CC BY
42
СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
2002.03.017-025. СОЦИАЛЬНЫЙ КОНСТРУКЦИОНИЗМ, ДИСКУРС И РЕАЛИЗМ В СОЦИАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ. (Сводный реферат).
2002.03.017. BROWN ST., PUJOL L., CURT B.C. As one in a web? Discourse, materiality and the place of ethics // Social constructionism, discourse and realism.—L., 1998.—P.75-89.
2002.03.018. BURR V. Overview: realism, relativism, social construction-ism and discourse // Ibid.—P.1—25.
2002.03.019. COLLIER A. Language, practice and realism // Ibid.—P.4—58.
2002.03.020. GERGEN K. Constructionism and realism: how we are to go on? // Ibid.—P. 14——155.
2002.03.021. HARRE R. Foreword // Ibid.-P.X-XII..
2002.03.022. MERTTENS R. What is to be done? // Ibid.-P.5—73.
2002.03.023. PARKER I. Realism, relativism and critique in psychology // Ibid.-P.1-9.
2002.03.024. POTTER J. Fragments in the realisation of realism // Ibid. —P.27-45.
2002.03.025. WILLIG K. Social constructionism and revolutionary socia-lism: a contradiction in terms? // Ibid.-P.91-104.
В реферате представлены статьи ведущих европейских (преимущественно британских) и американских социальных психологов, посвященные философским основаниям критической психологии новой волны (социальный конструкционизм и дискурсивный анализ). Фокусом сборника выступает дилемма конструкционизма/реализма (или в терминах их негативных последствий —релятивизма/эссенциализма) как методологических вариантов критической психологии. Как считают инициаторы данной дискуссии Ром Харре и Ян Паркер, данные философские позиции при всем их видимом антагонизме не исключают друг друга в рамках конструкционистской (дискурсивной) психологии. По мнению Паркера, задача состоит не в том, чтобы окончательно решить «большой вопрос» о
философском фундаменте конструкционизма в психологии, а в том, чтобы сопоставить аргументы реалистов и релятивистов внутри того «рефлексивного критического движения, которое, оставив в покое ментальную экипировку индивида, обратилось к социально опосредованному, исторически обусловленному изучению поведения и опыта» (023, с.1). Социальный конструкционизм позволяет осмыслить психологическую науку как науку об «ансамбле социальных отношений» и с помощью дискурсивного анализа увидеть в ней «мощную составляющую пси-комплекса современной культуры», который помогает конституировать и регулировать человеческую субъективность. Тем не менее релятивизм, который с недавнего времени прочно ассоциируется с конструкционист-ским (дискурсивным) подходом, препятствует плодотворной реализации проекта критической психологии. Он «дискредитирует усилия по дискредитации традиционной психологии», демонстрируя относительность критических аргументов в адрес последней. Реализм (точнее, философия критического реализма) на первый взгляд представляется панацеей от «коллапса дискурсивного идеализма», который угрожает психологии новой волны. Однако реализм в разных его формах уже узурпировали адепты традиционной психологии, которые видят в нем философскую гарантию «научности» и оружие против конструкционистской критики. Кроме того, реализм чреват опасностями эссенциализма, т.е. возвращения психологии к ее историческим истокам. На фоне этого противостояния двух философских ориентаций, замечает Паркер, возникает необходимость обратиться к обсуждению реализма и релятивизма с тем, чтобы «объяснить, как психологические факты конструируются социальным контекстом, как субъективность воспроизводится в дискурсе в рамках социальных обстоятельств, и проанализировать базовые исторические условия, порождающие пси-комплекс» (023, с.2). Для того чтобы избежать ложного (дихотомического) прочтения проблемы «реализм/релятивизм» в новой психологии, необходимо иметь в виду, что сами философские позиции, о которых идет спор, суть социально сконструированные (дискурсивные) метафоры, которые «создают определенную обстановку для изучения сознания и снабжают нас средствами для обсуждения результатов» (023, с.3).
Сходную мысль развивает в предисловии к сборнику Р.Харре, для которого самым существенным в обмене мнениями между реалистами и конструкционистами представляется «установление баланса между эс-сенциализмом и релятивизмом в самых разных контекстах». Вместе с тем
Харре явно импонирует позиция критического реализма, которая привносит в конструкционистский проект «понятие практики... как ответ на меняющийся фокус различных дискурсов, доступных в данный момент времени» (021, с.Х1). По мнению Харре, которого называют социальным конструкционистом в психологии и реалистом в физике, необходимо отделять друг от друга мир и наше знание о нем. «Мы живем в мире (Цт-we1t), за пределами которого лежит масса материальных возможностей, о чем мы в данный момент даже не подозреваем», —пишет автор (021, с.Х11). Другими словами, мир реальный богаче, чем Umwe1t, созданный нашим знанием. То же самое можно утверждать и о мире человеческих отношений, который не исчерпывается наличными (здесь и теперь) дискурсивными рамками. Поскольку, таким образом, «кое-что существует и за рамками лингвистических систем.язык должен выйти за свои пределы» (там же). Резюмируя свою позицию в споре между реализмом и релятивизмом, Харре предлагает ввести в научный оборот социальной психологии «онтологическое различие между динамическим потенциалист-ским объяснением мира и статическим актуалистским взглядом на этот мир», что позволит прояснить природу взаимоотношений реализма и конструкционизма (там же).
Дж. Поттер, один из виднейших британских теоретиков и практиков дискурсивной психологии, убежден, что «дебаты о реализме/релятивизме —это всего лишь литературная конструкция» (024, с.28). Защищая идеи социального конструкционизма, которые он обозначает метафорой «релятивизм», Поттер приводит ряд аргументов (принадлежащих самым разным контекстам —философии, политике, идеологии, риторике, социальной психологии, дискурсивному анализу) в защиту релятивистской трактовки реальности, включая и сам «реализм» как один из способов конструирования мира. Прежде всего, замечает автор, с историко-философской точки зрения, противостояние реализма/релятивизма никогда не было «плавным развертыванием военных действий, где новые колонны бойцов сменяли выбывших из строя» (024, с.29). Скорее это был целый спектр разнонаправленных дискуссий, каждая из которых имела свою риторическую мишень и своих моральных героев, ломавших копья в защиту рационализма, позитивизма и натурализма. Причем каждый раз— в зависимости от цели сражающегося —способ конструирования реализма был иным. Так, в 70-е годы острие критики Р.Харре было нацелено на экспериментальную социальную психологию, тогда как Р.Бхаскар защищал марксизм от нападок К.Поппера; в 90-е годы Дж.Гринвуд использо-
вал философию реализма для того, чтобы направить социальный конст-рукционизм в традиционное русло эксперимента. К аналогичному выводу о «множественности реализмов», вступивших в борьбу с релятивизмом, приводят и наблюдения социологов научного знания. В частности, они утверждают, что самые правоверные ученые мужи «не могут не плутать между реалистическим, конструкционистским и конвенционалист-ским дискурсами по мере того, как меняется объект их интересов» (024, с.29).Поэтому нельзя утверждать, что физик всегда реалист, а теолог — конструкционист; с другой стороны, разные отрасли «чистой науки» нередко тяготеют к одной определенной философской позиции (например, молекулярные биологи предпочитают философский реализм, а физики высоких энергий—релятивизм).
С релятивистской (конструкционистской) точки зрения факт объективной вневременной «истинности» или «ложности» реализма совершенно неинтересен; гораздо важнее практика «разнообразных языковых игр, в которых слово “реализм используется для решения конкретных задач», —подчеркивает Поттер (024, с.30). Анализ с этих позиций дебатов последних лет позволяет рассуждать о четырех видах реализма, который «борется» с релятивизмом. Это:
1) реализм как философская модель онтологии социальных наук;
2) реализм как «иной путь» описания эмпирической работы в социальной психологии;
3) реализм как альтернативная формулировка марксистского материализма;
4) реализм как риторическое «общее место» в повседневном и профессиональном дискурсах.
Последний вариант, по мнению Поттера, представляет особый интерес для адепта дискурсивной психологии, поскольку предоставляет возможность посмотреть на «риторику реализма» как на специфический объект исследования. Рассмотренный под этим углом зрения, реализм становится одним из многих способов конструирования мира (в данном случае —в качестве «объективной реальности») в различных дискурсивных ситуациях (в повседневном обмене расхожими репликами, в интервью профессиональных философов СМИ и т.п.). Анализ риторических приемов, используемых реализмом для конструирования своего собственного образа (на фоне «дефективного» релятивизма), демонстрирует массу разнообразных способов сохранить философское лицо и уничтожить оппонента. Так, в оппозиции «реализм —конструкционизм» содер-
жание последнего можно представить как нечто «унитарное и простое», не отягощенное разнообразием аргументов, аналитических уровней и т.п. Следует также избегать рефлексии при изложении своих позиций, так как рефлексия всегда напоминает о неизбежном авторстве любой «объективной» интерпретации. Напротив, необходимо всячески акцентировать логическую детерминированность научной практики, избегая при этом обращений к эмпирическим исследованиям. Полезно также дифференцировать «повседневный» и «научный» реализм, оставляя за последним право на продуцирование универсальных истин; нужно также трактовать любые описания как нечто само собой разумеющееся, не требующее анализа. Ответный ход релятивизма в этом споре состоит в утверждении, что реализм, являясь лишь одним из многих способов конструирования действительности, пытается узурпировать право стать «одним-единственным нарративом». Между тем «реальность не может быть ни чем иным, как реальностью-как-она-познана» и потому «конечным продуктом, а не исходным моментом исследования» (024, с.41). Что же касается споров между релятивизмом и реализмом, то они «значимы лишь постольку, поскольку их признают имеющими значение» (там же).
Сторонник критического реализма Э.Кольер (философский факультет Саутгемтонского университета, Великобритания) утверждает, что все нереалистические философские течения XX столетия «представляли собой еще более крайние формы идеализма, чем построения Беркли и Канта» (019, с.47). К числу этих новых форм, без сомнения, принадлежат прагматический и дискурсивный нонреализм, хотя его сторонники вряд ли согласятся именовать себя идеалистами. Их аргументы воскрешают самые одиозные идеалистические постулаты, считает Кольер. С точки зрения современного нонреализма то, что дано в познании, —это только сознание, опыт, язык или практика. В этом случае все, что находится за пределами знания, либо не существует (солипсизм Беркли), либо остается кантовской вещью в себе. Прагматический и дискурсивный нон-реализм постулирует существование некоторых «приоритетных способов, посредством которых данное нам в познании становится познанным» (019, с.48). В контексте социальной психологии такими приоритетными способами считаются язык и практика. Возражая против этой главной эпистемологической посылки нонреализма, Кольер подчеркивает, что «ни язык, ни практика не являются сущностями, которые могут быть осмыслены как таковые, т.е. исходя из них самих... они могут быть поняты только в той мере, в какой открывают нам реальность», стоящую за
ними (019, с.48). Язык и практика, так же как сознание и опыт, есть всегда язык, практика, сознание и опыт «чего-то», лежащего в их основании, находящегося за их «пределами». Практика есть всегда работа над «чем-то»; язык есть обязательный продукт и фактор взаимодействия людей, которое является их взаимным действием по поводу «чего-то», существующего в социальном мире до и независимо от этих действий. Другими словами, и язык, и практика «могут изучаться только посредством соотнесения их с реальностью» (019, с.48). Возражая последователям Соссю-ра, настаивающим, что значение знака рождается из его отношений к другим знакам системы, а не к реальным объектам, Кольер замечает, что система взаимосвязанных знаков языка точно так же указывает на реальность, как указывает на нее совокупность символов географической карты. Что же касается эмоциональных и моральных суждений, выраженных в языке, то их связь с реальностью опосредована информационной функцией последнего (для того чтобы «обида» стала обидой, выражение языка должно содержать некоторую информацию, которая может быть интерпретирована как обида).
В отличие от большинства современных нонреалистов, которые либо воздвигают непреодолимые междисциплинарные барьеры, либо редуцируют одни дисциплины (социология, психология) к другим (лингвистика), сторонники критического реализма счастливо избегают подобных крайностей. С их точки зрения, каждая социальная наука имеет свой предмет, но для того, чтобы получить исчерпывающее представление о том или ином объекте (например, о языке), необходимо прибегнуть к услугам целого спектра наук (лингвистика, социология, этнография, психология). При этом положения одной дисциплины не должны толковаться как несовместимые с постулатами другой (как не будет, например, противоречием считать морковь корнеплодом и утверждать, что она пригодна для салата). Таким образом, резюмирует свою приверженность «немодным идеям» Кольер, язык не является ни привилегированным, ни первичным способом обнаружения реальности в познании, ему предшествует практика физического и иного взаимодействия с этой реальностью. Вместе с тем тезис об эпистемологическом приоритете практики не тождествен философскому прагматизму, который (как форма идеализма) тяготеет к антропоцентристской трактовке познания. С точки зрения прагматизма практика детерминирует реальность (или то, что считается таковой); в контексте критического реализма реальность «корректирует» практику, т.е. «практика критически трансформирует самоё себя в свете
реальности» (019, с.51). Если прагматизм, таким образом, есть «философия нормализации закрытых практик», то критический реализм упорядочивает практики открытые (019, с.52). В заключение Кольер формулирует свое понимание «методологических предписаний реализма гуманитарному знанию», которые сводятся к ориентации на практику и к требованию глубокого анализа конкретных вещей и явлений.
Британский социолог С.Браун и его соавторы предлагают «поговорить о реализме и релятивизме... в терминах психологии», т.е. обсудить этот вопрос исключительно под углом зрения внутренних интересов этой науки, вне абстрактных философских категорий и обобщений (017, с.75). Опасаясь «сидеть на двух стульях», как это вынуждены делать те приверженцы дискурсивной психологии, которые рискнули ввязаться в философские дебаты по поводу истины, реальности и т.п., авторы стремятся не покидать границ своей дисциплины. Они рассматривают свое участие в спорах о реализме/релятивизме не как усилия психологии «приложить руку к философии», а как опыт обсуждения локальных проблем психологической науки с помощью заимствований из чуждого (в данном случае философского) метаязыка. В конструкционистской психологии новейшего образца уже есть успешные примеры подобного заимствования. В частности, Я.Паркер размышляет о плюсах и минусах релятивизма для кон-струкционизма, не касаясь собственно проблем эпистемологии, его интересует только философская «выгода» релятивизма для профессиональных нужд психологии новой волны. Дж.Поттер, в свою очередь, отстаивая правомерность принятой им позиции методологического релятивизма, квалифицирует свою точку зрения не как формальный философский выбор, а скорее как «правила вхождения» психолога в собственную научную проблематику (которые не требуют априорного решения вопроса о том, что есть истина, а рекомендуют каждый раз обсуждать этот вопрос в соответствии с наличными обстоятельствами). Обобщая сказанное, Браун и его соавторы предлагают трактовать дебаты внутри критической дискурсивной психологии как «демонстрацию трудностей этического плана, связанных с локальными задачами психологов, которые озабочены изысканием возможностей для своих исследований на фоне вздорной и полной склок истории своей дисциплины» (017, с.77).
Одной из главных трудностей подобного рода авторы считают проблему дискурса, который стал главным объектом изучения в психологии новой волны, вытеснив традиционный анализ когнитивных (ментальных) процессов. Дискурсивные психологи показали, что все те чело-
веческие действия, которые прежде объясняли ссылками на когнитивные механизмы, не менее успешно могут быть осмыслены в терминах значений, возникающих в контексте дискурсивных обменов и прочих речевых ситуаций. Они также показали, что феномены, подлежащие изучению в лабораторном эксперименте, на самом деле получают апостериорные значения благодаря анализу высказываний и действий участников вне реального контекста их осуществления. Итогом дискурсивной атаки на традиционную психологию стало предельное расширение понятия «дискурс», которое, как замечает Р.Харре, теперь «обозначает все виды когнитивной деятельности, т.е. такой деятельности, в которой используются средства, указывающие на выход за их собственные пределы, и которая нормативно ограничена, т.е. подчинена стандартам корректности». В таком случае язык становится лишь одним из многих видов дискурсивной активности. В этом «пришествии дискурсивной психологии», по мнению Харре, и заключается сущность «второй революции в когнитивной психологии» (017, с.77).
Комментируя изложенное, Браун и его коллеги подчеркивают, что дискурсивный поворот, который переживает сегодня психологическая наука, был неизбежен. Однако в своем стремлении подтвердить собственную легитимность современные психологи «взяли на вооружение формулировки неудавшегося проекта» психологии когнитивной, кое в чем перещеголяв своих оппонентов. Если последние только обещали в один прекрасный день объяснить все психологические явления когнитивными причинами, то дискурсивные психологи уже пытаются осмыслить все когнитивные феномены, известные психологии, исключительно в терминах дискурса, прибегая при этом к заимствованиям из социальной теории. Дискурс приобретает, таким образом, онтологический и эпистемологический приоритет. На этом фоне критерий дифференциации уровней объяснения становится крайне неопределенным, философскому дискурсу отводится роль одного из многих «авторитетов». Не признавая за философией права определять, какие типы проблем может и какие не может решать психология, авторы утверждают, что настало время «выяснить, как возможно появление практической, погруженной в свои проблемы психологии вне слепого копирования или уклонения от философского дискурса, а путем движения сквозь него» (017, с.78).
Следующая трудность дискурсивной психологии, подлежащая обсуждению, связана с решением проблемы материального и идеального, т.е. реальности и ее (дискурсивного) проявления. Для большинства со-
временных конструкционистов отношения реального и явленного представляются «неразрешимыми или крайне запутанными». Социальный конструкционизм в принципе является антиподом прагматизма, постулирующего изоморфизм реального (материального) и идеального (явленного в познании, языке, дискурсе). С конструкционистской точки зрения реальное —это всего лишь «риторический двойник» явленного и потому может быть сброшено со счетов. Явленное в дискурсе становится, таким образом, «достаточным материалом для мира, без всяких метафизических уловок по поводу “реальностй’» (017, с.78). Разумеется, не все представители социального конструкционизма разделяют крайности этой позиции, которую авторы квалифицируют как лингвистический неоплатонизм. По их мнению, более или менее адекватный ответ на вопрос о связи явленного и реального содержится в тезисе одного из теоретиков критического реализма Р.Бхаскара: «Социальная практика зависима от концепций... но она не исчерпывается своим концептуальным аспектом, она всегда имеет материальное измерение» (017, с.79). Это материальное измерение, подчеркивает Бхаскар, непременно должно стать объектом критической рефлексии, которая обнаруживает реальность мира, скрытую за его манифестациями. Таким образом, «в отличие от дискурсивной психологии, проект критического реализма различает между собой эпистемологическое и онтологическое измерения текущих дебатов о реализме/релятивизме» (там же). Придерживаясь позиции эпистемологического релятивизма, Бхаскар исповедует онтологический реализм. Сказанное означает, что, с одной стороны, знание реального неизбежно ограничено конкретным социальным контекстом, а с другой стороны, исследователь должен «искать следы реального в его манифестациях, образующих мир актуального» (017, с.79). Актуальное и реальное не находятся в отношениях строгого соответствия друг другу, часть реального всегда остается только потенциальной актуальностью, которая может быть выявлена и оценена только посредством рациональной рефлексии.
Позиция критического реализма, замечают Браун и его коллеги, не лишена существенных недостатков; в частности, «риторически уязвимой» представляется концепция «общей рациональности», предложенная Бхаскаром. Однако несомненное достоинство его философского проекта, представляющее интерес для психологии новой волны, состоит в том, что «эпистемологический реализм посажен на цепь осмысленного поиска реального» (017, с.79).
Британские психологи Р.Мерттенс и К.Уиллиг обсуждают вопросы связи дискурсивной теории и социальной практики. Р.Мерттенс (университет Северного Лондона), автор и директор научно-исследовательского образовательного проекта «Impact», нацеленного на координацию воспитательно-образовательных усилий педагогов и родителей младших школьников, обращается к теме «Дискурсивная психология и педагогическая практика в контексте постмодерна» (022). Возглавляемый ею проект стартовал в Великобритании в 1985 г.; сегодня он получил широкое распространение в школах Европы, США, Австралии, Африки. «Impact» предусматривает разработку специальных домашних заданий для учеников начальной школы, которые должны выполняться совместно с родителями. Как это ни парадоксально, замечает Мерттенс, специфические проблемы педагогической практики, которые обнаруживают себя по мере реализации данного проекта, имеют вполне определенную связь с теоретической дилеммой релятивизма/реализма в рамках постмодернистской философии. Являясь одновременно педагогами-практи-ками и социальными аналитиками, специалисты «Impact» постоянно переживают «почти шизофреническую ситуацию, пытаясь согласовать то, что они делают, с тем, что они думают и читают» (022, с.59). «Раздвоение личности» педа-гога-аналитика обусловлено, по мнению автора, той постструктуралист-ской картиной мира, которая пришла на смену претерпевшему деконструкцию старому доброму позитивизму и повергла практика в хаос плюрализма и релятивизма. Мерттенс выделяет следующие философско-методологические положения постструктурализма, которые «сводят с ума» ее коллег-педагогов.
1. Отказ от признания за языком его репрезентативных функций, замена их функциями конструктивными («мир слов создает мир вещей»; реальность не представлена в обозначающих ее знаках языка, а сконструирована в социальных обстоятельствах дискурса); данный тезис влечет за собой отрицание представления об истине как о более или менее адекватном образе реальности, истина, в том числе и научно-познавательная, низводится до положения «стилевого эффекта дискурса» (022, с.60). В таком случае любое объяснение становится одним из многих возможных «риторических приемов, выбор которых случаен и обусловлен только социальными обстоятельствами дискурса.
2. Идея множественности интерпретаций и плюрализма значений текста как следствие тезиса Р. Барта о «смерти автора» и «рождении читателя». Поскольку, таким образом, значение не вытекает из намерения
автора, а возникает спонтанно в акте чтения, то «в игре нет победителя»: все значения и интерпретации равновозможны и равноценными, ни одно из них не имеет привилегий или приоритетов. В таком случае социальные науки (и педагогика в частности) утрачивают право на валидность своих объяснений и предпочтительность одних практических рекомендаций перед другими. Кроме того, присущий постмодернизму акцент на уникальном, индивидуальном, специфическом и конкретном делает некорректными любые обобщения и универсальные рекомендации, основанные на «общих причинах». В борьбе с «эссенциализмом» универсальные категории «родители», «ученики», «педагоги» распадаются на множество актуальных родителей, учеников и педагогов, для которых невозможны общие решения, советы или предписания.
Таков теоретический контекст, который вынуждены «преодолевать» педагоги-аналитики, живущие в эпоху постмодерна. Дело осложняется тем, продолжает свою мысль Мерттенс, что педагогика едва ли не лучше других структур знания укладывается в сформулированное М.Фуко понятие экспертной системы. Педагогика в действии — этое что иное, как экспертное знание, которое воплощено в определенных дискурсивных структурах в рамках определенных социальных институтов; оно постоянно воссоздает условия своего существования и функционирования и, таким образом, поддерживает культурные и идеологические установки, которые охраняют существующий социальный порядок. Следовательно, система образования является одним из важнейших механизмов социальной регуляции и одновременно «легитимизирующей практикой», создающей в ходе своего специфического дискурса те самые проблемы, в решении которых ей принадлежит роль эксперта.
Одним из эффективных способов элиминации обозначившейся дилеммы «теория/практика» в мире и науке постмодерна Мерттенс считает «движение от опыта к теории, опосредованное нарративом» (022, с.64). Под нарративом (который автор предпочитает более скромно именовать историей или рассказом) здесь имеется в виду тот или иной конкретный сюжет, заимствованный из педагогической практики в рамках «Impact», который в повествовательной форме доводится до сведения аудитории (педагогов, учеников и их родителей). Сюжет доносится в его «наивном» виде, т. е. без комментариев, объяснений, выводов или морали. Тем самым рассказ подлежит множественной интерпретации множеством слушателей, он дает простор воображению и будит фантазию, чего не могут сделать традиционные педагогические отчеты, записанные на пленку.
«Застывшие» отчеты и скупые изложения случаев из практики носят ин-формативно-объясняющий характер, они «нравоучительны», тогда как рассказы предлагают слушателю по-своему прочесть ситуацию и найти собственное решение обозначившейся конкретной проблемы. Тем самым рассказ побуждает «двигаться от частного к общему, от констатации того, что есть, к конструированию того, что должно бы быть, от описания к предписанию» (022, с.65). Истории, используемые в практике «Impact», «берут на вооружение личный опыт педагогов, описывают опыт других (действующих лиц рассказа) и превращают все это в опыт слушателей» (022, с.64). Кроме того, преимущества рассказа перед отчетом кроются в его живом, актуальном характере, в его осуществлении здесь и теперь. «Рассказ уже есть практика... он конституирует акт, который он подразумевает», позволяя «структурировать и реструктурировать социальное пространство» слушателей, следящих за поступками героев нарратива. Рассказ обладает побудительными мотивами к обобщению и трансформации наличной практики, он заставляет слушателей (учителей, детей, родителей) выйти за пределы интерпретаций, по-новому прочитать свой собственный опыт в свете услышанного, экстраполировать пережитое вовне —за пределы субъективного пространства. Наконец, достоинство рассказа —в отсутствии «третьего лица», объективного эксперта, узурпирующего истину и выносящего окончательное суждение. Рассказ, предполагающий участие «я» и «ты», позволяет отказаться от пассивного залога, доминирующего в научном дискурсе; «передаваясь из уст в уста, истина моего опыта становится правдой твоего переживания... тем самым создаются условия для того, чтобы, отдав дань специфическому и случайному, создавать общее и перспективное» (022, с.72).
В статье К.Уиллиг (Университет Миддлсекса) проблема дискурсивной теории рассматривается с точки зрения адекватности этой теории задачам социально-политической практики революционного социализма (025). Называя себя сторонницей академического со-циального конст-рукционизма и одновременно адептом международного социализма, автор стремится доказать, что между позицией эпистемологического релятивизма (в его «умеренной» форме) и философией критического реализма нет явного противоречия. Прежде всего, по ее мнению, в экспликации нуждается понятие «эпистемологический релятивизм». Этот термин всего лишь «выражает идею невозможности познания внешнего мира иначе, как посредством его описания, в тех или иных категориях, и, таким образом, отвергает представление об истине как о соответствии между реаль-
ностью и ее данностью в познании» (025, с.91). С этой точкой зрения вполне согласуется учение марксизма о социально-историческом доминировании в обществе идей правящего класса; во всяком случае, данное положение марксизма «подрывает основы любых версий примитивного эпистемологического реализма», —пишет Уиллиг (там же). Следовательно, вопрос состоит не в том, возможен ли эпистемологический релятивизм в контексте марксизма, а в том, как именно следует применять эту философскую традицию в практических целях революционного переустройства общества. Другими словами, речь идет о поиске аналитического метода, который обладал бы исторической и лингвистической рефлексивностью и служил бы надежным руководством для идеологической и материальной борьбы социальных классов.
Развивая тему «Эпистемология и политическое действие», Уиллиг подчеркивает, что философская рефлексия в принципе не может служить надежной базой для политической борьбы. Не политическая позиция рождается из философских предпочтений, а, наоборот, те или иные философские аргументы post factum становятся обоснованием политических действий, которые рождаются как обобщение социального опыта (коллективного, индивидуального, политического, экономического). Постмодернизм нередко представляют как философскую апологию любых политических акций, поскольку в мире постмодерна царит культ равных возможностей и морального релятивизма. И хотя философия постмодерна косвенно оправдывает политический консерватизм, философский реализм является едва ли не большим препятствием для активного политического вмешательства, чем релятивизм постмодернизма. Реализм руководствуется критерием оценки идей и действий по их последствиям; если последствия не могут быть однозначно просчитаны (вследствие неполной адекватности отражения мира в познании), то конкретным политическим программам надлежит предпочесть «выработку четкого отношения к наличному» (025, с.92). B целом же и постмодернистский релятивизм, и философский реализм каждый по-своему способствует поддержанию социального status quo, и это тем более оправдано, что на самом деле политическая аргументация в защиту той или иной тактики социальной трансформации требует политического, а не философского уровня рассуждений. В этом смысле эпистемологический дискурсивный реализм, который настаивает на контекстуальности любых обоснований реальности, предлагает политикам большую свободу действий, чем ортодоксальный реализм, подчеркивает автор.
Рефлексивный аналитический метод, обогащенный привнесенным из марксизма повышенным вниманием к социально-исторической ситуации, обещает дискурсивной психологии немало преимуществ перед традиционными способами психологического познания, продолжает свои рассуждения Уиллиг. Во-первых, этот метод облегчает психологу выбор дискурсивных объектов, подлежащих деконструкции. Такой выбор всегда является политическим по своему содержанию, так как всякое приращение знания непременно включает в себя моральные рекомендации относительно того, что и как следует (не следует) делать. Именно по этой причине психологи-марксисты изучают вопрос о том, почему современный рабочий класс не стремится сбросить иго капитализма, тогда как приверженцев ортодоксальной психологии интересует «личностный профиль» преступников. Во-вторых, метод социально-критической рефлексии открывает исследователю путь к практическому применению результатов его теоретических изысканий. Последний аспект всегда являлся камнем преткновения для дискурсивных психологов, большинство из которых «не готовы идти дальше деконструкции и заняться выработкой рекомендаций для улучшения социальной практики (025, с.95). Нежелание выйти за рамки теоретического дискурса обусловлено двумя причи-нами—боязнью «реификации дискурса на фоне приверженности к контекстуальному анализу» и сознанием опасности злоупотребления полученными результатами со стороны субъектов политической власти. Стремление дискурсивных психологов «оставаться наблюдателями и комментаторами в то время, как другие делают политику», Уиллиг считает самым уязвимым местом социального конструкционизма и главной причиной адресованных ему обвинений в политическом релятивизме.
Между тем именно дискурсивный анализ дает исследователю эффективное оружие для критического переосмысления всех тех категорий и явлений, которые традиционная психология принимает на веру. Социально мотивированная тактика деконструкции обладает мощным эффектом эмансипации; она позволяет убедиться, что привычный порядок вещей (в науке и в обществе) не является единственно возможным, что устоявшиеся способы категоризации и упорядочивания явлений обусловлены ценностями и интересами привилегированных социальных сообществ. «Выявляя сконструированность психологических феноменов, мы создаем пространство для альтернативы тому, что есть в наличии; следовательно, можно ожидать, что дискурсивным аналитикам есть что сказать по поводу возможных изменений в существующем порядке вещей» (025,
с.94). Но для того чтобы его рекомендации выглядели обоснованными, психолог должен занять четкую политическую позицию. Именно здесь пересекаются интересы академической дискурсивной психологии (социальный конструкционизм) и революционного социализма, настаивает автор. И тот, и другой вид деятельности «нуждается в рефлексивном историческом методе социального анализа, который отдает дань эпистемологическому релятивизму». Разница состоит в том, что революционная практика подразумевает «высокий уровень целостности и устойчивости идей и действий», тогда как дискурсивный анализ «открыт для противоречий и лакун» (025, c.96).
В статьях В.Берр и К.Гергена подводятся некоторые итоги философской дискуссии о релятивизме/реализме в контексте социальной психологии. По мнению В.Берр (Университет Ходдерсфилда, Великобритания), причиной споров реалистов и релятивистов является «дихотомическая конструкция самих объектов спора»: Я—общество, агент —структура, сознание —материя и т. п. Подобная дихотомия исключает возможность каких-либо точек соприкосновения между двумя позициями и «ограничивает нашу способность видеть мир и наше место в нем» (025, с.92). Спор ведется главным образом о том, возможна ли идентификация реальности в познании (реалисты) или нет (конструкционисты). Однако сплошь и рядом понятие «реальность» и тот конструкционистский термин, который ему противопоставляется, получают искаженное толкование, что ведет к ложным выводам относительно философских позиций сторон. Берр выделяет следующие измерения реальности и ее конструк-ционистского варианта, по поводу которых дискутируют социальные психологи:
1) реальность как истина, противостоящая лжи;
2) реальность как сущность, противостоящая конструкции;
3) реальность как материальность, противостоящая иллюзии.
Типичное заблуждение оппонентов конструкционизма связано с
тем, что в своих критических рассуждениях они смешивают все три измерения, так что тезис 1 проецируется на тезисы 2 и 3. Отсюда следует вывод, что вещи либо реальны, либо суть конструкции, причем мир конструкций понимается как менее осязаемый и менее мате-риальный, чем мир реальности. По мнению Берр, подобная интерпретация конструкцио-низма в корне ошибочна. Ни один конструкционист никогда не отказывал миру в материальном измерении; все, на чем настаивает социальный конструкционизм, —это то, что «вещи в одно и то же время сконструиро-
ваны —и реальны» (018, c.23). Социальный конструкционизм реализует феноменологическую идею об интенциональности сознания, которую Берр считает весьма плодотворной. Восприятие и отображение мира человеком всегда опосредовано его системой ценностей, человек не может воспринимать мир иначе, чем через призму того, что представляется ему значимым и должным. Иными словами, «наше отношение к миру и к другим с необходимостью трансформирует мир и других вследствие ин-тенциональности нашего мышления; в этом смысле дискурс и знаковые системы, которые никоим образом не отражают объективной реальности, являются манифестациями нашей интенциональности» (там же).
В таком случае, продолжает свою мысль Берр, знание и практика не могут существовать независимо друг от друга, как показал Фуко. Практика —это социальная структура в действии; практика и дискурс находятся в отношениях взаимной поддержки; в совокупности с социальными структурами практика и дискурс образуют единство, которое подлежит только аналитическому расчленению. Практика —это область, в которой дискурс обретает реальную силу воздействия на людей. Следовательно, «наши понятия и наше знание в конечном счете неотделимы от практики и социальных структур, от материальных условий социальной жизни (включая телесные и экономические ее параметры, а также иерархию власти) (018, с.23-24). Сторонники философского реализма, отстаивающие дихотомию онтологии и эпистемологии, напротив, отделяют наше знание о мире от самого мира, в котором это знание рождается. При этом утрачивается социально-дискурсивная природа знания, идеи сосредотачиваются в «надстройке», превращаясь в отраженную игру социальных структур и материально-экономических факторов общественной жизни.
В заключение Берр подчеркивает, что разногласия между конст-рукционистами и критическими реалистами внутри психологической дисциплины не исключают обоюдного признания ими важности моральных критериев, опосредующих выбор социально-политиче-ских позиций. На этом фоне расхожие обвинения конструкционистов и дискурсивных аналитиков в моральном нигилизме выглядят неубедительно. Различия между оппозиционными философскими лагерями внутри психологии (как, впрочем, и между отдельными учеными внутри каждого лагеря) касаются исключительно того фундамента, на котором должны базироваться их моральные и политические предпочтения. Релятивисты уверены, что «мы не можем и шагу ступить за пределы нашей культурно-
исторической системы ценностей», которая служит основанием наших суждений и поступков (018, c.24). Этот тип «релятивизма» в принципе приемлем и для «критических реалистов», которые дополняют его тезисом о философской рефлексии и критической оценке данных культурноисторических ценностей на базе наличных знаний о реальности, которая существует «за пределами» социальных явлений.
К.Герген (профессор психологии, Свартмор-колледж, США) предваряет свои анализ споров между реалистами и релятивистами кратким историческим очерком «драмы социального конструкционизма» (020). С момента своего оформления как междисциплинарного (а точнее, мульти-дисциплинарного) методологического направления конструкционизм заявил о своей оппозиции позитивистско-эмпиристской науке, отказавшись рассматривать научные открытия как венец усилий человечества познать мир и самого себя вне культуры, идеологии, истории. Конструк-ционистская критика «свободной», т. е. лишенной контекста науки черпала свои аргументы из целого ряда интеллектуальных течений XX столетия (история и социология научного знания, постструктурализм, социально-критическая теория, риторика). По мере своего углубления и развития конструкционистская социокритическая направленность приобретала сторонников не только среди академических ученых, но и среди представителей тех социальных и политических групп, которые выступали за социальное равенство, справедливость и ниспровержение авторитетов. Некоторое время конструкционизм и критика культуры шли рука об руку, замечает Герген, пока приверженцы социальной трансформации не обнаружили что для конструкционизма социальной конструкцией является буквально все, в том числе и проблемы безработицы, нищеты, расового и гендерного неравенства и т.п. Другими словами, многим социальным аналитикам и практикам показалось, что в лице психологии социального конструкционизма они обрели только новый «изм» в дополнение к существующим. Кроме того, адепты конструкционизма вскоре заметили, что деконструкция посягает на авторитет их любимых идолов —когнитивных механизмов, интенциональности, агента и опыта. Наконец, безудержное увлечение новых социальных критиков анализом дискурса и конверсации привело к тому, что «они начали лить воду на мельницу тех самых эмпиристских канонов научного ригоризма, которые конструк-ционизм намеревался ниспровергнуть» (020, с.147). В конце концов научная атмосфера накалилась до предела, и контакт сменился конфликтом, констатирует автор.
Каков же выход из создавшегося положения? По мнению Гергена, самое лучшее решение состоит в том, чтобы придать современным ожесточенным спорам реализма/конструкционизма созидательный характер. Для этого нужно попытаться увидеть проблему их противостояния как принадлежащую не только академическому, но и более широкому культурному контексту, точнее—культурному ландшафту, отличительной чертой которого многие социологи считают «непреходящий социетальный конфликт». В современном обществе конфликты возникают не только в связи с этническими, расовыми, экономическими или гендерными различиями; они охватывают такие сферы социальной активности, как охрана окружающей среды, защита животных, борьба за права сексуальных меньшинств, за разрешение абортов и запрещение порнографии. С этой точки зрения конфликт конструкционизма/реализма выглядит как плоть от плоти современной социальной жизни, как противостояние позиций, которое может повлиять на ее будущее развитие. Герген предлагает проанализировать скандал в современной психологии «в терминах метадискурса», что, как он считает, позволит вырваться из плена антагонистической аргументации и обратиться к анализу реальных дискурсивных действий участников спора.
В первую очередь, пишет автор, спор оппозиционных точек зрения —это традиционная особенность европейской научной жизни, это приправа, придающая остроту пресной академической рутине. Ученые, отстаивающие сходные позиции, образуют замкнутые анклавы, вынося свое интеллектуальное превосходство на страницы научной периодики, где они предают остракизму несостоятельных оппонентов. Таково нынешнее состояние эмпиризма и конструкционизма в науке, но таково же положение вещей и в самом стане антиэмпиристов разных мастей—дискурсивных аналитиков, феминистов, критиков культуры, постструктуралистов и др. Здесь каждый отстаивает свой «образ врага» и методы его уничтожения, причем ни один из оппонентов не уступит другим права на «альтернативу традиционному дискурсу». В такой ситуации вряд ли можно ожидать, что дебаты оппонентов когда-нибудь станут конструктивными, т.е. позволят спорящим выйти из замкнутого круга наличной аргументации и найти хоть какие-то точки соприкосновения.
Пока спорящие упиваются своей самодостаточностью, рассуждая о культуре в своих замкнутых мирках, сама культура вряд ли получает от этого удовлетворение. Дело осложняется тем, что противостояние сторон продиктовано самой дискурсивной ситуацией диалога, в котором «значе-
ние в принципе не может быть ни определено, ни оговорено». Каждая из сторон оперирует своим типом интеллигибельности, продиктованным ее собственной фундаментальной онтологией. Поэтому ни одна из них не может рассчитывать на то, что ее «правильно поймут». То есть говорящий не может быть уверен, что сказанное им получит ту самую интерпретацию, которая является осмысленной в рамках его собственной системы значений, в соответствии с принятым в его научно-дискурсивном сообществе типом интеллигибельности. В результате «каждый из собеседников сталкивается с таким положением, где «я не может контролировать интерпретацию адресатом того, что я говорит; при этом позиция‘ Я” в диалоге такова, что она может гарантировать (или отрицать) интеллиги-бельность ответа собеседника и подчинять своей интерпретаторской схеме его ответные реплики» (020, c.150). По мысли Гергена, конструкцио-низм и эмпиризм, как и оппозиционные точки зрения внутри конструк-ционизма, прибегают к традиционной модели «спора как войны», где ни одна из сторон не может рассчитывать на победу, а только на взаимное истощение сил.
В этом случае единственным выходом представляется «рассмотрение реализма и конструкционизма как форм дискурса», т.е. как позиции в конверсации, которые в принципе приемлемы для обеих сторон (020, с.151). Вместо того чтобы интерпретировать соперничающие типы ин-теллигибельности как принадлежащие человеческому сознанию или трансцендентальной логике, следует попытаться увидеть в них формы речи и письма, или композиции слов и фраз, которые применяются в рамках конкретных речевых ситуаций. В таком случае все эти дискурсы становятся «ресурсами наличной культуры», или типами интеллигибель-ности, которые существуют наряду с прочими формами культурной экспрессии. Тогда вопрос ставится уже применительно не к абстрактной правомерности реалистического и конструкционистского дискурсов, а к их «ситуативной, утилитарной полезности». Например, конструкционист, дискутируя с реалистом, обязан владеть риторическими приемами оппонента, и наоборот. В массе жизненных обстоятельств конструкционист станет действовать «реалистически» (например, при крике «Пожар!» он убежит, а не станет заниматься деконструкцией), а реалист применит конструк-ционистскую риторику (даже самый строгий естествоиспытатель-эмпирик вполне способен утверждать, что физика, химия и биология—это всего лишь разные способы концептуального освоения мира).
Предпосылкой дискурсивного обмена между конструкционистами и реалистами, продолжает Герген, служит также «общность культуры» -исторические европейские корни, традиции воспитания и образования, демократическая политическая ориентация, гуманистические ценности и т. п. Кроме того, оба дискурса нуждаются друг в друге не только для взаимных нападок, но и для самоконституирования и поддержания своей идентичности или конструирования собственной интеллигибельности как «отличной от иного». Давно замечено, что реалисты постоянно «подкалывают» реалистов, указывая на сконструированность их доводов в пользу конструкционизма. Конструкционисты же часто прибегают к помощи традиционных этнографических данных. Таким образом, «разделив между собой говорящего и его речь, идентичность и дискурс, мы можем увидеть, что дискурс —как реалистический, так и конструкционистский— находится в постоянном нашем распоряжении для достижений конкретных ситуативных целей. В этом смысле не существует ни реалистов, ни конструкционистов per se, а есть только культурные участники, которые в различных случаях применяют те или иные дискурсы в зависимости от потребностей конверсации» (020, с.153). Следовательно, резюмирует свои рассуждения Герген, если конструкционизм и реализм суть ресурсы современной культуры, аналогичные пестроте художественных стилей в искусстве или капризам изменчивой моды, то зачем же противопоставлять их друг другу как неизбежных оппонентов?
Е.В.Якимова
