2000. 04. 001. Пособие по европейской истории 1400-1600 гг. : позднее средневековье, Возрождение и Реформация. Т. 1: Зарождение и становление структур. (часть 1). Handbook of European history 1400-1600: Late Middle Ages, Renaissance, A. reformation / ed. By Brady Th. A. , jr.. Et al.. Leiden etc. : Brill, 1994. Vol. 1: Structures and assertions. XXV, 709 p Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ИСТОРИОГРАФИЯ ХХ ВЕКА

2000.04.001. ПОСОБИЕ ПО ЕВРОПЕЙСКОЙ ИСТОРИИ 1400-1600 ГГ. : ПОЗДНЕЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ, ВОЗРОЖДЕНИЕ И РЕФОРМАЦИЯ. Т. 1: ЗАРОЖДЕНИЕ И СТАНОВЛЕНИЕ СТРУКТУР. (Часть 1). HANDBOOK of European history 1400-1600: Late Middle Ages, Renaissance, a. Reformation / Ed. by Brady Th.A., jr. et al. - Leiden etc.: Brill, 1994. - Vol. 1: Structures and assertions. - XXV, 709 p.

Давно уже было замечено, что развитие человечества как история формирования интеллекта - именно того главного свойства, которое отличает человека от остальной живой природы - обладает внутренне присущим ему ускорением, которое нарастает в геометрической прогрессии. Это становится особенно очевидно по мере расширения рамок «информационной революции», когда электронные средства связи и информации позволяют буквально каждому, не поднимаясь со своего кресла, совершать немыслимые еще полвека назад «виртуальные» путешествия во времени и пространстве.

Естественным отражением современных темпов развития общественного интеллекта в историографии как «науке самопознания» человека в качестве исторического феномена является то, что периодические в прошлом генеральные пересмотры историками характеристик «эпох» и «переломных моментов» исторического процесса за последние два-три десятилетия стали по существу текущим явлением. Одним из ярких свидетельств этому может служить изданная в начале 90-х годов нидерландским издательством Брилля двухтомная коллективная монография, посвященная двухсотлетнему периоду перехода Европы от Средневековья к Новому времени.

Будучи задумана в качестве пособия, призванного ввести начинающего историка в контекст новейшей историографии позднего Средневековья, Возрождения и Реформации, монография на деле стала своеобразным пересмотром ряда наиболее фундаментальных подходов исторической науки ХХ в. к исследованию истоков того, что принято считать «современным прогрессом» и «мировой цивилизацией».

Возникшие в XIX в. термины «Возрождение» и «Реформация», отмечается во Введении, прекрасно подошли к интеллектуальной среде «великого столетия» - от крушения наполеоновской империи до начала Первой мировой войны - как к «периоду, в течение которого Европа протестантизма и национальных государств стремилась перебороть менталитет католического и универсалистского прошлого» (2, с.XIII).

В то же время, серьезные изменения в отношении к прошлому, характерные для периодов, следовавших за каждой из мировых войн, сделали концепции «Возрождения» и «Реформации» в среде историков предметом разногласий, споров и двойственного отношения к роли самого «переходного» периода от Средневековья к Новому времени (2, с^У).

С одной стороны, подъем экономической и социальной истории после 1918 г. побудил историков «перенести границу, отделяющую современную Европу от старой, гораздо глубже в Новое время - в период между 1750 и 1815 гг.» (2, с. XVI- XVI). С другой - начавшийся тогда же в "высших слоях" европейского культурного сообщества рост престижности индивидуализма и христианских ценностей подрывал способность обеих концепций объяснить специфику современного развития европейской культуры. Влияние второй тенденции существенно усилилось в период после 1945 г. В результате, сегодняшние историки «рассматривают Возрождение и Реформацию прежде всего как общественно-политические движения, лишив их статуса великих категорий периодизации» (2, с. XVII).

Вместе с тем с приближением к концу второго тысячелетия внимание историков к исследованию самого перехода от Средневековья к Новому времени лишь возрастает. «Наблюдающееся сегодня стремление исследовать причины устойчивости структур прошлого, - отмечается во Введении, - возможно вызвано последовательным провалом основных современных претендентов на роль «двигателей прогресса» - науки, капитализма и коммунизма - придать современной цивилизации устойчивые очертания и создать для нее прочные моральные ценности» (2, с.XVШ).

Если сложившиеся в прошлом веке концепции «Возрождения» и «Реформации», считают авторы Введения, оказались «омертвелыми плодами идеалистических воззрений на исторический процесс, сбитыми на землю после 1918 г. подъемом марксистской и немарксистской социальной истории, то в последующие десятилетия осмысливание значения двухсотлетнего периода между 1400 и 1600 гг. послужило обоснованию следующей концептуальной тирании - истории Европы как модели экономического развития или «модернизации». Теперь, - указывается во Введении, - эта тирания также пала, и хотя нынешние перемены остав-

ляют предмет исследования в неупорядоченном состоянии, не следует забывать, что отсутствие «упорядоченности» может служить синонимом «свободы» (2, с.ХХ11).

Работы, помещенные в двухтомнике, в полной мере отражают стремление историков последних полутора десятилетий ХХ в. воспользоваться плодами этой «свободы» прежде всего в попытках преодолеть унаследованную от предшествующего периода дихотомию «структурного» и «событийного» подхода к анализу истории перехода к Новому времени. Исследование экономических, социальных и культурных «структур», характерное прежде всего для лидировавшей в этом направлении западноевропейской историографии «школы «Анналов», все заметнее и чаще дополняется, а то и полностью заменяется описанием взаимосвязанных «цепей событий», рождающих тот или иной конкретный результат, который, в свою очередь, может быть описан и оценен с позиций определенной «структуры».

Целый ряд статей, включенных в 1-й том коллективной монографии, посвященный преимущественно фактологическому описанию системно-структурных характеристик «переходного» периода, отражает именно эту тенденцию к «усредненному», учитывающему преимущества обеих подходов исследованию. Все большее число сегодняшних историков начального периода Нового времени, отмечается в Заключении к этому тому, «успешно преодолевают дихотомию «структурности» и «событийности» описания, работая одновременно с двух противоположных подходов в направлении, ведущем к слиянию наиболее сильных сторон каждого из них» (3, с.667).

Эволюция долговременных факторов материальной и духовной организации европейского общества.

1400-1600 гг.

Своеобразным компромиссом между тысячелетней традицией «событийного» исторического описания и относительно недавно возникшей традицией «структурного» анализа исторического процесса, в основе которой лежит рассмотрение этого процесса в качестве эволюции, подчиняющейся воздействию лежащего под поверхностью наблюдаемых событий некоего «субстрата» открытых и описанных экономистами и социологами вневременных общественных «структур», явились выделенные Франсуа Лефевром и обоснованные им исторические факторы «длительной протяженности»

Прочно закрепившиеся в общественной психологии, передающиеся почти бессознательно, машинально, по инерции от поколения к поко-

лению традиции бытового, семейного и социального уклада, народные верования, предрассудки, предпочтения и предубеждения изменяются неизмеримо медленнее, чем наблюдаемые каждым из поколений исторические события. Эти «факторы длительной протяженности» составляют как бы трансцендентную канву, позволяющую «событийному» историческому описанию удерживаться в рамках определенного единства и при этом избавляющую его от «жесткой» привязки к тем или иным экономическим и социальным «структурам».

В то же время, так же как и выделенные Н.Д.Кондратьевым «длинные» экономические циклы, «долговременные» факторы Лефевра, не вызывая сомнения в своем существовании, сами нуждаются в объяснении. Это заставляет современного историка, подобно отцам европейской историографии Геродоту и Страбону, привлекать к описанию событий значительный этнографический, культурологический и другой материал, не имеющий прямого отношения к исследуемому предмету, но оказывающийся необходимым для его научного исследования.

Убедительным примером может служить статья Ж. де Врие (5), в которой предпринимается очередная попытка понять все еще плохо поддающуюся анализу динамику демографических изменений в Европе 1400-1600 гг. Важность данного предмета исследования заключается прежде всего в том, что современная историография не способна пока дать сколь-либо безоговорочно удовлетворительный ответ на вопрос о роли и значении в формировании экономических, социальных и политических процессов, изменивших весь ход последующей мировой истории, того весьма специфического демографического фона, на котором развертывались европейские события ХУ-ХУ1 вв.

К 1351 г. эпидемия чумы, занесенная на кораблях в Марсель из крымской Кафы завершила свое опустошительное шествие по европейским странам, лишив их около трети населения. На протяжении последующего столетия, а в отдельных местностях и долее, Европа, по выражению Де Врие, «напоминала ребенка, облеченного в одежду родителей: храмы и города, расчищенные под поля участки, инструменты ремесленников, разумеется, остались нетронутыми «черной смертью», однако люди, которым надлежало населять, обрабатывать и использовать их, являли собой лишь остаток тех, кем они были созданы. После этой долгой и непонятной стагнации население Европы на протяжении «долгого шестнадцатого века» начало медленно восстанавливаться, пока не достигло, наконец, предшествовавшей эпидемии численности, и даже несколько превысило ее. Затем, в течение первой половины XVII в. рост населения достиг предела, за которым вновь прекратился» (5, с.3-4).

Загадочность демографических процессов в Европе ХУ-ХУ1 вв. представляется поистине удивительной, поскольку именно в этот период в целом ряде европейских стран, сначала в государствах Северной Италии, а затем в Англии и Франции, наблюдается устойчивое развитие регистрации церковью различных актов, прежде всего крещения, венчания и погребения, что впервые после Средневековья предоставило в руки историков материалы, сходные с переписью населения. Особенно существенное влияние на распространение этой практики оказала Реформация (5, с.6).

Разумеется, относительно небольшое число церковных архивов, сохранивших подобные записи, сама фрагментарность и скупость последних, то, что, как правило, крещение, венчание и погребение регистрировались отдельно, создают немалые трудности для построения достаточно достоверных статистических рядов. Однако во многом эту трудность удалось преодолеть, отмечается в статье, с выходом в свет фундаментальной работы Е.А.Ригли и Р.С.Шофильда1-1, предложивших использовать для реконструкции демографических данных метод «обратной проекции». В сочетании с разработанным также ими методом «инверсной проекции» новая технология позволила определять достаточно достоверные данные о населении обширных ареалов при условии, что миграция не являлась в них существенным фактором (5, с.8).

Еще одним методом получения достоверной демографической информации о европейских странах начала Нового времени стала предложенная французским демографом Л.Анри технология «реконструкция

2)

семьи» , позволившая через сопоставление записей о крещении, венчании и погребении воссоздавать генеалогию целых семейств (там же).

В свою очередь, подобные генеалогии предоставляют историку народонаселения возможность привлечь к исследованию целый ряд сохранившихся в архивах документов, выходящих за рамки приходских записей, как-то: свидетельства о профессии, состоянии, происхождении и налогообложении. Таким образом, современная историческая демография становится, по словам автора, «наукой с твердой математической сердцевиной и более мягкой социально-экономической и биологической оболочкой» (5, с.9).

Выявленные и описанные в последние десятилетия «длинные» демографические циклы европейских стран и ареалов начала Нового вре-

^Wriggly E.A., Schofeld R.S. The Population of England 1541-1871. A Reconstruction. -

L., 1981.

2) Henry L. Anciennes familles genevoises. Etude demografique: 16e - 20e siecles. - P.,

1956.

мени, отмечается в статье, «устанавливают новую периодизацию этой эпохи, не совпадающую с традиционно принятой. Одновременно они указывают на тесную связь демографической эволюции с экономическим, политическим и даже культурным развитием европейских народов, хотя далеко не всегда могут удовлетворительно объяснить ее» (5, с. 14).

Примером может служить исследование урбанизации. К 1400 г. процесс основания новых городов в Европе, весьма интенсивный в позднее Средневековье, практически завершился. За исключением отдельных районов восточных и северных окраин, вплоть до начала индустриализации в Европе возникло очень мало новых городов. К началу XV столетия жители городов составляли около 7-8% всего европейского населения. После нашествия «черной смерти» процесс урбанизации, как представляется, ускорился: доля городского населения Европы в целом возросла до 10%. Однако это произошло не за счет абсолютного роста числа горожан, но вследствие резкого сокращения сельского населения.

Хотя чума поражала в равной степени и деревни, и города, причем в условиях городской скученности эпидемия наносила гораздо больший урон, примечательной чертой демографической «стагнации XV в.» явилось более раннее и ускоренное восстановление экономического потенциала городов. Вследствие этого к 1500 г. общее городское население Европы не только сравнялось по численности с показателями 1347 г., но и превысило их, в то время, как сельское население только начало восстанавливать свою численность.

Особенно заметно ускорение процесса урбанизации проявилось в крупных городах средиземноморья. Так, к 1600 г. около 17% населения Италии и Иберии проживало в городах с населением свыше 5000 жителей, в то время как к северу от Альп аналогичный показатель не намного превышал 8% (5, с.15). И все же, указывает автор, причины и особенности интенсификации процесса урбанизации в XV в. во многом еще остаются неясными, поскольку современная историческая демография, опирающаяся на приходские записи, в основном базируется на данных именно сельских приходов (5, с .16).

Отмечая, что современная историческая демография все еще находится под влиянием идеи Мальтуса о значении смертности как «позитивного контроля» над темпами роста населения, автор обращает внимание на то, что именно свидетельства о погребениях являются наиболее слабым звеном приходских записей XV-XVI в. по сравнению со свидетельствами о крещениях и венчаниях. «В результате, - пишет автор, - современным исследователям гораздо успешнее удается подвергать сомнению прежние выводы, чем продвигаться по пути понимания истинных масштабов смертности в исследуемый период» (5, с.19).

В статье подробно рассматриваются результаты последних исследований, проливающих свет на параметры детской смертности в ХУ-ХУ1 вв., на взаимосвязь между уровнем смертности и природными катаклизмами, влекущими неурожаи, голод, а вместе с ними и общее ослабление организма, что увеличивало подверженность населения эпидемическим и другим заболеваниям. При этом обращается внимание на сложность выявления закономерностей, служащих причиной смертности, при опоре исключительно на воссоздаваемые статистические данные.

В то же время, анализируя влияние различных факторов на детскую и младенческую смертность, автор, в частности, приходит к выводу, что единственным устойчивым фактором, влияющим на уровень выживаемости в младенческом возрасте, является продолжительность кормления грудью, что, в свою очередь, связано с различиями в семейных традициях. «Представляется, что культура играла гораздо большую роль, чем экономика, медицина или классовая принадлежность в определении, сколько - 650 или 450 из тысячи родившихся - переживут период младенчества», - подчеркивается в статье (5, с.22).

Отмечая, что до недавнего времени было принято считать рождаемость гораздо более предсказуемым, чем смертность, демографическим фактором «биологического» характера, автор указывает, что последние исследования обнаружили достоверные свидетельства достаточно распространенной в Европе практики сознательного ограничения рождаемости в исследуемое двухсотлетие. Обращая внимание на то, что контроль над рождаемостью наблюдался отнюдь не только в высших слоях общества, автор подчеркивает значение в этом процессе самого института брака в силу того, что «рождение детей было повсюду в значительной степени ограничено рамками брачных союзов, а брак в Европе начала Нового времени являлся одним из самых контролируемых социальных институтов, где уровень рождаемости обусловливался экономическими перспективами, участием в политике и социальным положением» (5, с.27).

Автор ссылается при этом на известное утверждение Д.Хайнала:), считающего, что матримониальная модель большинства стран Европы является уникальной или почти уникальной по сравнению со всем остальным миром. «Присущие европейским брачным союзам специфические черты, - по его мнению, - создавали переплетение взаимодополняющих факторов, составлявшее основу долговременного феномена, делавшего возможным регулировать рождаемость в соответствии с изменяющимися экономическими условиями» (там же). Другими слова-

^ Hajnal J. European marriage patterns in perspective. Population in history. - L, 1965.

ми, замечает автор, специфически европейская матримониальная модель «делала возможным, употребляя выражение Мальтуса, «превентивный контроль» рождаемости, предупреждая то, что он называл «позитивным контролем», то есть резкий скачок уровня смертности как следствие перенаселения» (5, с.29).

Подробно разбирая влияние на уровень рождаемости такой специфически европейской черты, как, например, продолжительное пребывание молодых людей брачного возраста в услужении в других семьях, прежде, чем они оказывались в состоянии завести собственную семью, автор подчеркивает важность учета того, «насколько тесно демография связана с правовыми, социальными и культурными структурами весьма значительной временной протяженности. Это, в свою очередь, требует внимательно рассматривать различия в этих структурах, что делит общий европейский дом на великое множество отдельных помещений» (5, с.35).

Если принять точку зрения Хайнала, считает автор, то можно предположить, что пятнадцатое и шестнадцатое столетия послужили переходом от более ранней матримониальной модели, сходной с общемировой традицией, к уникальному европейскому брачному режиму. «В случае, если это предположение окажется состоятельным, - пишет он, -Возрождение и Реформация обретут еще один краеугольный камень для обоснования своей претензии на статус очага современной мировой цивилизации» (5, с.36).

Важность учета факторов «длительной протяженности» при анализе действительных трансформаций, которые претерпела европейская семья в эпоху перехода от Средневековья к Новому времени, раскрывается в статье М.Визнера (4). Отмечая, что семья стала объектом пристального внимания историков относительно недавно - на протяжении последних трех десятилетий (4, с. 51) - автор связывает это, во-первых, с выделением «гендерности», т. е. половой принадлежности, в качестве самостоятельной исторической категории, а во-вторых, с «открытием детства» как не менее самостоятельно исторически развивавшегося элемента, во многом определявшего и размеры семьи, и характер уклада семейной жизни.

Исследования гендерного аспекта при анализе исторической эволюции социальных институтов, считает автор, не могли не привлечь внимания историков к трансформации семейных отношений. Поскольку «гендерные отношения во всех социальных и политических институтах привязаны, и идеологически, и политически к половозрастным отношениям внутри семьи, - пишет он, - это превращает последнюю в ключевой элемент формирования социальной и властной модели организации любого общества» (4, с.52).

В свою очередь, детство как историческая категория, требующая отдельного анализа, по мнению автора, привлекло внимание исследователей перехода от Средневековья к Новому времени после появления работ французского историка Филиппа Арье:), высказавшего мысль, что именно капиталистическая эпоха породила новый тип семьи. Арье обращал внимание на то, что в Средние века идея детства как самостоятельного жизненного периода просто не существовала. Начиная с шести-семилетнего возраста дети одевались как взрослые и обычно отдавались в услужение в другие семьи, где не делалось большого различия между собственными и чужими отпрысками. По мнению Арье, отношение к детству начало постепенно изменяться лишь в XV в., по мере того, как идеологи педагогических реформ Возрождения, а за ними и родители «средних классов» начали уделять внимание необходимости более длительного периода воспитания и обучения мальчиков и создания с этой целью специальных учебных заведений (4, с.53).

В то время как Арье концентрировал внимание на идейном аспекте трансформации семьи, другие историки занялись исследованием структурного аспекта перехода от «средневековой» к «современной» семье как трансформации расширенного семейного союза в нуклеарные «малые» семьи.

Ярким примером в этом отношении могут служить работы Питера Ласлетта1), посвященные анализу размеров и структуры «хозяйственно-семейных групп» в различных районах Европы. В свою очередь, эти работы являются частью проекта, осуществляемого с конца 60-х годов Кембриджской группой по изучению истории населения и социальных структур. На протяжении 70-80-х годов участники проекта опубликовали целый ряд исследований по выявлению характера родственных связей внутри хозяйственно-семейных групп (домов) начала Нового времени, определению значения «большой» кровно-родственной семьи, а также обнаружению связей между формой семьи и моделями землевладения (4, с.54).

Начиная с 70-х годов Кембриджская группа, привлекая к своей работе многочисленных добровольных помощников, начала компьютерную обработку приходских записей, что в сочетании с разработанной ранее французскими историками методикой реконструкции семьи позволило прийти к целому ряду важных выводов относительно эволюции семейно-родственных связей в эпоху перехода от Средневековья к Новому времени. Так, в частности, выяснилось, что родственные связи в рамках

Aries Ph. Centuries of childhood: a social history of family life. - N.Y., 1962. ^ Laslett P. Family life and illicit love in earlier generations. - Cambridge, 1977.

«большой семьи» продолжали играть важную роль на протяжении всего начального периода Нового времени, а модели землевладения в эту эпоху зависели как от формы семьи, так и от возможности работы ее членов по найму (4, с.57).

К сожалению, как отмечается в статье, подобный статистический анализ оказался невозможным для подавляющего большинства европейских стран, где в отличие от Англии приходские записи и другие сходные с ними архивные материалы, доступные современному исследователю, относятся, как правило, к периоду после 1600 г. Тем не менее, даже отдельные документы, такие, как завещания, брачные контракты, свидетельства крестных родителей, документы об опеке и т.п., дают возможность делать достаточно достоверные выводы о трансформации европейской семьи в Новое время. Одним из важнейших среди них, считает автор, является выделение специфической, а по мнению ряда историков -уникальной брачной модели, характерной для Северо-западной Европы.

Характерной особенностью этой модели было то, что на Британских островах, в Скандинавии, в некоторых районах Франции и западных землях Германии брачный возраст как мужчин, так и женщин отодвигался до 25 и даже до 30 лет. Мужья при этом были обычно лишь на два или три года старше жен в отличие от Южной Европы, где мужчина такого же возраста женился на девушке, значительно моложе него, и тем более от Восточной Европы, где браки заключались как правило до достижения 20 лет. «Эта северо-западная модель европейских браков, - указывается в статье, - основывалась на идее, что оба супруга должны еще до брака обрести экономическую самостоятельность. Таким образом, приходилось в течение целого ряда лет либо копить заработанные собственным трудом деньги, либо ждать наследства, которое нередко распределялось только после смерти родителей» (4, с.58).

Выделенная на материале Англии, эта модель довольно долго считалась характерной для большинства западноевропейских стран начала Нового времени. Однако новейшие исследования показали, что в странах Центральной Европы и ряде областей Франции хозяйственно-семейные комплексы сохраняли свое значение гораздо дольше. Так, существует достаточно свидетельств того, что, «хотя в отдельно рассматриваемый период этой эпохи процент хозяйственно-семейных комплексов, включавших одновременно несколько поколений, был невелик, почти каждому европейцу довелось в своей жизни хоть какое-то время жить в подобных условиях, и вполне возможно, подобные комплексы представлялись нормой семейной жизни» (4, с.59).

В то же время новейшие исследования свидетельствуют о том, что преувеличивать значение большой семьи, как это было свойственно еще

не так давно немецким историкам, также не следует. Самые последние исследования сельских общин Германии, указывается в статье, показали, что наличие там хозяйственно-семейного комплекса в виде так называемого «большого дома» («das ganze Haus») «существовало не столько в реальности властных отношений и жизненных условий внутри семьи, сколько в виде благого пожелания политических и церковных властей, стремившихся сохранять порядок и дисциплину путем поддержки воли мужчины - главы семейства» (4, с.63).

В последние годы ряд исследователей, указывает автор, предприняли попытки сопоставить гендерную иерархию семейных связей в начальный период Нового времени с другими типами социальных и политических иерархий. В частности, предметом исследования стало сопоставление значения для определения роли мужчины и женщины в брачном союзе этого периода патрилинеальных и матрилинеальных традиций, унаследованных от предыдущих эпох. В результате, отмечается в статье, выяснилось, что «хотя мужчины - как члены семейств, так и историки -пытались исключить женщин из официально патрилинеальных семейных связей, последние находили достаточно эффективные средства сохранять свои связи с прежней семьей, утверждая на деле как патрилинеальные, так и матрилинеальные зависимости» (4, с.68).

Отмечая, что наиболее интересными и плодотворными направлениями новейших исследований по истории возникновения современной европейской семьи являются те, что соединяют данные демографических, экономических, политических и интеллектуальных факторов об эволюции в «переходный период», автор в заключение предостерегает от чересчур широких и всеобъемлющих обобщений в этом плане. «Историки, - подчеркивает он, - не отбросили идею о возникновении радикальных изменений в семейной жизни в ранний период Нового времени, подобных тем, которые происходили в сфере религии, экономики или политики, однако они усвоили, что понятие «современной» семьи в той же степени не универсально, в какой нельзя считать универсальным представление о «традиционной» семье, столь дорогое сердцу многих современных американских политиков. Разнообразие и поливариантность были присущи западной семье в шестнадцатом веке не в меньшей степени, чем в двадцатом» (4, с.70).

Сложный характер взаимовлияния факторов «длительной протяженности» и серьезных перемен в экономической и социальной жизни европейской деревни эпохи перехода от Средневековья к Новому времени вскрывается в статье Т.У.Робишоу (14). В основе почти всех современных исследований европейской деревни периода Средневековья и начала Нового времени, отмечает автор, лежит открытый в 1935 г. не-

мецким историком Вильгельмом Абелем «длинный» аграрный цикл -устойчивый, медленный рост производства с 1000 по 1350 г., затем спад и постепенное восстановление на протяжении двух веков, пока оно не достигло пика в первой четверти XVII в.

При этом до недавнего времени большинство исторических исследований этого периода испытывало сильное влияние теории французского историка школы «Анналов» Э.Леруа-Ладюри, считавшего, что экономика крестьянского хозяйства в Европе с 1000 по 1720 г. определялась примерным равенством соотношения между численностью аграрного населения и имевшимися в его распоряжении природными ресурсами. В этот период, по его мнению, не происходило, ни прорывов в сельскохозяйственном производстве, ни чего-либо подобного «аграрной революции» (14, с.80).

Указывая на то, что Леруа-Ладюри строил свою теорию, исходя из принципиальной нацеленности европейского крестьянского хозяйства на самообеспечение, что якобы мешало ему выйти за мальтузианские рамки, автор замечает, что эта концепция не в состоянии объяснить причины поворота с началом Нового времени к товарному производству крестьян Англии, Нидерландов и ряда других районов Северной Европы (14, с.81). В противовес мнению Ладюри о стагнирующем воздействии традиционного способа аграрного производства, Т.Робишоу указывает на то, что эта вековая традиция имела скрытые резервы, позволявшие резко увеличивать выпуск продукта, когда складывались благоприятные для этого обстоятельства.

Так, он обращает внимание, например, на то, что такой «долговременный фактор», как сложившаяся в Средние века и просуществовавшая на протяжении всего XV в. система общинного владения землей и ее периодического перераспределения, до недавнего времени считавшийся одной из основных причин отсутствия прогресса в сельскохозяйственном производстве, на деле обеспечил его стабильность, устойчивость перед лицом как природных, так и социально-политических катаклизмов. Более того, процесс огораживания в Англии, подчеркивается в статье, показал, что эта традиция нисколько не помешала крестьянам быстро перейти к системе раздельных полей (14, с.82).

В той же мере чреваты ошибками, по мнению Робишоу, и чересчур обобщенные выводы о стагнирующем воздействии на сельскохозяйственное производство сеньоральной системы. «Сеньоральная собственность, - пишет он, - так же как и традиционные обычаи наследования имели общую цель обеспечить не столько индивидуальную собственность на землю, сколько право на узуфрукт, и они почти всегда предусматривали обязательства управлять собственностью в совместных инте-

ресах семьи и общины. ... Сеньоральные тяготы действительно могли быть чрезмерными в отдельных местностях в определенные времена и тем самым препятствовать вложению средств в землю, но при других обстоятельствах сеньоральная собственность была способна обеспечить на удивление быстрое инновационное развитие аграрного производства» (14, с. 83).

В статье подробно рассматриваются особенности традиционного ведения крестьянского хозяйства в различных странах и регионах Европы. Автор убедительно показывает, что не только на европейском северо-западе, но и на юге, в частности в Италии, традиционные системы землевладения и землепользования, будучи стимулированы товарным спросом, обнаруживали немалый потенциал к увеличению производства. Трудность понимания проблемы традиционного уклада европейской деревни, по мнению автора, демонстрирует феномен перехода к производству товарного зерна восточноевропейских юнкеров.

Еще не так давно общепринятым считалось воззрение на юнкерские домены ХУ-ХУ1 вв. как на «деформированный» способ аграрного производства, как на «поворот вспять», загнавший восточноевропейских крестьян в «повторное крепостничество». «Вместе с тем, - указывает автор, - юнкеры отнюдь не были настолько могущественны, а крестьяне настолько угнетены, как это представлялось исследователям. Юнкеры действительно увеличивали свои владения, вкладывали средства в экспортное производство зерна, но в то же время, как ни парадоксально, они ограничивали тяготы крестьян, жертвуя тем самым долгосрочными перспективами развития производства ради удовлетворения текущих интересов непосредственных производителей» (14, с.90).

Столь же неоднозначного подхода к своему исследованию требует, по убеждению автора, и такой долговременный фактор, как сложившаяся в позднее Средневековье социальная структура европейской деревни. Все еще бытующее в сознании многих историков представление о европейской деревне начала Нового времени как об инертной корпоративной общине, обособленной от внешнего мира, указывается в статье, в последние годы претерпело серьезные изменения. «Деревенская община, - пишет автор, - часто бывала на удивление мобильным, а к середине шестнадцатого века все более и более стратифицированным сообществом, устанавливавшим все новые и все более тесные связи с другими деревнями и городами региона» (14, с.91).

Отмечая, что социальная мобильность деревни в период позднего Средневековья давно известна историкам, хотя и плохо документирована, автор обращает внимание на то, что недавние исследования обнару-

жили на удивление значительную мобильность в деревенской общине также и в XVI столетии.

Существенному пересмотру в последние годы подверглась и такая важнейшая для эпохи перехода от Средневековья к Новому времени традиционная политическая организация крестьянства, как коммуна. Особого внимания в этом отношении заслуживает, по мнению автора, исследование П.Бликля1-1, показавшего, по словам автора, что «деревенская коммуна обрела в XV-XVI вв. новое, более высокое, чем прежде, значение ... Традиция коммунальной организации явила собой серьезную альтернативу сеньорализму и авторитарной власти князей в Швеции и Южной Германии. Коммуна утверждала в среде крестьянства протодемократиче-ские или эгалитаристские политические ценности» (14, с. 99).

В статье указывается на важную роль, которую сыграли в поддержании и укреплении коммуны как политической организации сельской общины церковные приходы. «Даже в протестантских районах, - подчеркивает автор, - церковный приход оставался центральным институтом в деле поддержания морального и религиозного порядка деревенской общины. Во многих отношениях коммуна занимала в XVI в. столь же центральное место в управлении, поддержании стабильности и социального порядка в европейской деревне, какое принадлежало ей и в 1400 г.» (14, с.103).

Одной из важнейших проблем в исследовании постсредневекового периода европейской истории является специфика формирования менталитета европейца Нового времени. Анализ роли, которую играла в этом процессе эволюция такого фактора «длительной протяженности», как народные верования, содержится в статье Р.У.Скрибнера (16).

Отмечая, что рационалистической основой народных верований являлась прежде всего ненадежность самого человеческого бытия в эпоху, когда низкий уровень сельскохозяйственного производства, его зависимость от погодных условий, периодически повторявшиеся неурожаи, частые болезни, вызываемые антисанитарией, и эпидемии заставляли человека обращаться к сверхъестественным силам в последней надежде найти защиту и покровительство, автор указывает, что «определенную поддержку человек Средневековья черпал в общей уверенности в том, что сверхъестественный мир, мир более могущественный и всесильный, чем простые человеческие существа, постоянно присутствовал в материальном мире» (16, с.234).

Blickle P. The communal reformation: the quest for salvation in sixteenth-century Germany. - N.Y., 1992.

При этом человек, будучи «божьим созданием», не только осознавал свое место как «вершины творенья» в материальной природе, но и, будучи, в отличие от нее, наделен душой, живо ощущал свою непосредственную сопричастность с нематериальным миром. В действительности, подчеркивает автор, композиция личности в период, предшествовавший Новому времени, была гораздо сложнее, чем упрощенное представление о теле и душе как двух ее главных составных компонентах. «Если мы сегодня испытываем немалые трудности, пытаясь представить это сложное переплетение материального и нематериального миров в мировоззрении Средневековья, - пишет автор, - это происходит именно в силу того, что менталитет ХХ в. решительно разделил сферы материального и духовного опыта» (16, с.235).

Как правило, человек Средневековья не испытывал дискомфорта от сознания того, что бок о бок с ним существует «потусторонний мир», поскольку его обитатели могли причинить не только вред, но и пользу. Три разновидности последних внушали, однако, постоянную тревогу: дьявол, мертвецы и духи. В статье обращается внимание на особенную устойчивость в народных верованиях образа дьявола. «Власть дьявола, -указывается в статье, - представлялась наиболее ужасной в силу его очевидной способности манипулировать материальными объектами, и что еще более важно, из-за его способности воздействовать на ум и психику человека. Почти все сакраментальные представления и ритуалы включали в себя элемент защиты от Теи/е^е^рет^ - психологических ухищрений дьявола. Реформация почти не внесла изменений в эту проблему. Напротив, во многих отношениях она сделала последователей учения Лютера менее защищенными от козней дьявола, отменив традиционные ритуалы и внецерковные обряды борьбы с дьяволизмом» (16, с.237).

Отмечая, что недавние исследования подчеркивают важность роли, которую играли в европейском обществе на протяжении всего начального периода Нового времени людские посредники между «этим» и «потусторонним» мирами, автор обращает внимание на сложную диалектику сосуществования в эту эпоху «официального» - церковного «посредничества» и народного «шаманизма». «Изучение методов, посредством которых неформальные и спонтанные религиозные действия либо запрещались, либо модифицировались, регулировались или даже инсти-туциализировались, - указывается в статье, - может много сказать о развитии и динамике эволюции народных верований. Не в последнюю очередь, в частности, о том, как неформальные и спонтанные ритуалы усваивались официальной религией, и, напротив, о том, как отдельные аспекты официальных религиозных обрядов перерабатывались в многочисленные неофициальные и даже официально запрещаемые церковью

ритуалы. «Термины «официальный» и «неофициальный», - подчеркивает автор, - следует в данном случае понимать не в смысле их полярности, но в плане диалектики их постоянного сочетания» (16, с.239).

Сложное выражение в народных верованиях нашли гендерные отношения эпохи перехода от Средневековья к Новому времени. В то время как официальная религия отражала отчетливое предпочтение мужскому началу, что, в частности, выразилось в формальном отстранении женщин от проповедования и других священнических функций, матриархаль-ность прокладывала себе дорогу в официальных и неофициальных культах святых.

Ярким примером может служить культ св. Анны, матери Девы Марии. Будучи в целом достаточно искусственным идеологическим построением, поскольку имя Анны не упоминается в Евангелии, но содержится лишь в апокрифических текстах, этот культ, отмечается в статье, рассматривается исследователями в последнее время как свидетельство неверности устоявшихся представлений о маргинальности женских религиозных представлений и предпочтений в условиях доминирования мужского начала в духовной жизни общества начала Нового времени.

Значение культа св. Анны заключается, прежде всего, в том, пишет автор, «что он представляет матриархальное начало, поскольку именно Анна, а не ее муж Иоахим, выступает во всех проявлениях этого культа в качестве прародительницы Святого семейства. Иисус, таким образом, предстает как отпрыск матрилинеального родства, а не патрилинеальной системы наследования, утверждаемой Евангелием. В этом смысле, - подчеркивается в статье, - культ св. Анны был, по всей вероятности, подлинно «народным», поскольку выражал «неофициальное» верование, лишь постепенно и с трудом проложившее себе дорогу в официальную церковную идеологическую иерархию» (16, с.248).

В статье также рассматривается значение такого явления, как стремление власть предержащих поставить сверхъестественные силы на службу земных властителей, особенно характерного для эпохи перехода от Средневековья к Новому времени. Подлинное значение этого «мандата небес», придававшего земным правителям особого рода легитимность, считает автор, все еще ускользает от современной исторической социологии этого периода. «Властное противоборство, опирающееся на авторитет сверхъестественных сил, - пишет автор, - могло принимать чрезвычайно разнообразные и сложные формы. Оно могло иметь межличностный или межобщинный характер, либо же отражать борьбу между разными фракциями одной общины. Опора на сверхъестественные силы могла также поддерживать борьбу против местных элит. В этом случае

«посредники» - пасторы, местные чиновники и судьи попадали между жерновами общественного мнения и власти правителей» (16, с.251).

Одной из наиболее примечательных особенностей рассматриваемого периода, полагает автор, является то, что Реформация, ограничив сферу воздействия сакраментального мира на менталитет постсредневекового европейца, «ограничила тем самым и возможности вторжения святой силы в область мирских конфликтов» (16, с.252). В то же время, рассмотрение эволюции народных верований на протяжении двухсотлетнего перехода от Средневековья к Новому времени вносит, по мнению автора, существенные коррективы во все еще бытующее в среде историков представление о Возрождении и Реформации как о явлениях, знаменовавших эпохальный поворот в истории веры и культуры европейцев. «Радикальная реформа религии, - подчеркивается в статье, - во все возрастающей степени видится сегодня как явление, сфера непосредственного воздействия которого была ограничена образованными городскими элитами. В то же время восприятие Реформации широкими слоями населения предстает как длительный процесс, растянувшийся на несколько поколений европейцев» (16, с.253).

Особое место в формировании менталитета европейцев начала Нового времени занимает фактор длительной протяженности, который в ту эпоху находил в их сознании преимущественно религиозно-культурное отражение, а в наше время обрел наименование «этничность». Наиболее отчетливое проявление этого фактора, выразившееся в отношении общин различных европейских стран к проживавшим в их пределах группам этнических евреев, рассматривается в статье Р.Бонфила (1).

На протяжении Средневековья, отмечается в статье, евреи, проживавшие в европейских странах, были в них единственной народностью, которой позволялось существовать на правах религиозной секты, не имея при этом ни малейшего собственного политического потенциала. В этом отношении они резко отличались от мусульман, которых в европейских странах также терпели, но которые при этом могли опереться на поддержку могущественных зарубежных мусульманских государств. С другой стороны, они отличались и от собственно европейских еретических сект, никакая терпимость по отношению к которым не допускалась (1, с.263).

Подобная уникальность положения евреев в европейских обществах, считает автор, нуждается в объяснении, выходящем за рамки сложившихся к настоящему времени среди историков концепций. Так, недавние исследования с применением методов количественного анализа заставили усомниться в том, что подобная терпимость была обусловлена простым оппортунизмом правителей христианских стран, руководство-

вавшихся в своем отношении к евреям обычной жадностью и избавлявшихся от них, как только они были в состоянии это себе позволить.

Как бы неприятно ни было современным историкам сознавать это, пишет автор, но если мы хотим найти эмпирически доказательные объяснения специфическому отношению к евреям, определившему судьбу последних в христианских странах Европы, нам придется заняться поисками некоего механизма, скрытого в глубинах психологии христианства. «Тот факт, что антисемитизм продолжал существовать в странах, где вовсе не было евреев, - замечает Р. Бонель, - может служить указанием на существование у христиан не просто реакции на присутствие в своей среде реальных евреев, но видения в евреях и иудаизме необходимой составляющей своего стремления утвердить собственную религиозную и культурную самобытность» (1, с.265).

Рассматривая проблему под таким углом зрения, считает автор, можно яснее понять и саму историю отторжения евреев христианством, и условия, на которых евреям позволялось селиться в христианских общинах европейских стран, и историческую эволюцию культурной и религиозной самобытности соседствующих еврейских и христианских общин, и реальное воплощение этой эволюции в практике повседневной жизни (1, с.266).

В статье подробно рассматриваются социально-эконо-мические факторы, влиявшие на сосредоточение деятельности европейских евреев в сфере ростовщичества. Указывая, что к концу XV в. термины «еврей» и «ростовщик» в европейских странах были по существу идентичны, так что порой трудно судить, упоминается ли в письменном источнике действительный еврей, либо европеец, занимавшийся ростовщичеством, автор приходит к выводу, что начавшийся в 1391 г. и продолжавшийся на протяжении столетия процесс полного изгнания евреев из большинства европейских стран во многом был обусловлен не столько этнорелигиозными, сколько социально-экономическими причинами.

По автору, несомненно, что в основе антиееврейских бунтов, прокатившихся по европейским странам на протяжении XV столетия, лежало сложившееся в народных массах представление о поддержке властями специфической функции, которую выполняли евреи в сфере денег и кредита, и стремление подорвать данную поддержку. «Этот подрыв, - подчеркивается в статье, - виделся в качестве первого шага социальной терапии, призванной излечить общество, которое многие в ту эпоху считали больным и нуждающимся в неотложных реформах» (1, с.272).

Прослеживая в деталях культурную эволюцию еврейских общин под воздействием и влиянием как соседствующих с ними христианских общин, так и массового насильственного обращения евреев в христиан-

ство, автор анализирует процесс формирования нового характера отношений между евреями и христианскими общинами, начавшийся с конца XV в. в тех итальянских государствах, которые согласились принять еврейских беженцев из европейских стран, и продолжавшийся на протяжении XVI столетия по мере постепенного возвращения в западную и центральную Европу, сначала обращенных в христианство, а затем и сохранивших иудаизм евреев.

Автор заключает статью выводом о том, что процесс реинтеграции евреев в европейское общество, начавшийся со второй половины XVI в., состоял не просто в постепенном физическом возвращении евреев в места, откуда они были ранее изгнаны, но и в перестройке представлений друг о друге как евреев, так и христиан. «В этом смысле, - считает автор, - было бы уместно заметить, что этот процесс еще не закончился, и только в XX в. он вступил в фазу своего ускорения» (1, с.296).

Зарождение новых структур в экономике, армиях и церкви постсредневековой Европы

Стремление преодолеть характерную для школы «Анналов» структуралистски жесткую привязку исторического анализа к выявленным экономическими и социальными науками законам побуждает авторов ряда включенных в 1-й том коллективной монографии статей заняться своего рода ревизией устоявшихся в историографии ХХ в. взглядов на формирование в эпоху перехода от Средневековья к Новому времени общественных «структур». Под последними в данном случае подразумеваются магистральные направления, определившие ведущие тенденции развития поливариантных в своей основе событий, происходивших в общественной жизни различных европейских стран.

Примером подобного «событийного» подхода к исследованию наиболее характерных для постсредневековой Европы процессов зарождения и становления новых экономических структур может служить статья Бартоломе Юна «Экономические циклы и структурные изменения» (21). Отмечая, что процессы трансформации европейской экономики в период с 1400 по 1600 г. сыграли определяющую роль в дальнейшем развитии Европы, знаменовали ее «рождение», автор, вместе с тем, указывает: «Остается много неясного относительно того, когда и как эта новая Европа сумела оправиться от чумы и привнесенных ей опустошений, восстановить заросшие и покинутые поля, преодолеть отсутствие координации между существовавшими в XIV в. торговыми системами - одним словом, справиться с уроном, нанесенным депрессией конца предыдущего века» (21, с.113).

В противовес марксистскому объяснению этих явлений закономерностями изменения «производственных отношений» как «общественных отношений собственности», считает автор, сегодня историки во все возрастающей степени считают причинами быстрого экономического восстановления Европы в начале XIV в. «главным образом повышение уровня жизни оставшихся в живых после эпидемии, облегчение для них доступа к природным ресурсам, их способность избегать тягот сеньоральной ренты, слишком негибкой, чтобы поспевать за быстрыми изменениями в экономике крестьянского хозяйства, а также влиянием последствий предшествовавшего кризиса на распределение доходов» (21, с.114).

Наиболее быстрыми были изменения в международной торговле, в особенности на севере Европы. Менялись и модели обмена между севером и югом континента. В то время как Шампань, а вместе с ней и старые сухопутные торговые пути с юга на север были охвачены кризисом, активизация Гибралтара открыла новые морские пути между севером и югом. «Эти новые морские маршруты, - отмечается в статье, - связавшие Италию с Фландрией, были поддержаны динамичным развитием внутри-континентальной торговли в Андалусии, по мере ее нового заселения, а также торговой экспансией Португалии. Вдоль всего этого маршрута возникали новые источники товаров, такие, как, например, производство вин в Иберии и Бордо, добыча соли в Ибице, железа в стране Басков, а также постепенный рост производства шерсти в Кастилии» (21, с.115).

Между тем на Востоке торговая политика венецианцев приобрела еще более агрессивный характер. «В ответ на наступление Турции они укрепили свои связи с королевством мамелюков в Египте и Сирии, куда экспортировали все растущее количество текстиля, и диверсифицировали рынок пряностей в предвидении падения цены на перец. Они также прилагали усилия к тому, чтобы оживить сухопутную торговлю с Германией, расширяя контроль над своей собственной континентальной территорией, куда входили южные предгорья восточных Альп, и улучшая подступы к альпийским перевалам. Они установили торговые связи с районами Австрии, Венгрии, Сербии и Боснии, где добывалось золото и серебро» (21, с.115).

В это же время в европейской деревне происходили, хотя и более медленные, но весьма примечательные перемены. Так, например, сдача в аренду, нередко за деньги, земель, бывших еще недавно сеньоральными доменами, способствовала формированию крестьянской «аристократии»». «Эти, если использовать ирландское выражение, «сильные фермеры», - пишет автор, - оказались в положении, когда они могли приспосабливаться к временам, используя с наибольшей выгодой накопленные средства» (там же). По мере падения цен на зерно, нужда в звонкой моне-

те заставляла крестьян производить все более разнообразные продукты, ориентируясь на потребности рынка. Так в Германии и целом ряде других регионов расширились площади под ячменем, выращиваемым для производства пива. Росло производство хмеля и винограда. Перемены в структуре спроса, высокие заработки горожан и организационные строгости, налагаемые на рост числа цехов гильдиями, - все способствовало этим процессам (там же).

Вместе с тем в различных регионах Европы наблюдались колебания экономической конъюнктуры, вызываемые теми или иными обстоятельствами, что делает понятными утверждения ряда историков о «депрессии периода Возрождения». Во многих районах темпы восстановления были чрезвычайно медленными. Войны, бунты, внутриполитическая борьба оказывали на экономическое развитие Европы XIV в. гораздо более сильное влияние, чем это наблюдалось в следующем столетии, указывает автор. Это объяснялось тем, что до 1460 г. войны и другие катаклизмы обрушивали свои удары на все еще хрупкую и лишенную структурной четкости систему международных экономических связей.

В условиях, когда фисковые системы различных стран переживали еще свое младенчество, эти конфликты провоцировали обесценивание монеты, финансовую неразбериху и неуверенность в проведении монетарной политики. «Торговля XIV столетия, - подчеркивается в статье, -отчаянно нуждалась в прочной валюте, которой недоставало, как никогда прежде. Девальвация способствовала образованию сокровищ, поскольку чрезвычайно высокая цена слиткового драгоценного металла делала чеканку монет невыгодной» (21, с.119).

Возникшая проблема имела свое решение, но оно подходило только для тех, кто не боялся риска. «Выход был в том, чтобы «создавать деньги», для чего использовались все инструменты «коммерческой революции». Чеки, векселя, индоссаменты, трансферты, включая долги с отсроченным платежом, могущим быть оплаченным в другой валюте, - все эти инструменты повышали ликвидность торговли, позволяя заключать много сделок на основе лишь одной выплаты в звонкой монете» (21, с. 119-120).

Только начиная с 1460-х годов процесс экономического восстановления приобрел в Европе всеобщий характер. «Одной из причин восстановления, - указывается в статье, - было распространение и закрепление уже указанных перемен. Эти тенденции, однако, нередко наталкивались на неблагоприятные местные обстоятельства. Другими словами, восстановление основывалось на комбинации структурных элементов, порой достаточно традиционных, которые создавали стимулы, сила которых зависела от конкретного времени и пространства» (21, с.121).

Энергия, высвобождаемая в Европе в ходе экономического восстановления, стимулировала сухопутную торговлю, что способствовало образованию густой сети деревень от Силезии до Франции и от Альп до Дании. Это, в свою очередь, стимулировало сельскохозяйственное производство, что привело к образованию системы ярмарок, группирующихся вокруг того или иного ядра, такого, например, как Лион. Подобные системы возникли вокруг Женевы, Нюрнберга, Франкфурта, Вены и Кракова (21, с.123).

Расширение и ускорение торговли, которое включало в себя обмен между севером и югом не только легкими, но и габаритными товарами, проложило дорогу к событиям 1490-х годов - к прыжку через океан в Америку и Индию. «Дело в том, - подчеркивается в статье, - что рост сухопутной торговли в результате ее достаточно глубокой трансформации содействовал развитию международной морской торговли» (21, с.124).

В статье дается периодизация экономической истории Европы в XVI в. До 1530 г., считает автор, видимо, можно говорить об экономическом подъеме во всех смыслах этого слова. «Несмотря на рост населения, увеличение числа городов и монетное обращение, цены, выраженные в серебре, на протяжении первых десятилетий XVI в. оставались достаточно устойчивыми в силу того, что аграрное производство увеличивалось быстрее, чем количество ртов, которые предстояло накормить» (21, с.126).

Начиная с 1530-х годов эта модель роста столкнулась с целым рядом неблагоприятных факторов. По мере того, как истощались рудные недра Германии и развертывались религиозные войны, международной торговле приходилось приспосабливаться к новым обстоятельствам. Кроме того, на европейские рынки хлынуло серебро из Америки. И, тем не менее, по мнению автора, для того, чтобы делать чересчур широкие обобщения о кризисе, поразившем европейскую экономику к 1557 г., нет достаточных оснований.

Точно так же, считает он, вызывает большие сомнения утвердившееся в современной историографии мнение, что этот кризис послужил поворотным моментом для складывания в европейской экономике схемы «центр - периферия», в соответствии с которой процветание торгово-промышленного «центра» обеспе-чивалось за счет стагнации производящей сырье и зависимой от него «периферии». Более широкий взгляд на экономическое развитие середины XVI в., отмечается в статье, «отчетливо показывает множественность экономических центров и важность торговых цепочек, зависящих от международной торговли. Скорее, экономическая система этого периода напоминает систему сообщающихся со-

судов, подъем и падение уровня воды в которых происходит одновременно» (21, с.128).

Ключ к пониманию экономического развития каждого отдельно взятого региона, утверждает автор, лежит не в одной только его зависимости от международной торговли, но, может быть, в гораздо большей степени зависит от уровня развития его собственного экономического потенциала, который и определял меру развития в нем торговли на большие расстояния. «В действительности, - подчеркивает он, - механизм экономической зависимости действовал в ту эпоху совсем не так, как он действует в наши дни. Например, польские крестьяне увеличили в этот период свои доходы в 3-4 раза, и для них внутренняя торговля, как представляется, имела гораздо большее значение, чем экспорт» (21, с.129).

Автор приходит к выводу, что европейские «аграрные системы» и порождаемые ими экономические конъюнктуры не следует сводить к излишне обобщенной эволюционной модели. Масштабные теории, на которых до недавнего времени основывалась экономическая историография перехода от Средневековья к Новому времени, считает он, способны обеспечить основные линии исследования и модели для сравнения, но они не могут быть положены в основу адекватного объяснения процессов, которые имели место во всех регионах Европы.

Подробно прослеживая причины, приведшие к экономической стагнации 1580-х годов, автор заключает статью выводом: «С 1530 по 1580 г. наблюдается отчетливая ритмичность в экспансии цен, населения и производства, хотя в отдельных районах имело место снижение уровня жизни и эластичности душевых ресурсов населения. Подобная ситуация во многом отвечает критериям того, что мы сегодня называем экономическим «ростом». В то же время тот факт, что эта фаза экспансии знаменовала одновременно рост нищеты и бродяжничества, заставляет усомниться в утверждении, будто экономический рост автоматически влечет за собой социальный прогресс» (21, с.138)

Анализ ряда особенностей развития товарного, денежного и кредитного обращения на рубеже Нового времени с позиций «событийного» подхода к их исследованию содержится в статьях Д.Х.Мунро (10), Дж.Д.Трэйси (17) и В.Рейнхарда (13). Отмечая, что двумя наиболее важными особенностями развития коммерческих связей в Европе 1400-1600 гг. было, во-первых, развитие кредита, а во-вторых, - перемещение центров международной торговли из Средиземноморья на север - в Амстердам и Лондон, Д.Х.Мунро указывает, что исследование этих явлений «предполагает анализ изменений в поступлении денег в европейскую торговлю и, в свою очередь, требует определенного понимания изменения цен» (10, с.147).

Одним из факторов соотношения кредита с массой звонкой монеты, отмечается в статье, являлась система банковских депозитов и трансфертов, которую создали и развивали с конца XII в. ломбардские, генуэзские и венецианские менялы. Теоретически, объединенная система банковского кредита могла оказывать существенное влияние на расширение и сокращение массы денег, находившихся в обращении. Однако практически в период позднего Средневековья банковское дело не имело для этого потенциала, поскольку составляло лишь незначительную долю ориентированного на рынок обращения. «Даже в Венеции и Брюгге только около 10% взрослого населения имело банковские депозиты, и, как отмечается в исследовании П.Спаффорда:) «подавляющее большинство сделок» все еще требовало звонкой монеты. Более того, на протяжении XV в. бургундские правители Нидерландов устанавливали множество строгих ограничений на банковское дело и кредит в рамках своей ошибочной политики, направленной на защиту собственной монеты в период острой нехватки слиткового металла. В ходе бургундской реформы 14331434 гг, направленной на унификацию денежного обращения, - пишет автор, - правящий режим ограничил возможности подданных помещать деньги на банковские депозиты, а впоследствии пытался вообще запретить их» (10, с.151).

Таким образом, использование в торговле позднего Средневековья векселя было ограничено очень узким кругом богатых банкиров, преимущественно итальянцев, которые действовали в замкнутой сети международных связей, в основе которых лежала их взаимная уверенность друг в друге (10, с.153). Для того чтобы понять объективные условия, вызвавшие резкий рост коммерческого и государственного кредита в Европе к середине XVI в., считает автор, необходимо внимательнее присмотреться к таким хорошо известным историкам явлениям, как общее увеличение объема денежных сделок в первой половине XVI столетия, выразившееся, в частности, в знаменитой «революции цен» - вспышке невиданной дотоле в Европе инфляции.

Для историков предшествовавших поколений, отмечается в статье, столетие не прекращавшейся вплоть до 1640 г. инфляции было обусловлено «потоком американского серебра», хлынувшего в Европу из испанско-португальской Вест-Индии. Однако недавние исследования, указывает автор, опровергли эти теории, убедительно показав, что инфляция началась по крайней мере за 20 лет до того, как первые корабли со значительным грузом серебра достигли берегов Испании. В основу объяснения «революции цен», считает он, могут быть положены другие мо-

1) Spufford P. Handbook of medieval exchange. - L., 1986.

нетарные факторы. Во-первых, к ним следует отнести рост добычи серебра в Европе. К 1520 г. он увеличился впятеро по сравнению с предыдущим столетием. К этому времени ежегодно в странах центральной Европы добывалось до 90 тыс. кг серебра - объем, которого испанскому импорту серебра из Вест-Индии удалось достичь лишь к 1560 г.

Во-вторых, до начала испанского импорта серебра португальцы уже ввезли в Европу около 36 000 - 40 000 кг. золота, что было эквивалентно по стоимости 520 000 кг. серебра. В-третьих, на европейское обращение оказывала сильнейшее воздействие порча монеты. Если в целом, отмечается в статье, на континенте она наблюдалась местами и временами, то, например, в Англии в 1540-1550-х годах это явилось главным источником инфляции. Наконец, в-четвертых, «с начала XVI столетия Европа испытала настоящий взрыв кредита, который быстро расширил как объем поступления денег в обращение, так и скорость обращения доходов от денежных операций» (10, с.172).

Таким образом, рост коммерческого и государственного кредитов происходил на фоне общего резкого повышения объема денежных платежей и являлся, как считает автор, его неотъемлемой составной частью. В свою очередь расширение сферы кредита стало возможным вследствие серьезных изменений в законодательстве европейских государств, которые позволили кредитным инструментам свободно продаваться и покупаться на рынке. «Как ни парадоксально, - пишет автор, - но пионером в этом процессе явилась якобы относительно «отсталая» в тот период Англия, первой из европейских стран Нового времени установившая юридические санкции по оплате векселей, когда в 1447 г. лондонский купече-ско-правовой суд Мэрии постановил, что любой держатель векселя, срок которого истек, предъявляя последний к оплате, имеет на нее такое же право, как и лицо, изначально выдавшее вексель. Впоследствии, в 1499 и 1502 гг. аналогичные решения вынес и гражданский суд Любека» (10, с.174).

В тот же период провинциальные правительства габсбургских Нидерландов развернули кампанию краткосрочных займов посредством простых векселей, которые также вскоре стали свободно обмениваемыми кредитными документами на предъявителя. В конечном итоге, отмечается в статье, важнейшее значение для кредитного обращения приобрели ставшие свободно покупаемыми и продаваемыми «ренты» (rente или censo) - унаследованные от Средневековья долговые обязательства частных лиц и муниципалитетов, дающие право на получение ежегодного процента. Свободная продажа «рент» была стимулирована папскими буллами 1425 и 1455 гг., которые объявляли контракты о передаче «ренты» не подлежащими осуждению законами, направленными против рос-

товщичества, и тем самым делали их вполне легальными с точки зрения церкви (там же).

В Европе XVI в. наиболее бурно расширявшимся рынком подобных кредитных бумаг стали Нидерланды, в частности Антверпен, после учреждения там биржи. Большая часть этой торговли долговыми обязательствами, которые включали самые разнообразные краткосрочные облигации «текущих долгов» европейских правителей, осуществлялась ведущими торговыми домами Южной Германии - Фуггерами, Вельзерами, Хёхштеттерами, Хервартсами, Имхофами и Тухерами. Результатом их успеха в развертывании этого рынка ценных бумаг явилось резкое снижение как доходности «рент», так и процента по государственным долговым обязательствам, наблюдавшееся с конца XV до середины XVI в. «Многие из этих банкиров, - подчеркивается в статье, - оказались глубоко вовлечены в финансы папского и испанских дворов, опиравшиеся на такие же облигации с годовой выплатой процента» (10, с.175).

Возникновение характерной для Нового времени структуры налогообложения, определявшей управление государственными долгами и тем самым оказывавшей самое непосредственное влияние на важнейший сектор кредитного обращения, прослеживается в статье Д. Трэйси. Если в эпоху позднего Средневековья, отмечает автор, князь, испытывавший в случае войны недостаток средств, которые он мог собрать со своего домена, обращался к сословиям с «предложением» собрать недостающие средства, то к XV в. такие «чрезвычайные» сборы уже приобрели регулярный характер налогов и составляли большую часть доходов правителей (17, с.564).

В то же время никакие текущие налоговые сборы не могли удовлетворить потребностей, возникавших в случае войны. Поэтому правители во все возраставшей степени были вынуждены обращаться не только к сословиям, но и к их элитам, в надежде получить от последних займы, которые впоследствии были бы выплачены из налоговых поступлений. «Главной проблемой, с которой сталкивались при этом кредиторы, - отмечается в статье, - являлось то, что приказ о платеже по займу, даже, если он был подписан королем, отнюдь не являлся гарантией, что финансовое ведомство, на которое он был выписан, действительно выплатит деньги. Неудивительно поэтому, что процент по краткосрочным займам государства мог достигать ужасающе высоких уровней: 30% для французской монархии первых десятилетий XVII в., 34% для флорентийской республики во время военного кризиса 1450-х годов и более 50% для трансфертов в Нидерланды Карла V и Филиппа II в 1550-е годы. Единственным способом избежать дефолта по таким платежам был перевод краткосрочных долгов в долгосрочные обязательства под низкий про-

цент, финансировавшиеся или консолидировавшиеся обязательством положить в основу нового долга объявляемую заранее долю государственных доходов. Это должно было делаться таким образом, чтобы предоставить кредиторам достаточно солидную гарантию регулярной выплаты процента по займу» (17, с.565-566).

Тем самым, «к определенному моменту XVI столетия, - указывается в статье, - многие правители европейских государств оказались в фактической зависимости от сословий как в вопросе сотрудничества последних при сборе налогов, так и в вопросе их участия в управлении государственными долгами, а то и в обоих случаях сразу» (17, с.566). Однако, поскольку местные элиты оказались непосредственно вовлеченными в сбор налогов и управление государственными долгами, замечает автор, их собственные интересы диктовали переориентацию с прямых налогов на косвенные, что перекладывало основную тяготу налогообложения на плечи рядовых членов сословий. «Общим направлением в налогообложении XV-XVI вв., отмечается в статье, было создание системы, в которой налоги с очага и сборы с богатства перевешивались бы налогами с продаж, в особенности с продаж наиболее употребляемых продуктов питания и напитков, которые в конечном итоге так или иначе оплачивались потребителем» (17, с.569).

Другим следствием вовлечения сословий в процесс сбора налогов и управления государственным долгом было развитие аудита, т. е. постоянного наблюдения сословиями за отчетностью в расходовании государственных финансов. Отмечая, что отчетность в расходовании общественных средств существовала и в Древней Греции, и у римлян времен Республики, автор подчеркивает, что только в Средневековье аудит ввел требование сбалансирования доходов и расходов. О важности, которая придавалась аудиту, свидетельствуют дошедшие до наших времен целые библиотеки финансовых отчетов, часть которых была исполнена на пергаменте (17, с.571).

Другим видом отчетности по налогообложению была оценка инструментов государственного долга кредитными рынками, поскольку новый государственный заем, создаваемый конвертацией краткосрочных займов в долгосрочные кредитные обязательства, мог рассчитывать на успех только в случае, если потенциальные покупатели этих ценных бумаг получат достаточно надежные заверения в выплате по ним процентов (17, с. 574). «С некоторыми оговорками, - пишет автор, - можно сделать вывод, что оба эти вида отчетности существовали параллельно: долги тех государств, финансы которых были открыты для общественной проверки (со стороны парламента, либо развитой системы финансовой бюрократии) имели большую ценность на кредитных рынках и были способны

таким образом привлекать на нужды государства средства, скопленные частными лицами в периоды процветания» (17, с.576).

В то же время недостаточная «прозрачность» государственной системы налогообложения бывала чревата немалыми рисками, и для государства, и для его кредиторов. Так, отмечается, в частности, в статье Д.Мунро, «в 1557 г. южногерманские коммерческие банкиры потерпели финансовую катастрофу, когда Карл V приостановил выплаты по краткосрочным обязательствам, конвертировав их в пятипроцентные постоянные juros. ...В следующем году, с объявлением дефолта королем Франции Генрихом II, та же судьба постигла их конкурентов - флорентийских банкиров, что привело к упадку финансовых ярмарок Лиона» (10, с.175).

Рассматривая с позиций «событийного подхода» второе важнейшее структурное изменение европейского обращения в переходную от Средневековья к Новому времени эпоху - перемещение центров торговли со средиземноморского юга на север континента - Д.Мунро обращает внимание на сложившуюся к началу этого периода своего рода «бипо-лярность» европейской системы международной торговли.

Эпицентром ее южного, средиземноморского, полюса к началу XV в. была Венеция, процветание которой обеспечивалось монополизированной торговлей с Левантом, составлявшей от 40% в 1400 г. до 65% в 1450 г. ее торгового оборота (10, с.158). Важнейшим товаром, импортируемым Венецией из Леванта, были пряности. Второе по значению место в ее импорте занимал сирийский хлопок. Взамен Венеция экспортировала европейский текстиль, а также изделия из стекла, мыло, бумагу, медь, соль, зерно, оливковое масло и сухофрукты. Однако эти товары занимали не более 35-40% венецианского экспорта в Левант. Главным его предметом (около 65%) являлись золото и серебро (10, с.160).

Ганзейская торговля германских городов в Балтийском море, по крайней мере, в трех отношениях повторяла товарную структуру венецианской торговли. Во-первых, восточная Балтика поставляла целый ряд предметов роскоши: русские и ливонские меха (соболя, куницу, бобра), янтарь и воск; во-вторых, шерстяные ткани составляли наиболее важную статью западноевропейского экспорта в балтийский регион, и, в-третьих, растущий торговый дефицит западноевропейских стран с государствами Балтики приходилось покрывать поставками серебра (там же).

В то время, как средиземноморский центр торговли превосходил северный как по объему торгов, так и по средствам торгового обмена, север, в частности Голландия и Англия, развивал кораблестроение, предназначенное для перевозок на большие расстояния объемных грузов -леса, соли, пшеницы, сельди. Предназначенные для плавания по Балтийскому морю легкие голландские купеческие корабли «флейты» и совер-

шавшие длительные плавания в Атлантике более тяжелые английские корабли не шли в сравнение с преимущественно галерным венецианским и генуэзским флотами.

Развитие морской торговли вдоль атлантического побережья Европы предопределило, в конечном итоге, закат торгового могущества венецианцев. В то время, как Венеция господствовала в морской торговле с портами Леванта и мамелюкским Египтом, ее торговый конкурент Генуя устремилась на Запад, укрепляя свои связи с Иберией, что, в частности, как отмечается в статье В. Рейнхарда, нашло выражение в назначении Португалией еще в 1317 г. генуэзца в наследственной должности адмирала королевского флота (13, с.639).

Прослеживая широко известные события открытия Америки и основания там первых испанских и португальских колоний, автор обращает, в частности, внимание на то, что испанцы, обнаружив, что открытый Колумбом континент не является Азией, «прибегли к привычной модели завоевания, подчинения и эксплуатации, которую они отработали на язычниках-гуанчах Канарских островов. Теми же методами были завоеваны в 1511 г. Большие Антильские острова. Поскольку Испанская Корона, в отличие от португальцев, не была склонна инвестировать в колонизацию значительные средства, конкиста должна была сама себя финансировать, продвигаясь шаг за шагом из опорных пунктов, где накапливались резервы для дальнейших завоеваний» (13, с.645).

В то же время экспансия Португалии в Индийский, а затем и в Тихий океан ложилась тяжким финансовым бременем на Корону, которая финансировала эти путешествия и поддерживала свои монополии на восточных океанских торговых путях с 1506 по 1570 г. «С 1570 г. - отмечается в статье, - уже заключались контракты о монополии с германско-итальянскими консорциумами, которые должны были действовать в рамках имперской системы, но несли при этом все издержки и риски. Когда крупномасштабное частное финансирование также истощилось, Короне пришлось прибегнуть к принудительному налогообложению португальских городов» (13, с.648).

Что же касается испанских владений в Америке, то они официально не считались колониями, но лишь «зависимыми территориями», наподобие Арагона и Неаполя. «Индейские подданные, разумеется, не пользовались равными с испанцами правами, но подобное положение - равенство в правах между королевствами, а не между их подданными, -замечает автор, - было всего лишь старой практикой иберийской реконкисты» (13, с. 649).

Подробно анализируя последовательность событий в развитии торговли Испании и Португалии своими колониальными товарами, автор

приходит к выводу, что иберийские монархи не стремились к развитию торговли как таковой. Их целью было лишь набить собственные сундуки, расширить власть в Европе, что оказало разрушительное воздействие на испанскую экономику. Несмотря на поток американского серебра, Испания регулярно переживала финансовые кризисы: в 1557, 1575, 1596, 1607 гг.

Наряду с превращением Амстердама в новый мощный эпицентр северного «полюса» европейской торговли, конец XVI в. стал свидетелем существенного расширения торговой заморской экспансии Англии. Учредив в 1555 г. Компанию Московии, целью которой было поставлять в Россию и Персию шерстяные ткани, замечает в своей статье Д.Мунро, британская Корона создала первую акционерную компанию, продажа акций которой сотням мелких инвесторов позволила аккумулировать значительно больший капитал, чем существовавшие до нее купеческие сообщества.

Преимущества нового вида акционерного капитала наглядно показал провал учрежденной в 1579 г. традиционными методами финансирования Истлэндской компании, пытавшейся наладить торговлю шерстяными тканями с восточной Балтикой в обмен на зерно и корабельный припас и не выдержавшей конкуренции с голландцами. В то же время учрежденная в 1581 г. новая акционерная Левантинская компания, по словам Д.Мунро, «знаменовала первый существенный прорыв англичан в средиземноморскую торговлю, где они вскоре стали главными конкурентами не только венецианцев, но и голландцев» (10, с.180).

Подход к исследованию важнейших трансформаций в общественной жизни европейских стран в период с 1400 по 1600 г., с позиций исследования цепи событий, приводивших к формированию явлений, характерных для Нового времени, позволяет приблизиться к пониманию условий возникновения такой важнейшей «структуры» современного государства, как постоянная армия. В статье, посвященной этому вопросу (11), М.Мэллет отмечает, в частности, что продолжающаяся дискуссия о времени осуществления в Европе «военной революции» как «великого водораздела, отделившего средневековое общество от современного мира» (11, с.535), разделила историков нашего столетия на тех, кто относит ее к XVП-XVШ вв., и тех, кто связывает ее наступление с периодом между 1560 и 1660 гг. или относит ее начало к 1500 г. (там же).

Автор приводит характерную для современных исследований логическую последовательность эволюций, сформировавших армию нового типа. Так, введение линейной тактики пехоты придало большее значение огнестрельному оружию, поскольку увеличило его поражающую силу, что сделало сражения более динамичными и результативными. В свою

очередь, введение линейной тактики потребовало усиления дисциплины и управляемости войсками и, что еще важнее, увеличения их численности. Количественный рост армии и совершенствование вооружения предъявило намного более серьезные, чем до этого, требования к снабжению и экипировке армий. «Таким образом, новые, многочисленные, постоянные армии, - считают современные историки, - стимулировали абсолютизм и проложили ему дорогу» (там же).

Со своей стороны, М.Мэллет полагает, что корни «военной революции» лежат глубже, чем это представляется большинству современных исследователей. Отмечая, что уже к 1400 г. события Столетней войны привели к появлению с обеих сторон наемных армий, а также континген-тов «старослужащих», наподобие английских "сЬеуаисИее8" (11, с.536), автор считает поворотным пунктом к современным методам ведения войны решение Генриха V в 1415 г. не просто совершить опустошительный набег на Нормандию, но вторгнуться с целью оккупировать ее. При этом «именно обладание его армией огромной по тем временам артиллерией, - считает М. Мэллет, - позволило быстро подчинить себе нормандские города и замки» (11, с.537).

Следующим шагом явилось привлечение в 1420 г. французским королем Карлом VII значительных контингентов пьемонтских и шотландских наемников. «Постепенно реорганизация королевских финансов и введение прямого налогообложения посредством тальи, - пишет автор, - позволило вернуться к политике создания постоянной королевской армии, проводившейся еще в середине XIV столетия, в особенности Карлом V. Посредством издания ряда ордонансов к 1439 г. удалось создать постоянный контингент тяжелой кавалерии из 15 рот по сто копий в каждой» (11, с.538).

Еще ближе к современному понятию о постоянной армии подошли войска, создававшиеся итальянскими государствами в ходе практически непрекращающихся войн 1424-1454 гг. Отмечая, что в этот период под ружьем как правило оказывалось одновременно более 50 тыс. человек, автор указывает: «Примечательной чертой подобного развития военных усилий явилось появление еще более отчетливо выраженной, чем во Франции, бюрократической и административной структуры, которая потребовалась государствам, чтобы организовать войну в ее новом обличье. Подготовка и оформление контрактов, рекрутирование, расквартирование, инспекция, выплата жалования, снабжение и экипировка - все это оказалось в ведении государственных чиновников» (11, с.541).

Важное нововведение было привнесено в европейскую тактику в этот период также и испанцами, которые сформировали эскадроны легкой кавалерии, вооруженной круглыми щитами и короткими копьями. Во

взаимодействии с 40 тыс. пехоты, набиравшейся городами, эти новые кавалерийские войска, приобретавшие постепенно профессиональный характер, представляли собой, по словам автора, «идеальные формирования для осады крепостей, учитывая, что к ним придавалось значительное число аркебузьеров и большой парк тяжелой осадной артиллерии, обслуживаемой германскими наемниками» (11, с. 545).

К концу XV столетия обученная профессиональная пехота различных типов являлась важнейшим компонентом любой европейской армии. «В определенной степени эти войска были наемными, так же как наемными обычно бывали новые формирования легкой кавалерии. Наличие таких формирований являлось ключевым фактором в период войн, которые велись силами наемников. Однако ядро приобретавших все более и более постоянный характер войск составляла тяжелая кавалерия, которая постепенно повсюду обретала черты «национального» формирования. Армия, которую Карл VIII провел через Альпы в 1494 г., чтобы вторгнуться в Италию, - указывает автор, - имела смешанный характер. Тяжелая кавалерия и артиллерия были укомплектованы преимущественно французами, пехота - преимущественно швейцарцами. Все подразделения, каждое с учетом своей специфики, состояли в основном из профессионалов» (11, с. 546).

На протяжении трех с половиной десятилетий после вторжения французов в Италию, замечает автор, война велась в масштабах и с напряжением, немыслимых для XV в. Особенно это проявилось с избранием короля Арагона и Кастилии Карла 1 императором Священной Римской империи Карлом V. «В ходе итальянских войн XVI в. полуостров оккупировался, управлялся и вновь завоевывался огромными иностранными армиями, сражавшимися на нейтральной для них территории в условиях растянутых коммуникаций и маршрутов снабжения. В подобной ситуации, - подчеркивается в статье, - невзирая на политические цели, которые преследовались воюющими сторонами, не мог не возникнуть более решительный и грозный, чем ранее, тип войны» (11, с.547).

Вместе с тем, отмечается в статье, к середине XVI столетия, как темпы роста европейских армий, так и количество вводимых в них инноваций существенно замедлились. По мнению автора, это замедление вряд ли можно объяснить, исходя из анализа эволюции тактики самих армий. Одной из наиболее вероятных причин замедления развития европейских армий и европейского военного искусства в этот период, считает автор, было начало строительства большого количества крепостей, требовавшего весьма значительных ресурсов. Помимо этого, пишет он, «европейские державы шестнадцатого столетия не имели возможности до бесконечности увеличивать свою военную мощь, наращивать численность армий,

множить свои арсеналы и обучать все растущее число профессиональных военных. В особенности они оказались не в состоянии сосредоточивать достаточное количество войск для достижения решительной победы, как в поле, так и при осаде крепостей. Этому мешали растущие проблемы обеспечения снабжения, коммуникаций и управления войсками. Однако еще большим препятствием для дальнейшего совершенствования европейских армий явилась острая нехватка средств ввиду начавшегося после 1560 г. экономического спада. Немалую лепту в это замедление внесла и относительная незрелость структур государственной организации и контроля» (11, с.552).

Отмечая, что наряду с сухопутными войсками флоты европейских государств в период с 1400 по 1600 г. также вводили серьезные новшества, автор указывает, что, пусть они и не привели в этот период к радикальному изменению характера войны на море, но изобретение пушечных портов, появление многопушечных кораблей, а с ними и линейной тактики морского сражения, также знаменовали рождение принципиально нового военно-морского флота (11, с. 556). «Хотя историки и продолжают спорить, способствовали ли военные усовершенствования XVII в. становлению абсолютизма, либо же, напротив, они явились продуктом абсолютизма, - пишет автор в заключение статьи, - уже становится достаточно очевидно, что военные инновации XV - начала XVI в. находились в самой тесной взаимосвязи с процессом государственного строительства начала Нового времени» (11, с.557).

Истоки становления еще одной важнейшей общественной «структуры» Нового времени - фактически утвердившегося в государствах Европы после бурного периода религиозных войн XVI-XVII столетий идейного плюрализма как терпимости к религиям и культурам меньшинств - прослеживаются в статье Д. ван Энгена, посвященной «событийному» анализу эволюции католической церкви в XV в. (20).

Как считает автор, во многом атмосфера жизни католической церкви на протяжении XV столетия предопределилась двумя важнейшими явлениями конца предыдущего века: продолжавшимся 37 лет расколом папства, когда одновременно избирались два, а то и три папы, опиравшихся на поддержку различных коалиций светских правителей, а также расколом крупнейших монашеских орденов, выделявших из своей среды «дома» так называемых «обзервантов» («блюстителей») - борцов против симонии и других нарушений «чистоты» церкви. Именно в этот период - с 1376 по 1384 г., отмечается в статье, были написаны почти все сочинения на латыни предтечи Реформации, оксфордского проповедника Джона Уиклифа, вдохновившего сначала лоллардов учить и писать свои

произведения на английском языке, а затем и Яна Гуса проповедовать на чешском (20, с.306).

Церковные писатели-гуманисты, которые в этот период проповедовали реформу церкви, стремились восстановить в католичестве твердость римской руки. На деле, считает автор, они «выступали за твердую руку Каролингов, поскольку в вопросах ритуала и этической практики христианин XV в. считал единственно правильным унаследованный им от предков церковный обычай, то есть то, как совершалось богослужение именно в его церкви и его приходе» (20, с.311). В контексте этого сложного, не перестающего изменяться комплекса традиций и привилегий, подчеркивается в статье, «проблема, стоявшая перед европейцем XV столетия, заключалась не в том, как изменить основы, либо реорганизовать христианскую церковь по примеру прошедших веков, но в том, как принять участие в функционировании этого многослойного института и как подчинить его своему влиянию» (20, с.312).

Историки церкви Центральной Европы обращают внимание на важность, которую в этот период приобретает право выбирать - или, по крайней мере, участвовать в выборах - местных священников, особенно в новых деревнях или пользовавшихся относительной независимостью городах. Отмечая характерность этого явления для кантонов, ставших впоследствии Швейцарией, историки, учитывая события грядущей Реформации, собирают многочисленные свидетельства растущего вмешательства местных светских элит в деятельность городских церковных приходов.

В этом движении за участие в делах церкви, указывается в статье, тон задавали вселенские соборы. «Это также была унаследованная от предшествовавших веков структура, - пишет автор, - приспособившаяся в пятнадцатом веке к новым формам более непосредственного участия в догматической и административной работе церкви. Соборы и были задуманы как грандиозные общественные форумы, предоставляющие максимум возможностей для такого участия. В ходе них все партии - политические, церковные или интеллектуальные - могли встретиться, чтобы уладить свои противоречия, пользуясь той свободой действий и выражений, которая современниками ассоциировалась скорее с университетами и городскими коммунами, чем с папскими и королевскими дворами» (20, с.313).

Неудивительно, что борьба за реформу церкви в XV в. во многом сосредоточилась вокруг вопроса, кто и в какие сроки имеет право созывать вселенские соборы. Так, по замечанию автора, за месяц до избрания папы Мартина V осенью 1417 г. кардиналы торжественно приняли постановление "Frequens", предписывавшее проводить соборы в установ-

ленные сроки - через 5, 7, а затем 10 лет - в установленных в пределах определенных «наций» местах, что было призвано ограничить власть папы в этом важнейшем вопросе (20, с.316).

Стремясь таким образом добиться максимальной убедительности проповедуемых идей в глазах прихожан, религиозность которых, по свидетельству ряда наблюдателей, понизилась до того, что многие попросту переставали посещать литургии, церковь, замечает автор, вольно или невольно способствовала инфляции всего, что она представляла как в духовной, так и в материальной сфере, ярким свидетельством чего явились, в частности, индульгенции (20, с.320).

Центральным вопросом религиозной жизни европейцев XV в., решение которого имело самые серьезные последствия в следующем столетии, по замечанию автора, было определение самой сущности церкви как учреждения, целью которого является либо духовное очищение, либо материальные выгоды. Именно стремление решить этот вопрос путем перестройки существующего в церкви соотношения духовного и материального начал дало жизнь движению обзервантов.

В то же время, заключает автор, «в целом, на протяжении пятнадцатого столетия связанная с церковью общественная деятельность значительно оживилась, что привело к образованию внутри последней новых напластований, привлекло к ней больше светских союзников и защитников. В этом столетии возникало больше соборов и университетов, появлялось все растущее количество церковных законоведов и странствующих проповедников. Росло количество святых реликвий и местных объектов поклонения. Это, в свою очередь, приводило к росту конфликтов между защитниками локальных святынь и связанных с ними материальных интересов и ожиданий» (20, с.324).

Список литературы

1. Bonfil R. Aliens within: The Jews and Antijudaism. - P. 263-302. Бонфил Р. Чужаки в общине: евреи и антииудейство.

2. Brady T.A., jr., Oberman H.A., Tracy J.D. Introduction: Renaissance and Reformation, Late Middle Ages and Early Modern Era. - P. XIII - XXIV. Брэйди Т.А., Оберман Х.А., Трэйси Дж.Д. Введение: Возрождение и Реформация: Позднее средневековье и начало Нового времени.

3. Brady T.A.,jr.,Oberman H.A.,Tracy J.D. Conclusion: Structures, and assertions - P.665-670.

Брэйди Т.А., Оберман Х.А., Трэйси Дж.Д. Заключение: Зарождение и утверждение структур.

4. Wiesner M.E. Family, household, and community. - P. 1-50.

Визнер М.Е. Семья, дом и община.

5. Vries de J. Population. - P. 1-50. Врие де Ж. Население.

6. Kamen H. The Habsburg lands: Iberia. - P. 467-498. Камен Г. Земли Габсбургов: Иберия.

7. Kafadar G. The Ottomans and Europe. - P. 589-636. Кафадар Дж. Османская Турция и Европа.

8. Loades D.M. England under the Tudors. - P. 403-436. Лоудз Д.М. Англия при Тюдорах.

9. Marino J.A. Italian states in the "Long sixteenth century". - P. 311-368. Марино Д. А. Итальянские государства в «долгом XVI в.».

10. Munro J.H. Patterns of trade, money, and credit. - P. 147-196. Мунро Д.Х. Модели торговли, денежного и кредитного обращения.

11. Mallet M.E. The art of war. - P. 535-562. Мэллет М. Военное искусство.

12. Press V. The Habsburg lands: The Holy Roman Empire. - P. 437-466. Пресс Ф. Земли Габсбургов: Священная Римская империя.

13. Reinhard W. Seaborne empires. - P. 637-664. Рейнхард В. Морские империи.

14. Robisheaux T.W. The world of the village. - P. 79-112. Робишо Т.В. Мир деревни.

15. Rowan St. Urban communities: The rulers and the ruled. - P. 197-230. Роуан С. Городские общины: правители и управляемые.

16. Scribner R.W. Elements of popular belief. - P. 231-262. Скрибнер Р.У. Элементы народных верований.

17. Tracy J.D. Taxation and state debt. - P. 563-588.

Трэйси Дж.Д. Налогообложение и государственный долг.

18. Chevalier B. France from Charles VII to Henry IV. - P. 369-402. Шевалье Б. Франция от Карла VII до Генриха IV.

19. Shepper de H. The Burgundian-Habsburg Netherlands. - P. 499-534. Шеппер де Г. Бургундско-габсбургские Нидерланды.

20. Engen Van J. The Church in the fifteenth century. - P. 305-330. Энген ван Д. Церковь в XV в.

21. Yun B. Economic cycles and structural changes. - P. 113-146. Юн Б. Экономические циклы и структурные изменения.

Б.А.Лапшов