CC BY
213
Г. М. Седова
события лета 1836 г. и стихотворение ПУШКИНА «я памятник себе воздвиг нерукотворный...»
В русской литературе, начиная с Ломоносова (1748) и Державина (1795), сложилась традиция многочисленных переводов и подражаний тридцатой оде Горация «Ad Ме1ротепеп» — «К Мельпомене» (XXX ода книги III). Все подобные тексты, принадлежавшие перу В. В. Капниста, С. А. Тучкова, К. Н. Батюшкова, С. В. Шервинского, А. А. Фета, В. Я. Брюсова, В. Ф. Ходасевича и других поэтов ХК-ХХ вв., имеют общую каноническую схему построения, заданную одой Горация, и представляют собой особый взгляд того или иного поэта на роль и место поэзии в современном ему мире, а также в последующих поколениях.
Как известно, стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», датированное 21 августа 1836 г., также восходит к темам, впервые обозначенным в оде Горация. К этой оде отсылает и эпиграф стихотворения. Как будто следуя за Горацием, Пушкин уже в самой первой строке стихотворения почти дословно повторяет перевод оды, осуществленный в свое время В. В. Капнистом («Я памятник себе воздвигнул долговечный / Превыше пирамид и крепче меди он»). Исследователи творчества Пушкина всегда обращают внимание именно на эту связь, как и на тематические, структурные и лингвистические взаимоотношения стихотворения Пушкина с произведениями его предшественников, главным образом, Ломоносова и Державина. При этом без внимания оставалась дата, проставленная Пушкиным в беловике «Памятника», поскольку считалось, что в биографии Пушкина день 21 августа 1836 г. не был отмечен ничем примечательным, кроме написания этого стихотворения.
Известно, что, датируя свои произведения, Пушкин фиксировал те примечательные события личной или общественной жизни, которые связывал с появлением того или иного конкретного произведения. К примеру, именно так появились датировки стихотворений «Зачем твой дивный карандаш...», написанного на пароходе, плывшем в Кронштадт 9 мая
1828 г., «Калмычке», помеченного днем приезда поэта во Владикавказ (Кап-Кой) 22 мая
1829 г., или «Зимнее утро», созданном 3 ноября 1829 г. в имении П. И. Вульф с. Павловском. Нередко дата в рукописи была знаком именин или дней рождения самого Пушкина или близких ему людей («Юрьеву», 20 сентября 1819 г.; «Дар напрасный, дар случайный...». 26 мая 1828 г. и др.). Также отмечал Пушкин и святые для него лицейские годовщины.
Иногда известные события не были напрямую связаны с тем или иным произведением, но Пушкина занимало «странное сближение» времени таких событий с днем создания того или иного его произведения. Так было в случае с «Графом Нулиным», который был написан в 1825 г. в Михайловском в те самые дни, когда Петербург был охвачен волнениями декабрьского мятежа.
«Странные сближения» с известными историческими событиями могли порождать неожиданные размышления поэта о роли тех или иных лиц и событий в отечественной и всемирной истории. Так, стихотворение «Бюсту завоевателя», написанное едва ли не в день возвращения Пушкина с Кавказа в Москву, своей датой (21 сентября 1829 г.) было
© Г М. Седова, 2008
обращено не только к настоящему, но и к недавнему историческому прошлому. Размышляя о двойственности характера покойного императора, вспоминая о половинчатости его реформ, часть которых осталась на бумаге, Пушкин называет его Арлекином — паяцем на троне — и ставит под стихотворением дату, значение которой никогда не вызывало вопросов у исследователей этого произведения. Между тем в сознании Пушкина и его современников дата 21 сентября не могла не ассоциироваться с днем в 1792 г., когда Национальный конвент, собравшись на свое первое заседание, объявил миру об упразднении королевской власти. То был последний день французской монархии, а следующий за ним день был декретирован как первый день французской республики и гражданского равенства на земле, как день новой эры в истории человечества. Т аким образом, рассматривая число, проставленное под этим стихотворением Пушкина, нельзя не учитывать исторические события, которые придают дате уже не случайный, а выводообразующий характер.
События, юбилей которых отмечали в России в августе 1836 г., позволяют думать, что дата, проставленная под стихотворением «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», также не случайна. В семейной жизни Пушкина канун 21 -го августа был днем поминовения дяди Василия Львовича. Перед самой смертью 20 августа 1830 г. В. Л. Пушкин виделся со своим племянником и обратился к нему со словами, достойными исторической кончины большого поэта. 9 сентября 1830 г. Пушкин рассказал об этих минутах в письме к П. А. Плетневу: «Бедный дядя Василий! знаешь ли его последние слова? приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав: как скучны статьи Катенина! и более ни слова. Каково? Вот что значит умереть честным воином, на щите, le cri de guerre а la bouche (с боевым кличем на устах. — франц.)» (XIV, 112; 416)1.
Друзья и знакомые-литераторы помнили о печальной дате кончины В. Л. Пушкина. В 1831 г. годовщину этого события бывшие «арзамасцы» отметили в своем излюбленном шуточном ключе. Пушкин писал об этом П. А. Вяземскому в конце августа 1831 г.: «20 авг.<уста>, день смерти Вас.<илия> Льв.<овича>, здешние арзамасцы поминали своего старосту вотрушками (производное от арзамасских прозвищ В. Л. Пушкина «Вот», «Вот я вас». — Г. С.), в кои воткнуто было по лавровому листу. Светлана произнесла надгробное слово, в коем с особенным чувством вспоминала она обряд принятия его в Арзамас» (XIV, 217). Время показало, что посмертная слава дяди, считавшего себя значительным поэтом, была недолгой, и мысли об этом не могли не посещать его племянника в дни, когда тот создавал стихотворение о месте поэта на земле.
Однако была и другая, более важная дата в русской истории, о которой в канун
21 августа 1836 г. вспоминали не только близкие Пушкину друзья, но и вся страна. Десять лет назад, 22 августа 1826 г., в Москве совершилось «торжественное коронование» императора Николая I, и теперь вся Россия готовилась торжественно отметить юбилей этого значимого события. За две недели до начала торжеств, 8 августа, царь выехал в Москву, откуда отправился на нижегородскую ярмарку, объезжая крупные города центральной России и Поволжья. Летом предыдущего года он совершил инспекционную поездку по западным губерниям России. Теперь маршрут путешествия прошел по приволжским и южным губерниям, часть из которых вошла в состав российской империи всего несколько столетий назад: Казань, Астрахань, Симбирск. В это же время великий князь Константин Николаевич совершал путешествие по Финскому заливу и 17 августа посетил столицу еще одной, недавно отвоеванной у Швеции северной провинции империи — Финляндии.
Оба путешествия Николая I демонстрировали величие империи, населенной множеством покоренных народов, а также незыблемость и могущество царской власти. Сам
же царь выступал в эти дни, в преддверии годовщины своей коронации, как владыка шестой части мира, осматривавший вечный имперский «памятник», доставшийся ему в наследство от предков, и на укрепление которого он, как и полагается, должен положить свою жизнь. До Москвы и Нижнего Новгорода царя сопровождало множество экипажей, и в некоторых из них ехали иностранные дипломаты, в частности, французский посол Проспер де Барант2. По заведенному обычаю, царя повсюду приветствовали его верные войска, дворяне и духовенство, местное население. В национальных одеждах к нему выходили со своими поздравлениями калмыки и татары, бухарцы и вотяки, чуваши и черемисы.
Годовщины коронации, как и годовщины восшествия Николая I на престол, праздновались ежегодно и довольно широко. Это были особо чтимые высокоторжественные дни, отмечаемые в войсках и государственных учреждениях, в военных и учебных заведениях, дворянских и купеческих собраниях, даже в работных домах и тюрьмах. Так, в 1836 г. газета «Северная пчела» сообщила, что к десятилетию коронации тюремный комитет города Бельска рапортовал об открытии нового помещения тюрьмы, где в «торжественный для сердца Русских день» 22 августа заключенных кормили праздничным обедом3.
В этот день во всех храмах проходили праздничные богослужения, сопровождаемые звоном колоколов, а вечером в городах устраивались балы, фейерверки и народные гулянья4. Верноподданнические чувства стремились выразить в такой день государственные мужи, писатели, ученые, поэты и журналисты. В храмах читали тексты проповедей, с которыми в такие дни обращался к государю митрополит московский Филарет. Зная об особом интересе Пушкина к проповедям Филарета5, можно предположить, что он был знаком с содержанием и этих речей, которые по обыкновению публиковались в виде отдельных брошюр.
22 августа 1826 г., в самый день коронации, в Успенском соборе московского Кремля, Филарет посвятил свою проповедь теме земного величия. Владыка отмечал, что все успехи земных дел покоятся на величии божественного замысла. Способность души обрести величие он ставил в прямую зависимость от следования этому замыслу. Дважды, в 1828 и 1833 гг., темой проповедей святителя была неразрывная связь истины и милости. Он напоминал земному владыке, что истина и милость суть все пути Господни, и взывал к сердцам человеческим, которые должны испытывать сладость милости, в то время, когда ум чтит святость истины6.
Похоже, что в августе 1836 г., когда отмечали 10-летие коронации, Пушкин также не оставил эту дату без внимания. По-своему он откликнулся и на некоторые мысли Филарета, высказанные по поводу таких годовщин. В самый канун юбилея, когда страна пыталась выразить свое восхищение перед «Великим Хозяином Русского Царства»7, поэт в своем каменноостровском уединении завершал работу над произведением, которое по сей день вызывает полемику среди исследователей. Его беловой автограф был помечен: «21 авг.<уста 1836 г.> Кам.<енный> остр.<ов>».
По мнению ряда исследователей, это стихотворение можно считать логичным завершением каменноостровского лирического цикла, своеобразным духовным завещанием, в котором подведены итоги творческого пути поэта. Большинство исследователей до сих пор определяют жанр стихотворения как панегирик — похвальную оду собственным добродетелям, напоминая, что в этом жанре был создан «Памятник» Горация, а в русской поэзии — «Памятники» М. В. Ломоносова и Г. Р. Державина. Академик М. П. Алексеев даже предлагал рассматривать стихотворение Пушкина как «своего рода надгробную надпись на будущем монументе поэта»8 или, проще говоря, эпитафию.
Однако, создавая это стихотворение, Пушкин не следовал поэтической традиции предшественников — Пиндара, Горация, Шекспира, Ломоносова, Державина. Проставив под стихотворением дату, близкую царскому юбилею, он будто вступал в своеобразный спор со своим миропомазанным современником, сравнивая его и собственные заслуги перед обществом и будущими поколениями. В этом смысле, произведение Пушкина следует рассматривать не столько в одическом, горацианском, сколько в литературнополемическом плане. Текст стихотворения обращен к незримому читателю, способному адекватно воспринять использованные поэтом исторические параллели.
И. З. Сурат обратила внимание, что примененный Пушкиным термин «нерукотворный» синонимичен евангельскому выражению о «храме нерукотворенном», который Сын Божий обещал воздвигнуть вместо Иерусалимского «рукотворенна» храма. Таким образом, в стихотворении с первых слов была «задана та царственная надмирность поэта («вознесся выше он»)», которая далее ощущается в каждой его строфе»9.
В то время, когда все шире и непреодолимей оказывался разрыв между Пушкиным и его недавними почитателями, современники вряд ли могли понять и принять такое исключительное положение поэта рядом с собой. Причины такого порядка вещей Пушкин обнаружил уже давно и писал о них, рассуждая о восприятии читателями творчества своего друга поэта Е. А. Боратынского: «Понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки и сродны всякому, молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически. Но лета идут — юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от них и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит для самого себя и если изредка еще обнародывает свои произведения, то встречает холодность и невнимание.» (XI, 185).
Как никто другой, Пушкин знал, сколь трудно поэту противостоять «холодности и невниманию» равнодушной толпы. Уже в пору лицейской юности он размышлял о том, какое место принадлежит поэту в истории. Тогда ему казалось, что тлену времени не смогут противостоять ни труды великих строителей империй, ни скромные дела поэта. С грустью писал он об этом в стихотворении «Гусар», следуя за мыслью Г. Р. Державина в его «Реке времен»:
Гусар! все тленно под луною;
Как волны следом за волною,
Проходят царства и века.
Скажи, где стены Вавилона?
Где драмы тощие Клеона?
Умчала все времен река (III, 300).
Позднее Пушкин пришел к осознанию волшебного могущества поэтического слова, способного судить деяния и нравы исторических лиц. Он заявил об этом в «Разговоре книгопродавца с поэтом» — стихотворении, написанном через 8 лет после «Гусара» и за 10 лет до «Памятника», то есть в середине творческого пути:
Поэт казнит, поэт венчает;
Злодеев громом вечных стрел
В потомстве дальном поражает;
Героев утешает он (II, 324).
Божественный дар, по мнению Пушкина, позволяет поэту не только венчать или казнить героев. Он дает ему силы подняться перед судом истории выше любых героев и не беспокоиться о сиюминутных похвалах, расточаемых толпой: «Хвала для вас — докучный сон» (II, 324). Если в «Гусаре» Пушкин утверждал, что «под луною» ничто не сможет избежать забвения и тлена, то в «Памятнике» он представляет тот же «подлунный мир», одухотворенный божественным даром поэзии, противостоящей разрушительной силе времени.
В своем «Памятнике» Пушкин вспомнил имена некоторых из тех народов, которые встречали царя в юбилейные царские дни. Но он называл их имена не для того, чтобы обозначить географическое пространство империи. Их перечисление скорее намечало культурный спектр современной поэту России, где бок о бок с «гордым внуком славян» живут народы, которые еще долго будут принадлежать едва ли не иной цивилизации («ныне дикой», «сын степей»). Но, по мнению Пушкина, все они — «и гордый внук славян, и финн, и ныне дикой / Тунгус, и друг степей калмык» нуждаются в высокой просветительской миссии его поэзии: «слух обо мне пройдет по всей Руси великой»; «назовет меня всяк сущий в ней язык». В этом смысле перед читателем «Памятника» разворачивается картина империи, принадлежащей не царю, а поэту. Пространство этой империи И. З. Сурат назвала царством духа, которое «не от мира сего»10.
В этом царстве общественное признание поэзии («к нему не зарастет народная тропа») поставлено в зависимость от того, будет ли поэт «послушно», то есть согласно «веленью Божию», следовать своему великому предназначению. Тогда только «душа в заветной лире» и прах переживет, «и тленья убежит». Как видим, мысль митрополита Филарета, высказанная в проповеди 1826 г., приобрела у Пушкина новое звучание. То же можно сказать и о теме милости, к которой митрополит неоднократно обращался.
Ко времени создания «Памятника» Пушкин с горечью сознавал, что пора общественного признания не всегда совпадает с границами человеческой жизни. Вероятно, поэтому в стихотворении большая часть глаголов представлена в будущем времени: «не зарастет», «не умру», «переживет», «убежит», «славен буду я», «жив будет», «пройдет», «назовет», «буду тем любезен .».
Только в середине XX в. В. С. Непомнящий впервые прочитал «Памятник» именно как произведение о судьбе и миссии поэта, а не как стихотворение о собственных заслугах Пушкина перед современниками и потомками11. И хотя в 1965 г. такой взгляд не получил одобрения пушкинистов, сегодня очевидно, что это произведение, написанное в античном духе, александрийским стихом, передает состояние возвышенной отстраненности и свидетельствует о полном пренебрежении его лирического героя к интересам и волнениям обыденной жизни.
Одним из первых современников, который услышал строки «Я памятник воздвиг себе нерукотворный...» из уст самого Пушкина, был его давний знакомый Н. А. Муханов. Рассказывая Карамзиным об этой встрече с поэтом, которая произошла 29 августа 1836 г., Муханов утверждал, что нашел Пушкина «ужасно упадшим духом, раскаивавшимся, что написал свой мстительный пасквиль12, вздыхающим по потерянной фавории публики»13. Слушая новое произведение поэта, рассказчик, хотя и находил его «прекрасной пьесой», но видел в нем лишь примитивную жалобу «на неблагодарную и ветреную публику» и напоминание Пушкина о «своих заслугах перед ней»14.
Несколько месяцев спустя, 15 декабря (почти в годовщину декабрьского восстания и восшествия на престол Николая I), Пушкин раскрыл тетрадь с «Памятником» перед своим давним знакомым, известным литератором и мемуаристом А. И. Тургеневым, который
также понял это стихотворение как «портрет его (Пушкина. — Г. С.) в подражание Державину»15. Ни Муханов, ни чуткий Тургенев, слушая Пушкина, не заметили в его стихотворении того, что впоследствии составит предмет обсуждения литературоведов. Они восприняли то, что им самим было понятно и привычно: прежде всего — мысль Державина о незаслуженных обидах, наносимых поэту толпой. Но у Пушкина было свое видение этой толпы. Не случайно, показывая свой «Памятник» Тургеневу, он в тот же вечер решил познакомить друга и с текстом своего послания к П. Я. Чаадаеву. В этом письме, оставшемся не отправленным, как и в «Памятнике», нашли отражение тягостные раздумья Пушкина о состоянии современного общества: «Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние» (XVI, 172-173, 393). В черновике письма он еще более резко охарактеризовал общество, называя его «столь же презренным, сколь и глупым», откровенно игнорирующим все, что не является «материальным, полезным» (XVI, 261; 422).
Итак, в августе 1836 г. верноподданническая Россия в едином порыве утверждала величие и вечность деяний николаевского царствования. Г азеты наперебой сообщали о том, что царь «является как благодать Божия на жаждущую ниву сердец» россиян16. Чуть раньше, но в эти же дни, 15 августа, поклонники другого недавнего владыки и кумира другой части света, Наполеона, отметили 67-летие покойного императора. Именно 21 августа17, в тот самый день, когда Пушкин поставил дату под своим стихотворением, столичная газета «Северная пчела» сообщила, что в Париже Наполеонов столп, Вандомская колонна, в честь дня рождения Наполеона была полностью оплетена цветами.
В 1841 г., подготовив стихотворение Пушкина к публикации в первом посмертном собрании его сочинений, В. А. Жуковский дал ему название «Памятник» и заменил некоторые выражения, которые посчитал неуместными. Среди них был и «Александрийский столп», превращенный в «Наполеонов». Эта замена способствовала возникновению в XX в. дискуссии о смысле пушкинского понятия «Александрийский столп»: писал ли поэт
об одном из семи чудес света, гигантском маяке-форпосте древней Александрии, который все-таки трудно назвать столпом, или же пытался завуалировать в глазах читателя Александровскую колонну, установленную в 1834 г. в память о победах Александра I?
По всей видимости, прямого ответа на этот вопрос мы никогда не найдем. В поэзии Пушкина все неоднозначно. Однако сравнение текста стихотворения с произведениями предшественников Пушкина дает повод говорить о близости этого понятия к монументам, установленным именно в Петербурге и посвященным русским царям.
Начнем с понятия «нерукотворный». Существуют различные его трактовки. Выше говорилось о замеченном И. З. Сурат евангельском смысле этого понятия. Известно, что П. Вяземскому, который в целом находил стихотворение превосходным, эпитет «нерукотворный» казался слишком претенциозным: «А чем же писал он стихи свои, как не рукою? Статуя ваятеля, картина живописца также рукотворны, как и написанная песнь поэта»18. Однако до Пушкина в русской поэзии уже существовал нерукотворный памятник. Так было названо гранитное основание, на котором Фальконе возвел бронзовую статую Петра Великого. М. П. Алексеев обратил внимание на факт существования сочинения на эту тему известного поэта XVIII в. Василия Рубана, автора множества похвальных од и посланий19. В стихотворении Рубана 1770 г. Гром-камень назван нерукотворным произведением великой русской природы, доставленным на брега Невы по указу Екатерины Великой:
Колос Родосский свой смири прегордый вид И Нильских здания высоких пирамид Престаньте более щитаться чудесами!
Вы смертных бренными соделаны руками:
Не рукотворенная здесь Росская гора,
Вняв гласу Божию, из уст Екатерины Пришла во град Петров чрез Невския пучины И пала под стопы Великаго Петра20.
Если рассматривать глагол «вознесся» в евангельском ключе, он также имеет отношение к всаднику-Петру, взнесенному по воле скульптора выше попираемого им змея. В Евангелии от Иоанна сказано: «И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (3, 14-15).
Герой лицейского стихотворения Пушкина «Воспоминания в Царском селе» (1815) «видит: окружен волнами, / Над твердой, мшистою скалой / Вознесся памятник...» (I, 79). Речь идет о Чесменской колонне, памятнике трем победам России над турецким флотом, который Пушкин называет «грозным столпом». Подобную колонну, установленную в 1834 г. на Дворцовой площади в Петербурге, он также мог назвать столпом. По крайней мере, жуковский именно так понял Пушкина, если решился при публикации заменить Александрийский столп на Наполеонов.
Здесь следует вспомнить, что если бы не ранняя смерть Александра I, то 8 сентября 1836 г. Россия отметила бы тридцать пятую годовщину коронации этого царя. Пушкину и его современникам была известна ода Н. М. Карамзина «На торжественное коронование его императорского величества Александра I, самодержца всероссийского», написанная в 1801 г. В стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный.» находим многие реминисценции из этого полузабытого ныне произведения Карамзина. Сравним некоторые строки обоих произведений.
Карамзин Пушкин
Избранный муж, отец народа... Воззри: сей велелепный храм Воздвигнут в память всем векам -Се храм бессмертия и славы! Я памятник себе воздвиг
Премудрый Александр, рожденный В венце отечеству служить, В сердцах и летописях жить! К нему не зарастет народная тропа И славен буду я...
Карамзин Пушкин
Россия, царств земных венец, (Колосс почтенный, величавый!) Да будет под твоим жезлом Добра и счастия венцом! Вознесся выше он.
Я в храм Истории иду, И там... дела твои найду. Нет, весь я не умру
Чтоб быть примером для царей! О радость! о восторг!.. читаю Я таинство души твоей и славу россов созерцаю Во глубине грядущих дней!.. Слух обо мне пройдет по всей Руси великой
Россия, мира половина, от врат зимы, Камчатских льдов, До красных Невских берегов, До стран Колхиды и Эвксина, Во всей обширности своей Сияет... счастием людей! И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык
Но ты отечества отец, Для подданных вторый творец, С тобою бог и добродетель Ты кратким временем правленья Умел сердца навек пленить. И долго буду тем любезен я народу
Но он, творя, благотворит. Ты сам себе в добре закон. Но ты священными трудами Как будто платишь нам за власть; В тебе одна ко благу страсть. .Во дни его благословенны Умом россия возросла, В добре и нравах процвела. Ты дни дарами блага числишь, Как древле мудрый Антонин. Что чувства добрые я лирой пробуждал
Любовь со страхом не совместна; Душа свободная одна Для чувств ее сотворена. Сколь необузданность ужасна, Столь ты, свобода, нам мила И с пользою царей согласна; Ты вечно славой их была. Что в мой жестокий век восславил я свободу
Короны блеском ослепленный, Другой в подвластных зрит — рабов; Но ты, душою просвещенный, Не терпишь стука их оков. .Врата темниц отворены, В судах глубокое молчанье. .Учил и редко прибегал К секире грозной наказанья; он знал обязанность царей — Быть провидением людей!.. И милость к падшим призывал
Карамзин Пушкин
Сколь трудно править самовластно И небу лишь отчет давать! Веленью Божию, о муза, будь послушна
Другие славные Певцы От муз приимут в дар венцы, Тебя без лести прославляя. Не требуя венца
Тиранам страшен свиток мой, Монархам добрым он любезен; Хвалю, кляну — и глас веков Есть звук моих священных слов. Мой суд народам был полезен: Никто его не избежал; Он часто совесть воскрешал. Хвалу и клевету приемли равнодушно И не оспоривай глупца
Как мы видим, темы, поднятые в коронационной оде Карамзина, как и в его более ранней оде «К милости» (1792), получили в стихотворении Пушкина совершенно новое звучание. Размышляя о высокой духовной миссии поэта, он наделяет его теми общественными функциями, которые в глазах Карамзина составляли прерогативу сильных мира сего. Для автора од, обращенных к Александру I, только цари вольны пробуждать в своих подданных «чувства добрые», решать вопросы о свободе и «милости к падшим». Именно они за свои благодеяния оказываются любимы и почитаемы народом, «любезны» ему. Однако для Пушкина слова и дела поэта предстают более значительными, нежели деяния земных владык. В этом смысле он претендует не на тождественность поэтической и царской славы, а на безусловное первенство поэта перед лицом истории («вознесся выше он»).
Пока вся верноподданная Россия в едином порыве торжествовала десятилетие коронования своего могущественного владыки, а в Париже поклонники поминали своего низвергнутого кумира, Пушкин писал о бессмертии дела поэта и подлинном величии духа, способного возвыситься над бренными символами земной власти. «Непокорная» глава поэта не нуждается в цветах и венцах, даруемых толпой. В стихотворении он будто отвечал на вопрос, который через полгода с негодованием будет задавать министр просвещения граф С. С. Уваров: «Что за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимающего никакого положения на государственной службе? Ну, да это еще куда бы ни шло! Но что за выражения! „Солнце поэзии!!” Помилуйте, за что такая честь? „Пушкин скончался... в середине своего великого поприща!” Какое это такое поприще? <.> Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж? <.> Писать стишки не значит еще. проходить великое поприще»21.
В канун царского юбилея, 21 августа 1836 г., Пушкин писал о том, что веленьем Божиим поэту дано право проходить свое великое поприще «дорогою свободной», с непокорной и гордо поднятой головой22, отказываясь от блеска мимолетной славы и сознавая, что только «независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы» (XII, 81).
1 Здесь и далее цитаты из произведений А. С. Пушкина и его переписки даны по изд.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1949. Т І-Х'УІ, — с указанием в скобках римской цифрой номера тома, арабской — страницы; если оригинал написан по-французски, дается и номер страницы перевода.
2 Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ). Ф. 133. Оп. 469 (1836). Д. 74. Л. 34-36.
3 «Северная пчела». 1836. № 209. С. 833.
4 В 1836 г. на сцене Александринского театра в Петербурге давали в этот день низкопробную драму Нестора Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла», за критику которой в апреле 1834 г. был закрыт журнал Н. А. Полевого «Московский телеграф».
5 См., например, примечание Пушкина к поэме «Полтава», где одну из речей преосвященного Филарета он назвал «прекрасной» (V, 329).
6 [Митрополит Филарет.] Слово в день восшествия на Всероссийский престол Благочестивейшаго Государя императора Николая Павловича, по первом лете Царствования Его. Говорено в Московском Большом Успенском соборе ноября 20 дня. СПб., 1826; [Митрополит Филарет.]Слово в день торжественнаго Венчания и Священнаго помазания Благочестивейшаго Императора Николая Павловича. Говорено в Московском Успенском Соборе 22 Августа 1828 года. СПб., 1828; [Митрополит Филарет.] Слово в день Священнаго Миропомазания и торжественнаго Венчания на Царство Благочестивейшаго Государя Императора Николая Павловича всея России. Говорено в Успенском Соборе августа 22 дня 1833 года. СПб., 1833.
7 См.: Прибавление к газете «Северная пчела». 1836. № 191. 22 августа. С. 2.
8Алексеев М. П. Пушкин и мировая литература. Л., 1987. С. 97.
9 Сурат И. З. Жизнь и лира. О Пушкине: статьи. М., 1995. С. 152-153.
10 Сурат И. З. Жизнь и лира. О Пушкине: статьи. М., 1995. С. 153.
11 Непомнящий В. С. Двадцать строк (Пушкин в последние годы жизни и стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный») // Вопросы литературы. 1965. № 4. С. 132-133. Дальнейшее развитие этой темы см.: Непомнящий В. С. Поэзия и судьба. М., 1987.
12 Речь шла о сатире Пушкина «На выздоровление Лукулла», написанной в связи с недостойным поведением министра просвещения С. С. Уварова, поторопившегося прибрать к рукам наследство умирающего родственника. Как известно, в последние годы жизни Пушкина эта ода стала причиной нескрываемой враждебности к поэту министра просвещения.
13 Карамзин А. Н. — Карамзину А. Н., 31 августа 1836 г. // Пушкин в письмах Карамзиных 1836-1837 годов. М.-Л., 1960. С. 96.
14 Карамзин А. Н. — Карамзину А. Н., 31 августа 1836 г. // Пушкин в письмах Карамзиных 1836-1837 годов. М.-Л., 1960. С. 96.
15 Тургенев А. И. «Из Дневника» // Пушкин в воспоминаниях современников: В 2-х т. СПб., 1998. Т. 2. С. 196.
16 См.: Прибавление к газете «Северная пчела». 1836. № 191, 22 августа. С. 1.
17 См.: Северная пчела. 1836. № 190. С. 753.
18Вяземский П. А. Старая записная книжка. Л., 1927. С. 166.
19Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг...». Проблемы его изучения. Л., 1967. С. 57.
20 Цит. по: НовиковН. Опыт исторического словаря о российских писателях. СПб., 1772. С. 191-192.
21 Цит. по: Ефремов П. А. Александр Сергеевич Пушкин. Биографический очерк // Русская Старина. 1880. Т. XXVIII. С. 537.
22 Еще более определенно эта мысль была выражена Пушкиным в стихотворении «Поэт» (1827). В нем охарактеризованы не только личные ощущения поэта, тоскующего «в забавах мира», чуждающегося людской молвы, но и его общественная позиция: «К ногам народного кумира / Не клонит гордой головы» (III, 65).
