CC BY
239
6. Ожегов, С.И. Толковый словарь русского языка / С.И. Ожегов, Н.Ю. Шведова. - М., 2005.
7. Словарь русского языка: в 4-х т./ под ред. А.П. Евгеньевой. - М., 1999.
8. Большой толковый словарь русского языка / сост., гл. ред. С.А. Кузнецов. - СПб., 2000.
9. Ефремова, Т.Ф. Современный толковый словарь русского языка: в 3 т. - М., 2006.
10. Большая Советская Энциклопедия / гл. ред. А.М. Прохоров. - М., 1972.
11. Webster‘s New World College Dictionary. - Gramercy Books, New York. 1997.
12. Collins Cobuild English Language Dictionary. - HarperCollins, 2008.
13. Longman Dictionary of Contemporary English: The complete guide to written and spoken English. - International students edition. - Harlow. Longman, 1999.
14. Американа: Англо-русский лингвострановедческий словарь / под. ред. Г.В. Чернова. - Смоленск, 1996.
Bibliography
1. Sternin, I.A., Salomatina, M.A. Semanticheskiyj analiz slova v kontekste / I.A. Sternin, M.A. Salomatina. - Voronezh, 2011.
2. Kontrastivnaya leksikologiya i leksikografiya: monografiya / pod red. I.A. Sternina i T.A. Chubur. - Voronezh, 2006.
3. Sternin, I.A. Kontrastivnaya lingvistika. - M., 2006.
4. Dalj, V.I. Tolkovihyj slovarj zhivogo i velikorusskogo yazihka: v 4 t. - M., 1998.
5. Tolkovihyj slovarj russkogo yazihka / pod red. D.N. Ushakova. - M., 1935. - T. 1.
6. Ozhegov, S.I. Tolkovihyj slovarj russkogo yazihka / S.I. Ozhegov, N.Yu. Shvedova. - M., 2005.
7. Slovarj russkogo yazihka: v 4-kh t./ pod red. A.P. Evgenjevoyj. - M., 1999.
8. Boljshoyj tolkovihyj slovarj russkogo yazihka / sost., gl. red. S.A. Kuznecov. - SPb., 2000.
9. Efremova, T.F. Sovremennihyj tolkovihyj slovarj russkogo yazihka: v 3 t. - M., 2006.
10. Boljshaya Sovetskaya Ehnciklopediya / gl. red. A.M. Prokhorov. - M., 1972.
11. Webster‘s New World College Dictionary. - Gramercy Books, New York. 1997.
12. Collins Cobuild English Language Dictionary. - HarperCollins, 2008.
13. Longman Dictionary of Contemporary English: The complete guide to written and spoken English. - International students edition. - Harlow. Longman, 1999.
14. Amerikana: Anglo-russkiyj lingvostranovedcheskiyj slovarj / pod. red. G.V. Chernova. - Smolensk, 1996.
Статья поступила в редакцию 15.05.12
УДК 821.161.1
Kondratyev B.S. BIBLICAL MOTIFS IN A.S. PUSHKIN'S ECCLESIASTICAL LYRICS. The paper deals with A.S. Pushkin's lyrics in its ecclesiastical orthodox aspect. The main motifs coming from evangelic plots are underlined and analysed. Special attention is paid to the series of “stone island” as the concluding one in the evolution of A.S. Pushkin's lyric character. The offered conception of ecclesiastical point in A.S. Pushkin's artistic consciousness as dialectics of relation between mundane and sacred helps the modern understanding of the poet's work.
Key words: A.S. Pushkin, Christianity, the Bible, artistic consciousness, mythology, symbol, lyrics, Russian literature, motif, series of poems, literary traditions.
Б.С. Кондратьев, д-р филол. наук, проф. АГПИ им. А.П. Гайдара, г. Арзамас, E-mail: kobos52@mail.ru
БИБЛЕЙСКИЕ МОТИВЫ В ДУХОВНОЙ ЛИРИКЕ А.С. ПУШКИНА
В статье рассматривается лирика А.С.Пушкина в её духовно-православном аспекте. Выделены и проанализированы основные мотивы, восходящие к евангельским сюжетам. Особое внимание уделено «каменноостровскому» циклу как итоговому в эволюции пушкинского лирического героя. Предложенная концепция духовного в художественном сознании Пушкина как диалектики отношений мирского и священного способствует современному прочтению творчества поэта.
Ключевые слова: Пушкин, христианство, Библия, духовность, художественное сознание, мифология, символ, лирика, русская литература, мотив, стихотворный цикл, литературная традиция.
Проблема христианства (православия) у Пушкина, как в личностно-биографическом, так и в художественном ее аспекте, всегда была актуальна. Пожалуй, одним из первых к этой теме прикоснулся в 1887 году Архиепископ Никанор. Размышляя о «душевном и духовном» в Пушкине, богослов видит в нем «двойственного человека», который «глубоко постигал и неверие, и веру, и не только постигал, но и чувствовал, вмещая в себя и то, и другое»[1, с. 192]. Не случайно святой отец в своей «беседе» вспоминает и Пушкинскую речь Достоевского, в которой великий писатель, хотя и косвенно, но тем не менее именно из Пушкина выводит свою идею о грядущем «окончательном согласии всех племен по Христову евангельскому закону» [2, с. 536] Однако, на рубеже ХХ-ХХ1 веков мы наблюдаем явное усиление этого интереса. И причина здесь, видимо, не только в освобождении от былых идеологических ограничений, но и в очевидности выхода нашего пушкиноведения на новый концептуальный уровень, прямо связанный с православным кодом отечественной культуры. «Может быть, одной из актуальнейших проблем теоретического литературоведения, отмечает И.А. Есаулов, является осознание христианского (а именно - православного) подтекста русской литературы как особого предмета изучения» [3, с. 5].
Несмотря на то, что поток исследований по теме «Пушкин и христианство» быстро растет, все-таки пока еще трудно говорить о какой-то единой методологии, которая бы позволила соотнести две в общем-то разные сферы - чисто духовную и чисто эстетическую, найти тот необходимый уровень, на котором
эти сферы воспринимались бы в их внутреннем единстве. Выработка методологии - это, конечно же, дело будущего. Однако в плане обоснования заявленной темы позволим себе высказать несколько общих замечаний. Как нам представляется, духовно-эстетическая целостность художественного сознания Пушкина станет очевидной в том случае, если мы священное и мирское, религиозное и светское обозначим как реальности, но реальности соответственно двух порядков: высшую, идеальную и «действительную», предметно-вещественную. Соответственно и эволюция поэта в онтологическом плане будет представлять собой художественный акт Пушкина как целеустремление постигнуть и выразить в слове и образе высшую, духовную реальность. В результате, текст произведения, сохраняя свое реально-эстетическое значение, одновременно, благодаря символизации и мифологизации, наполнится реально-духовным, сакральным смыслом. Думается, что именно при таком подходе анализ православного подтекста пушкинских произведений обретает конкретность, ибо базируется на единственности-множественности слова. Слово, в этом случае, становится у Пушкина поступком, со-бытием, начинает претендовать на то, чтобы быть последней инстанцией, определять все остальное, подчиняя его себе. Слово выходит за пределы языка, сливается с мыслью и действием, акцентирует свои внеязыковые потенции.
В русле предложенных размышлений конкретизируется, становится определением и само понятие духовной лирики Пушкина, основанной на переживании сверхличностного как глубоко личного. И по такому определению собственно духов-
ная лирика хронологически зарождается у Пушкина, пожалуй, в «Страннике», а реализуется в полном объеме в каменноостровском цикле и, наконец, в «Памятнике». Отнесение «Пророка» к духовной лирике (именно лирике) вряд ли правомерно, это скорее духовные стихи в религиозном понимании жанра, а в художественном плане - гениальная поэтическая декларация в форме аллегории.
Почему же именно «Странник» можно взять за точку отсчета? На наш взгляд, в этом стихотворении впервые у Пушкина четко определен «онтологический порог» между двумя реальностями, выраженный через поэтический образ «тесных врат». В этом плане обратим внимание и на одну важную деталь: работая над текстом, поэт заменил первоначальное «он» на «я», четко обозначив тем самым как принципиально личностный образ скитальца и определив доминанту своей духовной лирики: «спасенья верный путь» через странничество и духовное воскресенье [4, с. 979].
Священное бытие начинает восприниматься Пушкиным как реальность с ее иными параметрами времени и пространства, исключающими условно-поэтическое понимание изображенной в ней картины, поскольку оказывается очевидной включенность лирического «я» в мифологический сюжет общехристианского учения о Спасении души. И как следствие - ценностная система мирского, явленная в тексте «Странника» через символические образы жены, детей, города, оказывается несостоятельной перед внезапно открывшейся реальностью духовного бытия. Потому так и отличны в пушкинском стихотворении оценки случившегося: для лирического героя - это единственный путь спасения через самопожертвование, для его семьи - это бессмысленный уход из дома, практически, аморальный поступок. Вот это соотношение мирского и священного, столь драматично намеченного в «Страннике», в завершенном виде, как мы полагаем, развернуто в так называемом каменноостровском цикле. Не случайно Пушкин именно в этот период перебелил заново рукопись «Странника», что делает вполне вероятным стремление поэта включить это стихотворение в названный цикл.
В аспекте нашего понимания движения художественного сознания Пушкина от мирского к священному, от скитальчества к странничеству, поэтическая логика каменноостровского цикла, а соответственно и порядок расположения стихотворений, выглядит несколько иначе, чем в уже сложившейся в пушкинистике позиции относительно этого цикла [6; 7]. А именно, 1) «Мирская власть», 2) «Подражание итальянскому», 3) «Из Пиндемон-ти», 4) «Отцы пустынники и жены непорочны...», 5) «Когда за городом задумчив я брожу.» (Что в целом отражает и хронологию написания этих стихотворений).
В «Мирской власти» довольно отчетливо дает себя знать абсурдность мирского перед священным, что и подчеркивается субъектом лирического повествования в финале стихотворения. Сам высший духовный акт Воскресения приобретает в мирском пространстве приземленно-бытовой характер:
Но у подножия теперь креста честнаго,
Как будто у крыльца правителя градскаго... [5, с. 417].
И в этой абсурдности имплицитно проявляется тема предательства как отпадения от животворящего древа, получающая свое образно-символическое воплощение в изображенном мире стихотворения «Подражание итальянскому» с его драматическим центром, заключенном в мифообразе «предателя ученика».
В третьем произведении цикла, «Из Пиндемонти», священное и мирское проецируются на личностное сознание поэтического «Я», в сердцевине цикла начинает звучать тема выбо-
Библиографический список
ра, внутренне связанная с понятием свободы в координатах разных реальностей. И, с одной стороны, декларируемая свобода предстает как «прихоть скитаться», тем самым оставаясь в границах опять-таки мирского, а с другой стороны, у этого скитальчества отнюдь не мирская цель: дивиться «божественным природы красотам...», трепеща радостно в «восторгах умиленья» [5, с. 420]. Таким образом «Из Пиндемонти» можно считать поэтическим выражением «онтологического порога», одновременно и разъединяющего и соединяющего две реальности бытия.
Если учесть, что «восторги умиленья» в следующем стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны.» зримо сужаются в молитвенном слове:
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные великого поста [5, с. 421].
вполне можно говорить о преодолении онтологического порога и в сознании субъекта речи, и в художественном сознании цикла. Поэтическое «Я» оказывается как бы внутри священной реальности, где само явление молитвы предполагает вневременное переживание сверхличностью божественного, как глубоко личного. Как справедливо отмечает В.А.Котельников, «собственно «переложения» у Пушкина нет; молитвенная речь Ефрема Сирина субъектно присвоена Пушкиным и входит в его лирический дискурс» [8, с. 25]
Последнее стихотворение цикла «Когда за городом, задумчив я брожу.» завершает сюжетное движение словесно-образных тем предыдущих стихотворений. Здесь, в противопоставлении двух поэтических изображений кладбищ, угадывается та же абсурдность, что художественно воплощена в «Мирской власти». Критика городского кладбища в своем образном выражении отсылает нас к «Подражанию итальянскому», а картина сельского кладбища - и к евангельской сцене в «Мирской власти», и к «Отцам пустынникам.». Особую же циклическую завершенность «каменноостровским» стихотворениям придает символический образ древа-дерева.
Некоторые пушкинисты пытаются в каменноостровском цикле, скажем так, найти место и стихотворению «Я памятник себе воздвиг» [7; 9]. Вряд ли это правомерно - уже по той причине, что пушкинский «Памятник» являет собой творческий итог духовных исканий поэта. Фактически все стихотворения каменноостровского цикла (как, впрочем, и цикл в целом) построены на оппозиции двух обозначенных нами реальностей, хотя стремление к ее преодолению вполне ощутимо (молитва «падшего крепит»). И только в «Памятнике» эта оппозиционность преодолевается полностью: бессмертие мирское (родовая память) «снимается» бессмертием священным (жизнь в вечности). Пятая строфа - не просто завершение данного поэтического текста, но - сакральный центр всей пушкинской поэзии, символическое обозначение искомого и обретенного «покоя» как духовно-творческого делания. Дух движется в слове, поэт восходит от телесно-чувственного слова (познание человека) к слову духовному (богопознание). И в свете нашей проблемы кажется очевидным, что именно в «Памятнике» Пушкин, быть может, впервые в русской литературе, приходит к пониманию творчества как высшего духовного послушания, аскетически отринув все мирское как праздную суету.
Именно образ-символ покоя, центральный для Пушкина, парадигмально связывая его творчество со всей русской культурой, позволяет нам увидеть художественный мир поэта не просто сквозь призму общечеловеческих (общехристианских) этических ценностей, но прежде всего в свете русского православного идеала.
1. Архиепископ Никанор (Бровкович) Беседа в Неделю блудного сына, при поминовении раба Божия Александра (поэта Пушкина), по истечении пятидесятилетия по смерти его // А.С. Пушкин: путь к Православию. - М., 1996.
2. Достоевский, Ф.М. Дневник писателя. Избранные страницы. - М., 1989.
3. Есаулов, И.А. Категория соборности в русской литературе. - Петрозаводск, 1995.
4. Пушкин, А.С. Полн. собр. соч.: в 16 т. - М.; Л., 1937-1959. - Т. 3. - кн. 2. Стихотворения, 1826—1836. Сказки. — 1949.
5. Пушкин, А.С. Полн. собр. соч.: в 16 т. - М.; Л., 1937-1959. - Т. 3, кн. 1. Стихотворения, 1826—1836. Сказки. — 1948.
6. Старк, В.П. Стихотворение «Отцы-пустынники и жены непорочны.» и цикл Пушкина 1836 г. // Пушкин: исследования и материалы. -Л., 1982. - Т. 10.
7. Майкльсон, Дж. «Памятник» Пушкина в свете его медитативной лирики 1836 г. // Концепция и смысл. - СПб., 1996.
8. Котельников, В.А. Язык Церкви и язык литературы // Русская литература. - 1995. - № 1.
9. Фомичев, С.А. О лирике Пушкина // Русская литература. - 1974. - № 2.
Bibliography
1. Arkhiepiskop Nikanor (Brovkovich) Beseda v Nedelyu bludnogo sihna, pri pominovenii raba Bozhiya Aleksandra (poehta Pushkina), po istechenii pyatidesyatiletiya po smerti ego // A.S. Pushkin: putj k Pravoslaviyu. - M., 1996.
2. Dostoevskiyj, F.M. Dnevnik pisatelya. Izbrannihe stranicih. - M., 1989.
3. Esaulov, I.A. Kategoriya sobornosti v russkoyj literature. - Petrozavodsk, 1995.
4. Pushkin, A.S. Poln. sobr. soch.: v 16 t. - M.; L., 1937-1959. - T. 3. - kn. 2. Stikhotvoreniya, 1826—1836. Skazki. — 1949.
5. Pushkin, A.S. Poln. sobr. soch.: v 16 t. - M.; L., 1937-1959. - T. 3, kn. 1. Stikhotvoreniya, 1826—1836. Skazki. — 1948.
6. Stark, V.P. Stikhotvorenie «Otcih-pustihnniki i zhenih neporochnih...» i cikl Pushkina 1836 g. // Pushkin: issledovaniya i materialih. - L., 1982. - T. 10.
7. Mayjkljson, Dzh. «Pamyatnik» Pushkina v svete ego meditativnoyj liriki 1836 g. // Koncepciya i smihsl. - SPb., 1996.
8. Koteljnikov, V.A. Yazihk Cerkvi i yazihk literaturih // Russkaya literatura. - 1995. - № 1.
9. Fomichev, S.A. O lirike Pushkina // Russkaya literatura. - 1974. - № 2.
Статья поступила в редакцию 28.04.12
УДК 482-56
PryanicovA.V. SUBSTANTIVE PREDICATES IN THE MODERN RUSSIAN LANGUAGE: SEMANTIC ASPECT. In
the article the semantic groups of the substantive predicates are described and the conditions of formation of predicative function of case-prepositional combinations are analysed.
Key words: semantics of the parts, substantive predicates, nominative predicate.
А.В. Пряников, канд. филол. наук, доц. каф. русского языка и методики его преподавания Арзамасского гос. педагогического института им. А.П. Гайдара, г. Арзамас, E-mail: Pryanikoff14@ yandex.ru
СУБСТАНТИВНЫЕ ПРЕДИКАТЫ В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ: СЕМАНТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
В работе рассматриваются семантические группы именных предикатов и анализируются условия становления у предложно-падежных сочетаний имени существительного предикативной функции.
Ключевые слова: семантика членов предложения,
Именные предикативные (бисубстантивные) конструкции представляют собой одну из основных синтаксических структур современного русского языка. Анализ семантических, конструктивных и функциональных свойств именного сказуемого является существенным аспектом изучения простого предложения и его компонентов.
В современной синтаксической науке можно выделить два тесно связанных между собой направления в изучении именного сказуемого. Внимание исследователей привлекают, с одной стороны, особенности связки, выражающей грамматическое значение сказуемого, оформляющей его связь с подлежащим, а также способной вносить дополнительные оттенки в семантику сказуемого. С другой стороны, изучаются конструктивные, функциональные и семантические свойства присвязочной части составного именного сказуемого.
При рассмотрении семантических групп сказуемого, выраженного предложно-падежными сочетаниями, мы опираемся на утверждение П.А. Леканта о том, что семантика члена предложения формируется в результате взаимодействия следующих грамматических значений различной степени отвлеченности: а) категориального значения части речи (частеречная семантика), б) значения тех или иных разрядов, классов в пределах части речи (разрядная семантика), в) значения словоформы, в первую очередь - падежной формы (падежная, предложно-падежная семантика и пр.), г) содержания синтаксических отношений между словоформами, грамматически связанными в пределах предложения (семантика отношений), то есть семантика члена предложения не сводима к семантике слова (словоформы), хотя и опирается на нее, решающая роль отводится семантике отношений [1, с. 278]. Таким образом, семантика сказуемого, выраженного предложно-падежными сочетаниями, определяется:
1) частеречной семантикой слов, входящих в состав сказуемого; 2) разрядной семантикой (принадлежность имени существительного к определенному лексико-грамматическому разряду);
3) семантикой предложно-падежного сочетания, включающей собственное лексическое значение предлогов и существительных, а также семантику их отношений, сложившуюся в процессе функционирования в составе предицирующего компонента и приводящую зачастую к изменению первоначальных значений;
4) семантикой и грамматическими свойствами вспомогательного компонента (связки) составного именного сказуемого.
По наблюдению В.В. Виноградова, «предложно-именные сочетания, первоначально связанные с глаголами и зависевшие от них, с развитием и усложнением грамматического строя русского языка, особенно с Х1Х века, стали непосредственно присоединяться к именам существительным, напр.: мандарины из Гоузии, рамки из сосновых шишек, коренные поморы с севера и т.д.» [2, с. 225]. Происходит переосмысление существовавших ранее отношений: от обстоятельственных и объектных -к определительным, а, как считал А.А. Шахматов, «всякие атрибутивные отношения могут мыслиться предикативно» [3, с. 179].
субстантивные предикаты, именное сказуемое.
Формально однотипные предложно-падежные сочетания имени существительного могут выражать в сказуемом разные значения, имея разные синтаксические свойства, различную степень лексикализации значения, различия в синонимических связях. Расхождения в семантике предложно-падежного сочетания бывают настолько велики, что речь идет уже об омонимичных синтаксемах. Это можно проиллюстрировать отрывком из стихотворения М. Цветаевой: Я вижу: мачта корабля, И вы -на палубе... Вы - в дыме поезда... Поля В вечерней жалобе... Вечерние поля в росе, Над ними - вороны... (М. Цветаева. Подруга), - в котором сочетания предложного падежа имени существительного с предлогами в и на реализуют в сказуемом значения: 1) местонахождения лица (на палубе), 2) состояния лица, обусловленного внешней ситуацией (в дыме), 3) внутреннего состояния (в персонифицированной конструкции - в вечерней жалобе), 4) внешней характеристики предмета (в росе).
Как известно, предложно-падежные сочетания, являющиеся неспециализированными (неморфологизованными) средствами выражения сказуемого, неспособны самостоятельно оформлять его грамматическое значение, отношение к подлежащему. В этом плане решающая роль отводится вспомогательному компоненту - связке, выражающей основные предикативные значения модальности и синтаксического времени.
Отвлеченная связка быть передает «чистое» отношение признака к субъекту, не осложненное дополнительными семантическими оттенками. Она способна употребляться во всех своих модальных и временных вариантах, образующих парадигматический ряд предложения. Однако не во всех случаях парадигма предложения обладает полнотой: решающее воздействие на состав синтаксического парадигматического ряда, на наличие тех или иных его компонентов оказывает семантика предложнопадежного сочетания, его синтагматические потенции по отношению к связке, ее модальным и временным вариациям, а также к другим составляющим предложения. К примеру, неполную парадигму имеют предложения с сочетанием родительного падежа имени существительного (или субстантивата) и предлога из в предикативной функции, которое заключает в сказуемом значение происхождения, территориальной или социальной принадлежности. Поскольку сказуемое называет здесь предикативный признак, характеризующийся неизменностью, изначальной объективной заданностью, независимостью от воли и желаний его носителя, эти предложения не имеют форм будущего времени и не употребляются также в долженствовательном и повелительном наклонениях. (Ср.: Он из Сибири - при невозможности *Будь ты из Сибири!).
Для большинства предложений, предикативную функцию в которых выполняют предложно-падежные формы имени существительного, характерна непродуктивность и нерегулярность в употреблении форм ирреальных наклонений, или, по крайней мере, как справедливо отмечает Н.Ю. Шведова, письменные
