам Гоголь упомянул и процитировал стихотворение «Герой»: «Пушкин слишком высоко ценил всякое стремление воздвигнуть падшего. Вот отчего так гордо затрепетало сердце, когда услышал он о приезде государя в Москву во время ужасов холеры, - черта, которую едва ли показал кто-нибудь другой из венценосцев, и которая вызвала у него сии замечательные стихи:
Небесами
Клянусь: кто жизнию своей. [11, т. 8, с. 260, 792].
Более того, немного выше он сам сослался, хотя и непрямо, на открытие Погодиным тайны стихотворения «Герой»: «Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к государю и тайны двух его лучших сочинений. Никому не говорил он при жизни о чувствах, его наполнявших, и поступил умно». И далее, излагая в довольно туманных выражениях историю обвинений Пушкина в лести за стихотворение «Стансы», он заключал: «Но теперь, когда явились только после его смерти эти сочинения, верно, не отыщется во всей России такого человека, который посмел бы назвать Пушкина льстецом или угодником кому бы то ни было. Чрез то святыня высокого чувства сохранена» [там же, с. 259].
Нетрудно заметить в этих и других словах Гоголя отзвук рассказа самого Погодина о «тайне» стихотворения «Герой». Ср. у Гоголя: «Это внутреннее существо - силу самодержавного монарха - он даже отчасти выразил в одном своем стихотворении, которое, между прочим, ты сам напечатал в посмертном собраньи его сочинений, выправил даже в нем стих, а смысла не угадал. Тайну его теперь открою». «Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к государю и тайны двух его лучших сочинений. <.> Чрез то святыня высокого чувства сохранена» [там же, с. 253, 259] (курсив мой. - С. К). И у Погодина: «.В этом стихотворении самая тонкая и великая похвала нашему славному царю. Клеветники
увидят, какие чувства питал к нему Пушкин, не хотевший, однако ж, продираться со льстецами. Я напечатал стихи тогда в “Телескопе” и свято хранил до сих пор тайну.». Переклички совершенно очевидны, и, кроме того, в целом стилистически и ритмически тексты Гоголя и Погодина очень сходны. Желание не уступить Погодину в близости к Пушкину усугублялось еще и тем, что к тому времени у Гоголя накопилась изрядная доля раздражения против него, которое и вылилось все в тех же «Выбранных местах.» в совершенно прозрачную для большинства литераторов - хотя фамилия историка и не была названа - критику Погодина в главе «О том, что такое слово».
Вернемся к вопросу о «тайнах двух его лучших сочинений». В.А. Воропаев и И.А. Виноградов так прокомментировали эти гоголевские строки: «Гоголь, вероятно, имеет в виду стихотворения А.С. Пушкина “К Н***” (“С Гомером долго ты беседовал один.”) и “Друзьям” (“Нет, я не льстец, когда царю”)» [12, с. 470]. Однако стихотворение «Друзьям» вряд ли могло быть одним из этих двух стихотворений, потому что далее сказано: «Но теперь, когда явились только после его смерти эти сочинения.» [11, т. 8, с. 259] (курсив мой. -
С. К. ). Между тем стихотворение «Друзьям» оставалось еще неопубликованным, и это Гоголь, скорее всего, хорошо помнил. Вряд ли Гоголь мог столь обтекаемо говорить о послании «С Гомером.», «тайну» которого он «открыл» несколькими страницами выше. Ведь у него сказано: «Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к государю и тайны двух его лучших сочинений». Логичнее предположить, что речь идет
о каких-то двух произведениях, опубликованных ранее и обнаруживших монархические чувства Пушкина, «тайны» которых были приоткрыты кем-то другим.
Как мы уже сказали, очевидно, одним из этих двух произведений является, скорее всего, «Герой». Вторым же был, вероятно, «Пир Петра Первого» (1835), который Гоголь так же, как и «Героя», цитирует ниже. Стихотворение это, впрочем, было опубликовано самим Пушкиным; более того, оно открывало первую книгу «Современника» за 1836 год. Однако у Гоголя могла возникнуть аберрация на этот счет,
и в момент написания статьи «О лиризме наших поэтов» он мог полагать, что оно появилось в «Современнике» - так же как и стихотворение «Герой» - после смерти Пушкина 23. Поскольку он находился за границей, то проверить это ему было не так уж и легко, да и для Гоголя это были сущие пустяки.
Этим вторым «сочинением», тайна которого обнаружилась только после смерти Пушкина, мог быть также и «Пророк», который, правда, также был опубликован самим поэтом и, кстати, в «Московском вестнике» все того же Погодина. Связь же стихотворения с Николаем I, которая, впрочем, многими исследователями ставится под сомнение, удостоверяет, как и в случае с «Героем», авторская дата, с которой оно было опубликовано: «8 сентября 1826» (в этот день произошла аудиенция Пушкина с Николаем I, вызвавшим поэта из ссылки) 24.
Было еще одно обстоятельство, которым Гоголь мог руководствоваться, переадресуя стихотворение «С Гомером.» императору. «Открывая тайну» стихотворения «Герой» и передавая его для публикации в «Современник», Погодин писал Вяземскому относительно даты «29 сентября 1830. Москва», с которой оно было напечатано еще в «Телескопе»: «Разумеется, никому не нужно припоминать, что число, выставленное Пушкиным под стихотворением, после многозначительного утешься! 29 сентября 1830 года есть день прибытия Государя Императора в Москву во время холеры». Гоголю могла быть известна от Жуковского дата в автографе стихотворения «С Гомером.», выставленная рукой Пушкина: «1834». Он также хорошо знал, что Гне-дич скончался еще в феврале 1833 года 25, а сначала 1834 года Пушкин «был пожалован» камер-юнкером, что было сделано, в первую очередь, именно для того, чтобы его жена могла принимать участие в придворных балах в Аничковом дворце. Гоголю, разумеется, не была известна пушкинская запись в его «Дневнике» за 1834 год: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове» [31, т. 8, с. 111], однако все эти события и их подоплека были ему хорошо известны. И свое истолкование пушкинского стихотво-
рения Гоголь вписывает именно в эти известные ему общие рамки 1834 года, при этом вслед за Погодиным и в угоду своей собственной идее сглаживая противоречия, которые наметились у Пушкина в то время в отношениях с Бенкендорфом и Николаем I.
Еще два внутренних импульса Гоголя -это его особое отношение к Гомеру и характер соотнесения себя с Гнедичем, но об этом в следующей статье.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 В 1983 г. на банкете по случаю моей успешной защиты в Пушкинском доме кандидатской диссертации «Русская антологическая поэзия первой трети XIX века» В.Э. Вацуро торжественно подарил мне три миниатюрных томика «Илиады» в переводе на французский язык А. Дасье со словами: «Наконец-то стало ясно, к кому обращено стихотворение Пушкина “С Гомером долго ты беседовал один”».
2 Это, по всей видимости, распространенное мнение впервые озвучил В.Г Белинский (см.: [2; 3]).
3 Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей, / Разбил ли ты свои скрижали?
4 О, ты не проклял нас.
5 Скрываться в.
6 Жужжанью.
7 Ср.: [30, т. 3(1), с. 286].
8 См.: [32, т. 3, с. 889].
9 Нельзя пройти мимо вопиюще бессмысленной конъектуры «Журчанью (а не жужжанью) пчел над розой алой», которую исследователь предлагает, защищая ошибочное прочтение П.В. Анненкова, исправленное Н.Ф. Бельчиковым (см.: [14, с. 263]).
10 См. о нем: [18, с. 75-78].
11 Написанное Гоголем надолго скрыло подлинный характер его отношений с Пушкиным, а в массовом сознании истории о подаренных ему сюжетах «Ревизора» и «Мертвых душ» и т.п. так и останутся неискорененными. Еще в конце 1980-х - начале 1990-х годов после выхода в свет моего очерка «С Гомером долго ты беседовал один.» (см.: [25, с. 298-303]), в котором это пушкинское стихотворение рассматривалось в ряду личных отношений между Пушкиным и Гнедичем, я получал письма от читателей этой книги, в которых они, основываясь исключительно на «Выбранных местах.», «открывали» мне глаза на то, что это стихотворение в действительности адресовано к Николаю I.
12 Ю.М. Лотман писал в связи с этим о стремлении Гоголя в своем творчестве «скрыть себя,
выдумать вместо себя другого человека и от его лица разыгрывать романтический водевиль ложной искренности. Принцип этот определял не только творческие установки, но и бытовое поведение Гоголя» (см.: [20, с. 694-711]).
13 А.П. Керн. Воспоминания о Пушкине (цит. по: [13, т. 2, с. 237]). Исследователи также справедливо вспоминают в связи с этим архаическую веру Гоголя в материальную силу сказанного Слова (см.: [8; 21, с. 696]). Ее он сам высказывал в другом очерке «Выбранных мест .» - «О том, что такое слово». В известном смысле для него слово и действие были одним и тем же. «Гоголь верил, что он не изображает, а творит мир, - писал в связи с этим Ю.М. Лотман. - Отсюда источник одной из важнейших его трагедий» (см.: [21, с. 696]).
14 См. отзывы о нем современников. По словам С.П. Жихарева, Гнедича еще в университете прозвали ходульником, ‘ЪЪотте аих ёchases”, потому что он всегда говорил свысока и всякому незначительному обстоятельству придавал какую-то особенную важность» (см.: [15, с. 158, 336, 350]). Как отмечал В.А. Сологуб, Гнедич «кажется, и думал гекзаметрами и относился ко всему с вершины Геликона» (см.: [36, с. 5]).
15 Проанализировав все страницы «Выбранных мест.», на которых появляется Пушкин, И.П. Золотусский заключает: «Когда надо опереться на незыблемое мнение в вопросах поэзии, личного достоинства и исторической прозорливости, Гоголь вызывает дух Пушкина. Пушкин является и когда заходит речь об отношениях поэта и власти» (см.: [16, с. 365]).
16 Черновик этой заметки Пушкина цитируется по уточненному чтению Я.Л. Левкович (см.: [19, с. 162-163]).
17 После речи Гнедича о назначении поэта, произнесенной на полугодичном собрании общества 13 июня 1821 г. и сыгравшей важную роль в формировании эстетики гражданской литературы, со стихотворными посланиями к нему обратились Рылеев (1821), Пушкин (1821), Дельвиг (1821 или 1822), Плетнев (1822), Е.А. Баратынский (1823, дважды). Подробнее см.: [17, т. 1, с. 585-588].
18 При этом Пушкин как бы переадресовывал Гнедичу его собственный комплимент, сделанный им в его стихотворении «А.С. Пушкину по прочтении сказки его о царе Салтане и проч.» («Пушкин, Протей.»). См.: [10, с. 148].
19 «Скажи ему, что мне жаль умереть; был бы весь его», - отвечал Пушкин на предложение Жуковского что-то сказать от него императору (см.: [27, т. 2, с. 401].
20 См.: [28, т. 9, с. 218-221]. Заглавие стихотворения сопровождено следующим примечанием:
«Это стихотворение доставлено от М.П. Погодина при следующем письме: “Посылаю Вам стихотворение Пушкина “Герой”. Кажется, никто не знает, что оно принадлежит ему .» и далее по тексту письма П.А. Вяземскому.
21 См., напр.: [26, т. 6, с. 203-208].
22 См. подробнее: [24, т. 1, с. 339-355].
23 Некоторые стихотворения Пушкина, напечатанные при жизни, перепечатывались в посмертных томах «Современника». Все тот же Погодин писал Вяземскому о стихотворении «Герой»: «Судя по некоторым обстоятельствам, да и по словам вашим в письме к Д.В. Давыдову, очень кстати перепечатать его теперь в Современнике или, если 1-я книжка уже выходит, - в Литературных прибавлениях» (см.: [29, т. 2, с. 474-475].
24 См. подробнее: [1, с. 154-159]. Не исключено, что Гоголь мог знать смысл этой многозначительной даты при первой публикации «Пророка».
25 Гоголь, должно быть, хорошо помнил дату смерти Гнедича, тем более что сам в своем время сообщил о ней А.С. Данилевскому в письме, написанном 8 февраля 1833 г., то есть через несколько дней после этой смерти (11, т. 10, с. 260).
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Аринштейн, Л. М. Пушкин. Непричесанная биография / Л. М. Аринштейн. - М. : ИД «Муравей», 1998. - 200 с.
2. Белинский, В. Г. Отечественные записки.
1843. N° 10. Отд. У С. 82 / В. Г. Белинский // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. В 13 т. Т. 7. - М. : Изд-во АН СССР, 1955. - С. 255-256.
3. Белинский, В. Г. Отечественные записки.
1844. N° 2. Отд. У С. 81 / В. Г. Белинский // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. В 13 т. Т. 7. - М. : Изд-во АН СССР, 1955. - С. 355.
4. Белоногова, В. П. Выбранные места из мифов о Пушкине / В. П. Белоногова. - Н. Новгород : ДЕКОМ, 2003. - 119 с.
5. Бельчиков, Н. Ф. Пушкин и Гнедич. История послания 1832 г. / Н. Ф. Бельчиков // Пушкин : сборник 1 / ред. Н. К. Пиксанова. - М. : Новая Москва, 1924. - С. 197-199.
6. Вацуро, В. Э. Пушкин в сознании современников / В. Э. Вацуро // А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. - М. : Худож. лит., 1985. - С. 5-28.
7. Вацуро, В. Э. Поэтический манифест Пушкина / В. Э. Вацуро // Пушкин : исследования и материалы. - Л. : Наука, 1991. - Т. 14. - С. 65-72.
8. Воронский, А. Искусство видеть мир / А. Воронский. - М. : Сов. писатель, 1987. - 704 с.
9. Воропаев, В. А. Поэт и Царь: Гоголь о монархизме Пушкина / В. А. Воропаев // Пушкин и Крым : IX Крым. пушкин. междунар. чтения. Крым, Гурзуф, 18-21 сент. 1999 г. - Симферополь, 2000. -196 с.
10. Гнедич, Н. И. Стихотворения / Н. И. Гне-дич. - Л. : Сов. писатель. Ленингр. отд-ние, 1956.
11. Гоголь, Н. В. Полн. собр. соч. : в 16 т. / Н. В. Гоголь. - М. ; Л. : Изд-во Акад. наук СССР, 1952.
12. Гоголь, Н. В. Духовная проза / Н. В. Гоголь ; сост. и коммент. В. А. Воропаева и И. А. Виноградова. - М. : Рус. кн., 1992. - 558 с.
13. Друзья Пушкина : в 2 т. Т. 2. - М. : Правда, 1984. - С. 237.
14. Есипов, В. М. «С Гомером долго ты беседовал один.» : опыт текстолог. исследования / В. М. Есипов // Пушкинский сборник. - М. : Три квадрата, 2005. - С. 259-273.
15. Жихарев, С. П. Записки / С. П. Жихарев. -М. : Рус. архив, 1890. - С. 158, 336, 350.
16. Золотусский, И. П. Пушкин в «Выбранных местах из переписки с друзьями» / И. П. Золотус-ский // Четвертые Гоголевские чтения : сб. докл. -М. : Книж. дом «Университет», 2005. - С. 365.
17. Кибальник, С. А. Н. И. Гнедич / С. А. Ки-бальник // Русские писатели. 1800-1917. - М. : Сов. энцикл., 1989. - Т. 1. - С. 585-588.
18. Кибальник, С. А. Художественная философия Пушкина / С. А. Кибальник. - СПб. : Дмитрий Буланин, 1998. - 249 с.
19. Левкович, Я. Л. Из наблюдений над «арзрумской» тетрадью Пушкина. «Илиада Гомерова» / Я. Л. Левкович // Временник Пушкинской комиссии. - Л. : Наука, 1986. - Вып. 20. -
С.162-163.
20. Лотман, Ю. М. О «реализме» Гоголя / Ю. М. Лотман // Лотман Ю. М. О русской литературе. - СПб. : Искусство - СПб, 1997. - С. 694-711.
21. Лотман, Ю. М. О русской литературе / Ю. М. Лотман. - СПб. : Искусство - СПб, 1997.
22. Лотман, Ю. М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. 1960-1990. «Евгений Онегин». Комментарий / Ю. М. Лотман. - СПб. : Искусство СПб, 1997. - 847 с.
23. Падерина, Е. Г. Пушкинский мотив в заграничных письмах Гоголя 1836-1842 годов / Е. Г. Падерина // Гоголь и Пушкин : Четвертые Гоголевские чтения : сб. докл. - М. : Книж. дом «Университет», 2005. - С. 346-359.
24. Переписка Н.В. Гоголя. В 2 т. Т. 2. - М. : Худож. лит., 1988. - 527 с.
25. Петербургские встречи Пушкина. - Л. : Ле-низдат, 1987. - 477 с.
26. Петрунина, Н. Н. Пушкин и Гоголь в 18311836 годах / Н. Н. Петрунина, Г. М. Фридлендер
// Пушкин : исследования и материалы. - Л. : Наука, 1969. - Т. 6. - С. 203-208.
27. Пушкин в воспоминаниях современников. - М. : Худож. лит., 1985. - Т. 2. - С. 401.
28. Пушкин, А. С. Соч. / А. С. Пушкин. - СПб., 1841. - Т. 9. - С. 218-221.
29. Пушкин, А. С. Письма / А. С. Пушкин. В 3 т. Т. 2. - М. ; Л. : Гос. изд-во, 1928. - 579 с.
30. Пушкин, А. С. Полн. собр. соч. В 10 т. Т. 3 (1) / А. С. Пушкин. - М. ; Л. : Изд-во АН СССР, 1949. - С. 286.
31. Пушкин, А. С. Полн. собр. соч. / А. С. Пушкин. - М. ; Л. : Наука, 1959.
32. Пушкин, А. С. Полн. собр. соч. В 10 т. Т. 3 / А. С. Пушкин. - М. ; Л. : Изд-во АН СССР, 1957. -559 с.
33. Саводник, В. Ф. Заметки о Пушкине. По поводу стихотворения к Н** / В. Ф. Саводник // Русский архив. - 1904. - N° 5. - С. 140-148.
34. Смирнова-Россет, А. О. Записки / А. О. Смир-нова-Россет. - М. : Захаров, 2003. - 528 с.
35. Соловьева, О. С. Рукописи Пушкина, поступившие в Пушкинский дом после 1937 г. / О. С. Соловьева. - М. ; Л. : Наука, 1964. - 112 с.
36. Сологуб, В. Воспоминания / В. Сологуб. -СПб. : Издание А.С. Суворина, 1887. - С. 5.
37. Стихотворения А. Пушкина. - СПб., 1829. -
Ч. 2. - 179 с.
38. Чижевский, Дм. Неизвестный Гоголь / Дм. Чижевский // Трудный путь. Из наследия русской эмиграции. («Зарубежная Россия и Гоголь»). -М. : Рус. путь, 2002. - С. 188-230.
