CC BY
154
ПЕРЕЧИТЫВАЯ КЛАССИКУ
Д.И. Черашняя
«НЕТ, ВЕСЬ Я НЕ УМРУ...»:
О СМЕРТИ И БЕССМЕРТИИ В ТРЕХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ A.C. ПУШКИНА
«Вновь я посетил...» (1835)
«Тот уголок земли» предстает в широком разнообразии мира и природы (рощи, холм, озеро, брега отлогие, три сосны), человеческого бытия (домик, невод, деревни, мельница, владения, дорога) и отдельных судеб (няня, лирический герой). У каждого в этом мире свой возраст жизни, свой возраст старения, свой удел, продлить жизнь или исчезнуть бесследно: убогий невод; скривилась мельница; дорога, изрытая дождями; младая роща; старый холостяк; Уже старушки нет; И сам, покорный общему закону / Переменился я.
Лирический герой вводит временные ориентиры течения собственной жизни: «Изгнанником два года незаметных»; «Уж десять лет ушло с тех пор», - которые точны и узнаваемы читателем в соотнесенности с реальной биографией Пушкина.
Если течение жизни авторского Я мы условно представим себе линейно, приняв это Я за точку отсчета з д е с ь с е й ч а с , то, углубляясь в его прошлое (влево), дойдем до границы владений дедовских, по отношению к чему лирический герой предстает как ВНУК.
Совершая прогулку верхом, он встречает (или - его встречают) три сосны, и это становится главным его впечатлением - настолько, что подробному описанию их в с т р е ч и (знакомый уху шорох; Здравствуй) отдана почти половина текста (26 строк из 58). Не случайно в авторском списке осенью 1836 г. это стихотворение поэт называет «Сосны». В представшее герою явление «зеленой семьи» он
вслушивается и всматривается, узнавая в ней свою семью и свое отцовство; а в племени младом - своих детей, понимая, что НЕ ОН увидит их поздний возраст.
Воображение уносит героя на поколение вперед, туда, где (он это точно знает) его самого не будет. Но там видится ему живой до осязаемости облик его ВНУКА, словно собственная воскресшая и еще раз пережитая им молодость. Одновременно гордясь и грустя, он проживает НАПЕРЕД не изведанное им чувство деда с надеждой, что будущий внук
...И обо мне вспомянет.
Так раздвигается, расступается время жизни частного человека, сознающего себя не только продолжателем рода, но и центром природного круга. Так усложняется модель времени: линейное течение жизни лирического героя включается в циклическое время природы.
Мысль-память и мысль-воображение героя вершат полный кругооборот в истории своего рода, «покорного общему закону» и через это -неуничтожимого.
Когда за городом, задумчив, я брожу...» (1836)
Тема сменяемости поколений и определения своего места в этой череде продолжается в стихотворении, написанном почти через год после «Вновь я посетил...». Тогда, в сентябре 1835 г., мысль лирического героя охватывала
Дора Израилевна Черашняяа — кандидат филологических наук, доцент кафедры теории литературы Удмуртского государственного университета.
времена его л и ч н о й жизни: прошлое, настоящее и воображаемое будущее - п о -верх момента собственной смерти, присутствующего в тексте лишь имплицитно («не я увижу...»), уступая место торжеству продолжения себя в своем внуке. Теперь же, поэтически осмысливается реальная забота Пушкина о месте своего захоронения (в апреле 1836 года он в последний раз побывал в Михайловском;
похоронив свою мать в Святогорском монастыре, он рядом с ее могилой определил место для себя и внес в кассу монастыря необходимую сумму). Тема смерти решается теперь в ином, несопоставимо большем временном измерении.
Лирический герой привычно для себя попадает за город, на публичное кладбище. Все, что предстало там ему, он видел не раз. Отсюда ускоренный обзор: сначала общий вид, общая характеристика («Под коими гниют все мертвецы столицы»); затем - ценностно уравненный и тем обесцененный перечень социальных типов, памятников, украшений, надписей.
Но этот беглый перечень словно намеренно притормаживается двумя более развернутыми зрительными впечатлениями. Одно из них -надгробная надпись:
По старом рогаче вдовицы плач амурный... -
которая, при всей своей банальности, затрагивает в какой-то мере мысль семейную. А рядом
- не в воображении, а воочию - зевы свежих могил, ждущих к себе жильцов наутро и вызывающих в нем смутные мысли и злое уныние.
Оба впечатления вкупе с общим видом публичного кладбища герой словно примеривает к себе, к своей жизненной ситуации, к своим
мыслям - и решительно не приемлет такого варианта упокоения. Отсюда желание бежать. Снова - на кладбище, но другое. Речь идет не только о сопоставлении и противопоставлении двух образов жизни и двух образов смерти в пространстве человеческого бытия вообще, но и о выборе места для себя, о взгляде на себя со стороны: как это будет выглядеть потом . Подобное желание именно о таком захоронении Пушкин уже высказывал в тяжелейшем для него 1829 году:
...И хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу Мне все б хотелось почивать...
(«Брожу ли я вдоль улиц шумных...»)
Видя себя продолжением и продолжателем своего рода, Я - частный человек умиротворен картиной живой памяти, символом которой на кладбище родовом предстает широкошумный «дуб над важными гробами», укорененный в родном пределе и тянущийся к небу. Это не только хронологически, но и по существу своему п о с л е д н е е посещение лирическим героем кладбища родового, что подтверждается и недоговоренной финальной строкой, и многоточием.
«Япамятник себе воздвиг нерукотворный...» (1836)
Стихотворение звучит как поэтическое завещание и пророчество. И в то же время это разговор о цене творчества (в мой жестокий век), а значит перед нами стихотворение-житие. Здесь синтезированы все основные ипостаси авторской личности (поэт, пророк, человек), скрепляющим и гармонизирующим началом которых является ПОЭТ - это его памятник себе. Как же он выражает себя в тексте?
Прежде всего, будучи созидателем, поэт говорит о себе, оглядываясь на пройденный им творческий путь, в прошедшем времени. По смыслу и интонации его слово представляет собой отчет о труде многолетнем:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный...
Вознесся выгше он главою непокорной Александрийского столпа.
...чувства добрые я лирой пробуждал...
...в мой жестокий век восславил я свободу И милость к падшим призышал... -
причем отчитыгвается он не перед современниками и не перед своей эпохой, а перед будущим.
Будучи же наделенным даром пророка, поэт говорит о себе исключительно в будущем времени:
...не зарастет народная тропа...
Нет, весь я не умру - душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит -
И славен буду я...
Слух обо мне пройдет...
И назовет меня...
...буду тем любезен я народу...
Наконец, пребывая в настоящем времени эпохи, среди окружающих его людей, поэт говорит о себе-человеке и о своем человеческом самочувствии, обращаясь к Музе.
Различия между тремя временными позициями поэта очевидны: у них разные предметы разговора и разные заботы. Какие же возможности открывает каждая временная позиция, каков в каждом случае кругозор и масштаб видения
?
Прошедшее время поэта-созидателя характеризует не только личное время его творчества, но и эпоху в ее исторических реалиях. С ними он соизмеряет свой труд и славу.
1. В первой строфе таковой реалией является семантически насыщенный образ Александрийского столпа - памятника двум царствованиям: Александра-победителя и Николая, воздвигнувшего самый высокий из существовавших тогда в мире памятников. Столп знаменует собой незыблемость власти и бессмертие военного триумфа. Создав же себе памятник выше царской славы (super alta astra - выше высоких звезд), поэт продолжил традицию Овидия, усилив ее образом «главы непокорной», отражающим не только характер поэта, его поэтический портрет, но и собственное (в отличие от Овидия) «авторское поведение» в эпохе.
2. В четвертой строфе поэт-созидатель называет время двух царствований «мой жестокий век», что преемственно сопоставимо с участью Овидия в век Августа, а также с веком и участью А.Н. Радищева. При логическом ударении на «мой» - пушкинский «Памятник» включается в «житийное» ответвление традиции поэтических памятников. Строка: «Что в мой жестокий век восславил я свободу», - оказывается тождественной по смыслу предшествующему своему варианту: «Что вслед Радищеву восславил я свободу».
3. «И милость к падшим призывал» - ассоциируется в первую очередь с участью «120 друзей, братьев, товарищей», которую Пушкин назвал ужасной (в письме к Вяземскому от 14 августа 1826 г.), и не только в контексте четвертой строфы «Памятника», но и в завершение сквозного мотива лирики Пушкина, возникшего после «этого несчастного возмущения», о чем он никогда не забывал1.
Мы видим, что прошедшее время поэта-созидателя конкретизировано самыми значимыми событиями его эпохи, во многом определявшими обстоятельства его жизни и содержание его творчества. Об этом в четвертой строфе
выразительно говорит веерная ценностная оппозиция:
чувства добрые пробуждал —► восславил свободу
в мои жестокий век
1 Ср. в стихотв. «Вновь я посетил...» (26 сент. 1835): «Уж десять лет ушло с тех пор - и много / Переменилось в жизни для меня, / И сам, покорный общему закону, / Переменился я...» - с письмом к П.А. Осиповой (26 дек. 1835): «Как подумаю, что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения, мне кажется, что все я видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего положения и проч., и проч.» - в прямом продолжении предшествующих этому строк: «Государь только что оказал свою милость большей части заговорщиков 1825 г., между прочим, и моему бедному Кюхельбекеру...». Подробно об отношении Пушкина к его друзь-ям-лицеистам и душевной связи с ними в 1830-е годы, вплоть до последних часов его жизни («Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского»), см.: Эйдельман Н. «Прекрасен наш союз...». М., 1982. С. 187-215.
милость к падшим призывал
Такое нравственное противостояние созидателя своему веку и обеспечивает ему нерукотворную высоту на духовной вертикали, восставленной лирическим движением его сюжета:
Я памятник себе воз-двиг...
Воз-несся выше он главою непокорной...
Кажущаяся антитеза вознесся / падшим несет на этой же вертикали иной смысл: устремленный поначалу ввысь, поэт возвращается к своему жестокому веку, увенчивая перечень своих заслуг той, что милость к падшим призывал. Так размыкаются жесткие рамки отмеренного ему времени. Поэт-созидатель поднимается НАД веком, включаясь в двойную поэтическую традицию: Горация (Exegi
monumentum aere perennius) и Овидия (super alta astra в конце его «Метаморфоз»).
Между тем достигнутая высь открывает перед ним иные горизонты. Меняется предмет разговора - появляется новая интонация. Слово о себе, целиком обращенное в будущее, звучит как слово пророка.
1. К нему не зарастет народная тропа. Ввиду нерукотворности памятника, строка воспринимается как метафора, основанная на приеме синекдохи: множество индивидуальных путей к творчеству поэта в совокупности предстают как непрерывная народная тропа.
В «лирическом соседстве» с кладбищем родовым, где «проходит селянин с молитвой и со вздохом», эта же строка - отраженно - приобретает предельную конкретность. И впоследствии в реальном народном сознании памятник нерукотворный станет неотделимым от общенациональной святыни - могилы поэта в Святогорском монастыре, равно как и от других мест, связанных с его именем, куда народная тропа не зарастает. В этом и метафорический, и прямой смыслы его пророчества.
2. Нет, весь я не умру - продолжение обеих традиций: мысли Горация о том, что большая его часть (у Овидия - лучшая) избежит похорон. В уверенности поэта-пророка: «Душа в заветной лире мой прах переживет» - актуализируется еще одно значение слова заветно -как завещанной: «И виждь, и внемли, / Испол-
нись волею моей...» (ср. в «Борисе Годунове»: «Исполнен долг, завещанный от Бога»).
3. Доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит. Гарантом его поэтической славы является сама поэзия, которой нет пределов ни во времени, ни в пространстве, доколь
2
на земле продолжается жизнь .
4. Слух обо мне пройдет по всей Руси великой. Это надежнее, чем статичный лавровый венец. Образ славы у Пушкина динамичный. Замечательно наблюдение Л.В. Пумпянского: «...Ритм этого стиха есть ветер»! Слава поэта будет возрастать во времени и распространяться во всех пределах.
Слава отождествляется со слухом, то есть звуком, живым словом, передаваемым из уст в уста. Очевидно следование Овидию: Ore legar populi - Буду читаем устами народа (уничтожение его книг и запрет на имя не воспрепятствовали его славе). Этот мотив впечатляюще актуализировал Радищев в «Путешествии» (см. его «Краткое повествование о происхождении ценсуры»), где, написав о том, что кесарь Август «велел сжечь книги Тита Лабиения», добавил в сноске: «Кассий Север, друг Лабиения, видя писания его в огне, сказал: “Теперь меня сжечь надлежит, ибо я их знаю наизусть”». Гарантом живого присутствия поэта на земле будут народные уста.
5. И назовет меня всяк сущий в ней ЯЗЫК. Тут же перечисляются разные языки, или народы, Руси великой (по тогдашней орфографии имя народа Пушкин пишет как собственное):
И гордый внук Славян, и Финн, и ныне дикой Т унгуз, и друг степей Калмык.
Пространство Руси великой измеряется не географическими названиями, а именами народов, в перспективе уравниваемых их отношением к имени поэта, что обусловлено содержанием и пафосом его творчества. Тут настоящее Руси великой соотнесено с ее будущим, когда «всяк сущий в ней язык» обязательно станет просвещенным, в чем поэт-пророк видит залог и собственной посмертной славы.
Большую часть текста поэта-пророка составляет развернутый образ народа (весь он - в будущем времени): от «К нему не зарастет народная тропа» до «И долго буду тем любезен я народу». Не входя подробно в семантику слов народ и толпа, порой синонимичных у Пушкина, заметим, что образ народа несопоставимо шире: толпа - лишь одно из состояний народа в конкретной ситуации, что особенно наглядно
у Пушкина в их сочетании, как, например, в «Лобном месте» «Бориса Годунова»:
Народ (несется толпою).
Но это преходящее состояние не отменяет основы - того нравственного чувства, которым только и может продолжаться народ (на что всегда обращал внимание проф. Б.О.Корман в своих вузовских лекциях). В финале пушкинской трагедии нравственная основа восстанавливается:
Народ безмолвствует.
Едва ли не ключевой фразой трагедии является та, которую Пушкин вложил в уста своего «пращура»: «Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? / Не войском, нет, не польскою подмогой, / А мнением; да! мнением народным».
Важно то, что развернутый образ народа в «Памятнике» входит исключительно в текст поэта-пророка, с его взглядом поверх сиюминутного и суетного, с его утверждением высоких нравственных ценностей, как это и присуще пророкам. Этим, на наш взгляд, снимается самая возможность существующего в пушкинистике прочтения четвертой строфы в сниженном или ироническом смысле, который, казалось бы, провоцируется словом «любезен». Но, заметим, в пушкинском употреблении это слово либо ситуативно-единичное, либо с избирательным постоянством адресуется (в стихах, а особенно - в письмах) самым близким друзьям.
В совокупности смысла четвертой строфы голоса пророка (1-я строка) и созидателя (2-4 строки) возвращают нас к раннему стихотворению Пушкина «К Н.Я.Плюсковой» (1818), написанному совсем по иному поводу, но очертившему на будущее самые важные духовные ориентиры его творчества:
На лире скромной, благородной Земных богов я не хвалил И силе гордости свободной Кадилом лести не кадил <...>
Любовь и тайная свобода Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой Был эхо русского народа.
Эхо в свой черед обратится в слух, который из уст в уста пройдет по всей Руси великой.
Из сказанного следует, что в «Памятнике», последнем слове поэта-пророка, открытом в будущее, все слова - на своих местах и в своей «последней прямоте».
2 Ср.: «Покуда на земле последний жив невольник...» (О. Мандельштам «Да, я лежу в земле, губами шевеля»).
Напротив, текст поэта-человека (5-я строфа) - это малое, «сжатое до точки» пространство здесь и сейчас. Слово поэта-человека обращено не в отдаленное будущее и не вовне, а вглубь себя, к себе и к своей Музе как своему alter ego. Это как бы не касающаяся других людей, собственная ситуация, последняя в его земном измерении, с которой ему должно справиться самому.
Он еще страдает от обиды (был вариант, родственный Овидию: изгнанья не страшись), знает цену хвале, и клевете, и суду глупца -всему тому, от чего так желал избавиться поэт в стихотворении «Из Пиндемонти» (Бог с ними) и к чему духовный труженик молитвенно призывал себя отнестись со смирением и терпением: «Да брат мой от меня не примет осужденья» («Отцы-пустынники и жены непорочны...»). Призывая теперь к послушанию свою Музу и проявляя себя в безличном тексте только в этом, поэт-человек словно самоустраняется, вверяя себя и свою Музу - веленью Божию.
Однако ф у н к ц и о н а л ь н о , при всей безличности, этот авторский голос наиболее значим в тексте. Не случайно именно его слово венчает собой стихотворение. Настоящее вре-
мя поэта-человека является НЕОБХОДИМЫМ УСЛОВИЕМ полноты и единства авторской личности в ее ПОКА ЕЩЕ телесной оболочке. Именно этот голос удерживает собой ту общую для всех трех ипостасей (поэта, пророка, человека), земную т о ч к у о т с ч е т а
(Т.И. Сильман), из которой рассылаются в прошлое и в будущее проекции-лучи, чтобы в конце стихотворения вернуться к здесь и сейчас, к своему уже не называемому в тексте, но еще живому человеческому Я.
Такова триединая структура нераздельной авторской личности в «Памятнике». Она стя-женно воспроизводит структуру всей лирики Пушкина, в которой, поочередно или попарно, то в самоутверждении, то в конфликте друг с другом, те же ипостаси реализуются в безграничном разнообразии. Можно заключить, что триединый образ Поэта в «Памятнике» структурно тождествен А в т о р у , и в этом смысле
- подлинно итожит жизненный и творческий путь Пушкина.
Подробное рассмотрение этих и других произведений А.С. Пушкина последнего года его жизни в данном аспекте изучения можно найти в нашей книге «Тайная свобода поэта: Пушкин. Мандельштам» (Ижевск, 2006).
