CC BY
74
Е. Г. Моисеева
Московский государственный университет культуры и искусств
САМООЦЕНКА ТВОРЧЕСКОГО ПУТИ ПУШКИНА В СТИХОТВОРЕНИИ «ПАМЯТНИК»
О «Памятнике» существует огромная литература. На рубеже XLX—XX веков начался спор об этом стихотворении — в нем принимали участие видные ученые и писатели: Вл. Соловьев, С. Венгеров, М. Гершензон, П. Саккулин, В. Вересаев, И. Фейн-берг и др. Самое большие разногласия и разночтения чаще всего вызывала и вызывает последняя, пятая строфа:
Веленью Божию, о муза, будь послушна, Обиды не страшась, не требуя венца, Хвалу и клевету приемли равнодушно, И не оспоривай глупца1.
В. В. Вересаев писал о ней: «... Загадочная, волнующая своей непонятностью строфа, совершенно не увязывающаяся со всем строем предыдущих строф»2.
Широко известны слова Л. Н. Толстого о своем романе «Анна Каренина»: «Если бы я хотел сказать словами всё то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать тот самый, который я написал, с начала»3. Думается, если бы у Пушкина спросили, что он «имел в виду выразить» «Памятником», в какой строфе «заложена» его «основная мысль», он ответил примерно то же, что и Толстой. Впрочем, однажды в письме к В. А. Жуковскому он дал более лаконичный ответ: «Ты спрашиваешь, какая цель у "Цыганов"? Вот она! Цель поэзии — поэзия...»4
Пушкин в пятой строфе «Памятника» избежал уточнений относительно того, какую хвалу и какую клевету следует принимать равнодушно, очевидно потому, что знал, сколь разнообразные формы может обретать и та и другая.
Холодная толпа взирает на поэта, Как на заезжего фигляра: если он Глубоко выразит сердечный, тяжкий стон,
И выстраданный стих, пронзительно-унылый, Ударит по сердцам с неведомою силой, Она в ладони бьет и хвалит, иль порой Неблагосклонною кивает головой...5
Эти строки — о потребительском снобизме «ценителей» и невежд, к которому поэт испытывал глубокую ненависть, созвучны некрасовским стихам, где описывается Пушкин, кричащий при виде изуродованных начальственной рукой листов корректуры: «Это кровь... проливается — кровь моя!»
«Я их писал слезами, кровью» — говорится о стихах в черновом наброске к «Разговору книгопродавца с поэтом». А то, что пишется слезами и кровью, может ли писаться ради каких бы то ни было оценок? Вот почему, вопреки всевозможным старым и новейшим утверждениям, Пушкин в «Памятнике» ни от чего не отрекается. Он не отказывается от дерзких слов: «Поэт! Не дорожи любовию народной», — ибо они не оскорбление народу и не следствие «полемического раздражения», а глубоко продуманная гением идея. Подвиг потому и подвиг, что совершается не в предвидении признания и любви, но по велению совести. Поэт — глашатай правды — не может требовать «наград за подвиг благородный. Они в самом тебе». Истинный поэт не есть что-то отдельное от народа; он — его собственный орган, его слух, глаз и глас. Вот почему стяжание каких бы то ни было «наград» не бывает «основной мыслью» настоящего поэта, оно может быть для него лишь сюжетом. О чем бы ни говорил Гораций в своей оде (Exegi monumentum) или Державин в ее переложении («Памятник»), сколько бы эти «Памятники» ни упоминали о «наградах» авторам, «идея» и смысл их не в этом. Каждый из них являет собой акт осознания художником не «заслуг», а миссии.
Таков, по нашему убеждению, смысл тех «деклараций автономности» поэта, которые еще и сегодня нередко снисходительно «прощают» Пушкину, а в школе предпочитают обходить стороной. Таково кредо, от которого Пушкин в «Памятнике» не отступил.
Пренебрежение традициями нашей богатейшей культуры нередко приводит к тому, что стихотворение, порожденное одной из великих духовных драм, знаменующее одну из великих побед духа, предстает перед нами в качестве «бухгалтерской ведомости».
И школьники, и студенты усваивают холодное, потребительское отношение к тому, во что вложена человеческая жизнь.
Перед тем как выявить основные смыслы стихотворения «Памятник», обратимся к тому, что стояло за ним в реальной жизни поэта.
Пушкин всегда был готов мужественно встать на защиту своей чести. И именно поэтому он был обречен («Погиб поэт, невольник чести», — напишет о нем Лермонтов). Исследователь Пушкина Е. А. Маймин проницательно замечает о нем: «... гениальность лишила его способности быть хорошим социальным животным, испортила в нем обывателя»6.
Чтобы жить спокойно, необходимо было хоть изредка погружаться с головой в «жизни мышью беготню», нужно было хоть иногда позволять себя унижать обществу, «которое при первом ударе грома, разразившегося над его головой после 14 декабря, растеряло слабо усвоенные понятия о чести и достоинстве»7.
Людям, способным торговать своей честью, не до высоких материй, и потому они полагают, что «сочинитель» тоже не должен заноситься высоко; он обязан чувствовать себя скромным литературным чиновником, занимающимся по должности «исправлением пороков». Не случайно М. Е. Лобанов, видя цель искусства именно в нравоучениях, в 1836 году требовал усилить бдительность цензуры. По этому поводу Пушкин тогда же писал о «мелочной и ложной теории, утвержденной старинными риторами, будто бы польза есть условие и цель изящной словесности» и о том, что на самом деле «цель художества есть идеал, а не нравоучение»8. Пушкин видел, как теория «пользы» приобретает степень меркантильного цинизма, и в черновике письма к Чаадаеву в том же году писал: «Что надо было сказать и что вы сказали, это то, что наше современное общество столь же презренно, сколь глупо; что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью, правом и истиной, ко всему, что не является необходимостью. Это циничное презрение к мысли и к достоинству человека»9.
Если раньше Пушкина просто ссылали, то политика, которая проводилась по отношению к нему в последние годы его жизни, походила на политику бессовестной купли-продажи. То проявление заботы, которым было камер-юнкерство, указавшее
ему его «место», не только выглядело наглым оскорблением; оно обрекло его на огромные расходы, огромные долги и оказалось просто мышеловкой.
До самой смерти Пушкин чувствует на своем плече каменную «отеческую» руку Николая I; видит, что с ним торгуются, что им торгуют, но ничего не может сделать. В этой низменной сфере он никакой не поэт, не гений, не слава России, он — подданный. И в эти годы, когда его подвергают планомерному удушению — надзор, цензура, долги, нападки, сплетни, — он продолжает создавать шедевры. Поэзия — вот где была его жизнь, жизнь подлинная, куда он возвращался из пустоты светских условностей и обязанностей, в которых он задыхался.
Вспомним другое стихотворение поэта, 1833 года:
Не дай мне бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума; Нет, легче труд и глад. Не то, чтоб разумом моим Я дорожил; не то, чтоб с ним Расстаться был не рад...10
Обнаженность мысли, прямота высказывания и полная достоверность переживания потрясают. «Умнейший человек России» (так однажды назвал его император), действительно может завидовать сумасшедшему, который не видит, что творится вокруг, ничего не знает и не помнит. У него, провозгласившего «Да здравствует разум!», действительно бывают моменты, когда он был бы рад расстаться со своим божественным разумом, только чтобы его «оставили на воле». И единственное, чего он боится, — что вместо того чтобы обрести свободу, он будет посажен на цепь.
Мотив безумия — самое яркое выражение отношений поэта с теми, кто носит имена толпа и чернь.
Это не столько и не просто «светская чернь». Это понятие не сословное, а социально-нравственное. У «толпы» и «черни» есть синонимы — «глупцы» и «посредственность». Слово посредственность Пушкин употребляет, противополагая его непосредственности. Непосредственность — это живое приятие впечатлений, чуждое корысти, искательству, снобизму, всяким задним мыслям; это неумение говорить неправду, свободный творческий дух. Не-
посредственность — это стремление к истине, бескорыстие, простодушие; это то, что присуще самому мудрому и творческому герою русских сказок — Ивану-дураку.
В глазах «благоразумных» Моцарт — «безумец, гуляка праздный». Безумен тот, кто делает не так, как все, кто не требует «наград за подвиг благородный» и вообще отдает жизнь тому, что «не является необходимостью». Безумцем считался «рыцарь бедный... Духом смелый и прямой», предтеча «идиота» князя Мыш-кина у Достоевского. Он считался безумным, потому что верил не так — не слепой, бездушной верой, а верой-любовью всего своего существа. Но для благоразумных циников человек, живущий по закону своей веры, воплотивший ее в жизнь, — нелеп, безумен, непонятен.
В монологе «Не дай мне бог сойти с ума...» Пушкин сам стирает разницу между поэтом и сумасшедшим: он признает их тождество в этом мире.
Раньше, в «Разговоре книгопродавца с поэтом», в его неожиданной прозаической концовке: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся», — он как будто поневоле соглашался говорить с торговцами на их языке. Теперь он отказывается продолжать разговор — он не хочет знать языка торговцев. Его мечта совсем иная: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать... » («Элегия», 1830)11.
Толпа спрашивает: «Зачем сердца волнует, мучит?» («Поэт и толпа», 1828). Он говорит: я жить хочу как человек.
Ужас жизни, где попрание человеческого достоинства возводится в закон, приводит Пушкина в конце концов к физическому и нервному истощению. Л. Павлищев, муж сестры Пушкина, рассказывал, что при последнем свидании с братом «Ольга Сергеевна была поражена его худобою, желтизною лица и расстройством его нервов. Александр Сергеевич с трудом уже выносил последовательную беседу, не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол; письма же распечатывал с волнением; не выносил ни крика детей, ни музы-ки»12. Это — конец июня 1836 года, за два месяца до «Памятника».
Скоро среди тех писем, что он с волнением распечатывает, окажется анонимное, где ему будет нанесен последний удар.Но прежде он напишет «Памятник».
Те, кто хотел избавиться от него, знали, что на удар он ответит ударом. Они знали, что борьбу он будет вести честно и в этом проявится его слабость перед ними. Они не предусмотрели одного — того, что имеют дело с поэтом: раньше чем стать их жертвой, он ушел от них.
В стихах последних лет все чаще встречается слово «бежать», тема побега. Поэт «бежит... на берега пустынных волн»; «давно, усталый раб, замыслил я побег»; «как раб, замысливший отчаянный побег...». Нужно понимать, что это не трусливое бегство от врага, а нечто совсем иное. Как бы ни был высок дух человека, все равно он «усталый раб» повседневности, подвластный призрачному, но дурманящему влиянию житейской суеты. От этого мира «мышьей беготни», фантомов, «бесов» Пушкин раньше уходил — в иное измерение, в поэзию, уходил, повинуясь живительному «вихрю» своего творческого дара как повелительному указанию свыше. Теперь же он вполне осознает это свое всегдашнее стремление и прямо декларирует его. Лирический цикл 1836 года («Мирская власть», «Как с древа сорвался предатель ученик...» (Подражание итальянскому), «Напрасно я бегу к Сионским высотам...», «Недорого ценю я громкие права...», «Отцы пустынники и жены непорочны...», «Когда за городом, задумчив, я брожу...» и «Памятник») — это последняя, высшая ступень его человеческого самоопределения. Теперь он сознательно стремится слить свое житейское существование со своим творческим даром, стать достойным этого дара. Именно это стремление и нашло парадоксальное выражение в стихотворении «Не дай мне бог сойти с ума...» — стремление быть «безумцем» до конца.
Тема побега — не уход от жизни, разумеется, а сознательное отрешение от «мышьей беготни». Это высшее слияние с жизнью. Пушкин в эти годы всё глубже уходит, «бежит» в познание судьбы человеческой и народной — в судьбы «маленьких людей» и в исторические судьбы страны, в себя и в историю — и всё глубже осознаёт свое могущество. Ибо «что значит аристо-крация породы и богатства в сравнении со влиянием аристокра-ции пишущих талантов?»13.
Так—за два месяца до начала последней травли и за пять месяцев до смерти — появляется «Памятник». Здесь, в спокойном величии победы, очистились и запечатлелись навеки его траге-
дия и его борьба. Ибо «Памятник» — акт мужества и борьбы. Борьбы уже не личной, а исторической. Поэт — представитель истории, глашатай ее гигантского пафоса, ее истины. Он зажигает свой огонь от факелов Горация и Державина — история продолжается.
Вот почему «Памятник» — не только итог биографии, личной судьбы (как было у Горация и Державина). Судьба поэта Пушкина —- для Пушкина лишь сюжет. Содержание же — миссия поэта. Излишне конкретные временные детали убраны, осталось движение истории и место в ней поэта.
Первая строфа — гордая и наступательная. Ее четкая, воинственная поступь — в яркой звукописи, где множество твердых, повелительных р напоминают рокотание грома. Центральный образ строфы — «народная тропа», он осеняет всё стихотворение. Ни Фелицы (как у Державина), ни иных «царей» здесь нет — им здесь не место. Вся земная иерархия укладывается в одну короткую строку: «Александрийского столпа». Этому воплощению безжизненного, мертвенного, преходящего — того, от чего векам остается лишь камень, — противопоставлено слово нерукотворный, имеющее традиционное сакральное значение и вместе с тем ясно намекающее на «нерукотворную русскую гору» — подножие монумента Петру Великому. «Мирская власть» — вся, вплоть до Петра, — снижена и исключена из темы: «история народа принадлежит поэту»14. Монументально-статичная, тянущаяся ввысь эпитетом нерукотворный первая строфа, таким образом, связывается с «веленьем Божиим» пятой строфы.
Когда-то, в стихотворении 1823 года «Надеждой сладостной младенчески дыша...», Пушкин с грустью отказывался от «младенческой» веры в то, что «некогда душа, / От тленья убежав, уносит мысли вечны...». Может быть, так он спорил именно с державинским «Памятником» («часть меня большая, / От тлена убежав, по смерти станет жить»). Прошло тринадцать лет — и он соглашается с Державиным: «Нет, весь я не умру».
«Часть меня лучшая / Избежит похорон», — писал Гораций. «Часть меня большая... по смерти станет жить», — сказал Державин. «Душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит», — говорит Пушкин. «Безумие» поэзии не удовлетворяется той или иной частью—«лучшей» или «большой»,— оно занимает
всю душу. И не часть поэта, но вся его душа останется жить; перешагнув через его прах и убежав от тленья (ср. как претворилась здесь тема «побега»!), она устрашится ни клеветы, ни хвалы глупцов; и так же неуязвим теперь сам поэт, пишущий эти строки.
Статический образ нерукотворного памятника как бы переливается во второй строфе в воздушно-легкий, летящий, как Нике, образ души — и сам стих делается легким и воздушным. «После монументальности — лиризм, после напора первой строфы — образ ускользания, летучести, свободы. После стремления вверх — движение вперед. Образ обретает объемность, границы его расширяются»15 — мир души поэта раздвигается в пространстве до размеров «подлунного мира», вселенной. Он совпадает со всем миром людей. Он движется и во времени: «"И славен буду я..." — не до тех пор, пока существует государство (как у Горация), и даже не до тех пор, пока "Славянов род вселена будет чтить" (как у Державина), — это всё преходяще, — но "доколь... жив будет хоть один пиит". Это значит — пока существует человечество»16; ибо, когда не останется поэтов — и, шире, искусства вообще — тогда и человек перестанет быть человеком.
Полная высокого гуманизма, эта мысль и диктует третью строфу. У Державина она была «географической» («Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных, / Где Волга, Дон, Нева с Рифея льет Урал...»), показывающей величие поэта в связи с величием империи. У Пушкина в третьей строфе, уже начиная со слов: «Слух обо мне пройдет...» («слух» — как что-то огромное, необъятное и всепроникающее), космичность предыдущих образов снимается. Торжественное и в то же время ласковое название «Русь»... Населяющие ее народы — великие и малые, знаменитые и безвестные... Поэт входит в дома «всей Руси великой». Да и сама Русь обнаруживает иное величие — не только планетарное, но воплощенное в населяющих ее людях, в народе. Так рождаются слова: «И долго буду тем любезен я народу...»
Гораций говорит о конкретной заслуге — о том, что он первый переложил «эолийские» песни на «италийские лады», сделал греческую культурную традицию достоянием Рима. Державин также заявляет свой приоритет в национальной поэзии:
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о боге И истину царям с улыбкой говорить17.
У Пушкина иное. Разница не только в том, что у Державина цари, а у Пушкина народ. Державин на место любой из перечисляемых заслуг мог поставить другую, и в принципе ничего не изменилось бы: перечень остался бы перечнем.
По черновикам «Памятника» (ср.: «... Что в русском языке музыку я обрел, / Что вслед Радищеву восславил я свободу / И милосердие воспел») ясно видно, как Пушкин уходит от пе-речислительности к единству, в котором каждая строка непререкаемо вытекает из предыдущей и обусловливает последующую.
Что такое «чувства добрые я лирой пробуждал»? Учил доброте? Поучал: будь бескорыстным, храбрым, справедливым? Давал уроки добродетели (которые можно давать и помимо поэзии)?
Это не значит — «учил», Пушкин сказал точнее: пробуждал. Учить можно того, кто чего-то еще не знает. Пробуждать можно то, что есть в душе, иначе искусству нечего делать, не к чему апеллировать. «Чернь» этого не понимает и потому вопрошает: «О чем поёт? Чему нас учит?» И когда Пушкин отвечает: «В разврате каменейте смело, / Не оживит вас лиры глас», — он точно формулирует функцию искусства: оживлять, будить, проявлять в человеке всё человечное.
«Что в мой жестокий век восславил я свободу...» Здесь, конечно, речь идет в том числе и о политической свободе, «вольности», которую Пушкин «вслед Радищеву» восславил в своих юношеских стихах; но разве он всю жизнь занимался только этим? Разве не является всё его творчество, всё, от начала до конца, гимном внутренней, духовной свободе, которая дана человеку и которую нельзя сковать никакими цепями? И разве искусство, как его понимал сам поэт, не призвано напоминать человеку об этой его привилегии перед всем остальным миром — пробуждать в нем знание об этой высшей свободе?
Как нам представляется, не только по цензурным соображениям была снята строка «вслед Радищеву восславил я свободу»; она была однозначна, заключая в себе только политический смысл, и потому — ограниченна; ведь перед нами в данном случае не автобиография, а стихи о миссии искусства.Вот почему, на
наш взгляд, неадекватно толковать строку «И милость к падшим призывал» в таком исторически ограниченном смысле, как она толкуется еще и сегодня многими исследователями — Пушкин призывал помиловать декабристов, и только. Разумеется, в «Памятнике» речь идет и об этом. Но если бы строка значила только это и ничего больше, она была бы внутренне чужеродна в стихотворении, где говорится о ценностях, а не о «фактах», о миропонимании, а не о «заслугах», об истории, а не о «второй четверти XIX века». Она говорила бы, далее, о чисто «гражданской», а не о поэтической миссии, — ведь вступаться за декабристов можно было и без помощи «лиры». Пушкин нашел именно обобщенную форму высказывания. «Милость к падшим призывал» — не загадка, не ребус, не эзопов язык, который нужно расшифровывать. Пушкин здесь прям, и слова его значат буквально: призывал милость к падшим. Призывал истинно по-христиански смотреть на людей: на падших — с милосердием, на несчастных — с состраданием. Поскольку нет свободы — ни политической, ни духовной — без человечности и сострадания.
Четвертая строфа — не «список благодеяний», а человеческое кредо Пушкина.
И поэтому строка о «милости к падшим» имеет еще один важный смысл. Она говорит о том, что Пушкин видел жизнь как она есть, понимал ее собственные законы и потому относился к своим героям — даже «падшим» — по-человечески: не подчеркивал в них порок, не навязывал читателю свой собственный приговор над ними, не устраивал судилища, но стремился в логике образа показать «суд» самой жизни, то есть был реалистом. Человечность, по убеждению Пушкина, — это единственный реалистический взгляд на мир и на людей.
«Хороший в русском языке, — писал Д. С. Лихачев, — это прежде всего добрый... Добрый человек уже самой своей добротой превозмогает все человеческие недостатки. В старое время, в древней Руси, доброго не назовут глупым»18.
«Милость к падшим» «любезна» народу потому, что милость входит в состав Истины.
Четвертая строфа говорит не о том, что «должен» делать поэт или что «должно» делать искусство, а о том, чего оно не может не делать, оставаясь искусством.
В последней строфе слова «призванью своему» и «святому жребию...» были зачеркнуты и появилось «Веленью Божию, о муза, будь послушна...»19. «Веленье Божие» — это тот «ветр», «вихорь», который правит поэтом в момент творчества, заставляя его самого потом поражаться сделанному, «бить в ладоши» и кричать: «Ай-да Пушкин...!»
«Веленье Божие» — это присущность истинному искусству добра. По убеждению Пушкина, «гений и злодейство — две вещи несовместные» — в творчестве это непреложно. «Веленье Бо-жие» — это то, чему необходимо повиноваться, «обиды не страшась, не требуя венца».
Простота и масштабность этой истины сообщают последней строфе широту и свободу дыхания: в отличие от первой строфы с ее рокочущими р, последняя строфа опирается на гласные, звучащие широко и спокойно; здесь уже нет страстного натиска первой строфы, но есть некое высшее знание, — вот откуда этот торжественный покой. И хотя весь «Памятник» заканчивается словом глупца — словом, которое отсылает к одной из мучительнейших тем Пушкина, — в этом слове нет ни гнева, ни ярости, а есть печаль, и снисхождение, и знание своей непоколебимой правоты, а значит, и осознание своего человеческого достоинства. В пятой строфе поэт очищается от спора, преодолевает его, возвышается над ним, оценивая себя sub specie aeternitatis.
Пушкин в «Памятнике» смотрит на самого себя из будущего. Он снова — пророк. Он знает: что бы с ним ни происходило в реальной жизни, он сделал свое, и этого никто не уничтожит.
Подведем итоги.
1. Мы видели, что в основе равнодушия в обществе к справедливости, истине и всякой духовности лежит презрение к мысли и к достоинству человека.
2. Противопоставление «высшего человека» (Достоевский) «толпе» и «светской черни» — неизбежная и необходимая ступень на пути обретения человеческого достоинства. При этом «посредственность» противополагается непосредственности; последняя понимается Пушкиным как живое приятие впечатлений, чуждое корысти, снобизму, всякой задней мысли; это неумение говорить неправду, простодушие, стремление к истине.
Отсюда же возникает тема побега, сознательного ухода от «жизни мышьей беготни», от общества, где попрание человеческого достоинства возведено в принцип. Осознанное стремление слить свое житейское существование с творческим даром, стать достойным этого дара (лирический цикл 1836 года)— последнее и высшее человеческое самоопределение Пушкина.
3. В «Памятнике» точно сформулирована функция искусства: оживлять, будить, проявлять в человеке всё человечное, «пробуждать добрые чувства», развивать в нем внутреннюю, духовную свободу — основу его человеческого достоинства.
4. Слова: «И милость к падшим призывал» означают призыв истинно по-христиански смотреть на людей: на падших — с милосердием, на несчастных — с состраданием. Ибо не может быть свободы — ни политической, ни духовной — без человечности, сострадания и уважения к достоинству других людей.
5. Пушкин в «Памятнике» сознаёт свою непоколебимую правоту, а значит, и свое человеческое достоинство. Поэт очищается от всяких споров, возвышается над ними, оценивая себя sub specie aeternitatis.
1 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. В 10 т. Т. 3. Л., 1977. С. 340.
2 Вересаев В. В. Пушкин в жизни. М., 1985. С. 7.
3 Цит. по: Толстой Л. Н. Собр. соч. В 22 т. М., 1978—1985. Т. 14. С. 375.
4 Пушкин А. С Письма (1815—1837) // Поли. собр. соч. Т. 10. Л., 1979. С. 203.
5 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 3. С. 340.
6 Маймин Е. А. Пушкин: Жизнь и творчество. М., 1981. С. 95.
7 Герцен А. И. Былое и думы // Собр. соч. В 9 т. М, 1955. Т. 5. С. 263.
8 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Л., 1978. Т 7. С. 369.
9 Там же. Т. 10. Л., 1978. С. 205.
10 Там же. Т. 3. С. 249.
"Там же. С. 169.
12 Павлищев Л. Н. Кончина Пушкина // Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1936. Т. 2. С. 294.
13 Пушкин. Поли. собр. соч. (академическое). В 16 т. М.; Л.: АН СССР, 19371949. Т 6. С. 356.
14 Письмо Н. И. Гнедичу от 23 февраля 1825 г.
15 Сафонова Е. В. «Памятник»: традиции и новаторство // Литература — Первое сентября. 2007. № 21.
16 Там же.
17 Державин Г. Р. Стихотворения. М., 1985. С. 137.
18 Лихачев Д. С. Заметки о русском. М., 1981. С. 17.
19 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. В 10 т. Т. 3. С. 340.
A SELF-ESTIMATION PUSHKIN'S CREATIVE DEVELOPMENT IN «THE MONUMENT»
E. Moiseeva
The great Russian literature of XIX century constantly addressed the theme of advantage of the human person, persistently trying to understand its philosophy and morale, its communication with the phenomena of world and national culture.
