CC BY
60
СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
2000.01.016-020. ПОСТМОДЕРНИЗМ И ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ НАУКА (Сводный реферат)
2000.01.016. GERGEN K.J. Toward a postmodern psychology // Psychology and postmodernism. - L., etc., 1994. - P. 18-30.
2000.01.017. KVALE S. From the archeology of the Psyche to the architecture of cultural landscapes. - Ibid. - P. 1-16.
2000.01.018. KVALE S. Postmodern psychology: a contradiction in terms? -Ibid. - P.31-57.
2000.01.019. MICHAEL M. Postmodern subjects: towards a transgressive social psychology. - Ibid. - P. 74-87.
2000.01.020. SHOTTER J. "Getting in touch": the meta-methodology of a postmodern science of mental life. - Ibid. - P. 58-73.
В реферате нашли отражение материалы симпозиума "Постмодернизм и психология" (университет г. Орхуса, Дания, 1989), в работе которого приняли участие психологи, социологи, литературоведы, теоретики феминизма и философы из скандинавских стран, Великобритании и США. В предисловии к коллективной монографии, обобщающей итоги дискуссий в рамках симпозиума, ее редактор и один из организаторов симпозиума, профессор психологии Орхусского университета Ш.Квейл подчеркивает, что цель междисциплинарного диалога состояла "в изучении возможностей психологической науки в культурном ландшафте постмодерна" (017, с. 1). Задача заключалась в том, чтобы покинуть привычный фарватер критики психологии модерна и обратиться к теме трансформации науки о внутреннем содержании индивидуальной psyche в контексте рассуждении о "децентрализации субъекта" и толкований ментальной жизни как социально cконструированного текста. Разнообразие представленных в сборнике точек зрения и подходов к проблеме "психология в век постмодерна"
вряд ли дает основание говорить о сложившейся, целостной постмодернистской психологической школе, продолжает Квейл. Вместе с тем сама идея подобной школы, или единой дисциплины, противоречила бы всему духу постмодернизма как типа философской рефлексии. Поэтому калейдоскоп мнений, высказанных участниками симпозиума, следует рассматривать как адекватный постмодернизму вариант ответа на вопрос: может ли психология плодотворно развиваться в границах постмодернистского мировоззрения или же само словосочетание "постмодернистская психология" следует квалифицировать как противоречие терминов?
Обсуждение этой темы Квейл предваряет кратким историко-философским очерком постмодернизма и экспликацией значений таких понятий, как постмодерн, постмодернизм и дискурс постмодерна. Феномен постмодерна впервые стал предметом обсуждения в США в 5060-е годы в среде теоретиков архитектуры, литературных критиков и социологов. В 70-е годы его философские аспекты привлекают к себе внимание во Франции, а десятилетие спустя специфика "эры постмодерна" становится достоянием широкой общественности. В соответствии с ключевой идеей постмодернистского подхода к реальности как "открытой для заселения" - в том числе и разными типами мировоззрения - философия постмодернизма не отличается систематичностью и целостностью; речь идет о сосуществовании ряда философских концепций, освещающих те или иные аспекты "состояния постмодерна", которое переживают культура, наука, философия и человеческое сообщество в канун третьего тысячелетия, пишет Квейл. Во Франции Лиотар анализирует статус знания в век постмодерна и проблемы его легитимизации; Фуко обращается к историко-философским аспектам знания в структуре властных отношений; Бодрийяр занят описанием "завораживающей гиперреальности симулякров"; Деррида - процессом деконструкции научных и литературных текстов, Лакан - реинтерпретацией бессознательного. В США Джеймсон квалифицирует постмодернизм как логику позднего капитализма, а Рорти отстаивает идею осмысления постмодерна в терминах неопрагматизма.
В содержании собирательного понятия "постмодерн" Квейл усматривает несколько уровней значения. Во-первых, собственно постмодерн как обозначение исторической эпохи, идущей на смену современности (модерну) или сосуществующей с ней. Характерными
чертами этой эпохи являются разочарование в идеалах Просвещения и утрата веры в социальный прогресс и эмансипацию человека посредством развития научного знания. Общество постмодерна теряет черты "тотальности", выстроенной в соответствии с той или иной моделью социального управления, оно становится "совокупностью локальных контекстов", крайне подвижных и склонных к постоянным изменениям. Меняются экономические приоритеты; индустриальное производство уступает место обществу потребления и информационных технологий; развитие последних делает все более тонкой грань, отделяющую фантазию от действительности, подрывая "веру в объективную реальность" (017, с. 2).
Во-вторых, можно говорить о "культурном выражении века постмодерна", каковым является постмодернизм в искусстве. Его атрибуты - коллаж, стилизация, поппури; это архитектура Лас-Вегаса, рассказы Борхеса, романы Умберто Эко и т.п. Наконец, существует специфический "дискурс постмодерна", или философская рефлексия по поводу культурно-исторической ситуации постмодерна. Здесь образ объективного наблюдателя мира уступает место идее языка как "конструктора" социальной реальности; дихотомия объективной действительности и ее субъективного образа, исчерпав себя, сменяется гиперреальностью самореферентных знаков. Знаменем
постмодернистской рефлексии становится критика присущего модерну поиска фундаментальных оснований бытия и знания, его оптимистической веры в линейный прогресс науки. В сфере социального анализа противопоставление универсальных общественных законов и неповторимости отдельного Я уступает место интерпретации локальных социальных связей индивидов; "экспансия разума", не довольствуясь сферой науки, подчиняет себе этику и эстетику (017, с. 2; 018, с. 32-35).
Такова в главных чертах ситуация постмодерна, в которой суждено существовать психологии третьего тысячелетия, резюмирует свои наблюдения Квейл. Между тем психологическая наука как с точки зрения своего генезиса, так и в метатеоретическом отношении, олицетворяет собой "дитя модерна", завершенную реализацию его культурно-философского проекта. Идея психологии как науки изначально базировалась на представлении об индивидуальном субъекте, наделенном ментальным аппаратом и внутренними психологическими механизмами. Постмодернизм провозгласил дифракцию субъективности, смерть индивидуального Я, растворяющегося в лингвистических
конструкциях и конгломератах социальных отношений. Значит ли это, что понятия "психология" и "постмодерн" несовместимы, так что психологическая наука находится в преддверии своего заката? Размышляя над этой проблемой, Квейл обращается к анализу итогов развития психологии в границах современности, предполагая таким образом идентифицировать те ее тенденции, которые могли бы участвовать в кристаллизации психологического дискурса, адекватного новым историческим, социокультурным и философским запросам.
Знакомство с потоком новейших публикаций в самых разных областях психологии вызывает "ощущение глубокой скуки", констатирует Квейл. За исключением популярных книжек по психотерапии и психоанализу (который всегда сохранял свой маргинальный статус), "так называемой научной психологии сегодня совершенно нечего сказать ни своим коллегам по ученому цеху, ни широкой публике" (018, с. 40). В отношения психологической науки конца XX в. по-прежнему актуальна критическая характеристика, адресованная этой дисциплине сорок лет назад американским психологом З.Кохом. В своем "Эпилоге" к коллективной монографии "Психология: опыт анализа науки", изданной в 1959 г. при содействии Американской психологической ассоциации, Кох назвал пройденный путь "веком теории", акцентируя - со знаком "минус" - именно те особенности психологического знания, которые сегодня стали общим местом в постмодернистской критике "науки о ментальном": а) верность принципу внешней легитимации, т.е. фанатичное стремление "копировать физику", полагая естествознание идеалом подлинной науки; б) претензия на универсальность зафиксированных в лаборатории закономерностей как в принципе приложимых ко всем формам и типам психологических явлений (при крайней узости экспериментальной базы, ограниченной "белыми мышами и белыми же студентами американских колледжей"); в) приверженность "абстрактному рационализму", т.е. философии сциентизма и продиктованной ею гипотетико-дедуктивной модели знания; г) стремление создать алгоритм или математическую модель человеческого поведения, которая позволила бы привести к общему знаменателю самые разные психологические теория и методы. "Прочитанная в контексте постмодерна критика Кохом "теоретического века" психологии звучит не просто как завершение ее мета-анализа, но как еще не осознанное завершение всей современной науки о человеке", - заключает Квейл (018, с. 41-42).
Подтверждением этому может служить такой факт "новейшей истории" этой дисциплины, как противостояние необихевиоризма и гуманистической психологии. На первый взгляд, гуманистическая психология исповедует философские и методологические принципы, противоположные тем, которые описал Кох. В противовес бихевиоризму с его авторитетом логического эмпиризма психология Маслоу, Роджерса и Фромма, возникшая на гребне контр-культуры, ориентируется на феноменологию и философию экзистенциализма. Однако эти философские течения не стали основанием принципиально иного психологического прочтения личности и ее бытия в мире; они по-прежнему выполняют функцию внешнего источника легитимности, который призван "оправдать" гуманистическую модель человеческой субъективности. Сама же субъективность в интерпретации теоретиков гуманистической психологии столь же асоциальна и внеконтекстуальна, как и в изображении адептов необихевиоризма: она существует вне истории и вне культуры. Самоактуализация личности, на которой настаивают Роджерс и Маслоу, представляется здесь глубоко индивидуальным, самодостаточным процессом, подчиненным исключительно внутренним законам человеческой природы, а не правилам социокультурной ситуации, в которой эта природа себя реализует. Таким .образом, "бихевиоризм и гуманизм в психологии составляют две стороны одной и той же медали модерна - стремления абстрагировать человека от его специфической культуры". Поэтому "и бихевиоризм, и гуманистическая психология остаются вне рамок постмодернистского дискурса... акцентирующего укорененность человека в той или иной культурно-исторической ситуации и фокусирующего внимание на внутренних взаимосвязях локального контекста, лингвистическом и социальном конструировании реальности и феномене Я как сети отношений" (018, с. 44-45).
Квалифицируя общую ситуацию в современной психологии как интеллектуальную стагнацию, Квейл тем не менее признает наличие "исключений" в пределах как гуманистической, так и натуралистической традиции, которые не позволяют сбросить эту науку со счетов постмодерна. Имеются в виду исследования в области когнитивной психологии, нейропсихологии, психогенетики и психолингвистики, с одной стороны, и герменевтическая, нарративная и дискурсивная психология - с другой. Правда, положение перечисленных психологических направлений в системе современного знания довольно
сомнительно, так как они "паразитируют на понятиях и методах, заимствованных у соседей" (018, с. 4). В этом отношении психология конца XX столетия напоминает выставку прошлогодних коллекций модной одежды. Этого статуса "интеллектуального секонд-хэнда" посчастливилось избежать некоторым направлениям в социальной психологии. Работы Шоттера, Паркера и Джерджена в жанре социального конструкционизма на Западе и исследования российских ученых - последователей культурно-исторической школы Выготского, Леонтьева и Давыдова, акцентирующих диалектическую связь человека и мира и историко-культурную детерминацию деятельности, Квейл считает непосредственным элементом постмодернистского дискурса. В целом же "вопрос о положении научной психологии в культуре постмодерна остается открытым" (018, с. 46).
Однако этот пессимистический вывод касается только "академической", или фундаментальной, психологии и не распространяется на прикладную, "практическую" ипостась дисциплины. Если первой, по-видимому, суждено оставаться "музеем мысли модерна", то вторая непосредственно сопровождает человека в его постмодернистских злоключениях, помогая ему справляться с глобальной нестабильностью и конфликтом ценностей. В ряду созвучных постмодерну практических направлений психологического знания Квейл выделяет следующие: а) системную терапию, объектом которой является семья как особая лингвистическая система; соответственно индивидуальная патология интерпретируется не как атрибут конкретной psyche, а как детерминированная лингвистическими структурами; б) психологию системных оценок, занятую изучением локальных системных образований (общественных институтов, образовательных программ и т.п.) и их специфических проблем; фокусом анализа здесь выступает взаимодействие участников конкретных сообществ; в)
психологический анализ практического (профессионального) знания, предполагающий интерпретацию профессиональных навыков в контексте их социальных последствий, где практика включает собственное самоосмысление и самооценку с точки зрения полученных результатов; г) психологию количественных методов, развивающуюся в русле лингвистически-конверсационного поворота в новейшей философии науки. Общей отличительной чертой всех перечисленных ветвей прикладной психологии, которая делает их адекватными ситуации постмодерна, Квейл считает упор на изучение локального и нарративного
знания, фактическую констатацию "открытости" знания о мире и повышенное внимание к процессу лингвистического созидания повседневности и знания о ней. Ценность прикладной психологии в контексте постмодерна состоит в изучении конкретных практических последствий социального и научного знания и в особенности в ее практическом участии в создании этических ценностей социальных сообществ.
В заключение Квейл рассматривает три наиболее вероятных сценария "судеб психологии в ландшафте постмодерна". Первый констатирует смерть индивидуального субъекта и, как следствие, кончину науки, предметом которой и был этот самый субъект. В менее драматичном варианте этого же сценария психология должна раствориться в смежных отраслях знания (информационной технологии, социологии, медицине и т. п.), утратив статус самостоятельной науки. Второй сценарий диктует превращение этой дисциплины в "интеллектуальный коллаж" циклически сменяющихся идей и методов , заимствованных из других наук и подчиненных запросам массовой культуры. Третий, наиболее желательный путь предполагает непосредственное включение психологии в дискурс постмодерна, для чего потребуется окончательно отказаться от идеи внутренней ментальности индивидуального Я и поместить это Я в конкретный историко-культурный контекст социальных отношений. Только на этом пути психологическая наука сможет, наконец, избавиться от двусмысленного положения "между кафедрой проповедника и рыночной площадью", которое она занимает сегодня, и получить достойное место в системе знаний о человеке и мире (018, с. 54-55).
Тема "выживания" и трансформации научной психологии в грядущем тысячелетии продолжена в статье К. Джерджена — профессора психологии (Свартмор-колледж, Пенсильвания, США), одного из главных идеологов социального конструкционизма (016). Как и Квейл, Джерджен прослеживает судьбу психологии на протяжении XX в., выявляет ключевые аспекты постмодернистской картины мира и научного знания и прогнозирует будущее психологической науки. В отличие от своего датского коллеги Джерджен уверен, что "сознание постмодерна не подразумевает скептического отношения к психологическим изысканиям", оно просто "предлагает психологии новые способы саморефлексии и концептуального осмысления своих возможностей" (016, с. 25,28).
В пользу такого оптимистического взгляда на будущее психологии говорит уверенное развитие ряда ее нетрадиционных направлений на протяжении трех последних десятилетий. Это критическое переосмысление эпистемологических и социальных оснований психологических исследований в социальном конструкционизме и феминизме; поиск альтернативных эмпиризму методологий в рамках психологической герменевтики; новые подходы к анализу отношений человека и среды (экономическая психология)и взаимоотношений субъектов социальных сообществ (этогеническая психология, дискурсивный анализ). По мнению Джерджена, перечисленные сдвиги внутри психологической науки на самом деле являются частью более масштабного интеллектуального движения, которое автор называет "постмодернистским поворотом в культурной истории" (016, с. 18). Этот поворот подготавливался на протяжении нескольких десятилетий сразу в нескольких областях социального знания. Стержнем его выступает развенчание "идеологии фундаментализма" в философии науки (т.е. вера в существование базовых оснований знания о мире и человеке, доступных прогрессивному движению научной мысли, вооруженной "правильным" методом) и разочарование в эффективности моделей познания, построенных на принципах логического эмпиризма. Работы Куайна, Поппера, Куна, Фейерабенда демонстрировали неубедительность идеи поступательного познания мира независимым наблюдателем и доказывали, что так называемое развитие науки есть не что иное, как "смена точек зрения" и "трансформация перспективы". Социология науки (исследования Барнеса, Бурдье, Кнорр-Сетина, Латура и Вулгара) сделала следующий шаг - идентифицировала детерминацию знания социальным контекстом деятельности научных сообществ. В итоге представление об истине как следствии адекватного метода сменилось пониманием ее как результата избранной (т.е. социально заданной) перспективы, которая, в свою очередь, является функцией социального взаимообмена.
Адорно Хоркхаймер и в особенности Хабермас положили конец еще одной утопии логического эмпиризма - мифу о ценностной нейтральности "объективной" науки. Они показали, как ученые "превращают вопросы ценностей и идеологий в чисто технические проблемы" и тем самым" "маскируют собственные пристрастия" (2, с. 21). Окончательный удар по "имиджу беспристрастного объективного знания" был нанесен в критических работах теоретиков феминизма.
Истоки постмодернистского сдвига связаны также с исследованиями в области герменевтики (Гадамер) и теории литературной интерпретации (Ст. Фишер). Эти исследования показали, что "беспредпосылочное" толкование любого текста - такой же миф, как беспристрастное научное суждение. Интерпретации текста предшествует совокупность социальных и культурных представлений, так что "не текст доминирует над читателем, а читатель - над текстом" (016, с. 22). Описания и интерпретации "текста", подчеркивает Деррида, всегда опираются на определенные языковые конвенции, которые управляют тем, что является предметом коммуникации, или "онтологическими основаниями культуры" (016, с. 22). Другими словами, понимание мира возможно только в языке и посредством языка и поэтому оно является не "продуктом мира как он есть", а следствием "истории текстов". В свою очередь, лингвистические конвенции зависимы от социальных процессов, отягощенных идеологическим выбором участников и структурой властных отношений (Фуко ). Таким образом, резюмирует свои рассуждения Джерджен, в проекте постмодерна научное знание предстает в виде "ценностно-насыщенного продукта социальных отношений", а образ мира "как он есть" сменяется представлением мира в контексте социальных и лингвистических конструкций (016, с. 22-25).
Постмодернистская "трансформация перспективы" самым непосредственным образом затрагивает психологическую науку, продолжает идеолог конструкционизма. Прежде всего это касается понимания предмета исследования. Если психологи модерна не были согласны между собой в том, что именно следует считать таким предметом (сознание, наблюдаемое поведение и т.п.), где они были единодушны в том, что такой предмет существует объективно, т.е. независимо от наблюдателя. Поскольку же постмодернизм трактует научный дискурс не как "зеркало мира", а как функцию социальных интересов, то идея объективной психологической рефлексии становится бессмысленной. Утопичным на этом фоне выглядит и стремление психологов выявить универсальные психологические свойства объектов или их закономерности; в мире постмодерна, имеет смысл только описание локальных, или "контекстуальных" феноменов, специфика которых принадлежит конкретной историко-культурной ситуации. Такой подход требует от исследователя постоянной критической саморефлексии, т.е. осознания социокультурной и идеологической
ограниченности своих оценок и выводов, не подлежащих кросс-культурной экстраполяции.
Сходной критической функцией наделяется и психологическое знание в целом, подчеркивает Джерджен. Как и прочие типы научного дискурса, психология участвует в конституировании новых элементов социальной реальности (образцов поведения, оценочных суждений, понятий и социальных представлений), однако именно ей предстоит приложить максимум усилий в деле "деобъективации существующих реалий, демонстрации их социальной и исторической укорененности и изучении их последствий для социальной жизни" (016, с. 27). Эта миссия "культурной критики" делает недопустимым почитаемый модерном "ценностный нейтралитет" аналитика; напротив психолог будущего призван в своей деятельности "соединять личное, профессиональное и политическое" (там же). Очевидно, что в этом случае "владение методом" отодвигается на периферию социально-критической и аналитической работы, методы, особенно эмпирические и статистические, уже не рассматриваются как "дорога к истине и спасению", их место занимает активная роль психологов в созидании новых типов социокультурной реальности.
Как и Квейл, Джерджен полагает, что постмодернистская деконструкция психологических понятий и методов не распространяется на "прикладную" психологию. К перспективным "психологическим технологиям", которые не утратят своей роли в век постмодерна, он относит оценочную психологию, психологию профессий и занятий, всевозможные тесты и техники психотерапии. Однако постмодернистский запрет на реификацию понятий и экстраполяцию результатов сохраняет силу и для "прикладной" психологии.
В соответствии с мироощущением постмодернизма, пишет в заключение Джерджен, психология не может довольствоваться констатацией того, "что есть", ей надлежит заняться вероятностным описанием того, "что могло бы быть". Задача психологии постмодерна состоит в том, чтобы выйти за пределы здравого смысла и заняться поиском новых теоретических форм, интерпретаций и типов интеллигентности. С этой точки зрения "постмодернизм открывает перед этой дисциплиной весьма значительные и значимые перспективы" (016, с. 25).
Статья Дж.Шоттера, специалиста в области межличностных отношений и коммуникации (университет Нью-Хэмшира, США),
посвящена "мета-методологии постмодернистской науки о ментальной жизни", которая, по мнению автора, должна сменить современное увлечение проблемами метатеории (020). Изменения на уровне мета-анализа науки обусловливаются тем самым "сдвигом в направлении постмодерна", который описал Джерджен. Конкретизируя тезис о "контекстуальной включенности" исследователя, Шоттер выдвигает на первый план радикальное изменение позиции ученого в век постмодерна: если прежде он довольствовался точкой зрения отвлеченного зрителя, бесстрастно оценивающего научные теории, то теперь его ожидает роль заинтересованного участника процессов социального созидания знания -процессов, которые он интерпретирует и оценивает прежде всего в терминах "процедур и типов деятельности". Используя метафору Рорти, пишет Шоттер, ученого постмодерна можно уподобить члену сообщества слепых, познающих мир "на ощупь" - с помощью палки иди другого средства тактильного контакта. Этот принцип "знания как вступления в контакт" или "инструментального участия" автор считает "центральным для науки постмодерна" (020, с. 59). При этом то, что именуют сегодня научным знанием, уступает свой эпистемологический приоритет знанию обыденному, приобретенному путем участия в социальном конституировании повседневной жизни. Продолжая аналогию Рорти, можно утверждать, что знание постмодерна - это знание "незрячих", которое несет в себе практический смысл: оно позволяет ориентироваться в окружающих реалиях и подлежит осмысленной коммуникации внутри данного сообщества.
Сдвиги в интерпретации знания и науки открывают путь "для развития некогнитивного, несистематизированного, риторического, критического социоконструкционистского подхода к психологии"', считает Шоттер (020, с. 58). Этот подход подразумевает существенное изменение акцентов в понимании задач и способов исследовательской деятельности психолога. Наука постмодерна - это прежде всего интерес к "практике", а не к "теории", т.е. к продуцированию вероятностных объяснений-инструкций; на первое место выходит анализ практической деятельности по применению "ментальных орудий" и "психологических инструментов"; то, что происходит "в голове индивида", оказывается менее важным, чем социально заданные "обстоятельства" ментальных процессов; отвлеченная рефлексия сменяется анализом исторического течения повседневности; язык выступает в роли координатора разных типов социальной деятельности, который "представляет" реальность
"изнутри" лингвистически сконструированных социальных отношений; толкование опыта как фундаментального основания знания о мире сменяется осмыслением социальных процессов конституирования этого опыта; наконец, идея вневременного универсального знания, базирующегося на авторитете, вытесняется принципом его ситуационной обусловленности и исторической конечности.
Если практика доминирует в научном дискурсе постмодерна, продолжает Шоттер, то можно предположить, что характерная для современности озабоченность "хорошей теорией", объясняющей "объективные факты", сменится повышенным вниманием к способам и методам научного исследования. Другими словами, мета-теоретические дискуссии трансформируются в мета-методологические. Ученого постмодерна в первую очередь будут занимать "процедуры" и "орудия", с помощью которых осуществляется социальное конструирование предмета анализа, или "фактов". Его также будут интересовать способы "вступления в контакт" с этими предметами, поскольку "двуканальная связь между нашим окружением и нашими "орудиями" определяет природу "данных", которые мы в принципе способны собрать посредством этих орудий" (020, с. 60). На этом фоне главные содержанием мета-методологических дискуссий станет противостояние эмпиризма и герменевтики.
Различия между названными типами методологий сводятся к специфике толкования природы "процедур" и "орудий" научного исследования. Для герменевтика средства познания не принадлежат внешнему миру. Подобно все той же палке слепого или протезу инвалида, орудия познания служат "продолжением" субъекта познания. Слепой не делает "заключений" о неровной поверхности на основании "данных", сообщенных ему палкой; с помощью палки он опосредованно переживает поверхность как неровную, он "вовлечен" в опыт такого переживания как в практику. При этом его "знание-в-практике" не будет фрагментарным; оно не требует индуктивного обобщения, а просто трансформируется с каждым новым моментом переживания или участия в неповторимых, особых обстоятельствах. "В практике герменевтических исследований, - резюмирует свою мысль Шоттер, - достигается своего рода "завершенность-для-практических-целей", недоступная в исследованиях эмпирических" (020, с. 60).
Таким образом, герменевтик интерпретирует познание в практических терминах его конституирования в социальном контексте:
уже само видение объекта включает активный социально-психологический процесс его конструирования, так что "картина мира определяется нашими высказываниями о мире". С позиций эмпиризма все обстоит наоборот: знания о мире и наши высказывания о нем обусловлены "внешним миром как он есть". С точки зрения здравого смысла эти противоположные представления о приводе знания не могут существовать одновременно. Тем не менее в практике постмодерна предусмотрено именно такое -"двунаправленное или двустороннее" объяснение (020, с. 63).
Препятствием к принятию данной мета-методологической модели, которая одновременно постулирует вероятность знания как "значения" и как "обнаружения", служат две причины, уходящие своими корнями в эпоху Просвещения. Во-первых, это образ научного знания: как "единой упорядоченной системы", который исчерпал себя накануне эпохи постмодерна. Во-вторых, описанные еще Витгенштейном "грамматические иллюзии", заставляющие видеть в терминах языка копии внешнего мира. "Преодоление искаженных представлений об использовании языка (и навязанного нам самим языком искушения неверно толковать его природу) составляет одну из главных целей мета-методологических исследований," - подчеркивает Шоттер (020, с.64).
В завершение своей статьи он обращается к теме деконструкции представлений традиционной психологии о генезисе и содержании ментальной жизни. Ситуация постмодерна требует отказа от "индивидуалистического атомизма" в прочтении таких явлений, как мышление, память, эмоции, восприятие, научение, мотивация. Постмодеинизм настаивает на "практической позиции социального участия" для любого типа научного исследования, в том числе и для психологического анализа, который становится, таким образом, социально-психологическим.
Предпосылкой деконструкции индивидуалистических мифов в психологии должно послужить включение в ее методологический арсенал понятия нарратива. Нарратив, т. е. социально принятый тип "повествования", задает параметры научного (в том числе и психологического) и повседневного дискурсов; он определяет правила и способы идентификации объектов, которые подлежат включению в дискурсивное пространство. Как показания свидетелей в ходе судебного разбирательства (т.е. рассказанные ими "истории") могут подтвердить или опровергнуть "факт" (т.е. создать ту или иную версию
произошедшего), так и социальные нарративы "выступают в роли конструктора некоторого набора требований для идентификации тех самых реалий, которые избраны в качестве предмета, исследования" (020, с. 67). В повседневной жизни локальные нарративы обозначают границы социальной идентичности членов сообществ, определяют их "позиции" в сети социальных отношений, задают образцы социального поведения.
Нарративы, таким образом, сообщают социальное измерение всем тем ментальным явлениям, которые до сих пор считались индивидуальными. Так, мышление в психологии постмодерна уже не рассматривается в терминах преобразования информации, на первый план выходит процесс выработки аргументов в ходе дискурса; мотивы выступают "основаниями" поступков и действий, которые "оправдывают" эти действия в глазах сообщества; эмоции интерпретируются как меняющийся набор социальных ролей, опосредованных моральными отношениями; восприятие приобретает онтологический аспект, подразумевающий социальную заданность того, что в принципе может быть воспринято; язык, помимо его репрезентативных функций, все чаще рассматривается как инструмент создания локальных дискурсивных ситуаций и "социальных реалий. Для эпохи постмодерна, подчеркивает Шоттер, нормой является множественность соперничащих друг с другом научных понятий, концепций и парадигм. Их ценность определяется их готовностью признать за другими формами жизни право на альтернативное (или любое иное) толкование жизненного мира, интеллигибельное в рамках другого социального сообщества, поэтому "с точки зрения постмодерна в практике обмена научными суждениями справедливость должна быть уравнена с истиной" (020, с. 71).
Толерантность постмодерна в отношении различных моделей мира и знания позволяет предположить, что среди множества точек зрения найдется место и для "слегка кодифицированного модернизма", полагает М.Майкл (школа независимых социальных исследований Ланкастерского университета, Великобритания), (019). Если постмодернистская позиция означает преодоление всех и всяческих "дихотомий" (как способа суждения о мире посредством взаимоисключающих категорий типа "телесное/духовное", "биологическое/социальное"), то должна стать прозрачной и та граница, которая разделяет сегодня модерн и постмодерн. Сказанное означает, что психологии нового века не следует зацикливаться на противопоставлении себя предыдущему этапу
социально-теоретического развития; ей надлежит стать "в полной мере трансгрессивной" (019, с. 74). Под трансгрессивностью Майкл подразумевает способность социальной психологии преодолеть дихотомию "наук о природе" и "наук о культуре" и реабилитировать "естественные факторы" в качестве детерминанты социального поведения и мировоззрения. В отличие от социального конструкционизма Джерджена, трансгрессивная психология не ограничивается изучением исключительно социальных составляющих идентичности человека постмодерна; для нее будет очевидна необходимость обращения к анализу естественных и природных элементов формирования и функционирования субъекта постмодерна.
Другую характерную особенность своей версии новой социальной психологии Майкл связывает с ее непосредственной адресованностью самим "обитателям постмодерна". Недостатком сценария Джерджена он считает гипертрофию проблем эпистемологии и методологии - при явном невнимании к составлению "социально-психологической карты реалий постмодерна". Теоретические изыскания конструкционистов в области опыта постмодерна "как правило, концентрируются вокруг постмодернистских текстов и артефактов, тогда как "восприятие" этих текстов и артефактов гипотетическими субъектами постмодерна остается в тени" (019, с. 75). Другими словами, модель социального конструкционизма - это вариант постмодернистской психологии, модель трансгрессивной психологии - проект психологии постмодерна, подчеркивает Майкл.
Преимущество последней состоит в том, что благодаря своему "трансгрессивному потенциалу" и "внутреннему праву выбора", она может адаптировать к новой социальной и эпистемологической ситуации некоторые фрагменты психологии модерна - "в снятом виде" (019, с. 84). Важнейшим аспектом сотрудничества "старого и нового" будет применение традиционных экспериментальных методов для изучения психологии "децентрализованного, фрагентарного субъекта (специфика самокатегоризации и идентификации на фоне множащейся мультигрупповой принадлежности, особенности атрибутивных процессов в изменившемся контексте отношения "Я-другой" и т.п.).
Для построения трансгрессивной психологии, "устраняющей дисциплинарные барьеры не только между социальными науками, но и между обществоведением и естествознанием", Майкл предлагает обратиться к опыту социологии научного знания, конкретнее - к
концепции знания как "сети актеров", разработанной Б.Латуром и М.Кэллоном (019, с. 78-79). Согласно этой концепции, ученый - это не только первооткрыватель и исследователь, но еще и талантливый "ловец душ", стремящийся заполучить как можно больше сторонников за пределами научной лаборатории. Ученый - это своего рода мульти-предприниматель, занятый, помимо чисто научной работы, политической, социальной, экономической деятельностью по созданию целостных "сетей отношений между элементами знания" самой разной природы. Такими элементами могут быть природные материалы, технические приспособления, люди как носители определенной научной или непрофессиональной идеологии, представители животного и растительного мира и т. п.
Философским обоснованием "теории сетей" выступают следующие принципы: а) "обобщенного агностицизма", или аналитической беспристрастности в отношении всех без исключения "участников" сетевого продуцирования знания; б) "обобщенной симметрии", т.е. выбора единого словаря для понимания и объяснения соперничающих точек зрения "участников"; в) "свободной
ассоциации", или отказа от априорного разделения действительности на "природное" и "социальное". "Внутри этой мета-теоретической схемы ученые рассматриваются как занятые целенаправленным расширением сфер своего влияния за пределами лаборатории" (019, с.80). Таким образом, ученый выступает как "вербовщик единомышленников", которые должны увеличить научный, социальный и политический потенциал проповедуемой им картины мира или его фрагмента. В этой сети отношений абсолютно равноправны человеческие субъекты, социальные институты, элементы природы и т.п., так что отказ любого из "актеров" от своей роли ведет к дисбалансу и гибели всей системы1.
Таким образом, резюмирует свою мысль Майкл, теория сетей дает концептуальное основание для включения внесоциальных и внечеловеческих факторов в процесс продуцирования знания о мире и интерпретация этого мира. В качестве примера "участия природного в конституирования постмодернистской идентичности, превосходящей ее модернистские аналоги", Майкл ссылается на исследования Дж.Чини в области инвайронментальной этики. По мнению Чини, инвайронментальная этика и формируемое ею экологическое сознание
1 Подробнее о "сетевой концепции знания" см.: РЖ "Социология", 1999, № 4. - С.
89-103.
надлежащим образом воплощают децентрализованное Я человека постмодерна. Экологическое сознание - это результат "диффузии Я в природу", его погружения и растворения в ней как "трансцендентного Я". Модернистское прочтение Я как индивидуальной суверенной сущности сменяется здесь "этическим приоритетом слияния Я и другого, человеческого и природного", что соответствует постмодернистскому толкованию Я как внесущностного и фрагментарного. Базовой категорией инвайронментальной этики Чини выступает понятие биорегионального нарратива, укорененного в локальной мифологии и географии. "Место тоталитарного маскулинного дискурса, - пишет Чини - занимает теперь географический дискурс местоположения". В рамках "географии человеческих ландшафтов - в процессе постоянной реконтекстуализации - возникает голос здоровой идентичности", который препятствует давлению социальных институтов, насаждающих "нездоровое стремление к подобию и единству" (Цит. по: 019, с. 83). С позиций экологического сознания, поясняет Майкл, природа - это еще один конструктор человеческих сообществ, который значительно расширяет границы локальных контекстов и вносит в них разноголосицу, отвечающую существу постмодерна. В переводе на язык "теории сетей" инвайронментализм Чини может быть прочитан как осмысление природы в качестве "актера", привносящего разнообразие и богатство опыта, в тексты идентичности биорегиональных сообществ, увлекая их обаятельным образом "дисперсного Я". Можно утверждать, заключает Майкл, что этика Чини открывает путь к внесущностному пониманию "социального" и "природного", созвучному постмодернистскому сомнению в правомерности суверенитета индивидуального Я2 (019, с. 84).
Список литертары
14. Сандлер У. А., Джонсон Т.Б. Что такое одиночество? - Лабиринты одиночества: Пер. с англ. - М.: Прогресс, 1989. - С. 21-51.
15. Джонг-Гирвельд де Д., Радмелдерс Д. Типы одиночества. - Там же. - С. 301-319.
16. У.Кларк, М.Эндерсон Б.Г. Одиночество и старость. - Там же, - С. 453-484.
2 Окончание см.: РЖ "Социология", 2000, № 2.
17. Жизнь старого и одинокого человека / Биксон Т.К., Пепло Л.Э., Рук К. С., Гудчайлдс Ж. Д. - Там же. - С. 485-511.
18. Эйсенсен И. Одиночество и разведенный мужчина преклонного возраста. - Там же. -С. 433-452.
19. Демографический потенциал России. Аналитическое обозрение. Серия "Социология". - М.: Центр комплексных социальных исследований и маркетинга, 1996. - Вып.5-6.
20. Вопросы статистики. - М.: Госкомстат России, 1997. - № 3.
21. Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного времени. Информ. бюлл. - М.: ВЦИОМ, 1999. - № 3.
22. Ковалева Н. Социальный барометр показывает "пасмурно" // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного времени: Информ. бюлл. - М.: ВЦИОМ, 1997. - № 3. - С. 22-24.
23. Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного времени. Информ. бюлл. - М.: ВЦИОМ, 1997. - № 3.
24. Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного времени. Информ. бюлл. - М.: ВЦИОМ, 1999. - № 4.
25. Динамика уровней заболеваемости и смертности от болезней, имеющих социальную окраску (социопатии в современной России) / Акопян А., Мишев В., Харченко В. и др. // Вопросы статистики. - М.: Госкомстат, 1998. - № 3.
26. Экономические и социальные перемена: мониторинг общественного времени. Информ. бюлл. - М.: ВЦИОМ, 1998. - № 5.
Е.В.Якимова
