CC BY
148
Людмила Васильевна Стебенева (Гайворонская)
кандидат филологических наук, доцент кафедры филологии, Академия социального управления
(Москва, ул. Енисейская д. 3, корп. 5) [email protected]
«БЕССМЕРТИЕ ДУШИ МОЕЙ...»: К ВОПРОСУ О ГЕНЕЗИСЕ ПУШКИНСКОГО СТИХОТВОРЕНИЯ «Я ПАМЯТНИК СЕБЕ ВОЗДВИГ»*
Аннотация: Пушкинское преодоление смерти репрезентируют две линии его творчества: стоическое христианское ее принятие и отождествление бессмертия души с творческим наследием. Особое место в разрешении этого вопроса занимает Каменноостровский цикл. В семантических контрполюсах цикла Пушкин абсолютной духовной смерти («(Подражание италиянскому)») противопоставляет смерть Иную — Искупительную, которая приобщает к вечной Жизни («Мирская власть»). Итоговое созерцание идеалов прошлых лет в стихотворении «Из Пиндемонти» указывает на смещение мировоззренческих акцентов в творческом сознании Пушкина: античный вектор получает направленность в чистую эстетику, тогда как пушкинская смертная тоска избывается в ценностях христианства. Эти идеи достигают апофеоза в стихотворении «Я памятник себе воздвиг», венчающем пушкинские духовные искания последних лет, однако остающемся за скобками Каменноостровского цикла. Как выясняется, темы и мотивы манифеста-завещания появляются еще в лицейской лирике и просматриваются на протяжении всего творчества Пушкина.
Ключевые слова: смерть, поэт, память, бессмертие, христианское вероучение, преодоление смерти.
Пушкина всегда глубоко волновала мысль о смерти. О загробной участи и бессмертии души он начал задумываться рано («Безверие» (1817), «Люблю ваш сумрак неизвестный» (1822), «Надеждой сладостной младенчески дыша» (1823), и др.). На протяжении всего творчества поэт невольно сравнивает тщеславное тление («Послание Дельвигу» (1827), «Когда за городом, задумчив, я брожу» (1836)) и святое нетление (преподобного «На тихих берегах Москвы» (1822), убиенного царевича Димитрия в «Борисе Годунове» (1825), неизвестного отшельника в стихотворении «На Испанию родную» (1835)). Пушкинские томленье и тоска при наступлении «реальной»
весны связаны с осознанием приближения собственной смерти, в чем он признается в начале седьмой главы «Евгения Онегина».
Каменноостровский цикл (1836) занимает особое место в пушкинском преодолении смерти [10], [11], [13], [7], [3], [I]1. События, которым посвящены «(Подражание италиянско-му)» (предательство и самоубийство Иуды) и «Мирская власть» (Распятие и Крестная мука Христа), пребывают в Вечности. Эти «событийные» стихотворения являются к тому же семантическими контрполюсами всего цикла: страшная телесная и духовная смерть предателя-ученика и последующие муки посмертной «жизни», инспирированной дыханьем дьявола, в «(Подражании италиянскому)» и смерть иная — Искупительная — в «Мирской власти». Знаменательно, что Пушкин расставил стихотворения в цикле в той очередности (а не в той, что написал их!), в какой соответствующие им события идут Великим постом. Сначала — покаянная молитва Ефрема Сирина, которая очищает и готовит сердце к сопереживанию и откровению событий Страстной седмицы. Смысловые истоки и нюансы пушкинской «Молитвы» достаточно глубоко исследованы и сравнивались не раз с оригиналом [10,195—200], [3, 87—89], [5, 243— 259]. Ведь святая Четыредесятница, совершаемая в память этих событий, приобщает христианина к вечности и вызывает «в текущую реальность момент теофании» [15, 358], [14]2.
В «(Подражании италиянскому)» изображенная смерть страшит символической многомерностью и в то же время предельной конкретикой: тление плоти, приобщение к духовной смерти (дхнул) и муки посмертной «жизни». Американский славист С. Давыдов счел лексему «дхнул» звуковым «ублюдком» [3, 93]. И все-таки ученый не прав. В русской культуре этот старославянизм восходит к Псалтири и говорит о дыхании Бога—Духа: «Послет слово Свое, и истает я, дхнет дух Его, и потекут воды» (Пс. 147:7). Несомненно то (и об этом не раз говорилось), что в пушкинском стихотворении очевидна проекция (со знаком «минус») на акт творения человека в Книге Бытия: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал
человек душею живою» (Быт. 2:7). Только в «наоборотной» логике «(Подражания италиянскому)» дьявол оживляет дыханьем труп ученика-предателя, оставляя его без души... Самое главное, лексемой 'дхнул' Пушкин обозначает духовную сторону процесса. В творчестве Пушкина этот старославянизм встречается еще один раз (!), причем в ситуации противоположной дыханью диявола. В поэме «Анджело» (1833) Изабела умоляет узурпатора о помиловании брата, напоминая о Том, «чья праведная сила / Прощает и целит», и утверждает, что этим поступком Анджело возродится духовно: «Подумай — и любви услышишь в сердце глас, / И милость нежная твоими дхнетустами, IИ новый человек ты будешь»3. Бесспорно, в «(Подражании италиянскому)» Пушкин дыханьем диявола знаменует духовную смерть Иуды.
Следом за «(Подражанием италиянскому)» Пушкин поставил стихотворение «Мирская власть». В сущности, он противопоставил абсолютной смерти иную — Искупительную, которая приобщает к вечной Жизни. Подразумевая эти логические отношения между стихотворениями, Пушкин изобразил только казнь Христа, не посмел представить то, что следует за Этой смертью. И тем не менее поэт думал о Воскресении. Очень возможно, что за пятым номером автор цикла мог поместить «Когда за городом, задумчив, я брожу», являя взору смерть обычных людей и раздумывая об итогах их устремлений (но не о загробной участи). Во второй части этого стихотворения ощутимо ожидание Воскресения — «дремлют мертвые в торжественном покое» (III, 422) — сокровенный смысловой пласт, присутствующий и в «Мирской власти». Это предположение подтверждает тематика следующего стихотворения — «Из Пиндемонти»: «громкие права», которые «не дорого» ценит лирический автор (III, 420), итогом имеют смерть и в действительности соответствуют «правам» жадных гостей «за нищенским столом» на публичном кладбище (III, 422).
В стихотворении «Из Пиндемонти» итоговое созерцание идеалов прошлых лет указывает на смещение мировоззренческих акцентов в творческом сознании Пушкина4. Как видно, античный вектор получает направленность в чистую
эстетику, тогда как пушкинская смертная тоска избывается в ценностях христианства.
И все же стихотворение «Я памятник себе воздвиг» (в дальнейшем используем распространенное название — «Памятник») находится за пределами Каменноостровского цикла: Пушкин не мог завершить им весь цикл, в котором первостепенными по отношению ко всем темам является Распятие и Смерть на Кресте, хотя тема Воскресения и обретения жизни вечной во Христе в «Памятнике» ключевая (и об этом чуть позже). Потому Пушкин вынес «Памятник» за скобки, венчая им «духовный цикл» последних лет и отвечая на собственные смертные томления. Несомненно, в этом стихотворении вопросы о тленном и бессмертном достигают наивысшего напряжения. Как представляется, пушкинский манифест сосредотачивает и объединяет в теме эсхатологической вечности две линии пушкинского творчества: стоическое христианское принятие-преодоление смерти и отождествление бессмертия души с творческим наследием, заявленное поэтом еще в лицейской лирике.
Действительно, Пушкин стремился преодолеть смерть прежде всего через идею творчества. Идея «бессмертия творений» возникает впервые в его лицейском стихотворении «В альбом Илличевскому» (1817): «Ах! ведает мой добрый гений, / Что предпочел бы я скорей / Бессмертию души моей / Бессмертие своих творений» (I, 258). Шутливое предпочтение вечной жизни творений, а не собственной души, изменяет смысл начальных строк: «Мой друг! неславный я поэт, / Хоть христианин православный...» (I, 258) Однако финал стихотворения свидетельствует о пушкинском выборе между «бессмертием творений», оживленных «идеальной аудиторией его поэзии», и «идеальным царством дружбы» [6, 35] в пользу последнего5:
Но пусть напрасен будет труд, Твоею дружбой оживленный — Мои стихи пускай умрут — Глас сердца, чувства неизменны Наверно их переживут! (I, 258)
Тема, намеченная в раннем стихотворении, с годами духовного роста автора наполняется иным содержанием и достигает апофеоза в «Памятнике»6.
х- х- *
Exegi monumentum Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не заростет народная тропа, Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит — И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгуз, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокой век восславил я Свободу И милость к падшим призывал.
Веленью Божию, о муза, будь послушна, Обиды не страшась, не требуя венца, Хвалу и клевету приемли равнодушно, И не оспоривай глупца.
Несомненно, эмоциональный фокус стихотворения заключается в строфах: Нет, весь я не умру — душа в заветной лире IМой прах переживет и тленья убежит (III, 424). Последующие строфы раскрывают пушкинскую идею бессмертия. Поразительно то, что Пушкин выстрадал эти строфы на протяжении всей жизни. Можно сказать, что мысли «Памятника» начинают «биться» с первых поэтических опытов. Традиционно «Памятник» соотносят с одами Горация,
Державина, Ломоносова. Однако в разрешении вопроса о пушкинском изживании смерти нас интересует нечто другое, нежели аллюзивные или интертекстуальные связи пушкинских текстов, о которых написано множество работ. Нам важно понять внутреннюю, то есть авторскую, логику генезиса стихотворения «Я памятник себе воздвиг», задолго предвосхищенного во многих пушкинских текстах.
Так, в «Городке» (1815) появляются мотивы возвышения и бессмертия поэта:
Кто лиру в дар от Феба Во цвете дней возьмет! Как смелый житель неба, Он к солнцу воспарит, Превыше смертных станет, И слава громко грянет: «Бессмертен ввек пиит \» (I, 78)
В этой ранней апологии поэтического творчества упреждается и поэтический спор с тленом, и память поэта-потомка: «Не весь я предан тленъю <...> С моей, быть может, тенью I Полунощной порой Сын Феба молодой, IМой правнук просвещенный, / Беседовать придет IИ мною вдохновенный I На лире воздохнет» (I, 78). Пессимистическим диссонансом «Памятнику» звучат строфы стихотворения «К Овидию» (1821), но стержень мысли тот же:
Увы, среди толпы затерянный певец, Безвестен буду я для новых поколений, И, жертва темная, умрет мой слабый гений С печальной жизнию, с минутного молвой... Но если обо мне потомок поздний мой Узнав, придет искать в стране сей отдаленной Близ праха славного мой след уединенный — Брегов забвения оставя хладну сень, К нему слетит моя признательная тень, И будет мило мне его воспоминанье. (II, 197—198)
Совершенно очевидно, что через онтологическую сущность поэзии Пушкин осмысляет бессмертие, однако, воз-
можное благодаря памяти поэта-собрата, поэта-потомка. И в этой перспективе сюжетная коллизия Ленского в романе «Евгений Онегин» неожиданно намечает строфы «Памятника». Знаменательно описание календарной весны в конце шестой и в начале седьмой главы в диаметрально противоположных ситуациях7. В шестой главе романа в стихах после всех элегических воздыханий о погибшем поэте Ленском в таком же элегическом ракурсе представлена и могила поэта: «Там у ручья в тени густой / Поставлен памятник простой» (VI, 134). Весна шестой главы вопреки пророчествам Ленского — время всеобщей памяти (у памятника Ленского любит отдыхать пахарь, появляются жницы, пастух, «горожанка молодая»). Однако в обрисованной ситуации нет ни одного близкого человека, знавшего поэта, а этот факт приравнивает память к забвению. Как видно, этой поэтической картиной автор-поэт отдал дань «собрату по перу», предваряя тем самым установку своего «Памятника» (1836) — «И славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит» (III, 424). Действительно, в пушкинском мире лишь поэт хранит память*. Потому идиллическая картина всеобщего сожаления в конце шестой главы — несомненный жест автора-поэта — в начале седьмой превращается в реальную картину равнодушного забвения. Из всех посетителей смиренной урны Ленского «останется» лишь одинокий пастух, едва ли не пасторальный знак памяти об элегии. Совершенно в ином свете предстает и могила поэта: «Но ныне... памятник унылый / Забыт. К нему привычный след I Заглох. Венка на ветви нет» (VI, 142). И это почти «репетиция» известной строфы «Памятника» (1836): «К нему не заростет народная тропа» (III, 424). Такое прочтение очевидно, поскольку, одновременно симпатизируя и иронизируя, автор все же изобразил Ленского плохим поэтом. Однако в романе Ленский выступает и знаком поэтической молодости автора — «Мой бедный Ленский!» (VI, 143) А посему автор, распростившись с поэтическими предпочтениями своей юности, со всей искренностью благодарит юность за все ее дары. По крайней мере, в VIII главе среди всех «формул блаженства» — блажен, кто — Пушкин поставит заключительным
аккордом ту, которая напомнит о безвременно ушедшем поэте Ленском: «Блажен, кто праздник Жизни рано I Оставил, не допив до дна / Бокала полного вина, / Кто не дочел ее романа / И вдруг умел расстаться с ним, / Как я с Онегиным моим» (VI, 190).
Пушкин вновь и вновь возвращается к теме памяти поэта как условия поэтического бессмертия и в стихотворении «Презрев и голос <?> укоризны» (1824): «Настанет час желанный / И благоск<лонный > <?> славянин I К моей могиле безъ-имянной...» (II, 311). Подобные посылы «Памятника» обнаруживаются и в стихотворении «Андрей Шенье» (1825): «Я скоро весь умру. I Но, тень мою любя, / Храните рукопись, о други, для себя!» (II, 354) Однако в последующих строфах Пушкин обращается к заветной теме послушания поэта, его особого права обличать: «Гордись и радуйся, поэт: I Ты не поник главой послушной» (II, 355). И в стихотворении 1824 г. «Разговор книгопродавца с поэтом» начинают просматриваться духовные векторы «Памятника»:
Влажен, кто <...> от людей, как от могил, Не ждал за чувство воздаянья \ <...> Что слава7, шопот ли чтеца? Гоненье ль низкого невежды? Иль восхищение глупца7. (II, 291)
Гордое смирение «Памятника» выковывается в стихотворении «Поэт» (1827): К ногам народного кумира I Не клонит гордой головы (III, 65). В стихотворении «Поэт и толпа» (1828) появляется понимание призвания поэта (как в «Памятнике») в апелляции черни к долгу поэта: «Ты можешь, ближнего любя, I Давать нам смелые уроки» (III, 142). Однако ответ поэта толпе пока в негативе к «Памятнику»: «Не оживит вас лиры глас!» Еще нет милосердного спокойствия «Памятника», но мысль та же в стихотворении «Поэту» (1830): «Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, / Но ты останься тверд, спокоен и угрюм» (III, 223). Напомним, что личные права в стихотворении «Из Пиндемонти» апеллируют и к стихотворению «Поэт», и к «Памятнику»: «...для власти, для ливреи / Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи» (III, 420).
Однако своим смирением «Памятник» контрастен сентенциям «Из Пиндемонти», потому как высшие права и свобода искусства (воля поэта), по Пушкину, в том, чтобы быть послушным Богу: «Веленью Божию, о муза, будь послушна» (III, 424). Неслучайно в пушкинском творчестве с волей/свободой поэта перекликается мотив малой весенней птички (которая «гласу Бога внемлет» (IV, 183)), а также несвобода птички («Птичка» (1823) и «Забыв и рощу и свободу» (1836)). В высоком смысловом регистре этот тематический комплекс восходит к евангельским малым птицам за два ассария, неволя которых в воле Бога: «и ни одна из них не забыта у Бога» (Лк. 12:6). Однако в стихотворении 1836 г. «невольный чижик» «песнью тешится живой» (III, 438), которая начинается по гласу Бога: «Встрепенется и поет» (IV, 183).
Необходимо сказать и о том, что идеи раннего стихотворения «В альбом Илличевскому» (1817) не равноценны мыслям зрелого автора в стихотворении «Памятник» (1836), более того, отношения между этими стихотворениями полемичны. Диалогичность вообще свойственна творческому сознанию А. С. Пушкина. Когда-то он отметил Великий пост в кощунственных строфах «<В. Л. Давыдову>» (1821) и ерничал над молитвой Ефрема Сирина в письме к Дельвигу от 23-го марта 1821 г. (XIII, 25), а в Каменноостровском цикле 1836 г. обращается к событиям Страстной седмицы и главной молитве Великого поста. В год нравственных падений (в кишиневской ссылке) Пушкин, по воспоминаниям современников, смеялся над проповедью митрополита в неделю «О блудном сыне», однако через десять лет создает самую пронзительную повесть по канве евангельской притчи... Изменение ума есть покаяние. Обретая «покой и волю» и возрастая духовно, Пушкин осмысляет предназначение поэзии в ключе христианского вероучения.
Для понимания пушкинского изживания смерти в «Памятнике» христианские мотивы являются ключевыми (в дальнейшем опираемся на тонкий анализ этого стихотворения в монографии О. Проскурина [8, 288—300]).
Ассоциация, вызванная первой строкой, возводит поэзию на уровень христианского освоения вечности. Определение
нерукотворный в православной культуре традиционно сочетается в названии иконы «Спас нерукотворный» — лик Христа, запечатленный на плате перед тем, как Спаситель взошел на Голгофу Так «нерукотворный памятник» получает связь с темой Смерти и Воскресения Христа и противопоставляется кумирам и столпам материальным. Поэзия, по мысли Пушкина, непокорна власти государства, вставшего на путь идолопоклонства, — она покоряется лишь Богу В таком случае поэтическое творчество уподобляется «миссии апостолов» (О. Проскурин), проповедующих заповеди Христа:
И долго буду тем любезен я народу, — проповедь разумного, Что чувства добрые я лирой пробуждал доброго, вечного;
Что в мой жестокой век восславил я — милосердие, Свободу сострадание;
И милость к падшим призывал.
Веленью Божию, о муза, будь — служенье Господу; послушна
Обиды не страшась, не требуя венца — смирение; Хвалу и клевету приемли равнодушно — отказ от мирского;
И не оспоривай глупца. — не осуждай.
Пушкинский поэт, обладающий чертами ветхозаветного пророка, обличающего пороки толпы («Разговор книгопродавца с поэтом...», «Пророк», «Поэту» и т. д.), позднее (в «Памятнике») уподобляется новозаветному апостолу, который проповедует христианские заповеди любви, милосердия и смирения. Об апостольской миссии поэта в пушкинском «Памятнике» пишут О. Проскурин [8, 288—300], А. А. Фаустов [12, 41]. В. Соловьева «смущала» универсальность миссии пушкинского «Пророка»: «И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей!» [9, 53—55]. По мнению философа, такое характерное несовпадение миссий пушкинского пророка и исторического позволяет прочесть в последних строках стихотворения кредо поэта. Да, это цель поэта: в этих строках Пушкин говорит о миссии поэта-Апостола (новозаветного пророка), которая в том, чтобы «обходить земли», «глаголом жечь сердца людей» и «милость к падшим призывать».
Душа поэта, чье творчество подобно миссии апостолов, проповедовавших Слово Божие, обретает жизнь вечную во Христе: «Нет, весь я не умру — душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит...» Пушкинский «Памятник» наполнен и эсхатологическим смыслом. Слава поэта имеет границу в историческом времени: «...доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит». Распространение поэтического слова имеет конечную цель, как и проповедь Слова Божия во вселенной. Однако конец истории человеческой означает начало новой вечности...
Пушкин прошел долгий путь, прежде чем связал бессмертие души с христианским послушанием поэзии Богу.
Примечания
Статья выполнена в рамках разработки научной темы «Семиотика и типология русских литературных характеров (XVIII — начало XX вв.)», при финансовой поддержке гранта РГНФ 12-04-00041а.
1 Вопросом о составе и порядке стихотворений, входящих в так называемый Каменноостровский цикл, занимались многие пушкинисты. См., к примеру, работы В. П. Старка, Е. А. Тодеса, С. А. Фомичева, Дж. Майкльсона, С. Давыдова. Мнение автора статьи о порядке стихотворений в пушкинском цикле отражено в статье «К семантике весны у Пушкина: Каменноостровский цикл». Помимо классически утвержденного состава — «Отцы пустынники и жены непорочны...», «(Подражание италиянскому)», «Мирская власть», «Из Пиндемонти» — к циклу присоединяют и «Напрасно я бегу к Сионским высотам...», «Когда за городом, задумчив, я брожу» и «Я памятник себе воздвиг». Тодес даже предлагает различать и «духовный цикл 1835 — 1836 годов, который мог полностью или частично войти в Каменноостровский цикл», и в его рамках рассматривает «Странник» (1835), присовокупляя близкое по времени и по теме стихотворение «На Испанию родную» (1835). См. Тодес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле // Проблемы пушкиноведения: Сб. науч. тр. Рига: ЛГУ им. П. Стучки, 1983. С. 26—27.
2 О возвращении-воспроизведении Священного времени в обрядах и ритуалах М. Элиаде пишет и в книге «Священное и мирское».
3 Цитаты приводятся по: Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 17-ти т. М.: Воскресение, 1994—1997. В приводимых по этому академическому изданию примерах пушкинских текстов сохранены некоторые особенности орфографии А. С. Пушкина.
На это обращает внимание Е. А. Тодес: Указ. соч. С. 44. Как справедливо замечает Ю. М. Лотман, лицейское братство стало для Пушкина, легко покинувшего отчий дом, семьей и идеальным поэтическим собеседником.
Воспроизводим стихотворение целиком для дальнейшего выявления его мотивов в других пушкинских текстах. На это впервые обращает внимание В. А. Кошелев. См. по этому поводу размышления в статье Л. В. Гайворонской «Память в контексте поэтического у Пушкина».
Список литературы
1. Гайворонская Л. В. К семантике весны у Пушкина: Каменноостров-ский цикл // Филологическое образование в школе и вузе: Материалы Международной научно-практической конференции «Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие» Кирилло-Мефодиев-ских чтений. М.; Ярославль: Ремдер, 2008. С. 184—189.
2. Гайворонская Л. В. Память в контексте поэтического у Пушкина // Аспекты литературной антропологии и характерологии. Воронеж: Воронежский гос. ун-т; Издательский дом Алейниковых, 2009. С. 82—92.
3. Давыдов С. Последний лирический цикл Пушкина // Русская литература. 1999. № 2. С. 86—108.
4. Кошелев В. А. Евангельский «календарь» пушкинского «Онегина» (к проблеме внутренней хронологии романа в стихах) // Евангельский текст в русской литературе XVIII— XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. науч. тр. Петрозаводск, 1994. С. 131—150.
5. Лепахин В. «Отцы пустынники и жены непорочны...» (Опыт подстрочного комментария) // А. С. Пушкин: Путь к православию. М.: Отчий дом, 1996. С. 243—259.
6. Лотман Ю. М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. 1960—1990. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. СПб.: Искусство — СПБ, 1995. 847 с.
7. Майклъсон Дж. «Памятник» Пушкина в свете его медитативной лирики 1836 года // Концепция и смысл: Сб. ст. в честь 60-летия проф. В. М. Марковича / Под ред. А. Б. Муратова, П. Е. Бухаркина. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1996. С. 125—139.
8. Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 462 с.
9. Соловьёв В. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина // Пушкин в русской философской критике. Конец ХГХ—ХХ век. М.; СПб.: Университетская книга, 1999. С. 37— 89.
10. Старк В. П. Стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны...» и цикл Пушкина 1836 г. // Пушкин. Исследования и материалы. Л.: Наука, 1986. Т. 10. С. 193—203.
11. Тодес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле // Проблемы пушкиноведения: Сб. науч. тр. Рига: ЛГУ им. П. Стучки, 1983. С. 26—44.
12. Фаустов А. А. Авторское поведение Пушкина: Очерки / Ред. А. А. Кретов. Воронеж: ВГУ, 2000. 321 с.
13. Фомичев С. А. Последний лирический цикл Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. Л.: Наука, 1985. Вып. 20. С. 52— 66.
14. Элиаде М. Очерки сравнительного религиоведения / Пер. с фр. М.: Ладомир, 1999. 488 с.
15. Элиаде М. Священное и мирское / Пер. с фр. М.: Изд-во МГУ, 1994. 144 с.
Lyudmila VasiPevna Stebeneva (Gayvoronskaya)
Ph.D., Associate Professor of Academy of Social Management (Ulitsa Yeniseiskaya, Building 3/5, Moscow, Russian Federation)
lvstebeneva@gmail .com
IMMORTALITY OF MY SOUL...': THE GENESIS OF PUSHKIN'S POEM EXEGIMONUMENTUM (I HAVE ERECTED A MONUMENT TO MYSELF)
Abstract: Pushkin's overcoming of death is represented by two aspects of his work: stoical Christian acceptance of death, and identification of immortality of soul with artistic legacy. A special role in the understanding of this issue is given to the Kamennoostrovsky cycle of poems. Choosing the semantic counter-poles of the cycle, Pushkin opposes absolute spiritual death (Italian Imitation) and salvific death, which introduces people to Eternal life (Earthly power). Poet's final contemplation of his past ideals in the poem From Pindemonti shows the alteration of the ideological emphasis in his artistic consciousness: Antiquity vector is transformed into pure aesthetics, whereas his fear of death is relieved by Christian values. These ideas reach their climax in the poem Exegi Monumentum (I have erected a monument to myself), which accomplishes Pushkin's spiritual quest of his later years, though it is not a part of his Kamennostrovsky cycle of poems. It has been pointed out that Pushkin's bequest/manifesto themes and motifs first appeared in his Lyceum works and can be traced throughout all his creative periods.
Keywords: death, poet, memory, immortality, Christian teaching, overcoming death.
106
B. CTe6eHeBa(raHBopoHCKaa)
References
1. Gayvoronskaya L. V. Pushkin's Semantics of Spring: Kamennoostrovsky Cycle ofPoems [K syemantikye vyesny u Pushkina: Kamyennoostrovskiy tsikl]. Philological Studies at School and University: "Slavic Culture: Roots, Traditions, Interaction" International Academic Conference Writings of St. Cyril and Methodius Readings [Filologicheskoye obrazovaniye v shkolye
i vuzye: Matyerialy Myezhdunarodnoy nauchno-praktichyeskoy konfye-ryentsii «Slavyanskaya kul'tura: istoki, traditsii, vzaimodyeystviye» Kirillo-Myefodiyevskikh chteniy]. Moscow; Yaroslavl, Ryemdyer PubL, 2008, pp. 184—189.
2. Gayvoronskaya L. V. Memory in Puskin's Poetic Conext [Pamyat' v kontyekstye poetichyeskogo u Pushkina]. Aspects of Literary Anthropology and Characterology [Aspyekty lityeraturnoy antropologii i kharakterologii]. Voronyezh, Voronezh State University; Aleinikov PubL, 2009, pp. 82—92.
3. Davydov S. Pushkin's Last Lyrical Cycle [Poslyedniy lirichyeskiy tsikl Pushkina]. Russkaya lityeratura, 1999, no. 2, pp. 86—108.
4. Koshyelyev V. A. Evangelical «Calendar» in Pushkin's Onegin (The Problem of the Poetic Novel Inner Chronology) [Yevangyel'skiy «kalyendar'» pushkinskogo «Onyegina» (k problyemye vnutryennyey khronologii romana v stikhakh)]. Evangelical Text in l8h—20h Centuries. Russian Literature: Quotation, Reminiscence, Motive, Subject, Genre [Evangyel'skiy tyekst v russkoy lityeraturye XVIII-XX vekov: Tsitata, ryeministsyentsiya, motiv, syuzhyet, zhanr]. Petrozavodsk, 1994, pp. 131 — 150.
5. Lyepakhin V. "Hermits and Virgins..." (A running commentary essay) [«Ottsy pustynniki i zhyeny nyeporochny...» (Opyt podstrochnogo kommentariya)]. A. S. Pushkin: Towards Orthodox Christianity [A. S. Pushkin: Put' Kpravoslaviyu]. Moscow, Otchiy dom PubL, 1996, pp. 243—259.
6. Lotman Y. M. Pushkin: Biography of the Writer. Articles and Notes. 1960—1990. A. S. Pushkin's Novel "Eugene Onegin". A Commentary [Pushkin. Biografiya pisatyelya. Stat'i i zamyetki. 1960—1990. Roman
A. S. Pushkina «Yevgyeniy Onyegin». Kommyentariy]. Saint Petersburg, Iskusstvo PubL, 1995. 847 p.
7. Maykl'son Dzh. Pushkin's Poem "Exegi Monumentum" in the Light of his Meditative Lyrics of 1836 [«Pamyatnik» Pushkina v svyetye yego myeditativnoy liriki 1836 goda]. Concept and Meaning. A Collection of Articles commemorating Ad Honorem Professor V. M. Markovich's 60th Anniversary [Sbornik statyey v chyest' 60-lyetiya profyessora
V. M. Markovicha «Kontsyeptsiya i smysl»]. Saint Petersburg, Saint Petersburg University PubL, 1996, pp. 125—139.
8. Proskurin О. A. Pushkin's Poetry or the Moving Palimpsest [Poeziya Pushkina, ili Podvizhnyy palimpsyest]. Moscow, Novoye lityeraturnoye obozryeniye PubL, 1999. 462 p.
9. Solov'yev V. The Meaning of Poetry in Pushkin's Poems [Znachyeniye poezii v stikhotvoryeniyakh Pushkina]. Pushkin in Russian Philosophical Criticism. Late 19h—20 с [Pushkin v russkoy filosofskoy kritikye. Konets XIX—XX veka]. Moscow; Saint Petersburg, Univyersityetskaya kniga PubL, 1999, pp. 37—79.
10. Stark V. P. Poem «Hermits and Virgins...» and Pushkin's Cycle of 1836. [Stikhotvoryeniye «Otcy pustynniki i zhyeny nyeporochny...» i tsikl Pushkina 1836 g.]. Pushkin. Studies and Primary Texts [Pushkin. Isslyedovaniya i matyerialy]. Leningrad, Nauka PubL, 1986, vol. 10, pp. 193—203.
11. Todyes E. A. Studying Alexander Pushkin's Kamennoostrovsky Cycle of Poems [K voprosu о kamyennoostrovskom tsikle]. Issues of Pushkin Studies: A Collection of Academic Works [Sbornik nauchnykh trudov «Problyemy pushkinovyedyeniya»]. Riga, P. Stuchka Latvian State University PubL, 1983, pp. 26—44.
12. Faustov A. A. Author's Behaviour of Pushkin: Essays [Avtorskoye povyedyeniye Pushkina: Ochyerki]. Voronyezh, Voronezh State University PubL, 2000. 321 p.
13. Fomichyev S. A. Pushkin's Last Lyrical Cycle [Poslyedniy liricheskiy tsikl Pushkina]. Pushkin Committee's Almanach [Vryemyennik Pushkinskoy komissii]. Leningrad, Nauka PubL, 1985, vol. 20, pp. 52—66.
14. Eliade M. Essays in Comparative Religion [Ochyerki sravnityel'nogo ryeligiovyedyeniya]. Moscow, Ladomir PubL, 1999. 488 p.
15. Eliade M. The Sacred and the Temporal [Svyashchyennoye i mirskoye]. Moscow, Moscow State University PubL, 1994. 144 p.
© Стебенева (Гайворонская) Л. В., 2013
