CC BY
69
ИСТОРИОГРАФИЯ ХХ ВЕКА
2001.01.001. ПОСОБИЕ ПО ЕВРОПЕЙСКОЙ ИСТОРИИ 14001600 ГГ.: ПОЗДНЕЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ, ВОЗРОЖДЕНИЕ И РЕФОРМАЦИЯ, Т. 1: ЗАРОЖДЕНИЕ И СТАНОВЛЕНИЕ СТРУКТУР. (ЧАСТЬ 2)4
HANDBOOK OF EUROPEAN HISTORY 1400-1600: LATE MIDDLE AGES, RENAISSANCE, A. REFORMATION / Ed. by Brady Th.A., jr. et al. - Leiden etc.: Brill, 1994. - Vol. 1: Structures and assertions. -XXV, 709 p.
Становление основ политической жизни Нового времени
Подход к истории перехода от Средневековья к Новому времени с позиций анализа логики развития событий этого периода дает возможность по-новому взглянуть на возникновение самой современной политической системы. Отойдя от широких, абстрагированных от конкретных обстоятельств обобщений, историки последних десятилетий стремятся выяснить, где, когда и как именно вызревали отдельные черты, совокупность которых в конечном итоге и определила природу и характер национальной государственности Нового времени.
Прежде всего для этого необходимо проследить становление основного системообразующего элемента этого явления - нового европейского города. Этой задаче посвящена статья Стивена Роуана (15). Автор отмечает, что к 1400 г. Европа уже обладала насыщенной и отчетливо выраженной структурой городских поселений. Гражданские институты этих поселений отличались большим разнообразием, а связи городов с окружающими их сельскими поселениями и стоящими над ними властями носили комплексный характер. В одних регионах города были обособлены от окружающей аграрной среды; в других, напротив, фактически управляли ей. В последнем случае они обретали автономию, делавшую их по существу городами-государствами, в то время как при других обстоятельствах они подчинялись королевской администрации (15, с.197).
В период, начавшийся примерно с 1450 г., наблюдался значительный рост населения городов, который приостановился лишь в семнадцатом столетии. «Этот так называемый «длинный шестнадцатый век», - пишет автор, - был отмечен ухудшением положения горожан, живших на заработок, усилением их зависимости от тех, кому принадлежала земля и другие ресурсы. Поворотный момент перехода во вторую фазу развития городов наступил в XV в. по мере изменений в отношениях между регионами Европы, вызванных их экономической специализацией. Подобные тенденции превратили, например, восток центральной Европы фактически в колониальный придаток государств, расположенных в глубине континента, поставлявший в последние сырье в обмен на готовые продукты» (15, с.197-198).
По замечанию автора, городские коммуны отличались друг от друга скорее размерами, чем обладанием формальной юридической автономией, либо отсутствием таковой, тем более что лишь немногие города в эту эпоху были действительно независимыми. «Даже имперские и «вольные» города Священной Римской империи, - отмечается в статье, - были включены в более широкие юридические и политические структуры, которые имели возможность вмешиваться в дела городского управления и пользовались этой возможностью, когда позволяли обстоятельства» (15, с.198).
Наибольшей автономией обладали города в Италии, где с XII в. городские коммуны осуществляли самоуправление на правах автономных республик, господствовавших над подчиненной им сельской местностью, которая включала деревни, замки и даже некогда независимые города. В то же время в Священной Римской империи города еще в XIV в. потерпели поражение в попытках создать лиги, способные противостоять господству князей, ограничивавших их расширение и независимость. «Большинство германских городов, -указывает автор, - по крайней мере в принципе, имели статус пожалований и подчинялись в большей или меньшей степени господству своих титулованных правителей. Однако к концу XV в. князья редко могли позволить себе вмешиваться во внутренние дела городов просто в силу того, что не обладали достаточно мощным бюрократическим аппаратом» (15, с.199).
Учитывая, что жалованные города в Германии и Нидерландах нередко играли важную роль в качестве сословий в провинциальных парламентах (ЬаМБ1аМе), обычно представляя в них все неблаго-родное и некрестьянское население, германские города XV столетия часто находились во враждебных отношениях со своими феодальными и
сельскими соседями, в силу чего городское законодательство и мировоззрение горожан отражали резко выраженную дихотомию между городом и «открытой местностью» (platte Land)» (15, с.200).
Во Франции в ходе укрепления монархии после Столетней войны автономия городов постепенно сокращалась по мере включения муниципального руководства в систему королевской администрации. Еще в более приниженном положении оказались города Англии и Шотландии, смирившиеся перед силой королевской власти. Выдающееся положение среди них по-прежнему занимал Лондон, намного превосходивший остальные города и по размерам и по размаху коммерческих операций (15, с.200-201).
В то же время в Кастилии и других королевствах иберийского полуострова города господствовали над обширными прилегающими к ним сельскими территориями, что вызывало непрекращавшийся конфликт между ними и агрессивной знатью, а также такими поддерживаемыми Короной корпорациями, как ассоциация овцеводов. «Глубокое противоречие между интересами городов и знатных латифундистов привело в Испании, в конечном итоге, к крупнейшему в Европе этого периода столкновению между городами и феодальным порядком - восстанию «комуньерос» 1520-1521 гг. » (15, с.201).
Отмечая, что городские конституции, иногда формально закрепленные в хартиях, существовали в Европе с XII в., автор указывает, что в XIII-XIV вв. в самоуправлении городов происходили целенаправленные перемены в сторону включения в правящие ими органы инициативных политических групп горожан, в особенности купцов и ремесленников, организованных в гильдии. Старейшие конституции городов обычно составлялись при участии членов городского суда, назначаемых пожизненно князем-владельцем города. «Единственным широким органом городского самоуправления являлось общее собрание горожан, созывавшееся раз в год для подтверждения клятвы верности князю» (15, с.202).
Впрочем, замечает автор, в жалованных и подчиненных князьям городах органически развивавшиеся в позднее Средневековье конституции, как правило, исчезли уже к середине XVI в., когда политический кризис привел к радикальной перестройке органов городского самоуправления. «Магистраты княжеских городов испытывали неудобство от наличия в их составе представителей гильдий, считавшихся недостаточно состоятельными либо недостаточно «трезвыми» (корень слова «гильдия» в европейских языках происходит от глагола «пить», «выпивать», а сами гильдии исторически возникали
как «питейные братства» ремесленников - Реф.) для поддержания достоинства органов власти» (15, с.203).
Администрация или орган правления городских коммун состояли из политических чиновников или магистратов (канцлеров, комиссаров), профессионально подготовленных чиновников (канцеляристов, юристов) и служителей (судебных приставов, привратников, стражей). «На протяжении XVI столетия, - отмечается в статье, - центр муниципальной власти постепенно смещался от магистратов к профессиональным функционерам, что отражало общую тенденцию к бюрократизации, проявившуюся в территориальных государствах Европы» (15, с.204).
Даже без специального отражения в конституциях, замечает автор, должности магистратов занимались по традиции городской элитой -знатью, священниками и землевладельцами. Позднее в них стали также входить купцы - первые представители «буржуазии» в городских «советах». Купцы нередко были организованы в купеческие гильдии, которым зачастую удавалось захватить реальную власть в городе. «Купеческие семейства, - отмечается в статье, - применяли различные тактические приемы для завоевания престижа, которым пользовались традиционные аристократические и духовные элиты. Иногда купцам удавалось добиться таким путем дворянских титулов» (15, с.205).
Профессиональные чиновники, которые в 1400 г. выполняли функции обслуживания магистратов, к 1600 г. превратились в подлинных хозяев городских коммун, обеспечивая необходимую для городского управления письменную фиксацию актов и преемст-венность власти. «Превращение средневековых писцов в профессиональных администраторов, - указывается в статье, - завершилось к 1550-м годам Городские клерки стали ядром муниципальной администрации, добиваясь порой титула канцлера или казначея. В этом качестве они вели от имени городов переписку, составляли протоколы заседаний муниципальных советов, а также отражали историю городов в хартиях, манифестах, трактатах и хрониках, прославлявших коммуну и проводимую ею политику. В период Реформации городской клерк часто выполнял роль идеолога и прораба реорганизации религиозных и светских институтов» (15, с.206).
В статье обращается внимание на специфическое положение, которое заняли к концу XVI в. руководители муниципальной бюрократии. Отмечая, что большая часть деятельности исполнительных органов муниципалитетов была окутана секретностью, чему в немалой степени способствовало то, что канцеляристы были по существу единственными обладателями точных сведений о древних хартиях, в
которых были закреплены различного рода привилегии, а также о текущих договорах и соглашениях городов, администраторы видели себя замкнутой корпорацией, отгороженной от рядовых членов коммуны и стоящей над ней. В частности, указывает автор, во времена, когда не существовало централизованной системы отчетности, либо чего-то, хотя бы отдаленно напоминавшего государственный бюджет, «действительное состояние городских финансов часто являлось секретом даже для тех, кто пытался управлять ими» (15, с.207).
Еще одним источником растущей власти городской бюрократии была текучесть самого населения городов этой эпохи. «Внимательный анализ коммун, внешне выглядящих стабильными, - отмечается в статье, - как правило показывает, что большинство семей мастеров-ремесленников редко оставались в пределах одной коммуны на протяжении жизни трех или четырех поколений. Города средних размеров обычно покидались наиболее преуспевающими ремесленниками, перебиравшимися в более крупные центры, а их место занимали состоятельные мигранты из более мелких городов и из деревни» (15, с.209).
Подробно разбирая социальный состав и политическое устройство европейского города переходной от феодализма к Новому времени эпохи, автор подчеркивает, что в этот период даже наиболее могущественные магистраты не могли противостоять концентрации реальной экономической и политической власти в руках находившихся вне их юрисдикции региональных торговых компаний. «Эти большие компании привлекали средства путем продажи долговременных облигаций с фиксированной процентной ставкой, что подрывало способность городов собирать средства, достаточные для обслуживания их собственных краткосрочных долгов. Тем самым конкуренция со стороны предприятий, владевших крупными капиталами, лишала независимости городских мастеров-ремесленников» (15, с.219).
Вместе с тем, как указывается в заключение статьи, «снижение уровня независимости городов в период с 1400 по 1600 г. не означало ликвидации городского самоуправления и участия в нем различных групп горожан. Города продолжали оставаться той основой, на которой зиждились жизнеспособность и энергия экономического развития Европы» (15, с.222).
Сложность и неоднозначность процессов становления политических основ европейского государства Нового времени показаны в статье Бернара Шевалье (18), содержащей «событийный» анализ истории Франции в 1400-1600 гг. Отмечая некорректность постановки
рядом историков ХХ в. вопроса, оставалась ли Франция в XV и XVI столетиях средневековой либо уже приобрела черты современного государства, автор утверждает: «На самом деле, сегодня можно с уверенностью сказать, что процесс, который привел к тому, что принято называть «старым режимом», т.е. к сочетанию власти абсолютной монархии с сильной администрацией, начался уже в первой половине XIV в. Это вовсе не означает, что результат этого процесса был заранее предопределен, поскольку главным его двигателем были внешние войны, продолжавшиеся без перерыва на протяжении 150 лет, к которым столетие спустя добавились периодически возникавшие внутренние вооруженные конфликты, сначала между королем и группами полунезависимых принцев, потом - между Короной и аристократией внутри монархии. Эти конфликты, - подчеркивается в статье, -постоянно держали под вопросом целостность и французского государства, и французской нации» (18, с.371).
Прослеживая события заключительного этапа Столетней войны, увенчавшейся практически полным изгнанием англичан с континента и вступлением 13 апреля 1436 г. в Париж, ранее отказавшийся открыть ворота перед Жанной д'Арк, короля Карла VII, автор подчеркивает, что именно в этот период французское королевство восстановило свое единство, а государство установило свою власть (18, с. 171). В то же время, указывается в статье, исчезновение главной угрозы извне вновь открыло дорогу внутренним распрям. Анализируя события конца XIV в., автор приходит к выводу, что общепринятый взгляд историков на роль Людовика XI как объединителя страны «политическими» средствами мешает понять подлинные мотивы решения Карла VIII предпринять поход в Италию.
Отмечая, что Карл VIII признавал преимущества политики, проводившейся Людовиком XI, но отдавал себе отчет и в огромных рисках, которые были с ней связаны, автор подчеркивает: «Политика отца и сестры (Анны Бургундской. - Реф.) привела к смертельной вражде внутри королевства и к возникновению грозного объединения против него внешних сил. Карл хотел переломить эту ситуацию, сплотить вокруг себя высшую аристократию и повести ее в поход «за величие» в Италию, который покончил бы и с кровными распрями, и с кровной местью» (18, с.377).
Несмотря на то, что в конечном итоге Франции пришлось в 1529 г. уступить завоеванные в ходе итальянской войны территории на Апеннинском полуострове, идея Карла VIII, по всей видимости, себя оправдала. К 1530 г. королевство Франции приобрело уже вполне
отчетливую форму, и ему не грозило, по словам автора, «превратиться в конфедерацию княжеств по примеру Германии» (18, с.480). В то же время, подчеркивается в статье, «власть короля вполне определенно не была абсолютной, поскольку король ни в коей мере не претендовал на господство своих законов над теми социальными и политическими формированиями, которые обладали параллельной его правлению властью. Более того, до середины XVI столетия речь даже и не шла о «государстве», но лишь о «сословиях королевства», составлявших политическое тело, в котором королю принадлежала функция головы. Сама структура монархии способствовала сдерживанию его власти» (там же).
Первым из этих сословий была галльская церковь, свобода которой были подтверждены Карлом VII в 1438 г. так называемой «Прагматической санкцией Буржа». Вторым сословием было дворянство, составлявшее менее 2% населения, но пользовавшееся огромным влиянием. Как отмечается в статье, примерно 300 более или менее крупных французских городов, несмотря на собственную милицию и существенную автономию, которой пользовались их органы самоуправления, не составляли в тот период отчетливого третьего сословия. Власть городских торговых и дворянских элит, формировавших магистраты, опиралась в равной мере на городскую коммуну и на функции, делегированные Короной (18, с.384).
Тем не менее во всех регионах, завоеванных или аннексированных в ходе войн и конфликтов, существовали собственные собрания сословий, созывавшиеся для одобрения новых налогов или для сбора уже существующих. Эти регионы имели также свои правительства и собственные суды, которые создавались или утверждались в ущерб власти аналогичных органов Парижа. Вокруг старого королевского домена формировалось таким образом кольцо «земель», получившее наименование «земли сословий» (18, с.385).
Как подчеркивает автор, силой, объединяющей это фактически раздробленное королевство, стало не государство, но нация, складывание которой отчетливо прослеживается в этот период. «Растущее национальное самосознание, - пишет он, - не было связано с идеей парламентаризма, но оно было неотделимо от своего рода мессианства, имевшего имперский оттенок. Оно было также замешано на галлицизме, предполагавшем, что «христианнейший король» имеет святую миссию реформировать католическую церковь путем созыва вселенского собора» (18, с.386).
Именно этим, считает автор, объясняется то, что король Франциск I и в еще большей степени его сестра Маргарита Наваррская, будущая королева Бургундии, оказались столь восприимчивы к проникшим во Францию из Германии идеям Мартина Лютера. Однако после знаменитого «скандала с афишами», когда выпады против мессы были вывешены прямо на дверях королевских апартаментов в Блуа, его отношение к реформации резко изменилось. «Это был зловещий поворот, уничтоживший национальный консенсус, - замечает автор. - К тому же так получилось, что он совпал с поворотом к худшему тенденции экономического роста, которая на протяжении почти столетнего периода способствовала формированию французского государства» (18, с.186-187).
Рассматривая ход религиозных войн во Франции XVI в., автор обращает внимание на недавние исследования историками роли, которую сыграли в ожесточенном противостоянии гугенотов и католиков вспыхнувшие в среде последних эсхатологические ожидания пришествия антихриста и конца света. Протестанты, свободные от подобных ожиданий, восприняли это как проповедь пришествия антихриста католической церковью, на которую и обрушили всю свою ярость, вследствие чего на протяжении всех 60-х и 70-х годов они не уставали громить святыни «идолопоклонников» и преследовать католических священников. «Эти кощунственные акты насилия, - указывается в статье, - истощили терпение католиков, которые, в свою очередь, укрепились в убеждении, что общество и церковь должны быть очищены от скверны перед грядущим наступлением Судного дня» (18, с.390).
События Варфоломеевской ночи 1574 г., по мнению автора, явившись апогеем взаимного террора, одновременно знаменовали и новый поворот в движении Франции к централизованному государству. С одной стороны, протестанты на юге и западе Франции, если можно так выразиться, уступили часть своих идеологических позиций, сосредоточив огонь своей полемической критики не на католической монархии, но на преступной тирании короля, и даже скорее не самого короля, но «иностранки» (матери Карла IX Катерины Медичи. - Реф.). С другой -многие католики осудили варварство резни, устроенной гугенотам и также выступили против макиавеллизма «иностранки», призвав к реформе правительства. «Эти сторонники реформы получили прозвище «мальконтанты» («недовольные») - слово, уже бывшее некогда в употреблении в 1475 г. Их также стали называть «политиканами» (politiques)» (18, с.392-393).
Прослеживая богатый событиями кризис последней четверти XVI в., автор указывает на его комплексный характер, когда кризис в экономике способствовал обострению кризиса в политике, а тот, в свою очередь, делал почти неразрешимым конституционный кризис по вопросу престолонаследования после смерти Генриха III, поскольку единственный законный, в соответствии с салическим правом, претендент на престол - Генрих Наваррский - был гугенотом.
Восшествие последнего на престол 25 февраля 1594 г. после очередного, пятого по счету, возвращения в лоно католической церкви, знаменовало не только разрешение кризиса, но и начало нового подъема и укрепления французской государственности. Это произошло во многом за счет того, указывается в заключение статьи, что Генрих IV, также как и его предшественник Генрих III, не вполне справедливо принижаемый, по мнению автора, современ-ными историками, сознавал, что «только абсолютная королевская власть, существующая на уровне, возвышающемся над фракцион-ной политической борьбой и религиозными пристрастиями, характерными для провинциальных парламентских ассамблей, может гарантировать мир и сплоченность королевства» (18, с.395).
Во многом противоположный характер носило развитие государственности в Англии эпохи Тюдоров. Анализ экономических и политических событий этого периода содержится в статье Дэвида Лоудза (8). Отмечая, что в 1485 г. Англия была аграрной страной с населением численностью около 2 млн., автор указывает, что к этому периоду она не испытала ничего, напоминающего промышленную революцию, а 90% ее населения проживало в сельской местности (8, с. 403).
Подробно рассматривая структуру английской экономики и торговли, автор приходит к выводу, что естественной склонностью как правительства, так и населения Англии была тяга к консерватизму. Только самая насущная необходимость могла породить инновацию и заставить общество принять ее. Это очень отчетливо проявилось, в частности, в международной торговле страны. На протяжении периода конца пятнадцатого - начала шестнадцатого столетия торговля шерстью постоянно снижалась под давлением чрезмерных налогов. С 35 тыс. мешков шерсти в год, экспортировавшихся в 1350 г., она упала до 10 тыс. к 1420 г. и составляла лишь 5 тыс. мешков к 1530 г.
Ее место заняла торговля шерстяными тканями, начавшая быстро развиваться после 1500 г., однако и эта торговля оказалась монополизированной Купеческим сообществом Лондона, которые постепенно сконцентрировали ее в рамках единственной огромной
флотилии, которая раз в год отплывала с грузом тканей в Антверпен. Если в 1450 г. таким способом экспортировалось менее половины всех тканей, то столетием позже - более 80%. Не приходится удивляться, что крушение в середине XVI в. антверпенского рынка грозило казне потерей не менее 10% годового дохода.(8, с.409).
Соответственно и государственная машина Англии, по замечанию автора, была самой централизованной и самой старинной в Западной Европе. Сравниться с ней в этом отношении могла лишь государственная машина Венецианской республики. Зато английский король, отмечается в статье, не мог по своему произволу повысить налоги, а его воля не имела силы закона. «Для осуществления и того, и другого требовалось привести в действие механизм согласования, который отражал аристократическое «общее благо» ("commonwealth") германских племен, но отнюдь не авторитаризм римских императоров» (8, с.409).
В то время, как французский король Франсиск I, взойдя в 1514 г. на трон, ни разу не собирал Генеральные Штаты на протяжении 33 лет своего правления, его современник английский король Генрих VIII созвал почти за такой же период 10 парламентов, которые провели в общей сложности 26 сессий, и только 3 года из последних 18 лет его правления обошлись без заседаний парламента. «К 1547 г., - указывается в статье, - парламент в Англии перестал быть средством удовлетворения чрезвычайных потребностей Короны. Он оказался настолько гибким и полезным инструментом королевской политики, что превратился в главную опору правления Тюдоров, а также в символ согласия между династией и политической нацией Англии» (8, с.410).
Прослеживая известную цепь событий, связанных с разводом Генриха VIII, которые в конечном итоге привели к его разрыву с Папой, автор подчеркивает важность для дальнейшей истории Англии решения короля опереться, по совету лорда-протектора Томаса Кромвеля, на высший признанный инструмент положительного права - статут, т.е. закон, принимаемый парламентом. «Последствия этого, - указывается в статье, - оказались далекоидущими. Из мощного, но ограниченного в сфере своего действия юридического инструмента статут превратился в универсальное орудие власти. В 1534 г. его использовали для решения вопроса о наследовании - прием, который, будь он применен в предыдущем столетии, мог бы уберечь Англию от гражданских войн (алой и белой розы. - Реф.), в 1536 г. - для того, чтобы распустить малые монастыри, а в 1549 - для изменения самой доктринальной основы английской церкви с католической на протестантскую» (8, с.411).
Другим важнейшим шагом, связанным с Реформацией в Англии, была замена в национальной церкви власти папы властью короля, который объединил таким образом в своем лице как светское, так и духовное верховенство. «В то же время, - пишет автор, - церковь, которой правил Генрих VIII с 1534 г. до своей смерти в 1547 г., не была протестантской. Приверженность к лютеранству продолжала рассматриваться в качестве тяжкого преступления, и ужас короля перед протестантскими осквернителями святынь нисколько не уменьшился. Однако английская церковь не была и католической. Распустив монастыри, запретив паломничество и разрушив места поклонения святым, король произвел изменения в традиционной вере, которые носили отнюдь не косметический характер» (8, с.419).
Тот факт, что смена веры не вызвала в Англии заметных волнений и протеста со стороны аристократии и дворянства, объясняется, по мнению автора, прежде всего тем, что реформы проводились в период, отличавшийся резким усилением социальной напряженности, и правящие классы были склонны поддерживать мероприятия короля и парламента хотя бы только ради сохранения порядка и общественной дисциплины, жертвуя при этом личными убеждениями. «Благодаря тому, как были проведены реформы, - отмечается в статье, - к 1553 г. Англия обладала церковью, сохранившей свою традиционную структуру почти в полной неприкосновенности, вплоть до церковного права и церковных судов. В то же время литургия, так же, как и доктри-нальные основы церкви, были несомненно протестантскими - не цвинглианскими, не кальвинистскими, но полностью самобытными» (8, с.420).
Анализируя попытку королевы Марии с помощью папского легата кардинала Реджинальда Поля восстановить в стране католичество, автор приходит к выводу, что, как преследования, которым она подвергла протестантов, в том числе, если не в первую очередь лоллардов, так и сам факт ее брака с испанским королем Филиппом II, символизировавшим для англичан иностранное господство, привели к тому, что «протестантизм в стране впервые начал приобретать отчетливо английские черты» (8, с.421).
Взойдя в 1558 г. на трон после смерти сестры и вопреки ее желанию, Елизавета, отмечается в статье, постаралась дистанцироваться от всего, что было связано с католичеством. Хотя благоразумие диктовало прибегнуть к церковной организации, установленной ее отцом, она не решилась опереться на враждебный ей епископат. «Обращение Елизаветы за поддержкой к протестантам, - пишет автор, - не свидетельствовало ни о ее смелости, ни об упрямстве. Оно было
попросту неизбежным. Когда в январе 1559 г. был созван парламент, в палате общин вообще не оказалось католической партии, и хотя епископы в принципе имели возможность начать с королевой войну в палате лордов, эта попытка, не будучи поддержана нижней палатой, была бы обречена на провал» (8, с.422).
Отмечая, что мирный переход к протестантству совершился в Англии не столько под давлением евангелизма и идеологической полемики, сколько в силу простой смены платформы традиционного для английского общества конформизма, автор подчеркивает, что опыт Англии не мог служить примером для подражания в континентальной Европе. «Англия Тюдоров, - замечает он в заключение статьи, - не была великой державой. В первой половине XVI столетия великими державами являлись Франция и империя Карла V. Англия лишь старалась по мере сил использовать свое выгодное стратегическое положение, балансируя между ними» (8, с.423).
Рассмотрение с позиций «событийного похода» истории становления государства Нового времени во Франции и Англии показывает две «крайности» процесса формирования национального государства, точнее, обозначает тот общий контур, внутри которого развивалось все многообразие процессов складывания основ государственности и национального самосознания европейских народов постсредневековой эпохи. Существовали, однако, и более формальные рамки, очерчивавшие этот процесс для значительных регионов Европы, и даже создававшие в определенные периоды видимость существования «общеевропейской» политики. Примером последних могут служить династические связи, которым в значительной степени обязано, в частности, появление и весьма активное существование в первой половине XVI в. огромной империи Карла V.
Вместе с тем исследование логической последовательности событий, развивавшихся внутри таких формальных «контуров», позволяет понять сам механизм постепенного вызревания единства общих закономерностей из калейдоскопического разнообразия конкретных путей, которыми следовали на протяжении этого двухсотлетнего перехода различные народы и государства Европы. Попытка проследить это взаимодействие общего и особенного на примерах четырех крупных регионов европейского континента -германской, иберийской и нидерландской частей габсбургской империи, а также итальянских государств периода с середины XV по середину XVI в. содержится в статьях Фолькера Пресса (12), Генри Камена (6), Гуго де Шеппера (19) и Джона А. Марино (9).
Подробно анализируя чрезвычайно богатое политическими событиями правление австрийского дома Габсбургов в качестве императоров Священной Римской империи в XV-XVI вв., Фолькер Пресс обращает внимание на ту роль, которую играли в различные моменты этого периода политические союзы электоров, князей и городов, то поддерживавшие императоров, то выступавшие против них, но неизменно создававшие непреодолимые препятствия на пути формирования в германско-австрийских землях единого территориального государства. Примером может служить, в частности, созданная по инициативе императора Фридриха III в 1488 г. Швабская лига, объединившая мелких князей юго-запада Германии, опасавшихся экспансии на запад баварских герцогов. Будучи поддержана, а по существу возрождена в 1500 г. преемником Фридриха императором Максимилианом I, она, по словам автора, стала «важным инструментом имперской политики габсбургской династии» (12, с.446).
Все значение этого инструмента проявилось, в частности, спустя четверть века, когда вспыхнувшая осенью 1524 г. крестьянская война знаменовала, как отмечается в статье, по существу крушение административно политической системы Империи, созданной Максимилианом. «Когда, наконец, были приняты контрмеры, -подчеркивает автор, - они были обеспечены не великим герцогом Фердинандом (братом Карла V, фактически правившим германскими землями Габсбургов в его отсутствие и имевшим титул «имперактора-электа». - Реф.), но Швабской лигой, подталкиваемой баварскими герцогами. Канцлер Лиги, др. Леонард вон Экк стал впоследствии ключевой фигурой в имперской политике первой половины XVI в.» (12, с.451).
Не менее важную, хотя и ориентированную в противоположном направлении роль, сыграла созданная в 1531 г. кальвинистской оппозицией Шмалькальдская лига. Отмечая, что «эта федерация евангелических князей и вольных городов не была формально направлена против императора и империи», автор подчеркивает: «Однако ее конфессиональная основа - первая в германской истории - несла в себе огромный разрушительный потенциал, грозивший сокрушить имперскую систему правления» (12, с.453).
Не приходится удивляться тому, что вернувшийся в германские земли в первой половине 1540-х годов Карл V попытался использовать этот эмпирически сложившийся политический инструмент в качестве орудия, при помощи которого он надеялся укрепить основы империи. «В надежде установить новое равновесие между своей властью и
имперскими сословиями, - пишет автор, - он предпринял попытку создать «Императорскую лигу», которая включала бы в себя практически всю империю. Очевидным крестным отцом этого проекта, - указывается в статье, - была Швабская лига. Сам же проект отражал уже начавшую складываться к этому времени биполярность власти Габсбургов с ее австрийским и нидерландским центрами» (12, с.455).
Указывая на провал этой попытки, встретившей оппозицию со стороны ряда ведущих сословий, прежде всего, электоров Баварии, автор видит в этом отражение ошибочности всей линии большой политики, проводившейся Карлом V, когда император пытался вести свою политику в европейском масштабе, предоставив князьям распоряжаться по своему усмотрению делами в германских землях Империи (12, с.456).
Своего рода «однолинейность» последовательного развития событий, приведших к политическому и территориальному объединению иберийской части империи Габсбургов, рассматривается в статье Генри Камена (6). Отмечая, что исходным историческим моментом этого процесса явился брак короля Арагона Фердинанда и королевы Кастилии Изабеллы, автор подчеркивает, что этот процесс объединения Испании носил столь же двусмысленный характер, как и предшествовавшее ему умиротворение мятежных грандов в ходе подавления гражданских войн в Кастилии (1464-1480) и Каталонии (1462-1472). «Даже такого рода союз, - отмечается в статье, - был достаточно напряженным. Когда после смерти Изабеллы в Кастилии воцарились Филипп I и Хуана, прозванная «безумной», Фердинанд оказался практически лишен возможности играть какую-либо роль в управлении королевством, и если бы от его брака с Жерменой де Фуа остались дети, они унаследовали бы отдельное королевство Арагон. Единство Испании было, по счастью, спасено Карлом V, унаследовавшим оба престола» (6, с.472).
Что касается внутреннего устройства, то, по замечанию автора, «католических королей» (титул, пожалованный в 1494 г. испанским монархам папой в благодарность за помощь Испании в его войне против французов) не следует рассматривать как «модернизаторов», озабоченных реформированием администрации и церкви. Все их действия представляли собой простое следование средневековым прецедентам. Хотя термин «абсолютизм» употреблялся в Кастилии еще в XIV в. и широко использовался с тех пор испанскими королями в качестве определения характера своей власти, на деле под ним имелось в виду лишь указание на божественное происхождение власти монарха. «Абсолютизм в смысле авторитарного правления не существовал. По крайней мере в Кастилии, - пишет автор, - правление «католических
королей» являло впечатляющий пример сотрудничества с подданными: монархи управляли королевством посредством постоянного путешествия по нему - поразительный образец правления, вряд ли наблюдавшийся где-либо еще» (6, с.473).
Хотя Фердинанд и Изабелла заложили основы нации, указывается в статье, к моменту прибытия в Испанию в 1517 г. Карла V до образования нации было еще далеко. «Политическая власть носила в высшей степени региональный характер. Каждое из королевств имело собственные сословия - кортесы, в свою очередь представлявшие собой лишь намек на власть, в действительности находившуюся в руках местных коммун и владельцев сеньоральных земель. Не существовало национальной столицы, откуда король мог бы проводить свою политику, не было работоспособного контингента сборщиков налогов, не имелось армии. Каждое королевство, и в меньшей степени каждая политическая единица имела свои привилегии (fueros), которых Корона не должна была касаться» (6, с.474).
Отмечая общую недостаточность исследований, посвященных событиям внутриполитической жизни Испании этого периода, за исключением относительно неплохо освещенного историками восстания «комуньерос», автор указывает на несомненно плодотворное влияние, которое оказала на развитие территориальной и политической сплоченности Испании колонизация Америки (6, с.475). В то же время, начало истории страны как имперской державы, считает он, связано с восшествием на престол Филиппа II, сумевшего привлечь к строительству Испании как одной из «сверхдержав» своего времени огромные ресурсы из зарубежных источников. «Мощь Испании стала столь грозной, - подчеркивается в статье, - именно в силу того, что она основывалась не только на собственных ресурсах, но на искусстве мореплавания и военных талантах генуэзцев и неаполитанцев, оружии, изготавливаемом миланцами и льежцами, и на финансовой поддержке Антверпена» (6, с.477).
Иной путь к территориальному единству и политической сплоченности, пройденный бургундско-габсбургскими Нидер-ландами прослеживается в статье Гуго Шеппера (19). Отмечая, что бургундские Нидерланды возникли в XIV в. в результате постепенного собирания земель как через династические браки, так и путем завоевания и даже простой их покупки герцогами Бургундскими, принадлежащими к французскому королевскому дому Валуа, автор указывает, что «Филипп, сын и наследник Карла Смелого (ум. в 1477 г.), стремился реализовать
мечту своего отца - создать независимое срединное королевство между Францией и Священной Римской империей» (19, с.501).
Получилось, однако, так, что его правнук Карл Гентский, унаследовав (как Карл I) в 1516 г. испанские королевства с их владениями в Италии и Новом Свете, был избран в 1519 г (как Карл V) императором Священной Римской империи германской нации, в состав которой и оказались таким образом включены Нидерланды. В 1521-1522 гг. Карл V провозгласил формальную независимость Нидерландов и от Франции, и от Империи. В то же время, подчеркивается в статье, по конституции нидерландские Генеральные Штаты являлись конфедерацией. «Несмотря на волну партикуляризма, прокатившуюся по ним вслед за смертью Карла Смелого, - пишет автор, - Генеральные Штаты немедленно объявили всеобщую мобилизацию для защиты бургундской династии от вторжения французов. Они также не замедлили поддержать объявленную Карлом V в 1549 г. Прагматическую санкцию, которая устанавливала единообразный закон династического наследования, провозгласивший территорию Нидерландов «навеки единой и неделимой» (19, с.505).
Подробно разбирая в статье процесс формирования государственно-административной и юридической системы Нидерландов, автор указывает, что в основе этого процесса лежало не столько господство бургундских правителей над провинциями, сколько сотрудничество с ними. «Несмотря на широкое распространение теории Возрождения, провозглашавшей «короля источником закона», -отмечается в статье, - бургундские и габсбургские правители, видимо, больше всего содействовали становлению нидерландского государства именно тем, что использовали свою властную прерогативу по принципу «король-судья» (rex iudex), используя для проведения своей воли советы и суды» (19, с.509).
Этому в немалой степени способствовало то, что со времен Филиппа Доброго (унаследовал нидерландские владения в 1440 г.) нормы права в Генеральных Штатах определялись статутами, т.е. письменными законами, принятыми или одобренными собранием сословий. «Тем самым, - подчеркивается в статье, - герцог мог ввести единообразный закон для всех провинций, формально уважая при этом провинциальный партикуляризм. Понятно, что «общее благо», на которые ссылались такие законы, на деле означало «суверенитет» монарха» (19, с.510). О том внимании, которое уделялось правителями государственному строительству, свидетельствует то, что, например, «во времена Габсбургов более половины принимавшихся по инициативе герцога
законов касались организации правительственных институтов, поддержания порядка и законности, преследования «еретиков» и других сфер уголовного права» (19, с.515).
При этом, как указывается в статье, «80% всех общих ордонансов и прокламаций, издаваемых правительствами Карла V и Филиппа II, были ответом на запросы подданных, как физических лиц, так и городов, объединений ремесленников, гильдий и даже провинциальных сословных собраний. Растущее предпочтение, оказываемое письменным, более рациональным законам широкого применения, отражало влияние гуманистического мировоззрения, распространенного в среде достаточно широких образованных слоев общества, а также экономические потребности наиболее экономически активных провинций» (19, с.517).
Восстание провинций против испанских правителей во второй половине XVI в., подчеркивается в статье, было вызвано как раз тем, что Филипп II нарушил эту бургундско-габсбургскую традицию правления. «Авторитаризм в области налогообложения, «кастилизация» ряда государственных и административных институтов, ввод в провинции войск под командой испанских офицеров, роспуск в 1558 г. Генеральных Штатов и запрещение короля собирать их вновь, внезапное отстранение от правления влиятельных потомков старой военной аристократии, - все это в совокупности виделось как отмена традиционно сложившейся модели сотрудничества между правителями и управляемыми в вопросах принятия политических решений» (19, с.526).
Возникшая в результате революции Республика Объединенных Провинций, указывает автор в заключение статьи, «со временем превратилась в конфедерацию с парламентским режимом правления, в котором провинциальные сословные собрания - точнее их главы, чаще всего городские регенты из патрицианских семейств - стали новыми суверенами» (19, с.527).
В статье, посвященной истории итальянских государств XVI в. (9) Джон А. Марино предпринимает попытку использовать «событийный» подход для решения заведомо непростой задачи -определения, как и где именно складывались основы государственности, характерной для Нового времени на Апеннинском полуострове. Учитывая большое количество и не меньшее разнообразие автономных политических формирований, пишет автор, «вновь и вновь возникает вопрос, как описывать историю Италии? В условиях отсутствия национально-политического целого вопрос о том, на чем именно сосредоточить исследование, приводил в замешательство историков со времен самого Возрождения» (9, с.343).
Прослеживая в своей статье логические цепочки событий, происходивших в наиболее влиятельных городах и государствах Италии на протяжении XV - XVI вв., автор приходит к выводу, что тенденция к образованию крупных региональных государств проявилась в Италии только во второй половине шестнадцатого столетия, по мере того, как рост рационализации и централизации политической администрации, так же как и фисковой политики, совпал с активизацией экономической деятельности. «Однако эта решительная перестройка общества и экономики сделала итальянские государства более иерархическими во внутренней жизни и менее конкурентоспособными на международных рынках» (9, с.346).
Вместе с тем в статье подчеркивается как трудность, так и непродуктивность широких обобщений о становлении основ новой государственности в городах и странах полуострова. «Подлинная история Италии, - считает автор, - должна включать в себя автономное исследование не связанных друг с другом, порой случайных событий, развивавшихся в каждом из отличавшихся друг от друга государств, избегая при этом свойственной антикварам локализации проблем, объяснения их местной спецификой, что препятствует историографическому синтезу» (9, с.347).
Так, прослеживая развитие абсолютистских тенденций правления и их влияния на экономику юга Италии (Неаполя и островов), «двух республик» (Генуи и Флоренции), папского Рима, а также в Венецианской республике, Дж.Марино приходит к выводу, что «исследование отношений между городом и подчиненной ему сельской местностью (учитывая, что 87% населения Италии еще в 1800 г. проживало вне городов) представляет собой важнейший момент в любом построении исторических моделей, призванных объяснить «провал перехода» Италии к капитализму» (9, с.353). При этом следует учитывать, считает он, что периоды расширения и сокращения экономической системы итальянских государств зависели от географического распределения рабочей силы не только между городом и деревней, но также между севером и югом (там же).
В то же время, по мнению автора, «современная политическая и социально-экономическая историография Италии, пытающаяся провести резкую разделительную линию между XV и XVI столетиями, Возрождением и Реформацией, до-тридентинской и пост-тридентинской мыслью и культурой, упускает из виду как структурную преемственность, так и динамическое взаимодействие изменявшегося контекста событий» (9, с.354).
Отмечая, что в эпоху деколонизации, трансформации Ватикана, окончания холодной войны и постмодернизма изучение истории Италии в переходный к Новому времени период требует отказа от привычного взгляда на исторические процессы с позиций современного централизованного государства, автор подчеркивает в заключение статьи: «Отказываясь от канонизированных, отличающихся долговременным детерми-низмом телеологий, современный историк пересматривает предмет своего исследования, пытаясь обнаружить внутреннюю логику в языке источника и восприятии его автора, в правовом и бытовом окружении последнего. И все же подлинно компаративистская историография, которая соединяла бы воедино исследование политики, общества и культуры, остается пока труднодостижимой целью» (9, с.356).
Примером современного компаративистского исторического исследования может служить заключающая I том монографии статья Джемаля Кафадара «Османская Турция и Европа» (7). Отмечая, что с завоеванием Константинополя и средневековых анатолийских и балканских княжеств в регионе, на протяжении столетий существовавшем в условиях политической фраг-ментированности, установилось единое военное правление, автор указывает: «нечто подобное произошло после падения Гренады в Испании в 1492 г. Таким образом, к 1500 г. закончилась длительная борьба за гегемонию в средиземноморских регионах между державами, которые претендовали на роль представителей, соответственно, ислама и христианства» (7, с.596).
Будучи отнюдь не только завоевателем, замечает автор, Мехмед II построил в своих владениях централизованный административный аппарат и изобрел собственный имперский стиль правления. «Его «имперский проект», - подчеркивается в статье, - несомненно завершил политическое развитие османской Турции посредством установления беспощадного и неприкрытого авторитаризма, покончившего с трениями между военачальниками и бюрократами, которые срывали в прошлом подобные попытки» (7, с.597).
В то же время традиционное презрение к вынужденной оседлости, отмечается в статье, не помешало султану превратить Стамбул в оживленную метрополию. «Когда к концу своего правления Мехмед поселил свой двор и административную элиту в Стамбул, сделав его постоянной резиденцией правительства, огромный объем их потребления, - замечает автор, - не мог не привлечь в город новые общины купцов и ремесленников. Например, множество евреев,
изгнанных из иберийских королевств, предпочли поселиться в султанской столице» (7, с.598).
Экономика османской Турции представляла собой смесь свободного предпринимательства и командных методов. В целом, международная и транзитная торговля была свободной, а внутренняя торговля регулировалась. «Для того чтобы регулировать цены и поступление сырья, - отмечается в статье, - государство использовало систему гильдий, основанную на средневековой исламской традиции городских сообществ. Посредством этих пользовавшихся автономией братств - «футувва» или «акби» - включавших, видимо, некоторые элементы византийской корпоративной традиции, купцы и ремесленники были организованы в неполитические профессиональные гильдии, включавшие порой представителей разных конфессий и постепенно утрачивавшие свою былую автономию» (7, с.599).
Основным принципом османской аграрной политики было держать под контролем государственного казначейства как можно больше обрабатываемых земель и защищать работающие на этой земле крестьянские семьи как основных налогоплательщиков. «До тех пор, пока крестьяне исправно платили налоги, они имели право на владение своей землей и на передачу ее по наследству. Когда они оставляли землю, их возвращали насильно, если, конечно, они не могли откупиться либо не скрывались от властей на протяжении достаточно продолжительного периода, обычно 15 лет» (7, с.601).
Основным способом эксплуатации в классическую эпоху, замечает автор, была система «тимаров», имевшая сходство как с исламской «икта», так и с византийской «пронойей». Обладатель «тимара» получал доходы с его территории, взамен чего он обязан был являться на военную службу со своим снаряжением и количеством солдат, соответствующим размерам его «тимара». Отмечая очевидное сходство системы «тимаров» с европейским средневековым феодализмом, автор, однако, указывает: «До 1930-х годов в среде историков было принято писать об «османском феодализме». Впоследствии же многие специалисты стали уделять внимание уникальным характеристикам османской системы землевладения и землепользования. Различия действительно оказались глубокими. «Тимары» не были наследственными; государственная собственность продолжала оставаться преобладающей формой землевладения; крестьяне сохраняли свободу; не существовало «вторичного» феодального владения, а держатели «тимаров», какие бы высокие должности они ни занимали, не обладали ни судебной властью, ни полной административной автономией» (7, с.601).
Уникальной была и система военно-административного строительства Османской империи. «Двумя ее столпами, - отмечается в статье, - были, во-первых, «кулы» и связанный с ними институт «собрания» («девширме») - более или менее принудительная вербовка; другим - гарем, больше всего интриговавший европейцев. «Кул» был изобретением XIV в., уходящим корнями в византийскую и исламскую традицию, в соответствии с которой анатолийские правители превращали пленных рабов в пажей, стражников и солдат. Османы, следуя этой традиции, создали в 1370-х годах целую армию, названную «новой армией» («ени чери» - отсюда «янычары»). Это постоянное войско, одно из самых первых в средневековой Европе, состояло из получавшей жалование, иерархически организованной профессиональной пехоты» (7, с.603).
Указывая на то, что система «кулов» достигла своего полного развития именно при Мехмеде II, автор обращает внимание на то, что тот «не только увеличил постоянное войско, расширил практику «девширме», но и впервые в исламской истории регулярно повышал в должности лиц, принадлежащих к этой среде, пока они не достигали высших административных и военных постов. В период между 1450 и 1600 гг. подавляющее большинство османских везиров принадлежало к этой системе» (7, с.605). В то же время, учитывая, что османские правители редко заключали формальные браки, предпочитая наложниц, а принцессы не могли выходить за муж за иноверцев, они обычно отдавались в жены мусульманским эмирам близлежащих княжеств. «Впоследствии, - пишет автор, - когда количество семейств, которые считались достойными родства с султаном, истощилось, принцесс стали выдавать за везиров из «кулов» - членов искусственно расширенной султанской семьи» (там же).
Отмечая успехи военного строительства османов, автор указывает, что их победы отчасти объяснялись тем, что они включили в штатный состав своей армии артиллерию, что «превратило Османское государство в сверхдержаву всего восточного Средиземноморья» (7, с.609). С вступлением на султанский трон Сулеймана в 1520 г., отмечается в статье, османский универсализм во все возрастающей степени стал поворачиваться лицом к Западу. «На протяжении всего XVI столетия, -указывает автор, - основой политики османской Турции было непрекращающееся соперничество с империей Габсбургов, которая возглавляла европейский универсализм так же, как османы возглавляли мусульманский» (7, с.609).
В то же время, подчеркивается в статье, «хотя XVI в. был веком славы для османов, он также поставил их перед лицом проблемы ограниченности возможностей и далее расширять империю. Сулейман мало что смог сделать, чтобы помешать Ивану IV присоединить к Москве Казанское ханство, а позже, уже после смерти Сулеймана, великий проект османов, начавших в 1569 г. прокладывать канал между Доном и Волгой, потерпел неудачу ввиду финансовых трудностей» (7, с.611).
Подробно рассматривая в статье события общеевропейского значения, в которых участвовала или влияние которых испытывала Османская Турция в XV-XVI вв., автор приходит к выводу, что «за сходными элементами в культуре, совпадающими ритмами развития целого ряда государств Евразии можно увидеть нечто, что оправды-вает характеристику этого периода как «начала Нового мира» (7, с.621). Пора отбросить устоявшийся в историографии «биполяр-ный» взгляд на эту эпоху как на противостояние «Запада» - «не-Западу», - пишет автор в заключение статьи. «Если мы хотим понять, а не просто констатировать уникальность современного развития Европы, если пересмотреть сложившиеся во многом искусственные представления о «другой» природе не-европейского мира, то история Османской Турции может предоставить историку один из самых перспективных предметов для компаративистского исследования» (7, с.635).
Список литературы
1. Bonfil R. Aliens within: The Jews and Antijudaism // Handbook of European history 1400-1600: late Middle Ages, Renaissance, a.Reformation/ Ed. by Brady Th.A., jr. et al. - Leiden etc.: Brill, 1994. - Vol.1: Structures and assertions. - XXV, 709 p. -P. 263-302.
Бонфил Р. Чужаки в общине: евреи и антииудейство.
2. Brady T.A., jr., Oberman H.A., Tracy J.D. Introduction: Renaissance and Refomation, Late Middle Ages and Early Modern Era // Ibid. - P. XIII -XXIV.
Брэйди Т.А., Оберман Х.А., Трэйси Дж.Д. Введение: Возрождение и Реформация, позднее Средневековье и начало Нового времени.
3. Brady T.A.,jr.,Oberman H.A.,Tracy J.D. Conclusion: Structures, and assertions // Ibid. - P.665-670.
Брэйди Т.А., Оберман Х.А., Трэйси Дж.Д. Заключение: Зарождение и утверждение структур.
4. Wiesner M.E. Family, household, and community // Ibid. - P. 1-50. Визнер М.Е. Семья, дом и община.
5. Vries de J. Population // Ibid. - P. 1-50. Врие де Ж. Население.
6. Kamen H. The Habsburg lands: Iberia // Ibid. - P. 467-498. Камен Г. Земли Габсбургов: Иберия.
7. Kafadar G. The Ottomans and Europe // Ibid. - P. 589-636. Кафадар Дж. Османская Турция и Европа.
8. Loades D.M. England under the Tudors // Ibid. - P. 403-436. Лоудз Д.М. Англия при Тюдорах.
9. Marino J.A. Italian states in the "Long sixteenth century" // Ibid. - P. 311-368.
Марино Д.А. Итальянские государства в «долгом XVI в.».
10. Munro J.H. Patterns of trade, money, and credit // Ibid. - P. 147196.
Мунро Д.Х. Модели торговли, денежного и кредитного обращения.
11. Mallet M.E. The art of war // Ibid. - P. 535-562. Мэллет М. Военное искусство.
12. Press V. The Habsburg lands: The Holy Roman Empire // Ibid. - P. 437-466.
Пресс Ф. Земли Габсбургов: Священная Римская империя.
13. Reinhard W. Seaborne empires // Ibid. - P. 637-664. Рейнхард В. Морские империи.
14. Robisheaux T.W. The world of the village // Ibid. - P. 79-112. Робишо Т.В. Мир деревни.
15. Rowan St. Urban communities: The rulers and the ruled // Ibid. - P. 197-230.
Роуан С. Городские общины: правители и управляемые.
16. Scribner R.W. Elements of popular belief // Ibid. - P. 231-262. Скрибнер Р.У. Элементы народных верований.
17. Tracy J.D. Taxation and state debt // Ibid. - P. 563-588. Трэйси Дж.Д. Налогообложение и государственный долг.
18. Chevalier B. France from Charles VII to Henry IV // Ibid. - P. 369402.
Шевалье Б. Франция от Карла VII до Генриха IV.
19. Shepper de H. The Burgundian-Habsburg Netherlands // Ibid. - P. 499-534.
Шеппер де Г. Бургундско-габсбургские Нидерланды.
20. Engen Van J. The Church in the fifteenth century // Ibid. - P. 305330.
Энген ван Д. Церковь в XV в.
21. Yun B. Economic cycles and structural changes // Ibid. - P. 113146.
Юн Б. Экономические циклы и структурные изменения.
Б.А.Лапшов
