CC BY
18
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
. 1Ш
. РОССИЙСКИ Я АКАДЕ 14 ! _
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ! Ту
ПО ОБЩЕСТВ ЁМНЫМ НАУКАМ* »
____________—«---------~ и
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ
1999-4
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс серии 2.11
МОСКВА 1999
СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
99.04.018. МАЙКЛ М. КОНСТРУИРОВАНИЕ ИДЕНТИЧНОСТЕЙ: СОЦИАЛЬНЫЕ, ВНЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ И ТРАНСФОРМИРУЮЩИЕ ФАКТОРЫ.
MICHAEL М. Constructing identities: The social, nonhuman and change. — L., etc.: Sage, 1996. — VIII, 179 P.
Монография Майка Майкла (Центр изучения науки и научной политики Ланкастерского университета, Великобритания) посвящена проблемам конституирования и анализа социальных идентичностей. В качестве концептуального основания своего исследования автор выдвигает идею методологического синтеза “социальной психологии новой волны”, известной под собирательным названием социального конструкционизма, и теории “сетей действующих лиц”, получившей широкое распространение в социологии научного знания. Свою главную задачу Майкл видит в том, чтобы “поместить социальный конструкционизм... — эту пышно расцветшую традицию лингвистического поворота в социальной психологии (точнее — совокупность исследовательских усилий в этом направлении)... в контекст более широкой социальной теории (с. 1). Определяя свое отношение к социальной психологии новой волны, британский исследователь характеризует его как позицию “критической рефлексии”: его симпатии — на стороне социального
конструкционизма, но разум ставит под сомнение правомерность некоторых методологических ограничений, связанных с конструкционистским прочтением проблемы идентичности. Именно эти сомнения и заставляют его искать способы расширения теоретического горизонта психологического конструкционизма с помощью социологической теории сетей.
Теоретические истоки социального конструкционизма весьма разнообразны и хорошо известны. Хрестоматийно-академическое
изложение его “дисциплинарной истории” обязательно включает упоминания о социологии знания (и, в частности, научного знания), этнометодологии, философии лингвистического анализа, постструктурализме, дискурсивной психологии и теории социальных представлений. Между тем, любой, даже беглый обзор исторических корней социального конструкционизма сам по себе уже является социальной конструкцией и несет отпечаток социальной и психологической позиций его автора. Поэтому традиционному опыту “интеллектуального объяснения исторической традиции, к которой принадлежит сам рассказчик”, Майкл предпочитает одну-един-ственную, весьма расплывчатую (по его собственному замечанию) дефиницию социального конструкционизма как “факта
исследовательской реальности современной социальной психологии” (с. 4). Эта дефиниция, охватывающая наиболее общие отличительные черты основного массива исследовательских направлений конструкционистской ориентации, сводится к положению о том, что разнообразные “социальные практики конституируют данности, имеющие определенные последствия” (с. 5). Эвристическая ценность этого “неопределенного определения” связана, по мысли автора, с тем, что каждый из его терминов может иметь (и имеет) различные толкования в рамках различных версий социального конструкционизма. Так, “социальная практика” подразумевает (в зависимости от теоретического контекста) и общение “лицом к лицу”, и этнометодологическую ситуацию локального дискурса, и
последовательность речевых актов, и нелингвистический тип социальной интеракции. “Данности”, в свою очередь, могут
указывать на самый широкий спектр “сущностей” разной природы — от конкретных предметов естественного мира и технических
артефактов как элементов среды обитания социальных сообществ до социально-медицинских “фактов” типа СПИДа или гомосексуализма. В ряду “данностей” можно встретить расовые и политические феномены (гражданское неповиновение, апартеид, гендерная асимметрия), и категории академической социальнопсихологической науки (память, эмоции, атгитюды). Наконец, в качестве “последствий” фигурируют и локально принятый образ “Я”, и процесс идеологического опосредования социальных Представлений, и воспроизводство социальных институтов.
Особенностью перечисленных (и не вошедших в список) конструкционистских подходов выступает априорное положение о безусловном приоритете социальных факторов, участвующих в создании идентичностей, и пренебрежение анализом механизмов, которые обусловливают их трансформацию. Эти исследовательские стереотипы оставляют вне поля зрения социальных аналитиков два важнейших вопроса, подчеркивает Майкл. Первый связан с ролью вне-человеческих аспектов конституирования социальных идентичностей (т.е. мира технических артефактов и природного мира, включая животных); второй касается природы обновления и трансформации сложившихся идентичностей под воздействием как социальных, так и не-социальных (вне-человеческих) элементов реальности. Для решения этих вопросов автор и предлагает привлечь социологическую теорию сетей, которую он рассматривает как эффективную концепцию социальной организации и социального порядка, открытую для дальнейшей теоретической экспликации.
Монография состоит из восьми глав. В первой главе обосновывается идея “методологического синтеза” конст-рукционизма и теории сетей. Глава вторая содержит обзор основных направлений социально-психологического конструкционизма. В главе третьей приводятся некоторые критические замечания в адрес психологии новой волны, включая ее критическую саморефлексию Социологическая теория сетей изложена в четвертой главе. Главы пятая и шестая обобщают результаты серии эмпирических исследований, посвященных формированию социальнопсихологического образа современной науки и отдельных отраслей научного знания. Глава седьмая посвящена вне-человеческим детерминантам социальной идентичности и ее трансформации. В заключительной главе намечены направления дальнейшего развития “конструкционистски-сетевого” анализа идентичностей.
Массив конструкционистских исследований, касающихся проблемы социальных идентичностей, представляет собой, по замечанию Майкла, пеструю мозаику методологических подходов, интерпретаторских приемов, социальных контекстов, аналитических уровней и культурно-исторических переменных. Поэтому сопоставление существующих вариантов осмысления идентичностей как социальных конструкций нуждается в предварительной, хотя бы самой общей классификации этих вариантов. В качестве основания
для такой классификации могут послужить: а) исторический объем идентичности (временнбй период ее конституирования) и
б) принятая единица анализа (совокупность переменных — социальных, исторических, культурных, дискурсивных, — которые образуют “объем” идентичности). С этой точки зрения, конструкционистские исследования социальных идентичностей могут быть разделены на две группы. К первой относятся опыты изучения дискурсивной интеракции (Поттер, Уэзерелл, Биллиг, Джерджен, Шотгер); ко второй — исследования в области социальной репрезентации (Московичи, Майкл, Харре).
Очевидно, что в первом случае единицей анализа выступает дискурс, как правило, ограниченный рамками локального социокультурного сообщества; объем идентичности исчерпывается здесь локальным же образом “Я”, который выстраивается в соответствии с принятыми культурно-специфическими нормами дискурсивной интеракции. Это микросоциологический, “этнометодологически окрашенный” анализ “дискурсивных текстов идентичности”, которые конституируются в ходе (преимущественно вербальной) коммуникации “здесь и теперь” (с. 11). Во втором случае исследователь занят процессом относительно длительного социально-исторического становления “больших идентичностей”, который трактуется как инкорпорация в массовое сознание масштабных социальных представлений (человек постмодерна, представитель секс-меньшинств, больной СПИДом, адепт той или иной идеологии и т.п.). Здесь налицо попытка макросоциологической реконструкции “истории и генеалогии” разноплановых социальных представлений и изучения их как “воплощений” (опосредованных социальными институтами) в виде идентичностей рядовых представителей субкультур, профессиональных или идеологических корпораций, исторических эпох.
Несмотря на то, что охарактеризованные выше способы “аналитического конструирования социально сконструированных идентичностей” тяготеют к противоположным полюсам исследовательского континуума “психологии новой волны”, их объединяют общие методологические недостатки, заключает Майкл. Главным из них является невнимание к проблеме связей микро- и Макроуровней формирования идентичностей и к механизмам трансформации представлений и дискурсивных образов на любом из
этих уровней. Кроме того, как уже отмечалось, конструкцио-нистское осмысление идентичностей оставляет “за скобками” несоциальные факторы, участвующие в кристаллизации социальных образов и социальных дискурсов. Эти недостатка могут быть скорректированы в рамках социологической теории сетей, которая “оставляет достаточное пространство для теоретической
инкорпорации не-социального” (с. 35).
Методологический и концептуальный синтез двух теорий облегчается благодаря мощной тенденции к критическому
осмыслению социального конструкционизма в современном социальном знании. Главная тема подобной критики —
абсолютизация социальных факторов в процессе объяснения социальных конструкций как “строительных блоков” повседневности и ее познания. Обзор социологической и социальнопсихологической литературы последнего десятилетия позволяет вычленить четыре критические позиции, так или иначе касающиеся социального конструкционизма. Первую из них, связанную с
именами С.Вулгара, Б.Бэрнеса, М.Маккензи, Майкл называет рефлексивной критикой. Представители этого направления, развивающегося в рамках социологии научного знания, акцентируют необходимость критической саморефлексии в ходе “деконструкции” социально-сконструированной природы явлений общественной жизни. Речь идет о критическом осмыслении самого социального конструкционизма — как научной доктрины и методологической позиции (включая психологические модели социального поведения и познания) — в качестве процесса и результата социального конструирования, отражающего ценностные предпочтения конкретных научных сообществ.
По мнению С.Вулгара, социология научного знания (и социальный конструкционизм как одна из ее ипостасей) “нуждается в рефлексии по поводу собственного статуса как исследовательской программы, которая представляет и конструирует в социальном контексте процессы представления и социального конструирования научных фактов и артефактов” (с. 36). Социальный конструкционизм должен, таким образом, заняться анализом собственной аналитической работы, — как деятельности конструирования и презентации реальности в глазах непрофессиональных членов социальных сообществ. Эта “презентация” осуществляется
посредством специфических “текстов идентичности”, в которых воплощается тенденция к объективации социального как конечной детерминанты познания и повседневного опыта. Таким образом, критика конструкционизма в терминах рефлексивности направлена против реификации социального как “последней реальности” и 1 “исконной природы” социальных феноменов.
Второй тип критических аргументов в адрес конструкционизма связан с именем одного из его основателей К.Джерджена, который является признанным глашатаем постмодернизма в социальной психологии. Согласно Джерджену, сущность постмодернистского “поворота” в психологической науке состоит в изменении исследовательских приоритетов: центром аналитических
размышлений становятся лингвистические ресурсы и дискурсивные контексты социальных и научных сообществ. Этот поворот предполагает социально-психологическую “де-объективацию” существующих социальных реалий, включая понятия и доктрины “старой” социальной психологии, а также объединение личностных, профессиональных и политических аспектов научно-исследовательской практики. Если язык фигурирует в качестве главного опосредующего звена в цепочке социальнопсихологических явлений, поясняет свою мысль Джерджен, то в компетенцию психологии входит анализ политических попыток трансформации наличных лингвистических ресурсов для продуцирования определенных текстов идентичности, которые отвечают интересам и стратегиям тех или иных социальных групп (включая сообщества социальных психологов).
Продолжая линию рассуждений Джерджена о постмодерне как “реальности, открытой для перемен”, Майкл приходит к выводу о необходимости “расширения дисциплинарных границ социальной психологии” вплоть до включения в ее аналитическое поле естествознания и природных (не-социальных) объектов (с. 41). Эта идея, имплицитно присутствующая в “проекте постмодерна” Джерджена, более явственно артикулирована в контексте двух других критических позиций — экспликации конструкционизма в терминах истории социального знания и в рамках идеологии новых социальных движений. В первом случае имеются в виду работы, посвященные генезису социальной антропологии: в истории становления этой дисциплины Майкл усматривает гипотетические параллели с
современным процессом формирования социального конструкционизма. В свое время Ф.Боас и его последователи приложили немало усилий для доказательства “автономии культуры как уникальной сферы человеческой деятельности, которая базируется на способности человека приписывать значения миру при помощи символов” (с. 43). Оборотной стороной развития социальной антропологии как самостоятельной области знания стало “метафизическое разграничение природы и культуры”, имевшее “не только эпистемологические, но и социально-политические последствия” (с. 44).
Одним из таких “последствий”, по мнению Майкла, является свойственная конструкционизму абсолютизация приоритета социальных ингредиентов формирования идентичностей. В свою очередь, новые социальные движения (феминизм, инвайронментализм, выступления секс-меньшинств) акцентируют неправомерность стереотипного противопоставления природного и культурного как двух независимых “сущностей” (типа дихотомии телесного и духовного, биологического и социального, человеческого и животного). “Политические интересы подобных движений, — резюмирует свои наблюдения Майкл, — связаны с выявлением роли “природы” в коституировании и дифференциации социальной динамики современности, которая не может получить удовлетворительного объяснения с помощью чисто социологических понятий и характеристик” (с. 45).
Обобщая критические замечания в адрес социального конструкционизма, британский социолог настаивает на разработке такой концептуальной схемы, которая способствовала бы комплексному осмыслению “социального и не-социального, человеческого и вне-человеческого”, во-первых, и позволяла бы анализировать лингвистические ресурсы формирования идентичностей в контексте институциональных параметров различных социальных практик, включая практику научного познания. В создании такой концептуальной схемы заметная роль должна принадлежать “быстро развивающейся аналитической перспективе”, именуемой “теорией сетей действующих лиц”.
Глобальный замысел данной теории состоит в попытке многоаспектного рассмотрения деятельности научных сообществ каК агентов продуцирования, распространения и пропаганды научного
знания и соответствующей картины мира. В рамках теории сетей научное познание интерпретируется как совокупность манипуляций (опосредованных ценностными и политическими интересами научных сообществ), в которых участвуют “гетерогенные сущности” самого разного рода: социальные субъекты, отношения и институты; элементы живой и неживой природы; технические артефакты и т.п. Все эти сущности считаются “эпистемологически равноправными” с точки зрения их потенциальной роли в деле генерирования и пропаганды знания и требуют для своего описания “нейтрального словаря терминов”. С методологической точки зрения ни один из элементов, опосредующих процесс познания, будь то социальный институт, творческий индивид или лабораторное оборудование, не обладает “априорным приоритетом” в качестве детерминанты познания и популяризации его результатов. В рамках данной теории имеют значение не отдельные звенья цепи кристаллизации знания, а их целостная последовательность, состоящая из чередования человеческих и вне-человеческих, социальных и не-социальных, технических и природных факторов. С этим методологическим принципом связана специфика интерпретации социального порядка в контексте теории сетей, отказ от идеи социальной иерархии и рассмотрение социального порядка как последовательности (чередования) человеческих (социальных) и вне-человеческих (несоциальных) факторов. С этой точки зрения, интерес представляет вся цепочка “сущностей”, а не та или иная ее составляющая, так что выбор “исходной точки отсчета” в процессе экспликации научного познания диктуется исключительно эпистемологическими предпочтениями аналитика.
“В контексте обрисованной метатеоретической схемы, — пишет Майкл, — ученые выглядят многоликими предпринимателями, обладающими достаточными навыками и апломбом для осуществления действий, которые принято называть научным творчеством” (с. 55). Задача социолога сводится к дешифровке и структурированию процесса распространения научного знания и связанных с ним социальных представлений как целенаправленного формирования (навязывания) конкретных социальных идентичностей тем или иным социальным группам... или сообществам непрофессионалов. Таким образом, анализ становления социальных идентичностей и их трансформация представляют
собой — в терминах теории сетей — комплексное исследование “равноправных” гетерогенных факторов (социальной и не-со-циальной природы) как средств идеологического “обращения”, или “вербовки” рядовых членов социальных сообществ для реализации политических устремлений и ценностного выбора генераторов научных картин мира.
Констатируя высокий уровень абстракции и недостаточную артикулированность методологических принципов теории сетей, Майкл обращается к эмпирическим примерам, которые, как он считает, сделают более очевидными эвристические преимущества этой концепции в ряду прочих социологических моделей научного знания. В частности, наглядную картину участия “гетерогенных сущностей” в реализации результатов научного творчества представляет заурядный процесс рекламы и продвижения на рынке любого потребительского товара. Так, обычная стиральная машина может быть “дешифрована” как конечное звено функциональной цепи “факторов”, “сущностей”, “отношений”, “институтов”, “материалов” и “агентов” (действующих лиц), в которой участвуют разработчики, конструкторы и рабочие, специалисты по маркетингу, инженерное оборудование, природные и синтетические материалы вплоть до определенного уровня жизни и организации быта. “Продуктом” сложного взаимодействия всех этих факторов выступает социальная идентичность потребителей и пользователей, для которых стиральная машина или определенная ее марка являются индикатором социального статуса и жизненного преуспевания.
Роль технических артефактов (“вне-человеческих сущностей”) в организации и поддержании социального порядка может быть проиллюстрирована таким простейшим техническим устройством, как “механический швейцар” (стальная пружина или автодоводчик входной двери). Применение этого усовершенствования требует определенных навыков и физических усилий, которыми не обладают старики, инвалиды и маленькие дети. Следовательно, чтобы открыть дверь, они вынуждены прибегать к посторонней помощи. Тем самым технический артефакт предписывает вполне конкретную социальную практику моральных отношений взаимопомощи и формирует социальную идентичность человеческого общежития.
Процесс научно-идеологического “обращения” широких непрофессиональных слоев в ту или иную научно-техническую
“веру” хорошо иллюстрирует пропагандистская кампания по внедрению автомобильных электродвигателей, проводившаяся во Франции в 1973 г. по инициативе “Electricite de France”. В задачу “пропагандистов” входила обработка общественного сознания с помощью самых разных доводов и научных “фактов”, начиная с рассуждений о загрязнении окружающей среды посредством выхлопных газов и заканчивая соображениями национального престижа. Цель “Eiectricite de France” состояла в том, чтобы представить себя “глашатаем” определенной идентичности, носителями которой должны были стать члены социальной сети, включавшей: а) автомобилистов (потребителей), б) идеологов
“зеленых”, в) социальных политиков, г) кампанию “Рено” и даже д) электроны (базовые элементы двшателя нового типа). Как показал в своем исследовании Д.Кэллон, пропагандистские усилия “Electricite de France” были направлены в первую очередь на то, чтобы стать “центральным звеном” в цепи социальной генерации нового технического артефакта — электродвигателя, и при этом завуалировать процесс идеологического манипулирования сознанием широкой публики и руководителей “Рено”. В конце концов именно последние оказались “слабым звеном цепи”, так как фирму, олицетворяющую автомобильную промышленность Франции, не могла удовлетворить навязываемая ей роль “производителя ходовой части”.
С позиций теории сетей, продолжает свои рассуждения Майкл, находит убедительное объяснение не только продуцирование социальных представлений как средства манипуляции массовым сознанием, но и “очерчивание социальными актерами конкретных идентичностей путем их демаркации и соединения в единую сеть, адекватную локальным потребностям сообществ” (с. 79). Речь идет о целенаправленном создании теми или иными социальными группами позитивного образа своего “Я” одновременно с конструированием идентичности других как необходимых партнеров по социальной сети. В качестве примера “внутрисетевой генерации идентичностей” британский социолог использует материалы эмпирических Исследований, субъектами которых (“конструкторами сетей”) выступали биологи, занятые экспериментами с животными. В 1994 г. По инициативе журнала “New Scientist” Майкл и его коллеги провели серию интервью с ведущими британскими учеными-биомедиками;
фоном для этих интервью, публиковавшихся на страницах “New Scientist”, послужил очередной всплеск общественного движения в защиту прав животных и активизация дискуссий по поводу моральной допустимости “научной вивисекции”.
Социологов, выступивших в качестве интервьюеров, интересовал процесс дискурсивной презентации сообществом британских ученых своей деятельности как нравственно-позитив-ной — с точки зрения гуманного отношения к животным, во-первых, и готовности к рациональному диалогу о общественным (непрофессиональным) мнением, во-вторых. Обобщение данных, полученных в ходе интервью, позволило вычленить ряд риторических приемов (или типов дискурсов), к которым прибегали биомедики в своей “борьбе” с аудиторией — и за аудиторию.
Самый распространенный прием состоял в демонстрации эмоционально окрашенного отношения к животным, призванного разрушить стереотип бесстрастного ученого-садиста, занятого безоглядным поиском “истины”. В своих высказываниях биологи подчеркивали, что они — “такие же люди, как все”, и что необходимость манипулировать животными как “объектами” лабораторных экспериментов не исключает сочувственного отношения к ним — вплоть до отказа использовать ту или иную симпатичную особь в экспериментальной работе. Соображения высшего гуманизма (“благо человечества”) вынуждают ученых-экспериментаторов видеть в подопытных животных неодушевленные объекты; однако они, как “все люди”, способны испытывать привязанность к братьям нашим меньшим и заботиться о них как в стенах лаборатории, так и вне их. Данный риторический прием Майкл называет дискурсивным конституированием идентичности животных как “квази-интерактивных субъектов”, что способствует кристаллизации в умах людей, далеких от науки, идеи “нормального, естественного” отношения биологов к животному миру.
Другой тип риторической практики сводился к противопоставлению британского сообщества ученых-биологов “другим”, занятым сходными типами деятельности. В качестве “других” фигурировали: а) зарубежные коллеги, б) соотечественники, работающие в крупных косметических фирмах, в) врачи, в особенности хирурги. На фоне рационально-гуманного обращения с животными, принятого среди британских биологов, преследующих
альтруистические цели, аналогичные действия “других”, занятых сиюминутной выгодой, рисовались в мрачных тонах потребительски-безразличного и даже жестокого обращения с представителями животного (и человеческого) мира. Этот тип дискурса Майкл характеризует как способ создания социально-нравственной ниши для культивирования высокоморального облика британского ученого, который не имеет ничего общего с “грязным бизнесом” и примитивной вивисекцией.
Участники интервью прибегали также к прямым нападкам и критике в адрес защитников прав животных, обвиняя их в двойном стандарте, невежестве, неумении отделить эмоции от доводов разума и разграничить цивилизованные и варварские методы работы с животными. По мнению социологов, “риторика обвинений” преследовала не столько негативные цели (развенчание невежественной толпы), сколько позитивные: она отражала
имплицитное стремление сообщества биомедиков создать непрофессиональную аудиторию, способную к более или менее адекватной оценке его работы. Это должны быть люди начитанные, трезво мыслящие, способные анализировать эксперименты с животными не только в эмоционально-нравственных, но и в рационально-критических категориях, не исключающих идеи гуманизма. Такая аудитория является потенциальным союзником ученых в деле сетевого конструирования социальной идентичности современной биомедицинской науки.
Переводя результаты своей эмпирической работы на язык теории сетей, Майкл отмечает, что социологи-интервьюеры выполняли роль посредников в процессе внутрисетевой генерации ипентичности. “Перформативная стратегия ученых состояла в том, чтобы “завербовать” интервьюеров в качестве сторонников экспериментов над животными и вынудить их к распространению адекватных текстов идентичности среди широкой публики посредством публикации соответствующих материалов в “New Scientist” (с. 93).
Еще одна серия эмпирических исследований проводилась (при участии автора) в Ланкастере в 1987—1990 гг. в рамках общенациональной программы изучения социальных представлений о науке и деятельности ученых в Великобритании. Фокус этих исследований составляло отношение жителей Ланкастера к феномену
проникающей радиации и его научному изучению. Социологи пытались выявить ментальные модели современной ядерной физики среди непрофессионалов и определить степень понимания ими природы и последствий физических явлений типа родонового излучения. Майкла и его коллег интересовали конкретные дискурсивные практики конституирования таких моделей как элементов социальных идентичностей их носителей, с одной стороны, и современной ядерной физики — с другой. В качестве рабочей гипотезы было принято общесоциологическое положение об индифферентно-пренебрежительном отношении к науке рядовых членов социальных сообществ на пороге постмодерна.
Полученные результаты в значительной мере подтвердили справедливость рабочей гипотезы и одновременно позволили конкретизировать социально-психологическую интерпретацию процесса дискурсивной выработки социальных представлений. Доминировавший в ходе опроса тип рассуждений о проникающей радиации Майкл обозначил как “дискурсивное обнаружение или демонстрацию невежества”. При этом было выявлено несколько вариантов “коммуникативной рефлексии” по поводу намеренного или вынужденного незнакомства с теорией и практикой современной физической науки. Так, часть опрошенных, констатируя свое очевидное незнание, оправдывала его ссылками на “ненаучный склад ума”, признавая, таким образом, социальный и моральный авторитет “людей науки”. Другие объясняли свое невежество фактом “разделения труда”: одним — теоретическая физика, другим — практическая работа на шахте. Причем многие опрошенные, в особенности шахтеры, пытались рационализировать свою позицию, доказывая преимущества незнания в экстремальных ситуациях: не зная “последствий”, лучше работаешь и решительнее действуешь в условиях катастрофы. Третья группа респондентов (в основном — люди, имеющие высшее образование) отрицала за наукой вообще и за ядерной физикой в частности право на социальный авторитет; с этой точки зрения, наука — это просто способ “заработать на жизнь”, такой же, как и все другие.
Результаты эмпирических исследований, проведенных в Ланкастере, пишет Майкл, демонстрируют ограниченность однолинейных моделей формирования социальных представлений. Как показывает сетевой анализ, на манипуляции “вербовщиков” (в
данном случае — ученых-физиков и социологов как их посредников) массовое сознание отвечает конструированием оригинальных социальных и дискурсивных образов, иногда прямо
противоположных навязываемым социально-психологическим
образцам.
Как отмечалось выше, теория сетей способствует концептуальному осмыслению вне-человеческих факторов
формирования социальных идентичностей. Важнейшими среди них, помимо упоминавшихся технических усовершенствований, являются животный мир и природная среда обитания социальных групп. Конкретизируя свой тезис о комплексном характере детерминации социальных идентичностей, Майкл обращается к такому явлению, как формирование идентичности владельцев домашних животных. Принято считать, что хозяева склонны антропоморфизировать своих любимцев, перенося на них свои вкусы, привычки, манеру поведения и даже тип мировосприятия. По мнению британского социолога, психологические рассуждения такого рода — это образец “двойного антропоморфизма”. На самом деле участие животных в конституировании идентичностей своих владельцев связано с тем, что животные олицетворяют “иную реальность”, отличную от реальности человеческого общежития. Именно это “несовпадение” или “расхождение” жизненных миров человека и животного выступает главным условием становления диады “человек/животное” как “формы нелингвистической коммуникации, которая составляет содержание человеческой идентичности в связке “человек—его животный партнер” (с. 144).
В самом общем виде взаимоотношения человеческого и вне-человеческого (природного, животного) аспектов социальных идентичностей могут быть оцисаны с помощью следующей схемы:
а) человек-объект, природа-объект: чисто механическая связь компонентов, типичная для занятий академической наукой;
б) человек-субъект, природа-объект: природа подконтрольна человеку как абсолютному субъекту действия (дерево растет потому, что его посадил для своих нужд садовник);
в) человек-объект, природа-субъект: доминирующая роль во взаимоотношениях принадлежит твансцендентному (Богу, Судьбе, Абсолютному духу), находящемуся в компетенции природы;
г) человек-субъект, природа-субъект: имеет значение только равноправная коммуникация партнеров — агентов формирования идентичности, заинтересованных во взаимодействии.
В соответствии с общеметодологическими установками теории сетей, замечает британский социолог, ни один из четырех вариантов не может быть избран в качестве предпочтительного сценария отношений человеческого и вне-человеческого. Данная классификация преследует иную, не-оценочную цель: прослеживая процесс “дискурсивной и материальной интеракции” обоих членов ассоциации “человек/природа”, эта схема “демонстрирует контекст образования сетей взаимодействия между человеком и его “естественными”, вне-человеческими партнерами” (с. 140).
Завершая свой опыт конструкционистски-сетевого анализа идентичностей, Майкл перечисляет ряд исследовательских тем и сюжетов, которые еще ждут своей разработки в рамках данной концептуальной схемы. В первую очередь это касается самого широкого класса “вне-человеческих” субъектов социальных идентичностей, а также “технических артефактов постмодерна” типа киборгов и биороботов. Осмыслению подлежат также “коллективные социальные агенты” как конструкторы “эпохальных” или “глобальных” идентичностей. Наконец, необходимо очертить концептуальное пространство для интерпретаций в терминах констркционизма “трансцендентных действующих лиц” — мистических, религиозных, культовых, сверхчувственных и тому подобных феноменов.
Е.В.Якимова
99.04.019. МИЛЮСКА Й. ИДЕНТИЧНОСТЬ ЖЕНЩИН И МУЖЧИН В ЖИЗНЕННОМ ЦИКЛЕ.
Miluska J. Tozsamosc kobiet i mezczyzn w cyklu zycia. — Poznan: Wydaw. nauk. UAM, 1996. — 301 s.
Книга Иоланты Милюски (Университет им. Адама Мицкевича, Институт психологии, Познань, Польша) посвящена анализу специфического для мужчин и женщин пути изменения их идентичности на протяжении жизни. Она является попыткой ответить на следующие вопросы: в какой степени принадлежность < одному из полов определяет отличие путей развития женщин я
