CC BY
32
СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
2000.02.020-024. ПОСТМОДЕРНИЗМ И ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ НАУКА11. (Сводный реферат).
2000.02.020. CHAIKLIN S. From theory to practice and back again: what does postmodern philosophy contribute to psycological science? // Psychology and postmodernism. - L. etc., 1994. — P.194-208.
2000.02. 021. LATHER P. Postmodernism and the human sciences // Ibid. -P.88-109.
2000.02.022. LOVIE L. Postmodernism and subjectivity // Ibid. - P.119-134.
2000.02.023. POLKINGHORNE D.E. Postmodern epistemology of practice // Ibid. - P.146-165.
2000.02.024. RICHER P. An introduction to deconstructionist psychology // Ibid. - P. 110-118.
Постмодернизм есть "процесс теоретического переосмысления объектов и опыта повседневности в эпоху сумерек модерна"; это "эпохальный переворот в способах восприятия и понимания мира и человеческих возможностей", - так определяет содержание постмодернистского культурного сдвига Патти Латер (университет штата Огайо, США) (021, с. 104-105). Cфepy интересов автора составляет феминистское прочтение постструктурализма. Латер относит себя к той категории интеллектуалов конца XX столетия, которая предпочитает "поддерживать движение... подрывающее ценностные устои Просвещения", нежели противостоять ему, и таким образом "раздвигает границы того, что в настоящее время называется наукой" (021, с.88). В данной статье она анализирует феномен гуманитарного знания в ситуации постмодерна и сопоставляет три разновидности "дискурса по поводу науки" в текущем столетии - рассуждения в терминах "смены
11 Окончание. Начало см. РЖ "Социология", 2000, № 1.
парадигм", социально-критический подход последователей Франкфуртской школы и постструктуралистский дискурс о дискурсе.
К концу нынешнего века, пишет Латер, социально-поведенческая наука, руководствовавшаяся методами и стандартами естествознания, превратилась в своего рода "науку для философов". Суть этого превращения состоит в отходе от бинарной логики противостоящих друг другу, "герметических" субъекта и объекта, от линейной телеологической рациональности, от идеи беспристрастного наблюдателя, понятия строгого научного факта и концепции языка как средства непосредственного отражения реальности. Миф о ценностном нейтралитете ученого был развеян Фуко, который обнаружил неизбежное присутствие отношений власти в процессе продуцирования и легитимации знания. "Истина, объективность и разум отныне подлежат переосмыслению как "эффекты власти", от которых зависит считавшееся трансисторическим содержание ценностей". Таким образом, становится очевидным, что "все исследователи создают объекты своих исследований, пользуясь материалом, который предоставляет им их культура", причем центральная роль в этом "лингвистически, идеологически и исторически укорененном проекте, именуемом наукой", принадлежит ценностным предпочтениям ученых (021, с.90).
Одним из первых борцов против "гегемонии позитивизма как философии науки" стал Т. Кун. Реконструируя куновскую теорию смены парадигм, Латер подчеркивает, что в первую очередь ее создатель апеллировал к представителям естествознания, полагая, что социальной науке еще только предстоит создать свою парадигму. Главными недостатками теории парадигм автор считает ее приверженность старой "логике репрезентативности" (т.е. концепции языка как воспроизведения мира как он есть) и невнимание к социально-политическому контексту кристаллизации и "распространения новых познавательных моделей и методов. "Схемы Куна игнорировали политическое содержание теорий и методологий и отрицали структурирование мира посредством референтной природы языка" (021, с.92).
Представители Франкфуртской школы, напротив, выдвинули проблему политической "насыщенности" социальных исследований на первый план. Опираясь на тезис Хабермаса о том, что заявления о беспристрастности и объективности научной позиции социального аналитика лишь маскируют участие социальных интересов в продуцировании знания, его последователи сделали вывод о социальной
вездесущности идеологии. С этой точки зрения задача социального исследователя состоит в разработке критической социальной теории, способной сделать познание средством осознанной социально-политической эмансипации. Позитивным моментом "критического дискурса" франкфуртцев Латер считает социально-политическое — "контекстуальное" - прочтение социальных интерпретаций и методов, недостатком - умозрительность в трактовке "освободительной миссии" социального знания. "Эмансипирующая, критическая социальная наука, -подчеркивает Латер, - может развиться только из социальных отношений внутри самого исследовательского процесса, когда будет введено в силу то, что только зарождалось в недрах франкфуртской школы -осуществление теории в исследовательской практике" (021, с.95).
Фокусом постструктуралистского дискурса, продолжает Латер, выступает "способность языка организовывать и упорядочивать наши мысли и опыт" (021, с.99). Язык рассматривается здесь одновременно как носитель и творец "эпистемологических кодов культуры", что предполагает постоянную критическую саморефлексию его пользователей - социальных аналитиков. С точки зрения философии научного знания, постструктурализм олицетворяет "поворот от парадигмы к дискурсу", от онтологии и эпистемологии научного исследования как следствия "выбора парадигмы" — к изучению функций яьыка в процессе конституирования объектов, методов и содержания социального знания. Реинтерпретация науки в терминах постструктурализма означает отказ от идеи бесконечного поступательного приращения знания на пути к истине; ее место занимает принцип конечности и фрагментарности знания, его исторической и культурной ситуативности и полифоничности интерпретаций. Одновременно провозглашается децентрализация субъекта как носителя знания: его идентичность утрачивает традиционную устойчивость и стабильность и трактуется как "функция социальных отношений". Рефикация субъективности, свойственная модерну, уступает место идее многомерности индивидуального "Я" как носителя, вместилища и творца множественных значений и толкований реальности.
Вместе с тем, пишет в заключение Латер, "для того чтобы учиться у постструктурализма, совсем не обязательно принимать все, им предложенное" (021, с.89). В частности, переосмысление в условиях постмодерна культурной практики, именуемой наукой, не может быть сведено к постструктуралистской позиции анти- или постнауки. С точки
зрения феминистского видения реалий постмодерна наука вообще и социальная наука в частности есть не что иное, как игра с истиной, причем не единственная, а одна из многих возможных. Вслед за Фуко Латер склонна рассматривать движение человеческой мысли как "последовательность разных идеологий, некоторые из которых считают себя научными". В таком случае истина оказывается в такой же мере "риторичной", как и "процедурной", а наука выступает "оспариваемым культурным пространством или "местоположением", где всплывает все то, что исторически подавлялось" (021, с.89).
Ларс Лёвли (Институт проблем образования при университете г. Осло, Норвегия) обращается к анализу постмодернистской интерпретации субъективности, считая эту тему важнейшей с точки зрения будущего психологической науки и теории образования (022). "Смерть субъекта", на которой настаивают адепты постмодернизма, равнозначна смерти психологической науки как дисциплины, изучающей автономного, рационального, деятельного индивида - носителя сознания. Поэтому представителям психологии и педагогики необходимо разобраться в существе постмодернистского толкования субъективности.
Размышляя о содержании постмодернизма, Лёвли определяет этот феномен как "культуру знаков", так как все теоретики постмодернизма, несмотря на расхождения в частностях, исповедуют единый "риторический взгляд" на мир и человека. Суть этой позиции сводится к утверждению, что язык "владеет" своим носителем, определяя его способы мышления и жизнедеятельности, а не наоборот. В свою очередь, язык может быть описан как "знаковая структура, которая является вместилищем значений, независимых от их связи с "фактами" мира или намерениями субъекта" (022, с.119). Таким образом, утверждается, что значения рождаются в контексте отношений между знаками, составляющими структуру языка, вследствие их определенного положения в этой структуре, а не вследствие их соответствия "фактам" действительности.
Если идея культуры как системы знаков есть первая и главная идея постмодернизма, то тезис о "смерти субъекта" составляет вторую, не менее важную часть его философского содержания, продолжает Лёвли. Историческая традиция интерпретации субъективности в терминах модерна предлагает три образа субъекта, которые в равной мере неприемлемы для постмодернизма. Первый связан с представлением о "жизненной нити", связывающей воедино все события и этапы
индивидуального жизненного пути; здесь субъективность формируется и разворачивается на всем протяжении индивидуальной жизни, отражая ее целостность и непрерывность. Самым ярким образцом подобного прочтения субъективности служит "Феноменология духа" Гегеля. С позиций постмодернизма "жизненная нить" субъекта может быть только "разорванной, т.е. состоящей из отрезков и фрагментов, которым не суждено соединиться в нечто целостное.
Второй традиционный образ субъективности может быть представлен в виде круга, тотальности, гармонии, в которых находят примирение как внешние, так и внутренние противоречия жизни. Величайшим певцом гармонии мира и человека как цели эстетического воспитания был Шиллер. С постмодернистских позиций идея гармонии и тотального единения не может быть реализована ни внутри человека, ни в его отношениях с обществом и миром в целом; более того, такая идея несет в себе зачатки авторитаризма и посягательства на индивидуальную свободу. Третий образ связан с учением Руссо о "естественном человеке", здесь субъективность трактуется как стержень или корень индивидуального бытия. В такой интерпретации постмодернисты усматривают квинтэссенцию "реификации субъективности", или "сущностного" ее прочтения.
Как это ни парадоксально, замечает автор, заявления о "смерти субъекта" не мешают постмодернистам вплотную заниматься разработкой темы субъективности под именем "деконструкции" связанных с ней традиционных понятий. Разгадка этого парадокса состоит в экспликации самого термина "деконструкция", который объединяет в себе разрушение старого (в данном случае элиминацию категорий модерна, описывающих субъективность в терминах саморепрезентации и саморефлексии) и конструирование нового. Новый субъект постмодерна может быть осмыслен как калейдоскоп фрагментов идентичности, "привязанных" к локально-историческим и культурным обстоятельствам. С риторической точки зрения "субъект превращается в текст, что делает для него невозможным отношение к самому себе как к чему-то постоянному, существующему независимо от мира знаков, которыми он опутан... В такой схеме субъект обречен на вечное изгнание из самого себя, он открыт бесконечной смене значений" (022, с.124). В этом процессе "поглощения субъекта текстом" находит завершение трансформация "сущностного человека" модерна в "человека отношений", характерного для постмодерна. Следовательно, заключает
Лёвли, теоретики постмодернизма на самом деле не имеют намерения лишить субъективность права на философское (и психологическое) существование. Скорее они стремятся разрушить идеологическую позицию, базирующаяся на представлении о субъекте как центре мироздания, заменив ее идеей субъективности как мирового текста. Выплеснув грязную воду "философии сознания", они оставляют в неприкосновенности ее ребенка - "представление об индивидуальном, рациональном, критически мыслящем субъекте" (022, с.132-133).
В статье профессора психологии Пенсильванского университета Поля Ричера содержится очерк "деконструкционистской психологии" -движения, зародившегося среди европейских психологов-последователей Фуко и получившего заметное распространение в США в последнее десятилетие (024). Отталкиваясь от критического анализа феномена власти в работах Фуко, психологи-"деконструкционисты" исследуют влияние властных отношений на процесс и результат психологического познания в контексте "автономных лингвистических структур". Цель деконструкции в данном случае состоит в том, чтобы показать, что "эмансипирующий" тип психологических интерпретаций новейшего образца (прежде всего в рамках психодинамической и гуманистической теорий) на самом деле является иной, более опосредованной и изощренной формой социального контроля.
В работах Фуко, пишет Ричер, психология как научная дисциплина служит излюбленным примером имплицитного присутствия "динамики власти" в теоретической и практической сферах продуцирования, функционирования и распространения знания. Фуко продемонстрировал воздействие внепсихологических структур власти, или структур доминирования — экономических, политических, религиозных - на процесс формирования комплекса психологических знаний. Как подчеркивал Фуко, "власть и знание непосредственно подразумевают друг друга: нет отношений власти без соответствующей им области знаний, равно как нет знания, которое не предполагало бы конституирования специфических властных отношений" (цит. по: 024, с.111). Под этим углом зрения становится очевидной утопичность проектов создания "чистых", т.е. свободных от социально-политических воздействий психологических моделей человека и мира, на статус которых претендуют психодинамические и гуманистические психологические теории. "Все рассуждения о свободе, потенциале,
самоактуализации и т.п. создают основу для новой разновидности расизма - расизма самоконтроля" (024, с. 111).
Как показал Фуко, продолжает свои рассуждения Ричер, "власть отношений власти" является скрытой и хорошо замаскированной. Поэтому деконструкция психологических интерпретаций сталкивается с серьезной методологической проблемой, которая обусловлена невозможностью непосредственного анализа властных отношений и структур доминирования путем обращения к их субъективным носителям (в данном случае — к исследователям-психологам)."Отношения власти не продуцируются субъектами или внутри субъектов, которые осуществляют познание, так что намерения ученых выступают своего рода средством маскировки: они помогают переключить внимание аналитика с социальной сферы на область индивидуальных чувств, что делает социальную проблему объектом интроспекции" (024, с.112). С позиций деконструкционистской психологии, анализ знания как объекта отношений власти возможен только на пути "бессубъектного" изучения структур языка, посредством которого это знание конституируется и распространяется. Здесь на помощь психологам новой ориентации приходит лингвистический структурализм Соссюра, постулирующий следующие базовые принципы понимания феномена языка: а) язык есть анонимная социальная система, которая не является собственностью или изобретением одного лица или группы лиц; выступая главным средством социальной коммуникации, язык с необходимостью принимает внеличностные, интерсубьективные формы; б) интерсубъективное пространство языка формируется как результат воздействия множественных факторов - исторических изменений, политических сдвигов, географических трансформаций, экономического развития и т.п.; эти факторы являются внешними и совершенно произвольными применительно к системе языка, так что "разные языки совершенно произвольно используют разные звуки для передачи одних и тех же значений" (024, с. 113); в) любой язык, взятый в конкретный момент времени, содержит набор правил, которые предопределяют, что может и что не может быть высказано в языке; поэтому только определенные звуки (знаки) могут быть использованы для передачи конкретных значений; историческая трансформация языка и кросскультурные сдвиги в языковом поле означают также изменения в плане значений; другими словами, "cogito как источник мысли заменяется анонимным дисперсным
языковым полем, которое существует вне познающего субъекта и этот субъект детерминирует" (там же).
В интерпретации Фуко последний принцип Соссюра звучит следующим образом: анализ отношений "власть-знания" не должен начинаться с субъекта познания, напротив; субъект, объект и способ познания должны рассматриваться как следствия властных отношений. Заслуга Фуко, констатирует Ричер, состоит в том, что он преодолел аполитичность структурализма и показал, что структуры, детерминирующие дискурс (в том числе и психологический), суть структуры социального доминирования.
Переходя непосредственно к теме деконструкции психологического знания в терминах постструктурализма, автор подчеркивает, что имплицитное доминирование отношений власти наиболее заметно "в маргинальных сферах, применительно к маргинальным субъектам" (024, с. 114). Речь идет о попытках психологической и психотерапевтической реабилитации девиантов и душевнобольных посредством политики изоляции и принудительного "приведения в норму". Реконструируя исторический путь психиатрии и эволюцию повседневного отношения к людям с психическими отклонениями, Ричер приходит к выводу, что "гуманизация" этих сфер социальной жизни и социальных отношений на самом деле означала замену одного типа несвободы и социального контроля — физической изоляции от общества — другим : иллюзией свободы под маской социально-психологической реабилитации посредством нивелировки личности и подчинения ее господствующим нормам морали. Психоаналитические и гуманистические интерпретации психологического здоровья являются не чем иным, как скрытой формой "предписания того, что следует делать и чего следует желать" (024, с.117).
В конечном счете, пишет в заключение Ричер, изощренные интерпретации психоаналитиков и гуманистов оказались значительно более эффективным способом "нормализации" маргиналов, чем медикаментозное лечение и рекомендации специалистов по социальному поведению. "Психология в целом есть разновидность полицейского надзора, психодинамические же и гуманистические ее ответвления выполняют функции тайной полиции", а задача их разоблачения принадлежит "деконструкционистской психологии" будущего (024, с.118).
По мнению Доналда Полкингхорна, профессора консультативной психологии университета Южной Каролины (США), история академической психологии представляет собой "целенаправленное приложение эпистемологических принципов Просвещения к изучению человека" (023, с.146). На этом пути психология добилась внушительных успехов с точки зрения модернистского прочтения задач научного познания. Однако сегодня, на пороге эпохи постмодерна, психология как научная дисциплина должна решиться на "смену нарратива", если она предполагает вписаться в новую картину мира и человека. Для психологии, в отличие от прочих гуманитарных наук, эта задача облегчается тем, что ее "сводная сестра" - консультативная, или практическая психология уже давно исповедует эпистемологические принципы, аналогичные постмодернистским. Поэтому, чтобы стать адекватной требованиям постмодерна, "академической психологии достаточно усвоить эпистемологию психологии практической, что в свою очередь будет способствовать созданию единой научно-практической психологии" (023, с .146).
Практическая консультативная психология всегда оставалась в тени своей именитой академической родственницы — психологической теории. Последняя традиционно занималась выработкой общих законов человеческого поведения, тогда как психологи-практики сосредоточивались на решении актуальных вопросов прагматического характера: как помочь человеку, который сам не способен справиться с проблемами своего ментального здоровья и личностного развития? Причем постулаты и выводы теоретической психологии, равно как ее эпистемологические принципы по большей части оказывались недейственны и даже бесполезны при решении подобных проблем. Постепенно практическая психология накопила определенную совокупность собственных знаний, которую можно охарактеризовать как "фрагментарное собрание разрозненных, порой противоречащих друг другу теорий и техник". И хотя психологи-практики, как правило, не задумываются об эпистемологических основаниях этой совокупности знаний, их "психология" базируется на вполне определенной, хотя и имплицитной, эпистемологической позиции. Суть ее может быть выражена следующими тезисами: а) не существует таких эпистемологических оснований, на которых можно было бы воздвигнуть здание бесспорных научных суждений; б) совокупность знаний всегда фрагментарна, она подобна лоскутному одеялу, а не системе логически
связанных научных суждений; в) знание есть некоторая конструкция, основанная на когнитивных схемах и объективироанном взаимодействии со средой; г) проверкой научного суждения служит практическая польза от его применения при выполнении того или иного задания, а не его соответствие/несоответствие тому или иному набору методологических правил.
По мнению Полингхорна, перечисленные эпистемологические принципы соответствуют установкам постмодерна, так что "практическая психология служит убедительной иллюстрацией реального осуществления постмодернистского понимания науки" (023, с.147). Для доказательства этого положения он реконструирует эпистемологию постмодернизма, которая "возникла в ходе деконструкции познавательных принципов модерна, сосредоточившись на четырех главных темах: дефундаментализм, фрагментарность, конструктивизм и неопрагматизм знания" (023, с.148).
Дефундаментализм, или "необоснованность" познания, означает его "несвязанность" с фактами мира как он есть, поскольку опыт познающего субъекта всегда отфильтрован присущими ему когнитивными интерпретирующими схемами. Человек не имеет непосредственного доступа к "чистым впечатлениям и ощущениям", он всегда имеет дело с "данными", препарированными его когнитивным аппаратом. Следовательно, знание не содержит образов реального мира, оно состоит из конструкций, базирующихся на способности человека к ментальной организации опыта.
Фрагментарность как характеристика знания связана с постмодернистской интерпретацией реальности как множественности, состоящей из отдельных, единичных, разрозненных элементов и событий. Такой же множественностью является и индивидуальное "Я" как "комплекс не связанных друг с другом образов и происшествий" (023, с.149). Если модернизм тяготеет к регулярности и общности, то постмодернизм сосредоточивается на различии и неповторимости. Поэтому знание всегда должно рассматриваться как специфическое, локальное, случающееся здесь и теперь, но не как констатация общих законов, свободных от контекста. Таким образом, "реальность не является статичной системой, которая лежит в основании флуктуаций опыта, она сама есть процесс бесконечных изменений" (там же). При этом не только реальное по-разному выражает себя в разных локальных обстоятельствах, но и репертуар интерпретативных схем, которые
используются для объяснения реального, варьируется в зависимости от места и времени их применения.
Коструктивизм как постмодернистский эпистемологический принцип является продолжением и развитием сказанного выше. Если опыт состоит из фрагментарных элементов реальности и их толкований в соответствии с когнитивными схемами, то знание с неизбежностью становится "конструкцией", а не "репродукцией мира". Интерпретирующие схемы привносят организацию и значение в опыт познающего субъекта, так как представляют собой способы препарирования объектов реальности (физических предметов, идей, других индивидов, собственного "Я") таким образом, чтобы они служили достижению намеченных этим субъектом целей. "Таким образом, мир упорядочивается и приобретает смысл" (023, с.150). Организующим началом и средством конструирования знания как раз и служат когнитивные концептуальные шаблоны, которые имеют биологическую природу, общую для всех представителей человеческого рода. Наблюдаемые эмпирические различия когнитивных шаблонов обусловлены исторической, социальной, культурно-этнографической спецификой их локализации в разных контекстах.
Если дефундаментализм, фрагментарность и конструктивизм составляют "негативные" аспекты эпистемологии постмодернизма, продолжает Полкингхорн, то принцип неопрагматизма предоставляет критерий для оценки научных суждений и продиктованных ими действий. Принцип неопрагматизма применительно к генерации знания переключает внимание с попыток описать реальность саму по себе (теоретическое знание, или "знание того, что") на процесс "коллекционирования" дескрипций таких действий, которые оказались эффективными при достижении той или иной намеченной цели (практическое знание, или "знание того, как"). Под этим углом зрения ценность знания и его "аутентичность" определяются успехом/неуспехом его функционирования в качестве "руководящего принципа", направляющего действия индивида в практическое русло реализации поставленных целей. "Прагматический корпус знания, таким образом, состоит из коллекции примеров таких действий, которые уже привели к желанным результатам в ситуациях, схожих с настоящей" (023, с.151). При этом "коллекции" всегда неполны и открыты для изменения и дополнения в соответствии с новыми локальными случаями уникального опыта и новыми вариантами действий. "Обобщения" подобного рода не
носят прогностического характера, они обладают только эвристической ценностью как носители информации о возможных вариантах успешных практических манипуляций в сходных обстоятельствах. Другими словами, постмодернистский неопрагматизм не тождествен утверждению тщетности научного поиска, он просто трансформирует традиционное понимание целей науки: "Вместо того чтобы заниматься поиском всеобщих законов и универсальных истин, наука призвана собирать, упорядочивать и распределять типы практик, которые привели к желаемым результатам" (023, с.152). Научная деятельность означает также бесконечный процесс апробации новых и новых практик и суммирование результатов такой апробации в едином конгломерате знаний, элементы которого остаются локализованными в своих специфических контекстах.
В отличие от академических психологов, которые ограничиваются модернистской схемой гипотетико-дедуктивной генерации знания, их коллеги-практики руководствуются принципом уникальности и неповторимости проблем, которые они вынуждены решать в работе с клиентами. Поэтому они могут свободно варьировать имеющиеся в их распоряжении гипотезы и модели, оперируя всем набором когнитивных концептуальных шаблонов. Тем самым они пытаются найти такую уникальную конфигурацию этих шаблонов и интерпретирующих схем, которая обеспечила бы практическое решение проблем конкретного клиента. То есть их знание является "динамичным, зависимым от контекста экспертным знанием", которое уточняется, обогащается и приобретает самые разные формы по мере накопления клинического опыта и получает закрепление в виде описаний "клинических случаев" (023, с.156).
Экспертное знание психологов-практиков, подчеркивает Полкингхорн, отвечает всем принципам эпистемологии постмодерна, о которых говорилось выше. Об этом, в частности, свидетельствуют данные опросов, проводившихся автором среди практикующих психологов Лос-Анджелеса, а также контент-анализ специальной и справочной литературы, выпускаемой Американской психологической ассоциацией для психологов-консультантов.
Во-первых, "эпистемология практики, как и постмодернизм, не претендует на обладание и не надеется найти в будущем фундамент, который мог бы стать основанием безусловного, бесспорного научного знания" (023, с.159). Большинство практикующих психологов,
психотерапевтов и консультантов придерживаются "множественной" теоретической ориентации, т.е. не отдают арпоп предпочтения ни одной из "больших психологических теорий. В каждом конкретном случае они ищут ту теорию или их совокупность, которая предлагает самые адекватные объяснения именно этого случая (а не других схожих).
Во-вторых, эпистемология практики обладает постмодернистким пониманием фрагментарности знания" (023, с.159). Психологи-практики особо настаивают на уникальности клинических случаев, происходящих "здесь и теперь", они не предполагают скрытого присутствия "универсальных принципов", которые прячутся за фасадом наличного разнообразия психологических феноменов.
В-третьих, "эпистемология практики утверждает
нерелятивистский конструктивизм, полагая, что некоторые когнитивные схемы и интерпретирующие шаблоны могут быть более употребимы и полезны, чем другие" (023, с.161). Исходя из понимания опыта и знания как "когнитивной конструкции", психологи-практики настаивают на том, что не только патологический опыт клиента, но и интерпретация этого опыта психологом обусловлены соответствующими, иногда совершенно разными концептуальными схемами.
Наконец, практическая психология демонстрирует эффективность и действенность постмодернистского неопрагматизма. Критерием удовлетворительности знания здесь выступает практическая эффективность психотерапевтических манипуляций, т.е. "эпистемология практики сменила метафору истинности на метафору утилитаризма" (023, с.162).
Практическая психология, пишет в заключение Полкингхорн, "предлагает постмодернистскую альтернативу академической психологии модерна и являет собой модель позитивной постмодернистской трансформации гуманитарного знания в целом (023, с. 162-163).
Статья Сета Чайклина (Институт психологии Орхусского университета, Дания) подводит итог "теоретическим рассуждениям о пользе постмодернизма для развития психологической науки" (020, с.194). Анализируя точки зрения участников симпозиума, в особенности идеи, высказанные Д. Полкингхорном, К. Джердженом и С. Квейлом12), автор задается вопросом о правомерности и целесообразности
12 Подробнее о взглядах К. Джерджена и С. Квейла см.: Постмодернизм и психологическая наука // РЖ "Социология", 2000, .№ 1.
вмешательства постмодернистской философии в судьбы психологической науки.
Ценность философских положений для конкретного знания, каковым является психология, пишет Чайклин, обусловливается в первую очередь их идеологическим содержанием: философия помогает уяснить, какие проблемы научного знания наиболее актуальны, в чем состоят главные задачи и цели познания, какова должна быть его общая направленность и т.п. "Я готов признать необходимость "приложения" философского постмодернизма к корпусу психологического знания, если это приложение открывает для психологии новые горизонты и предлагает интересные пути достижения поставленных целей", - утверждает автор (020, с. 194). Такой же точки зрения, на первый взгляд, придерживается Полкингхорн, Джерджен и Квейл, когда они выдвигают свои аргументы в пользу трансформации психологии в духе постмодернизма. Сопоставление этих аргументов позволяет Чайклину сдезать вывод о том, что всех трех авторов при очевидном несовпадении их позиций объединяет общее представление о задачах психологии в эпоху постмодерна и о причинах ее нынешней "несостоятельности". Полкингхорн, Джерджен и Квейл сходятся во мнении, что психология и психологи должны "погрузиться в пучину социального", что они призваны вносить постоянный вклад в социальную сферу человеческой деятельности и быть утилитарно-полезными для социальных институтов. Препятствием для осуществления этих благородных замыслов (которые, по мнению Чайклина, были присущи психологии с момента ее возникновения) выступает ее интеллектуальная и культурная привязанность к философским и ценностным установкам модерна. "Эти авторы утверждают, что необходимо переосмыслить психологию в свете общих интеллектуальных наработок, называемых философией постмодернизма, причем предполагается, что создание социально значимой, утилитарной психологии будет невозможно до тех пор, пока эта дисциплина ориентирует на установки модерна" (020, с.197).
Реконструируя понимание психологии в терминах модерна и постмодерна в статьях Полкингхорна, Джерджена и Квейла, Чайклин приходит к заключению, что различия "двух психологий", на которых настаивают защитники постмодернистской трансформации знания, весьма преувеличены. Задача превращения психологии в социально-релевантную, утилитарно-полезную дисциплину вполне укладывается в традиционное представление о назначении этой науки, тем более что ни
Полкингхорн, ни Джерджен, ни Квейл не предлагают никаких конкретных способов достижения провозглашаемой цели, помимо критики и "деконструкции" сложившегося (модернистского) дискурса. В таком случае правомерно спросить: может ли философия постмодернизма вообще помочь психологии в обретении ею нового имиджа?
Чайклин склоняетсяк отрицательному ответу на этот вопрос. Прежде всего он убежден, что "идеологическое применение этой философии не содержит интересных предпосылок, способных вдохновить психологов на новые открытия" (020, с.200). Приставка "пост" предполагает трансценденцию наличного, в данном случае -преодоление модерна, выход за его социально-интеллектуальные рамки. Между тем высказывания трех упомянутых авторов по большей части направлены "против модерна": они подразумевают или открыто утверждают противостояние нового и традиционного, оставаясь в границах традиционной же терминологии и ментальных стереотипов. Все характеристики психологического постмодернизма строятся исключительно по принципу отрицания современной психологии, эпистемологии и философии, поэтому "постмодерн" неизбежно превращается в "антимодерн". "Если психология, основанная на принципах постмодернизма, действительное достойна внимания, - пишет Чайклин, — то имеет смысл облекать аргументы в ее защиту в их собственные одежды, а не ограничиваться отрицанием существующих" (020, с.201). Кроме того, если знание - в интерпретации постмодернизма - не предполагает непременного консенсуса теоретических и методологических позиций, то вряд ли целесообразно затрачивать столько усилий на критику "инакомыслящих". Наконец, несостоятельной представляется попытка постмодернистов начать психологию новой эпохи "с чистого листа", зачеркнув всю историю развития этой дисциплины. Это обстоятельство тем более важно, что вне исторического контекста невозможна обоснованная дифференциация психологии модерна и психологического знания постмодерна (при том, что современное состояние дисциплины демонстрирует присутствие и того, и другого).
Обращение к методологическим и практическим аспектам постмодернистской психологии в их трактовке Полкингхорном, Джердженом и Квейлом еще раз подтверждает общее впечатление неубедительности и расплывчатости "нового имиджа" дисциплины.
Несмотря на заверения авторов, в специальной и периодической литературе последних лет "весьма трудно найти конкретные примеры постмодернистского "обращения" психологической науки, на котором они настаивают" (020. с.202).
В целом, резюмирует свои рассуждения Чайклин, Полкингхорну, Джерджену и Квейлу не удалось "артикулировать и легитимизировать новые формы психологической практики и исследований; некорректная характеристика философской традиции модерна и академической психологической традиции сделали невозможной серьезную идеологическую полемику по поводу существующих форм и методов науки и их релевантности постмодернистики ориентированной психологии" (020, с.203). Более результативным с точки зрения будущего психологической науки автору представляется культурно-исторический подход, развивающийся в недрах классической психологии. Культурно-историческая психология базируется на диалектической философии и акцентирует социальную укорененность человеческой практики, а также ее связь с наличной исторической традицией. Тем самым данный подход отвечает новейшим требованиям социальной локализации и практической переориентации знания, не связывая себя философскими обязательствами постмодернизма.
Е. В. Якимова
