CC BY
31
жить в парадоксальном переплетении этих двух принципов. Несмотря на то что судьба всемогуща (как пишет поэт в эпилоге, «Повсюду страсти роковые / И от судеб защиты нет»), Пушкин бросает поэтический вызов судьбе. Быть поэтом для него означает одновременно видеть границы и преступать их. А также брать на себя ответственность за последствия, когда эти границы не могут быть полностью преодолены.
Пушкин окончательно не солидаризируется ни с Алеко, ни со старым цыганом. Поэма, считает А. Д. Гиллеспи, не столько про то, должен ли покинутый любовник мстить (Алеко) или навсегда отречься от любви (старый цыган), сколько мифопоэтическая аллегория того, как поэт должен обходиться со своей музой, как слова поэта могут становиться его делами и как легко поэтически рискованное может стать наказуемым, особенно в несвободном обществе.
В ответ на вопрос В.А. Жуковского о нравственной цели «Цыган» Пушкин заметил: «Цель поэзии - поэзия». Поэзия - вне нравственности, эстетика для поэта - высшая форма этики. Поэтический импульс формируется в темных глубинах души поэта, в тайниках его страстей и желаний, и поэтические двойники - подходящее средство, помогающее это выразить.
Т.Г. Юрченко
2010.03.021. ЛЕВ ТОЛСТОЙ И МИРОВАЯ ЛИТЕРАТУРА: МАТЕРИАЛЫ V МЕЖДУНАРОДНОЙ НАУЧНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ. - Тула: Издательский дом «Ясная Поляна», 2008. - 352 с.
Сборник составляют доклады участников ежегодных международных научных конференций «Лев Толстой и мировая литература», проходящих в Ясной Поляне. Многоаспектный анализ творчества Л. Толстого представлен работами специалистов в области русской и мировой литературы, философии, театра, истории и психологии.
Доктор филол. наук К. Султанов (ИМЛИ РАН, Москва, Россия) в статье «"Кавказский текст" Л. Толстого в онтологическом измерении», подчеркивая важность кавказского периода, с которым связаны не только «лучшие воспоминания» писателя, но и начало авторской деятельности, приводит слова буддийского мыслителя Дайсаку Икеда: «Кавказская жизнь впервые открыла Толстому
бездну души человека - ее силу и слабость, низменность и благородство. Кавказский период характеризуется самым интенсивным размышлением Толстого о смысле жизни»1. Романтическим «удальцам-джигитам, образовавшимся по Марлинскому и Лермонтову»2 Л. Толстой противопоставляет «достоверные», «документа-лизированные» образы. Ставка на неопровержимость подчеркнуто заявлена писателем в подзаголовках «Набег. Рассказ волонтера», «Рубка леса. Рассказ юнкера». Он отказывается от условно-собирательного образа Кавказа, наращивая онтологическое измерение, дегероизируя войну на войне.
«Инакомыслие» Л. Толстого состояло в открытии смысловой многовекторности, разрушающей картину кавказского мира, которая в дотолстовской прозе была выстроена по принципу непримиримой двуплановости, тотальной контрастности и поляризации. Духовным генератором повести «Хаджи-Мурат» стала идея равно-великости людей независимо от их различий. Л. Толстой воспринимал кавказскую среду сквозь оптику вечных категорий «жизнь -смерть», «добро - зло», провозглашал этику солидарности и нарв-ственный императив ненасилия как высшую смысловую инстанцию: «Под долгим и громким вращением колес Кавказской войны русскому писателю Толстому дано было уловить неявный, но неопровержимо реальный и онтологически чистый звук движения нравственной пружины, которое недвусмысленно обозначилось в "Набеге", "Рубке леса", чтобы набрать силу в "Казаках", "Кавказском пленнике" и достигнуть апогея в "Хаджи-Мурате"» (с. 9).
Прямую связь с кругом идей «Хаджи-Мурата» обнаруживают мировоззренческие искания позднего Л. Толстого. Например, идея сопротивления человека нечеловеческим обстоятельствам, прозвучавшая позднее во многих вариациях, достигла «наивысшей художественной выразительности именно в "Хаджи-Мурате"» (с. 21).
Профессор Коити Итокава (Университет Ниигата Сангё, Япония) рассматривает «Восточный вопрос в восприятии Л. Толстого и Ф. Достоевского». Этот вопрос был затронут
1 Икеда Д. По следам Пути жизни: Беседа о Толстом // Толстовский еже-
годник-2003. - Тула, 2006. - С. 285.
2
Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. - М.; Л.: Худ. лит., 1935. - Т. 2. -
С. 13.
Л. Толстым в «Анне Карениной», «Исповеди» и письмах, Ф. Достоевским - в «Дневнике писателя». «Два гиганта русской словесности» занимали противоположные позиции по отношению к Восточному вопросу, к Славянскому вопросу, к сербской войне: «Джингоист Достоевский» не принимал «пацифиста Толстого», так же как «пацифист Толстой» не принимал «джингоиста Достоевского» (с. 28). Ф. Достоевский верил в священную войну, осуждал Л. Толстого за «обособление» и «отъединение» его героя Левина от большинства русских людей. Считая вопрос войны религиозным вопросом жизни и смерти, К. Итокава видит во взглядах Ф. Достоевского нарушение заповеди «не убий». Несмотря на то что Ф. Достоевского всегда называли «самым верным христианином за всю историю христианства», а в христианстве Л. Толстого сомневались (например, Н. Бердяев считал Л. Толстого скорее буддистом), автор статьи приходит к противоположному заключению: Л. Толстой, твердо следовавший Нагорной проповеди, истинный христианин, а в христианстве Ф. Достоевского можно усомниться, так как в «Дневнике писателя» «он призывал нарушить одну из главных христианских заповедей» (с. 36).
Эни Кокобобо (Колумбийский университет, Нью-Йорк, США) в статье «Иисус как персонаж в Четвероевангелии Л.Н. Толстого» показывает, как в нехудожественном контексте проявились инстинкты Толстого-романиста. Писатель отказывается от «легенд», окружающих раннюю жизнь Христа, разрушает рамки канонического текста, заменяя основополагающий принцип чуда принципом причинности, характерным для «низменного мира» романа: «По Толстому, осознание Христом своего божественного происхождения предполагает, что причинами, по которым человек мог признать Бога отцом, стали не пророчества или чудесные предсказания, а скорее незаконнорожденность или углубленный духовный поиск» (с. 309). Идея духовного развития становится главной для Л. Толстого, поэтому он насыщает жизнь Иисуса романными элементами, организуя эпизоды по принципу, напоминающему ЫЫи^8готап. М. Бахтин подчеркнул различие между классическим эпосом, в котором фигурируют духовно зрелые и статичные герои, и ЫЫи^8готап, в котором подробно описывается роль окружающего мира в формировании психологии героя. Иисус в Четвероевангелии «слишком человечный», он нуждается в учении и
размышлении, становясь ближе к Богу не посредством чудес, а внимая поучениям Иоанна Крестителя, в которых, согласно нетрадиционной оценке Л. Толстого, понятия Царства Божия и апокалипсиса не смыкаются: Царство Божие - в сознании человека, ключи к Царству Небесному - в обыденности праведной жизни. Стандарты романной психологии применяются Л. Толстым и в эпизоде искушения Христа в пустыне. Искусителем является не дьявол, а alter ego - «голос плоти», зовущий Иисуса к мирскому: «Таким образом, драматическое искушение Мессии Сатаной сводится к широко распространенному выражению внутренней борьбы, происходящей в душе каждого человека, между двумя прямо противоположными принципами жизни: "аскетизмом" и "материализмом"» (с. 312). Несмотря на то что Иисус является олицетворением духовной свободы и морального идеала Л. Толстого, в Четвероевангелии писателю важнее показать не столько совершенство, сколько совершенствование.
«В отличие от Ф.М. Достоевского, который, несмотря на нашумевшие публикации о его борьбе с И. Кантом, произведения ке-нигсбергского философа, вероятнее всего, никогда не читал, знакомство Л.Н. Толстого с трактатами Канта не вызывает никакого сомнения», - утверждает доктор филологических наук А. Круглов (РГГУ, Москва, Россия) в статье «Л.Н. Толстой - читатель И. Канта». О том, что Л. Толстой оказался «весьма удивительным» читателем «Критики чистого разума», свидетельствуют пометки в экземпляре книги из личной библиотеки писателя. Первую часть философского трактата, содержащую учение о пространстве и времени, дедукции категории или антиномии чистого разума, привлекшую внимание большинства специалистов, Л. Толстой «скорее пролистал, нежели прочитал», не сделал ни единой пометы, только загнул две страницы (с. 198). Вторую часть - учение о методе, до которой «не многие добираются», писатель «прочитал внимательнейшим образом» (с. 199). Кантовский пассаж: «Мы будем считать поступки обязательными не потому, что они суть заповеди Бога, а будем считать их Божественными заповедями потому, что мы внутренне обязаны совершать их»1, Л. Толстой подчеркнул и по-
1 Кант И. Критика чистого разума. - М., 1994. - С. 479.
ставил напротив «5+». Высоко оценил писатель замечание немецкого философа о том, что человеческая душа питает естественный интерес к моральности, который следует развивать. Словом «превосходно» в каноне чистого разума отметил абзац о том, что знанием, касающимся всех людей, должен заниматься обыденный рассудок, а не только философы. Однако не все пассажи И. Канта вызвали восторженную оценку писателя, напротив некоторых строк он писал: «Какой вздор». Интерес к «Критике чистого разума» - трактату, явившемуся для большинства произведением по теории познания или философии науки, сводился для Л. Толстого к вопросам нравственного характера. Оценивая степень влияния кан-товских сочинений на роман «Война и мир» (1869), А. Круглов, несмотря на упоминание имени немецкого философа в черновом варианте «Эпилога», усматривает шопенгауэровскую интерпретацию кантовской философии. На влияние второисточника указывают незначительные неточности в истолковании кантовского текста: «Чтение "Критики чистого разума" Толстым оказалось еще относительно несамостоятельным» (с. 205).
Кандидат филол. наук А. Полосина (Музей-усадьба Л.Н. Толстого «Ясная Поляна») исследует влияние французских энциклопедистов на творчество Л. Толстого («Лев Толстой и энциклопедисты»). Вольтер привлек внимание русского писателя в связи с интересом к проблеме судьбы, роли случая в истории, веротерпимости. В повести «Задиг, или Судьба» (1748) Вольтер обосновал одну из типичных идей Просвещения о единстве основ всех религий. Эта идея, оказавшая воздействие на мировоззрение Л. Толстого, изложена в его статьях «О вере», «Что такое религия и в чем сущность ее?», трактате «В чем моя вера?» и статье «О веротерпимости». Аллюзиями, реминисценциями, шутками, афоризмами и парафразами из Вольтера наполнен роман «Война и мир». Еще одну важную идею Просвещения - идею прогресса Л. Толстой воспринял через книги Ж.-Ж. Руссо. В толстовской интерпретации этой идеи ясно прослеживается руссоистская традиция: «Отталкиваясь от Руссо, в результате долгих исканий Толстой приходит, во-первых, к убеждению, что истинный прогресс это прогресс нравственного совершенствования, во-вторых, что основанием прогресса человечества является "религиозное сознание", то есть религиозно-нравственное сознание» (с. 223).
Интересом Л. Толстого к английской литературе обусловлено наличие в его творчестве «мощных традиций» жанра семейного романа, утверждает И. Гнюсова в статье «Мотив побега как ключевой для сюжета и поэтики семейного романа (Л. Толстой и английский роман)» (ТГУ, Россия). В дневниках и письмах Л. Толстого неоднократно упоминается роман О. Голдсмита «Векфильдский священник» (1767). Внимание к этому семейному роману объясняется тем, что в нем затронута тема «тлетворного влияния светского общества на патриархальные устои семьи» и введен «мотив искушения мнимыми ценностями света юной и нравственно чистой героини» (с. 183). Побег дочери священника Оливии с помещиком Торнхиллом - своеобразный «водораздел» повествования, так же как увлечение Наташи Анатолем в «Войне и мире». Английский и русский романисты со схожим «умилением» описывают «внутрисемейные» события, патриархальную идиллию Ростовых и Прим-розов. О. Голдсмит подчеркивает «антисемейную» природу Торн-хилла, Л. Толстой - Курагина. В «Векфильдском священнике», как и в «Войне и мире», последствия поступка героини катастрофичны. Однако кульминация кризиса приводит к своеобразному катарсису, очищению и в семье Ростовых, и Примрозов. Эти черты указывают на то, что «Векфильдский священник» и «Война и мир» входят в традицию семейного романа.
Ситуация побега возникает и в романах «антисемейной» линии, свидетельствуя об изменении взглядов писателей на семью, служит признаком глобального кризиса семейных ценностей. Побег совершает уже не молодая девушка из-под венца, а замужняя женщина в поисках любви и счастья. Этот эпизод стал одним из ключевых в романах У.М. Теккерея «Ньюкомы» (1853-1855) и Л. Толстого «Анна Каренина» (1873-1877). Ряд сопоставлений позволяет И. Гнюсовой прийти к выводу: в романах «семейной» линии мотив побега служит способом показать непрочность патриархальных семейных идеалов в мире, необходимость духовной борьбы за их обретение, в «антисемейных» романах ситуация побега - элемент нарастающего драматизма. Эволюция мотива указывает на «тенденцию превращения семейного романа в "антисемейный"», она «характеризуется как усилением скептицизма во взглядах писателей на семью, так и внутрижанровым движением от эпической полноты изображения семьи-микрокосма к драматиче-
ской неустойчивости, антиидилличности поэтики поздних романов Теккерея и Толстого» (с. 187).
О. Стушебрукова (Калифорнийский университет, Дэвис, США) сопоставляет «Семейное счастие» Л. Толстого с «Холодным домом» Ч. Диккенса, считая главным объединяющим моментом попытку высказать мнение по широко обсуждаемому в середине Х1Х в. женскому вопросу в «наиболее убедительной форме - от лица женщины» (с. 190). Л. Толстой был знаком с «Холодным домом», свидетельством чего является дневниковая запись от 12 июля 1854 г.: «Эсфирь (Холодный дом) говорит, что детская молитва ее состояла в обещании, которое она дала Богу 1) всегда быть трудолюбивой, 2) чистосердечной, 3) довольной и 4) стараться снискать любовь всех окружающих ее. Как просты, как милы, удобоисполнимы и велики эти 4 правила»1. В «Семейном счастии» (1859) он, подобно Ч. Диккенсу, дает отпор феминизму, делая акцент на «мудрости и умении женщины принимать, а не восставать против своей социальной роли» (с. 193), представляет женский идеал в прямой противоположности популярным героиням Шарлотты Бронте и Жорж Санд. Однако понятие семейного счастья трактуется Л. Толстым и Ч. Диккенсом по-разному: в «Семейном счастии» оно основано на попытке преодолеть прозу жизни, в «Холодном доме» - принять ее. Критикуя женский «романтический» эгоизм, Ч. Диккенс в то же время следует романтическим повествовательным шаблонам в угоду буржуазным литературным вкусам. Л. Толстой диаметрально противоположен Ч. Диккенсу сознательным антиромантизмом: «Именно буржуазный романтизм, с его идиллическими представлениями о взаимоотношении полов, и является, по его мнению, одной из причин перегибов женского движения» (с. 195).
Вопрос межтекстуальных связей затронут также в статьях: «Образ матери в раннем творчестве Л.Н. Толстого и К.Н. Леонтьева» (А. Упоров, УГУ, Екатеринбург, Россия); «Леон-тьевские "веяния" на страницах романа Л.Н. Толстого "Анна Каренина"» (Т. Архангельская, музей-усадьба «Ясная Поляна», Россия);
1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. - М.; Л.: Художественная литература, 1928-1958. - Т. 47. - С. 11-12.
«Макрообраз сада в произведениях Л. Толстого и Т. Шевченко» (А. Волковинский, Каменец-Подольский государственный университет, Украина); «Откровение и болезнь: Полемика с Л. Толстым в рассказе А. Чехова "Черный монах"» (Ю. Красносельская, МГУ, Россия); «Толстой и индийское философское мышление» (Р. Баласубраманиан, Университет Небраски, Линкольн, США).
К.А. Жулькова
2010.03.022. МАТЕРИАЛЫ II МЕЖДУНАРОДНОГО СЕМИНАРА ПЕРЕВОДЧИКОВ, ЯСНАЯ ПОЛЯНА, 28-31 АВГУСТА 2007 г. -Тула: Издательский дом «Ясная Поляна», 2008. - 156 с. - (Серия «Семинары и конференции в Ясной Поляне»; Вып. 6).
В реферируемое издание вошли работы исследователей и переводчиков из России, Греции, Франции, Испании, Италии, Китая и Туниса.
Анна Бонола в статье «"Семейное счастие" Льва Толстого в итальянском переводе Клементе Реборы» указывает на причины, по которым итальянский поэт обратился к творчеству русского писателя. Одна из них связана с зарождением в начале ХХ в. итальянской славистики: в 1920 г. в Падуе открылась первая кафедра славистики, а Этторе Ло Гато и Джованни Мавер издали первый журнал, специализирующийся на русской литературе и культуре, «Russia». Клементе Ребора стал сотрудником новорожденного журнала. Другая причина - биографическая: встреча с русской пианисткой Лидией Натус, которая явилась для поэта воплощением вечной женственности. Ребора посвятил свой перевод «Семейного счастия» «Лидушке, светлячку». Она для поэта такое же «музыкальное сердце», такая же «дочка» и «ученица», как толстовская Маша в глазах Сергея Михайловича.
Однако многое из того, что «вычитывает» из повести итальянский поэт-переводчик, «наверное, не так осознавалось молодым Толстым» (с. 10). Например, материнская любовь для Реборы - это не просто «один из видов человеческой любви, хотя и самый зрелый и плодовитый», а «суть Бога, запечатлевающаяся в мире в персонифицированной заботе и любви» (там же).
А. Бонола обращает внимание на три основные характеристики перевода: ритм прозы, фонетический строй текста, разнообразие лексики. Как поэт Ребора особенно чувствителен к ритму и
