CC BY
45
РОССИЙСКАЯ: АКАДЕМИЯ наук
институт научной ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 5
ИСТОРИЯ
3
издается с 1973 г.
выходит 4 раза в год
индекс РЖ 2
индекс серии 2.5
рефераты 97.03.001 -97.03.036
МОСКВА 1997
НАРИНСКИЙ М.М. - доктор исторических наук, главный редактор, ТВЕРДОХЛЕБ А.А. - кандидат исторических наук, зам. главного редактора, АЛЕКСАНДРИ О.Л. - ответственный секретарь, КОРЕЛИН А.П. - доктор исторических наук, ЛАПШОВ Б.А. - кандидат исторических наук, МУНЧАЕВ P.M. -доктор исторических наук, СУББОТИН В. А. - доктор исторических наук, ФАДЕЕВА Т.М. - кандидат исторических наук, ШЕВЫРИН В.М. - кандидат исторических наук, ЯНЧУК И.И. - доктор исторических наук, ЯСТРЕБИЦКАЯ А.Л. -доктор исторических наук.
"Правами на распространение настоящего издания в странах Западной Европы, а также в США и Канаде обладают:
- фирма "КиЬоп & За^ег". МипсЬеп, В1Ш (подписка);
- Институт научной информации по общественным наукам Российской академии наук (книгообмен).
Распространение настоящего издания в Западной Европе, США и Канаде другими организациями и лицами является незаконным".
ОБЗОРЫ
97.03.001. ФАДЕЕВА Т.М. ЕВРОПЕЙСКИЙ ФЕДЕРАЛИЗМ, РЕГИОНАЛИЗМ И КОНЦЕПЦИИ КУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ. СОВРЕМЕННЫЕ ДИСКУССИИ1.
Обзор продолжает рассмотрение круга проблем, связанных с европейским федерализмом: в контексте поиска оптимальных форм институционального устройства объединенной Европы федералистские идеи сегодня не только составляют предмет оживленных дискуссий, но и оказывают влияние на политическую практику. Предшествующий обзор2 был посвящен преимущественно федералистским концепциям европейского строительства; в настоящем обзоре внимание сосредоточено на вопросах кризиса национального государства и подъема регионалистских движений в контексте объединяющейся Европы и том значении, которое это имеет для проблем культурной идентичности.
Процесс объединения Европы, развивающийся вот уже более 40 лет, вызвал к жизни целую политическую философию относительно наиболее адекватных -форм общественного устройства огромного культурного пространства, ныне дружно называемого "европейская цивилизация". Некоторые из выдвигаемых концепций уже легли в основу институтов Европейского Сообщества. Среди альтернативных моделей политического и социокультурного устройства на первое место выдвигается федералистская. В соот-
1 Публикация является частьк? исследовательского проекта, который пользуется финансовой поддержкой РГНФ.
2 РЖ "Социальные и гуманитарные науки. Отечественная'и зарубежная литература", серии "История", N 4, 1996 г 1*
ветствии с либеральным идеалом, культурное пространство европейской цивилизации видится как скорее однородное, имеющее дело с индивидуумами, воспринимаемыми независимо от их национальной, этнокультурной и т.п. принадлежности, управляемыми центральным (а в перспективе - мировым) правительством. Сегодня этот идеал явно уступает место федералистскому проекту, согласно которому культурное пространство европейской цивилизации складывается из общностей - семьи, соседской общины, селения, локальных, региональных, этнокультурных объединений, самоуправляющихся и автономных, которые объединяются в более обширные союзы, с соблюдением принципа субсидиарности. Такое объединение предполагает различные уровни идентичности, не противоречащие, а дополняющие друг друга. Эта федеральная традиция восходит к средневековой Европе, "единой в многообразии", тогда как либеральная традиция связана с недолгим, не более 200 лет, периодом новой истории, отмеченным появлением и укреплением национальных государств.
Процесс европейского строительства обусловил возможность появления альтернативных форм политической организации помимо традиционного национального государства. Федералистские проекты, наложившие свой отпечаток на основополагающие документы Европейского Союза, сегодня выглядят гораздо более реальными. В соответствии с анализом теоретиков федерализма, крах коммунистической системы и завершение “холодной войны” на рубеже 80-90-х годов ускорили кризис либерализма и основанного на нем общественно-политического устройства. Среди перемен в первую очередь следует назвать волну неонационализма, захлестнувшую восточно-европейские страны, подъем политических движений локального и региональное характера, направленных на пересмотр исторических границ и переустройство политических и социокультурных институтов.
В биполярном мире эпохи “холодной войны”, основанном на господстве двух сверхдержав, европейское объединение первоначально мыслилось как соединение более или менее подобных национальных государств в новый мощный блок. Геополитическая цель состояла в создании новой сверхдержавы, сопоставимой по масштабам с двумя первыми. Этот сценарий коренным образом
изменился после 1989 г. Избавленный от угрозы советской империи, но по-прежнему привязанный к НАТО и через него - к США, первоначальный европейский проект нуждается в переосмыслении, требует новых решений, отличных от тех, которые сложились в эпоху “холодной войны”.
Дискуссия вокруг проблем федерализма, критика прежних либеральных решений активно развертывается на страницах американского журнала "Телос". Его главный редактор Поль Пикконе подчеркивает, что преждевременные утверждения о повсеместном распространении буржуазной демократии (Фукуяма и др.) в период после 1989 г. еще раз обнаружили свою несостоятельность. Либерализм, на протяжении нашего столетия переживший не один кризис, сохранялся в основном благодаря тому, что представлял собой основную альтернативу угрозе коммунизма и фашизма. Неотделимый от национального государства, либерализм мог предлагать лишь его обновленный и улучшенный вариант. Однако сегодня либерально-демократические национальные государства не только слишком велики, чтобы эффективно справляться с внутренними проблемами, и слишком малы, чтобы решать геополитические задачи; их "искусственная идентичность", стирающая региональные и локальные "партикуляризмы”, непоправимо ослабела. Существует вероятность, что новый мировой порядок XXI столетия в большей степени будут характеризовать ситуации, подобные тем, что пришлось наблюдать в Боснии, Руанде и Сомали, а отнюдь не повсеместное распространение "американского образа жизни" с его культурной индустрией, дружно_презираемой всеми местными элитами (10, с. 174). Важнейшая политическая задача сегодня - объединить этнокультурные регионы, ранее входившие в состав государств типа Югославии, СССР и др., в новые геополитические объединения, гарантирующие местную автономию и самобытность, всячески избегая при этом неуправляемых конфликтов. Здесь наиболее уместным представляется федералистское решение, однако отнюдь не в духе американской модели, которая существенно отошла от первоначального замысла отцов.-основателей и сегодня эволюционировала к типу Централизованного государства, не предоставляющего подлинной автономии ни федерируемым единицам - штатам, ни тем более прежней советской модели.
Сегодня даже стабильные либеральные демократии переживают кризис управляемости: кризис "государства благосостояния", призрак банкротства системы социального обеспечения в недалеком будущем, недовольство чрезмерной централизацией и бюрократизацией государства и налоговым бременем, с одной стороны, а с другой - ее неспособностью обеспечить личную безопасность граждан от роста преступности - все это признаки новых водоразделов, идущих на смену прежнему различению на левых и правых, либералов и консерваторов. В постиндустриальном мире, объединяемом компьютерной технологией и мгновенными средствами связи, прежний общественный договор (или конфликт) между трудом и капиталом своего рода аналог биполярного противостояния сверхдержав, утрачивает значение. Независимый "контрактник", вытесняющий рабочего, не нуждается в посредничестве государства в его взаимодействии с капиталом; последний же, в свою очередь, претерпевает децентрализацию и федерализацию, однако и он должен в большей мере опираться на остатки неформальных сообществ. Так неумолимая эрозия таких структур, как национальное государство, централизованное планирование, гоударственная система социального обеспечения, функциональная рационализация и т.д., ставят задачу постепенной замены ее на новые формы социальной организации, предлагаемые федерализмом.
Либеральный универсализм, основанный на рационализме Просвещения и тесно связанный с развитием капитализма, как правило, воспринимал местные социокультурные "партикуляризмы" как иррациональные пережитки, тормозящие конечную интеграцию в "универсальную" культуру - с его позиций подлинно легитимную. С позиций либерального универсализма разнородность и "инаковость" местных культур рассматриваются как своего рода "социальная патология”, а не нормальное, здоровое явление в сфере культуры, как считают федералисты. По мнению П.Пикконе, так наз. "культурное превосходство западных норм общественного устройства, т.е. формальная рационализация либерально-демократического государства есть всего лишь нарост на древе более фундаментальной сущностной рациональности, унаследованной от традиционных культур: ее-то и трактовали как иррациональный остаток, подлежащий исчезновению в процессе рацио-
нализации" (10, с. 173). Впрочем, продолжает Пикконе, капитализм подорвет не падение нормы прибыли, как считают марксисты, а "тот факт, что буржуазная культура разрушает социопсихологические и культурные предпосылки своего собственного воспроизводства" (10, с.172). Однако ценности и нормы рождаются не в головах законодателей и сохраняются не как продукт общественного договора. Они возникают как узаконение, кодификация культурной самобытности, институционализация обычаев, норм, ценностей, стиля жизни. Эти юридические нормы - не договорные условия, принятые демократически учрежденным народным собранием. Это, скорее, концептуально осмысленная "инаковость", "особенности" порядка, сложившегося на протяжении времени на основе религии, морали, верований - устоев, с которых начиналась история народа и которые обусловили все его последующее развитие. Поскольку все народы имеют свою историю, это и составляет их самобытность внутри территориального контекста, где личностное взаимодействие происходит на основе объединяющей членов данного соообщества культуры.
На этом и основана региональная общность. Разумеется, оговаривает Пикконе, она не имеет ничего общего с обособлением на основе биологических, религиозных и лингвистических характеристик; она означает лишь принятие господствующей правовой, экономической и социальной культуры, понимаемой как динамическая живая целостность, контактирующая с другими культурами, постоянно воспроизводящая себя во всех превратностях собственной истории. Целостности этих культур не угрожают "чужаки", иммигранты и другие внешние элементы, как слишком заметные и потому провоцирующие на поиск среди них "козлов отпущения" при объяснении проблем, возникающих в господствующей культуре как следствие ее же собственной слабости (10, с.172).
Гарантируя местную или региональную автономию, федерализм тем не менее оставляет за либерализмом сферу урегулирования отношений между различными автономными единицами, объединяющимися в более крупные форМы политической организации.
На исходе XX в. государство как национальный и суверенный политический институт явно претерпевает кризис: что касается федералистов, они считают, что судьба его предрешена. Глобализация
экономических отношений пошатнула способность государства эффективно руководить экономической жизнью; его перерастание в "государство всеобщего благосостояния" опутало его множеством обязанностей, с которыми невозможно эффективно справиться. Как рационализирующий институт, государство имеет дело лишь с формальным аспектом общественной жизни, которым она отнюдь не исчерпывается; в то же время, возросшее государственное вмешательство разрушает механизм социальной само-регуляции, порождая дисфункции, что в свою очередь, создает необходимость дальнейшего вмешательства, ведущего к перегрузке системы и к ее неуправляемости. Даже последние защитники централизованного государства - либеральные теоретики - вынуждены признавать кризис "управляемости" и "ответственности". Неудивительно, что сегодня практически все политические группировки выступают за ограничение роли государства. Его критика была приглушена во время Великой Депрессии 30-х годов, в ходе второй мировой и “холодной” войн. Эти кризисы создали состояние напряженности и чрезвычайности, которые оправдывали возросшее государственное вмешательство. Вот почему с окончанием "холодной войны" и исчезновением "тотального" противника в виде советской империи неэффективность, коррупция и расточительство централизованного государства уже не могли укрыться за стеной секретности, требуемой в условиях исключительных ситуаций. Отсюда возросла потребность в радикальных альтернативах. Дебаты вокруг нового федерализма отвечают на это требование времени.
Прозябавший в течение многих лет на задворках политической теории, федерализм в течение ряда лет сводился к малозначительным вопросам, в обход таких центральных проблем, как местная автономия, сохранение культурного своеобразия и подлинно демократическое правление. Процесс государственного строительства и централизации, последовавший за буржуазными революциями XIX в., постепенно прибрал к рукам все социальные функции и стремился решать назревшие проблемы законодательным путем. Практически всюду "нация" вытеснила "федерацию". Либерально-демократическая теория исключала возможность какой-либо демократии участия (поскольку она возможна только в относительно малых единицах) и свела демократию лишь к ее предста-
вительской версии: это создало разрыв между депутатами - профессиональными политиками и теми, кого они представляют.
Федерализм становится привлекательным в той мере, в какой он ограничивает размеры основных политических единиц, в то же время создавая возможность коллективного участия и устраняя политическое отчуждение, на основе объединения этих единиц в широкий союз, гарантирующий их слаженное взаимодействие. Примерно так была задумана первоначально федерация американских штатов, постепенно превратившаяся в форму централизованного правительства, по мере того как ее штаты переставали быть автономными единицами. Нынешнюю систему называют "принудительным федерализмом" по отношению к штатам и местным сообществам. Автор термина Джон Кинкейд считает, что это произошло потому, что федеральное правительство включило в свою юрисдикцию "культурные ценности большинства американцев", которые могли противоречить либеральным принципам. Все направлено на то, чтобы сделать американское общество однородным собранием абстрактных индивидуумов, уже не определяемых принадлежностью к определенной территории, но объединенных на основе Конституции, которая нуждается в постоянных интерпретациях неизбираемого Верховного Суда. Искажение первоначальной концепции американского федерализма, основанного на местной автономии, продемонстрировало себя со всей наглядностью.
Объясняя причины "нового принудительного федерализма”, Дж.Кинкейд пишет, что это произошло в силу того факта, что в культурном отношении американцы стремились заново определиться как народ уже после того, как границы их государства обрисовались" (8, с.31). Однако, подчеркивает Пикконе, именно "стремление сохранить культурные различия и особенности в контексте растущей гомогенизации посредством новых средств массовой манипуляции, и было причиной создания американцами федерации, а не национального государства европейского типа” (11, с.6). Как считает Р.Якоби, несмотря на либеральную идеологию "культурного разнообразия", фактически все в США стали одинаковыми, но при этом не превратились в "народ". Сегодня американская идентичность определяется в первую очередь и по преимуществу потребительством и культурной индустрией (5, с.121, 126). И несмотря на
2-3020
навязчивое желание обнаружить более рациональное зерно в "идентичностях", зачастую создаваемых искусственно, отличительные культурные особенности в условиях индустриального общества оказались почти полностью стертыми. Однако, утверждает Пикко-не, американцы никогда не принимали решения самоопределиться исключительно как потребители или абстрактные индивидуумы. Совместные усилия либерализма и культурной индустрии в стремлении к подобной цели имели следствием лишь ускорение социальной дезинтеграции. Американизация никогда не была нацелена на уменьшение демократических прерогатив. Рост "принудительного федерализма" скорее всего связан с расширением сферы действий интеллектуалов "нового среднего класса", занятых в государственных бюрократических учреждениях, в ущерб рядовым гражданам.
"Принудительная" или "сотрудничающая", нынешняя федеральная система не имеет ничего общего с федерализмом, взятым в любом из его исторических значений. Это скорее фиговый листок на неэффективном национализме, нуждающемся в децентрализованном административном аппарате. Так, Кинкейд открыто описывает нынешнее положение как "новый национализм" (8, с.32). Национализм (понимаемый как приверженность определенному национальному государству, включающему культурно разнородное население, политически организованное в согласии с одними и теми же нормами и законными установлениями) и федерализм, однако, противоположны друг другу. Если политическая система взаимодействует непосредственно с "лицами", как это делает нынешняя американская федеральная система, а не с "территориями", тогда это "нация", а не "федерация", т. е. объединение политически организованных территорий.
Нынешние дискуссии о федерализме имеют целью прояснить, каким образом может быть найден ответ на этот кризис. Томас Флеминг в статье "Принцип федерализма" дает обозрение основных проблем, которые призван решать федерализм, в контексте американской федеральной системы. Существует немало разновидностей федерализма, пишет Флеминг, однако достаточно взять за основу разделение между федерализмом, "исходящим сверху" и "исходящим снизу", причем только последний является "легитимным".Его важнейшей характеристикой является право на
отделение: без этого не может быть местного суверенитета, и вся система имеет тенденцию к превращению в национальное государство. Именно это произошло в США.
Творческий характер и инициатива присущи обществам, которые развиваются собственным путем; политическое устройство средневековой Европы было основано на принципе власти, базирующейся на личных связях между вассалом и сеньером. "Высшим выражением этой системы была, в принципе, Империя, и неслучайно, что самый последовательный теоретик федерализма был Иоганн Альтхаус - Альтузиус, немецкий кальвинист и юрист, стремившийся дать теоретическое обоснование для сложной децентрализованной структуры Священной Римской империи" (2, с.32). Согласно его теории, каждый уровень в его легитимности и полномочиях зависит от нижележащего уровня, поэтому, если император умирает, его преемник избирается выборщиками; если умирает герцог, не оставив бесспорного наследника, его преемник избирается не народом, но следующим нижележащим уровнем баронов и т. д. На самом нижнем уровне политического порядка, каковым является город, члены сообщества - не индивидуальные жители, но семьи и ассоциации (коллегии), связанные вместе. Для Альтузиуса суверенитет (шв regni) исходит не от индивидуума, а от целого, совокупности (ишуегеказ) членов, каковыми являются не индивидуумы, ни даже семьи и ассоциации, а города, провинции и регионы, составляющие сообщество.
Подобно всякому истинному федерализму, система Альтузиуса распространяется снизу вверх. Сегодня под федерализмом, прежде всего в США, понимается нечто обратное. В Европе федерализм зачастую смешивается с мировым федерализмом, который в той или иной форме означает передачу национального суверенитета тому или иному международному институту вроде Европейского Союза или ООН. Теоретически создание наднационального института можно только приветствовать, особенно если его структура основана на федералистских принципах. Так, ЕС регулирует малейшие нюансы экономической жизни Франции, Италии и Британии, так же как НАФТА (Североамериканское соглашение о тарифах) вмешивается в государственное и местное регулирование США. Подлинно федералистский союз европейских и американ-2*
ских штатов не требовал бы вмешательства в национальную и местную экономику, ныне практикуемое в рамках ЕС. Местные виды продукции и специфические формы производства, региональная и национальная гордость - все должно отступить перед напором унифицирующего международного порядка.
Существуют весьма простые тесты, определяющие подлинно федералистский характер программы. Первое - принимает ли сообщество решения, затрагивающее его интересы? Местные школы должны управляться местными жителями, а не национальным или даже городским правительством. Европейский же опыт свидетельствует о тенденции подчинить даже неправительственные школы правительственным стандартам.
Второе - построена ли программа как простой возврат денег, собранных высшими инстанциями, или она возвращает подлинную власть, включая право собирать налоги, областям и местным сообществам?
Третье - проводится ли федералистский принцип невзирая на политические предпочтения? В любом случае местное сообщество вправе диктовать свои собственные правила, и тот, кому они на нравятся, может поискать сообщество более себе по вкусу. Однако он ни в коем случае не обратится к помощи общенациональных инстанций.
Либеральный универсализм в конечном счете пришел к тому, что стал всему миру навязывать свою систему ценностей, фактически ставя частные проблемы повседневной жизни под юрисдикцию ООН. Федералистская позиция выражается в нейтральности. Индивидуумы и социальные группы не могут претендовать на знание того, что лучше для других; подобная привилегия принадлежит только членам данного сообщества: "Мне может не нравиться ношение чадры мусульманскими женщинами в Иране или русские колхозы, но покуда я не являюсь членом этих обществ, я не вправе навязывать свои взгляды и вмешиваться"(2, с.35).
"Величайшая ирония истории состоит в том, что распространение федералистской идеи во всем мире совпало с ее упадком в США - стране, доказавшей ее ценность для человечества", - писал Ф.Морли в 1959 г. (2, с.36). С тех пор эта тенденция только усилилась: сегодня, например, кампания за федеральное устройство Ита-
лии совпала с укреплением центральной правительственной власти в Вашингтоне.
Другая определяющая черта федерализма - субсидиарность: в соответствии с ней только те функции, которые не могут быть достаточно эффективно осуществлены на нижележащем уровне, подпадают под юрисдикцию вышележащего уровня. Таков принцип, заложенный в 10-ю поправку Американской Конституции. В статье "Федерализм и субсидиарность" Томас Хэглин рассматривает недостатки этого принципа с социал-демократической точки зрения. Первым из них, на его взгляд, является происхождение субсидиарности из католической доктрины, "реакционной" по определению. Возражая ему, Пикконе и Ульмен замечают, что принцип субсидиарности относится к наиболее просвещенным установлениям католической церкви - института, в течение 2 тыс. лет оказывавшего определяющее воздействие на западную цивилизацию.
Далее Хэглин пишет, что в рамках Европейского сообщества субсидиарность представляется противоречивым принципом. Во внутреннем меморандуме Президенту Европейской Комиссии Ж.Делору указывалось, что принцип субсидиарности, заложенный в Маастрихтский договор, восходит к Европейской политической мысли ХУ1 столетия и в особенности к политической теории Иоганна Альтузиуса( 1557-1638). Это обращение к истории европейской политической мысли призвано подчеркнуть, что субсидиарность имеет корни в Европе кануна нового времени, когда в ней еще не установилась система суверенных национальных государств и что поэтому она исключительно подходит для организации Европейского Союза в нынешнюю эпоху упадка национальных государств. Другими словами, это важный принцип организованного на основах федерализма демократического Европейского сообщества.
Тем не менее, эта почтенная европейская традиция уже подвергалась критике за то, что она позволяла каждой стране сохранять полный суверенитет над своими политическими приоритетами, оставляя издержки на ответственность Сообщества. Принятие этого принципа Европейским Союзом не только не будет способствовать европейской традиции солидарности, но скорее поведет к дальнейшему обнищанию периферии, а также откроет двери- проявлениям фундаменталистского национализма (4, с.38). Автор статьи
Т.Хэглин обращает внимание на "несовместимость принципа субсидиарности с рыночным либерализмом, как господствующей формой регулирования дел в Сообществе. Указывая, что в Европе издавна существовали две традиции: более почтенная солидаристская, основанная на сотрудничестве и согласии, и более новая индивидуалистическая, основанная на соперничестве и правлении большинства. Экскурс в историю показывает, что европейские корни субсидиарности укоренены в первой традиции. А если так, то не подорвет ли ее развитие успехи другой традиции, основанной на индивидуальной рыночной экономике (4, с.41). На это Пикконе и Ульмен выдвигают резкое возражение: "именно либерализм изжил себя в качестве полезной плитической доктрины, и его политическая риторика расходится с новыми политическими альтернативами, возникшими как раз в ответ на его кризис" (11, с.6).
Итак, европейская интеграция отличаетсявесьма противоречивым сочетанием обеих европейских традиций политической мысли. С одной стороны, присутствует функционалистская рыночная интеграция, создание условий для индивидуальной рыночной конкуренции в федеральной европейской государственной системе, управляемой принципом большинства. С другой стороны, существует идея конфедерального рыночного союза, нацеленного на создание "Европы отечеств", и ныне подкрепленного включением принципа субсидиарности в будущий процесс строительства европейского сообщества: это сильно отличается от американской версии сочетания федерального государства и всерастворяющего однородного общества штатов. В связи с этим Хэглин высказывает опасение, что принятие принципа субсидиарности едва ли продвинет европейскую традицию солидарности, но впоследствии вполне может подорвать организационные успехи другой традиции, основанной на индивидуальной рыночной конкуренции.
Европейский дом может быть построен разными путями. Если принцип субсидиарности может представлять собой нечто большее, чем фиговый листок, скрывающий националистические устремления, его следует сочетать с организованными структурами солидарности. Возможно, это не должно выходить за рамки социал-демократческого видения социальной справедливости в рыночном обществе, эгоизм которых следует иногда тревожить. В Европей-
ском сообществе это видение и логика "перераспределительной солидарности" должны распространяться как на региональный так и на национальный уровни. Однако субсидиарность в националистически обновленной "Европе отечеств" позволяет каждому правительственному уровню использовать другой уровень в качестве извинения своего собственного эгоизма.
"Европа отечеств" как альтернативное видение организации Европейского союза вполне приемлемо. В соответствии с теорией Альтузиуса, это видение столь же почтенно в европейской традиции, как и концепция европейского федерального государства, и оно даже старше. В такой Европе Совет министров остается наиболее важной инстанцией процесса принятия решений в сравнении с Европейским парламентом, по-прежнему сохраняющим совещательные функции. Это перемещение традиционных ролей верхней и нижней палат выглядит оправданным, покуда центр политической тяжести остается внутри европейских национальных государств. Политическая легитимность и ответственность Совета однако, существенно увеличивается через общественный и социальный контроль.
Хэглин предлагает следующие меры. Должна быть введена хартия универсально обязывающих норм солидарности, касающаяся всех аспектов защиты занятости, минимальной заработной платы, социального обеспечения, равенства полов, защиты меньшинств и сохранения окружающей среды. Должны быть введены санкции в форме социальных тарифов против тех, кто ищет сравнительных торговых преимуществ за спиной собственной рабочей силы. Это не направлено против свободной торговли и экономического роста: это существенное переопределение того, что "свободно” в свободной торговле. В теоретическом плане это признание того, что рыночная экономика и социальная политика не могут длительное время развиваться согласно столь различной логике в Европе солидарности и сотрудничества. Только под общим зонтиком социальных стандартов солидарности субсидиарность может стать легитимным принципом наделения автономных регулятивных полномочий.
Альтузианская модель социетального федерализма строится на основе малых сообществ с ограниченными функциями, которые соединяются в более обширные территориальные объединения -
регионы. Нынешние регионы Европы - конституционно признанные как в Германии, Испании, Бельгии, или непризнанные как в Великобритании, и Франции, как правило, опасаются утраты влияния на национальную политику, не приобретя взамен доступа к формированию европейской политики на основе субсидиарности. Региональные партийные группировки, объединяясь в Европейском парламенте, порой пытаются оказывать нажим на свои национальные правительства; они сумели учредить консультативный региональный совет в рамках Европейского Союза. Логическое расширение принципа субсидиарности потребует автономии региональной политики в качестве третьего устоя конфедерального Европейского союза, а также расширения Совета министров до двух палат с полномочиями принятия решений, сопоставимыми с Региональным советом.
Такая регионализация европейского политического процесса должна быть уравновешена теми же принципами солидарности, которые регулируют "Европу Отечеств". Все более очевидно, что экономически более сильные регионы, такие как Каталония или Ломбардия с их нео-регионалистскими партийными группировками стремятся играть большую роль на уровне Сообщества, с тем чтобы разгрузить себя от "перераспределительной солидарности" на национальном уровне. Поскольку субсидиарность стала новым боевым кличем регионалистских устремлений в Европе, на них должны распространиться вышеприведенные требования солидарности. В противном случае богатые регионы смогут уклоняться от общенациональных требований, будучи представлены непосредственно на европейском уровне.
Политическая традиция, идущая от Гоббса, означает рациональную концептуализацию всеобщего гражданства в унитарном сообществе индивидуумов. Согласно альтернативной традиции, восходящей к Альтузиусу, гражданство состоит из множества феде-рализованных сообществ. Федеральное равновесие между субсидиарностью и солидарностью должно распространяться на политику, экономику, культуру и идентичность. В Древней Греции афинским гражданином можно было стать лишь по праву рождения. В Римской империи ее гражданами становились благодаря завоеванию. В Альтузианском обществе можно было стать местным, региональ-
ным и универсально европейским гражданином в одно и то же время. В таком подходе заложен концептуальный и идеологический смысл успешного Европейского союза (4, с.54).
Наконец, Хэглин в духе либерального универсализма обращает внимание на опасности этнонационализма. Этот тезис также подвергнут критике в статье Ульмена и Пикконе. Все сообщества теми или иными путями интегрируют аутсайдеров как интегральную часть своего гражданства; однако они не могут стать полностью открытыми для всех прибывающих, иначе они перестанут быть сообществами. Именно это и произошло в США, где подобная открытость постепенно устранила всякую местную автономию и и культурные особенности: их сменила огромная однородная нация, управляемая федеральным, а по сути центральным правительством. Жизнеспособный федерализм не требует ни ксенофобии, ни мес-течковости и т.п.Однако он должен определять отдельные территории как автономные политические единицы, население которых само решает свои проблемы. Гражданство в таких сообществах включает права и обязанности, а равным образом и привилегии для тех, кто в него входит. Федеральное устройство облегчает межком-мунальные отношения, но оно никоим образом не должно разрушать местную автономию, навязывая абстрактный универсализм.
Подъем этнонационализма, проявившийся в кровопролитных столкновениях в таких далеко отстоящих друг от друга местах, как Босния и Руанда, вызывает большую озабоченность и у автора статьи "Федерализм, самоорганизация и роспуск государства" Фр.Джонстона. В отличие от Хэглина, он не пытается искать спасения в укреплении государства, но стремится уравновесить все негативные черты культурного партикуляризма средствами либерального федерализма, основанного на правах человека. Однако такой подход, как показал опыт США, угрожает стиранием культурных особенностей и упразднением местной автономии, считают авторы статьи "Переосмысление федерализма". Во всяком случае, не существует универсально признаваемых "прав человека". В конечном счете, "права человека" значат не больше, чем любые другие ценности, принимаемые данным народом по тем или иным соображениям. Навязывать их сообществам, где они не приняты - не что иное как акт культурного империализма. Подлинный универсализм
3-3020
не может быть предметом метафизической дедукции. Это результат "де-факто" универсального принятия партикулярных норм.
Вопрос может быть поставлен и так: являются ли "права человека" предметом "общественного договора", и тогда они распространяются только на тех, кто в нем участвует, или же они трансцен-дентны и в этом случае они не отличаются от религиозного догмата, который крестоносцы силой навязывали "неверным" мусульманам.
Ульмен и Пикконе считают, что не следует противопоставлять права человека правам групп. Политически в первых нет ничего индивидуального, это продукт исторически сложившихся социальных групп. Самое вопиющее нарушение человеческих и индивидуальных прав испытываемое большинством людей, есть преступление против индивидуумов; однако именно либеральная идеология человеческих и индивидуальных прав разрушает культурную автономию и органичность сообществ, что в конечном счете ведет к неконтролируемым последствиям ослабления а не гарантирования прав, способствуя социальной аномии и растущей преступности. Вопреки либеральным представлениям о варварстве традиционных обществ, уровень преступности в них весьма низок. Благодаря такому положению дел о людях, живущих в этих обществах, можно сказать, что они пользуются большими индивидуальными и человеческими правами, нежели граждане Лос Анджелеса или Вашингтона. Исторически такие кризисы, как в Боснии и Руанде, относительно редки и зачастую являются результатом постороннего вмешательства( 11, с.11).
"Новый мировой беспорядок”, порожденный поисками самоопределения этнических групп, по-новому ставит проблему социального порядка в центр внимания федерализма. Книга выходца из России и гражданина Канады Михаила Игнатьева "Кровь и принадлежность: путешествия в новый национализм"(7) основана на материалах его путешествий в Хорватию и Сербию, Украину, Курдистан, Германию, Канаду и Сев.Ирландию. По определению Джонстона, книга Игнатьева "дает Фрейдистско-Гоббсовскую теорию этнического конфликта времен после "холодной войны", выпячивая социальный беспорядок, первобытный страх, отсутствие личной безопасности, борьбу за власть и немотивированную агрессию. Гоббсовская часть представлена "беспорядком и страхом" в условиях
разрушения государства; фрейдистская часть - этническим и родовым смешением" (7, с.88). Гоббс, пишет Игнатьев, "понял бы Югославию, поскольку понимал, что существует тип страха, более разрушительный в своем воздействии, чем какой-либо другой: всеохватывающий страх, когда начинает рушиться государство" (7, с. 16). Он против того, чтобы сводить все к этническому конфликту, который, по его мнению, не был неизбежным. Коллапс коммунистического государства породил беспорядок и страх, и старые элиты заполнили вакуум, проводя этническую политику. Безопасность требует находиться внутри группы, а не вне ее; от этого зависит жизнь. "Если Югославия вас больше не защищает, то, возможно, ваши земляки - хорваты, словенцы, сербы - смогут защитить. Страх, в большей степени нежели убеждение, сделал простых людей националистами поневоле... Никто в этих деревнях не был уверен в защите. Так набирала силу логика этнической чистки. Если ты не можешь доверять своим соседям, изгони их. Если вы не можете жить среди них, живите только среди своих” (7, с. 16). Этноцентрическая политика превращает даже незначительные различия в дело жизни и смерти. Игнатьев рассматривает этот феномен через призму фрейдистской концепции "нарциссизма малых различий"."Чем меньше реальные различия между двумя народами, тем большую силу они приобретают в воображении... Хорват - это тот, кто не является сербом... Без ненависти к другому не будет четкого осознания национального "я", предмета обожания и поклонения" (7, с. 14).
Многочисленные аналогии конфликтам на этнической почве и проявлениям социального беспорядка Игнатьев изучил и в Африке: его книга, пишет Джонстон, это "вести с переднего края фронта", вклад в сравнительно-историческую социологию "беспорядка". С одной стороны, она указывает "на разрушительные последствия искусственного, не основанного на договоре порядка; с другой - на упорядочивающие последствия реального, конфликтного, но не отвергающего переговоры беспорядка" (7, с.94). Игнатьев стремится найти третий путь между двумя крайностями -"лишенным корней космополитизмом" и "этническим национализмом", усматривая выход в "гражданском национализме". В поисках "среднего пути" между либеральным универсализмом и этноцентризмом, считает Джонстон, федерализм остается значимым компромиссом между з*
правами человека и правами групп: этот "либеральный федерализм" аналогичен "гражданскому национализму" Игнатьева. Возражая Пикконе, Джонстон пишет, что либеральный федерализм может иметь недостатки, но это мелочь в сравнении с "этноцентрической яростью сорвавшегося с цепи коммунализма. Пикконе не защищает последний, но его скорее теоретическая нежели практическая критика либерального федерализма оставляет нас безоружными перед авторитарными проявлениями такого утопического коммунализма... Конечно, власть закона в известном смысле авторитарна. Но попробуйте прожить без нее. Гоббс понимал положение человека лучше чем Руссо. Мы не нуждаемся в утопии, мы нуждаемся в политике. Лучше утопии "общественного блага" общественный порядок, который дает права индивидуумам и группам, и одновременно ставит их под власть закона. Субсидиарность хороша, но некоторые гарантии со стороны центра, предупреждающие автономные сообщества о том, что закон и порядок не в их руках, были бы полезны" (6, с. 102). Радикальной модели "популистского федерализма" Джонстон противопоставляет умеренную модель либерального федерализма, уравновешивающую права человека и права групп, сообществ.
Гус ди Зерега начинает свою статью с четкого определения нынешней ситуации: "Унитарное национальное государство являет растущие признаки упадка, и похоже, что самой привлекательной .итьтернативой является не мировое правительство, а скорее расту-: 1ая деволюция (уменьшение. - Прим. авт.) власти во все более фе-ерализирующихся государствах" (12, с.57).
Развитие рыночной экономики - самый заметный из описанных Адамом Смитом самоорганизующихся процессов, преобразовавших западные общества. "Современный Запад в возрастающей степени характеризуется господством самоорганизующихся систем рынка, науки и либеральной демократии. Современный век есть не столько век организации, сколько самоорганизации”(12, с.63). Смит и последующие экономисты показали, как упорядоченные социальные процессы могут возникать на основе действий индивидов, преследующих свои Собственные цели в рамках установленных процедур и прав собственности. Результатом стала сложная и постоянно меняющаяся сеть экономической координации, способная иметь дело с большим объемом информации и гармонизировать более
различные цели, чем этого можно было бы добиться в результае сознательных усилий по организации целого из единого центра.
Самоорганизующаяся модель либеральной демократии включает хотя бы минимальный либеральный принцип. Подобные проблемы лучше решаются в малых сообществах, таких как независимые государства Исландия, Люксембург, Лихтенштейн. Большинство либеральных демократий существенно превосходят их по численности населения, разнообразию и сложности. Чем разнообразнее население, тем больше возможные расхождения относительно систем ценностей, выражением которых является политика.
Страны с разнообразным населением гораздо более нуждаются в федеральных структурах, чем страны подобного же размера, но с более однородным населением. Например, Швейцария и Дания весьма невелики: в первой 6 600 000 жителей, во второй - 5 100 000. Однако Дания этнически однородна, а Швейцария необычайно разнородна: она включает население, говорящее на немецком, французском, итальянском, а также на языке романш. Хотя каждая из названных стран имеет свое представление об' общественном политическом благе, для Швейцарии это более сложное понятие, нежели для Дании: как минимум, оно должно учитывать и гармонизировать отношения между различными группами швейцарцев. Едва ли Швейцария могла бы существовать без своей федеральной системы, предоставляющей значительную автономию кантонам. Немецкоговорящие швейцарцы составляют наибольшую часть населения. В унитарном государстве они бы доминировали. Кантоны с преобладанием франко- и "йталоговорящего нселения граничат с Францией и Италией. Эта часть населения, почувствовав себя в чем-то ущемленной, могла бы предпочесть присоединение к странам, где их язык является господствующим. Будь Швейцария унитарным государством, такая ситуация была бы постоянным фактором его нестабильности.
Первые две причины, ведущие к федерализму, уловить легко. Третья причина - более абстрактного свойства и не сразу бросается в глаза. Сегодня знание приобрело гораздо более сложный и дифференцированный характер. Обычно Средние века считаются временем огромной сложности, поскольку социальные й политические единицы были невелики, а этническая принадлежность, язык и
местные культуры варьировались даже в небольших пределах. Однако в других отношениях Средние века были довольно однородными. Во-первых, господствующей религией был католицизм. Небольшое количество образованных людей владели одним языком -латинским; их круг чтения был один и тот же. Местная экономика отличалась простыми структурами, и уровень технических умений и познаний не предъявлял особых требований. В таком обществе идеал "ренессансного человека" был не только привлекательным, но и достижимым.
Сегодня порция знания, которой располагает каждый отдельный человек, в сравнении с тем, что необходимо для поддержания современного мира, бесконечно мала. Сложные, взаимосвязанные экономики порождают проблемы с той же скоростью, с какой их разрешают. Многие из них порождены современностью, их решение влечет новые проблемы, однако общественные власти должны уметь извлекать уроки из полученной информации.
В этом плане сравнение с рынком и наукой полезно. Сегодня они стремятся иметь много независимых участников связанных вместе самоорганизующимся процессом, внутри которого действуют. В демократической политике норма иная - многие участники принуждены действовать внутри орбиты относительно немногих институтов. Расширение федерализма открывает больше путей для творческого действия и эффективного использования знаний, рассеянных среди граждан. Иными словами, федерализм увеличивает возможности успешного политического предпринимательства (12, с.77).
Предпринимательская деятельность есть источник всяческой координации и изменения внутри самоорганизующихся систем: она направлена на расширение политического влияния и укрепление собственной репутации.
В связи с федерализмом предпринимательство в политической сфере имеет два параметра. Во-первых, множественность правительств, имеющих дело со сходными проблемами примерно одного масштаба, расширяет возможности для успешных инноваций и открытий, даже в относительно однородных обществах. Так, в США многие инновации на федеральном уровне позднее были усвоены на уровне штатов. Зачастую трудно определить, насколько
успешна та или иная социально-политическая программа. В отличие от научной теории или рыночных "рисковых” проектов, такая программа должна быть неоднократно проверена на практике: лишь тогда возрастает возможность ее улучшения, усовершенствования или по крайней мере избегания провалов.
Во-вторых, не всегда ясно, какая степень централизованное™ требуется для решения данной проблемы. Поэтому так желательна относительная свобода действий внутри каждого политического сообщества. На протяжении истории наблюдалась тенденция, направленная на уменьшение полномочий власти на нижележащих уровнях и увеличение ее на верхних, даже вопреки требованиям эффективности. Например, в то время как малые европейские народы, такие как Дания, оказались способными инициировать и провести широкий ряд социальных мер, гораздо более крупным по размерам американским штатам не дозволяется осуществлять инновации в этой сфере. Общий федералистский принцип здесь состоит в том, что если самая малая общность способна решить проблему на своем уровне, она должна иметь такую возможность. Чем более разнообразны составные части политического сообщества, тем менее ограничительной или запретительной должна быть центральная власть (29, с.78). Однако даже при наличии теоретической убежденности в рациональности федерализма, в том случае, если народ идентифицирует себя в первую очередь с национальным правительством, последнее со временем и в демократической системе приобретет значительную власть в ущерб нижележащим уровням правления. В этом случае едва ли нейдется сила, способная вернуть утраченные прерогативы.
Основополагающая форма демократического самоуправления
- это городское демократическое собрание, которое может эффективно происходить только в малых сообществах. Согласно шведскому исследованию, максимальный размер такого сообщества -около 2600 человек, при превышении этого уровня граждане гораздо хуже знают своих лидеров. Кроме того, в случае превышения этой численности для эффективного правления уже необходим принцип представительства. Указанная численность соответствует рекомендациям Аристотеля относительно размеров-греческого полиса.
В ходе визита Токвиля в Америку в 1838 г. на него произвели большое впечатление активность городских собраний в Новой Англии. Он считал их неоценимой школой гражданского и политического воспитания. Городское население здесь, отмечал он, располагает двумя преимуществами - "независимостью и властью". Ее сфера, правда, мала и ограничена, но внутри этой сферы их деятельность ничем не стеснена... без власти и независимости город может включать хороших подданных, но не может иметь активных граждан"(12, с.80). Токвиль считал основой жизнеспособной демократической цивилизации самоуправление на уровне города. Этого же мнения придерживался и Джефферсон. Увы, современные города стали слишком большими, а их население убеждено, что с их управлением лучше справятся профессионалы: технократический идеал победил демократию.
Ди Зерега считает либеральную демократию "формой политики в эпоху перехода от иерархического демократического государства к самоорганизующимся политическим процессам. Само оно
- отнюдь не идеальная институциональная форма для политической самоорганизации. Оно слишком централизовано, а его политические единицы чересчур громоздки и уязвимы для эксплуатации высшими уровнями политической власти. "Основная единица демократического правления есть небольшой самоуправляющийся город или соседская община", "естественная политическая единица есть город, не нация" (12, с.85). Уже сегодня некоторые города начинают уяснять, что их экономическое будущее не обязательно связано с нацией, в которой им довелось возникнуть. Четыре крупных европейских города - Барселона, Лион, Милан, Штуттгарт -стали центрами сети региональных экономических взаимосвязей, имеющих мало отношения к национальным границам. Возможно и желательно, чтобы процесс продолжился: тогда будущее федерализма связано с подобными городами, центрами прилегающих регионов. Отношения между ними будут строиться на договорной, а не иерархической основе: их автономия и независимость увеличит творческий потенциал общества, а политика "в масштабе человека" сделает демократию более ответственной.
Нарастающий интерес к федерализму как форме политического устройства объединенной Европы в настоящий момент резко
проявился в Италии. Эта страна, в которой всегда были сильны местные традиции, объединилась довольно поздно - в 70-е годы XIX в., и ее унитарное государство так и не сумело создать современный аппарат управления и приобрести необходимый авторитет. Его критикуют за безответственность, коррупцию и партократию. В этих условиях давно назревший вопрос о пересмотре итальянской конституции и нео-федеральном устройстве оказался в центре внимания не только итальянской, но и европейской общественности. Деятельность Северной Лиги, регионалистского обединения, давно выступавшего за автономию Ломбардии, получила новую известность благодаря вхождению ее представителей в парламент, а также благодаря широкому использованию политических идеи Джанфранко Мильо - известного итальянского политолога, имеющего за плечами полвека преподавания в университетах, создателя концепции нео-федерализма (9). В 1980-83 гг. Джанфранко Мильо руководил работой "Миланской группы" ломбардских исследователей, выдвигавших взамен нынешнего коррумпированного унитарного государства, которое "не работает", модель органичного регионалистского объединения на неофедералистской основе. В 80-е годы Мильо был почти единственным итальянским интеллектуалом, который оценивал важность роли радикального регионалистского движения в процессе борьбы за институционные реформы в контексте объединенной Европы.
В эпоху, цаступившую после краха коммунизма и окончания "холодной войны", распад классического суверенного государства стал необратимым, считает Мильо. Среди причин - растущая интернационализация торговли (на экономическом уровне), упадок идеологий (на культурном уровне), уровень жизни с акцентом не на первичных, а на вторичных "постматериалистических потребностях" (на социальном уровне). Государство как мощная машина, направленная на униформизацию общества, переживает кризис из-за активизации своих региональных политических субъектов и фрагментации социально-экономических интересов. Поскольку сам проект европейского объединения; предусматривает отказ государств-членов от части суверенитета и передачу его наднациональным органам, то тем более будущая Европа будет основываться не на национальных государствах, как в прошлом веке, а на "экономическом
4-3020
сотрудничестве между обширными региональными объединениями или даже метрополиями - подлинными городами-государствами, подобными тем, что вдохновляли Альтузиуса в ХУ1-ХУ11 веках" (1, с. 118). На нынешнем историческом этапе Мильо предпочитает говорить о неофедерализме: "Старый федерализм был направлен на достижение цели единства, ...унитарного политического синтеза, т. е. национального государства. Новый федерализм, напротив, направлен на гарантии множественности и разнообразия" (1, с.119). В то время как классический федерализм объединял разнородные элементы (е pluribus unum), неофедерализм стремится высвободить из текстуры централистского унитарного государства новые политические субъекты (регионы, земли, город-государство, анклавы, макро-региональные объединения) и тем самым создать из единства множественность (е uno plures), следуя путем, прямо противоположным тому, что привел к созданию современных национальных государств. Победа этого нового федерализма, пишет Мильо, "есть победа договора над политическим пактом, над jus publicum Europaeum - Европейским публичным правом - Европы государств. Это утверждение множественности суверенитетов против идеи суверенитета. Это весьма демократическая идея, поскольку она основана на свободной воле к объединению. Это новое публичное право, устраняющее незыблемый характер пакта: мы будем вместе в течение 30, 50 лет, а затем все обсудим снова" (1, с.119).
Обосновывая необходимость автономии Ломбардии, Мильо потивопоставляет этот регионостальной Италии как преимущественно "средиземноморской" области, население которой отличается нравами, присущими доиндустриальной эпохе. Население же Ломбардии -"буржуазное" и естественно тяготеет в географическом и культурном отношении к современной и протестантской Центральной Европе. Проблема состоит в том, что северные итальянцы -трудолюбивые ломбардцы - склонны заниматься бизнесом, а не политикой, которая в силу этого оказывается в руках южных итальянцев. Север не может раскрыть полностью свой социоэкономи-ческий потенциал, под политической гегемонией отсталого Юга. Таким образом, федерализм, за который выступает Мильо (а до него и другие итальянские интеллектуалы еще со времени Объединения Италии в 60-е гг., в том числе Карло Каттанео), имеет реальные
шансы осуществиться только в более обширном контексте Европейского объединения”(10, с. 169). Критикуя проект Мильо, Пикконе отмечает, что в нем сомнительны идеализация буржуазной личности и уничижение "средиземноморского типа" перед лицом разрушительных последствий капиталистической рационализации для местной культуры. Скорее наоборот, считает он, социально-экономические успехи ломбардцев связаны с тем, что они сумели сохранить традиционную культуру как щит против капиталистической дезинтеграции.
Список литературы
1. Campi A. Beyond the state: Gianfranco Miglio's challenge// Telos. - N.Y., 1994. -N 100.-P. 103-122.
2. Fleming T. The Federal Principle// Ibid. - P. 17-36.
3. Fontaine P. A citizen's Europe. - Brussels, 1993. - 52 p.
4. Haeglin T. O. Federalism, subsidiarity and the European tradition: some clarifications//Telos. - N.Y., 1994. - N 100. - P.37-55.
5. Jacoby R. The myth of multiculturalism // New left rev. - N.Y., 1994. - N 208. - P. 120-132.
6. Johnston F. New world disorderfear, Freud and federalism// Telos. - N.Y., 1994. - N 100. - P. 87-102.
7. IgnatiefTM. Blood and belonging: journeys into the new nationalism. - Toronto 1993.-234 p.
8. Kincaid J. The new coercive federalism: Places versus Persons//The american federal system. - Frankfurt a. М., 1994. - P. 23-34.
9. Miglio J. E uno plures.Roma, 1993, 123 p.; La prospettiva teorica del nuovo federalismo// Federalismo e societa. - Roma, 1994. - Vol. 1, N 2, - P. 27.
10. Piccone P. The antinomies of Miglio’s neo-federalism //Telos. - N.Y., 1994. -N 100. - P. 167-176.
11. Piccone P., Ulmen G. Re-thinking federalism// Ibid. - P. 3-16.
12. DiZerega G. Federalism, self-organisation and the dissolution of the State// Ibid. - P. 57-86.
97.03.002. СОЛОМАТИНА B.M. ДИСКУССИИ О РЕФОРМЕ ООН.
В год 50-летия Организации Объединенных Наций (основана в октябре 1946 г.) в международных и общественных кругах продолжаются дебаты о реформе ООН, в том числе о необходимом повышении ее роли и эффективности усилий в урегулировании конфликтов, о способности этой организации к пересмотру своего Устава при сохранении основных принципов, о том, каким должно
