CC BY
76Г. В. Якушева
ЖЕНСКИЙ ВЗГЛЯД НА РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ (О МЕМУАРАХ ИРИНЫ ОДОЕВЦЕВОЙ)
В свое время Гегель, вычленив на историческом пути человечества к слиянию с «мировым духом» (и, соответственно, к «абсолютному знанию») три стадиальные формы искусства - символическую (передачу лишь внешнего образа идеи - искусство древнего Востока), классическую («равновесие» идеи и образа - античное искусство) и романтическую (преобладание рефлексии, анализа и субъективности над внешними образами - средневековое и новое европейское искусство); предсказал неизбежность усиления, естественного после распада романтической формы, субъективного - и потому обостренно-критического по отношению к «дефектам действительности» начала в искусстве, и вследствие этого - появление литературы нового типа. Той, что утратит стремление «поэзией» (творческим вымыслом) преодолеть прозаизм обыденности, но зато обретет полную свободу в выборе тем и сюжетов, способах их воплощения и выражения самых разнообразных мыслей, заменив в перспективе «чувственное явление идеи» - художественность ее «чистой», логической формой - документальностью [1]. С учетом прокламируемого философом восхождения человеческого духа «от абстрактного к конкретному» и той роли, которую он назначал в этом процессе каждой из многочисленных индивидуальностей (чья совокупная деятельность независимо от субъективного желания отдельных лиц определяет, по Гегелю, ход истории), можно смело утверждать, что автор «Феноменологии духа» и «Энциклопедии философских наук» первым из «культурологов уже в начале XIX в. предугадал мощный общественный запрос сегодняшнего времени на мемуарную литературу. Ведь именно в ее пространстве скрываются факт с восприятием последнего и - если обратиться к названию знаковых мемуаров Гёте
(«Dichtung und Wahrheit. Aus meiwem Leben»: «Поэзия и правда из моей жизни» - «поэзия субъективных воспоминаний с «правдой» реальных событий, позвала в их антиномичном или взаимодействующем столкновении особенно остро ощутить драматизм эпохи.
Особенно пристальным вниманием пользуются свидетельства очевидцев тех событий, которые не имели в прошлом, да и сейчас не имеют вполне убедительного и исчерпывающего истолкования (например, расцвет фашизма в просвещенной и относительно веротерпимой Германии). а также тех, что долгое время оставались мало известными или недостаточно и/или тенденциозно изучаемыми. Таковыми для нашей страны стала история русской эмиграции первой волны.
Она освещена, в частности, в бесчисленных писательских мемуарах, ставших едва ли не самым распространенным жанром в литературе Русского Зарубежья, - мемуарах разного настроения, содержания и формы. В них, объединенных общим интересом прежде всего к судьбам и творчеству собратьев по перу, звучит и мотив ностальгии, разочарования и боли за теряющую свое достоинство «белую» эмиграцию («Записки простодушного», «Кипящий котел», «Записки дикаря» Аркадия Аверченко), и убеждаюсь в том, что несмотря ни на что именно диаспоре сохраняет традиционные русские представления о добре и зле («Одиночество и свободы» Георгия Адамовича, «Дневник моих встреч»: Цикл трагедий» Юрия Анненкова), подкрепленные идеолого-политической конфронтацией с большевистской Россией («Окаянные дни» Ивана Бунина, «Горестные заметы: Очерки красного Петрограда» Александра Амфитеатрова, «Записки писателя» Михаила Арцыбашева). В них - и уверенное стремление дать независимые (и потому зачастую резкие) характеристики лиц в контексте историко-философского осмысления событий («По памяти, по записям:
Литературные портреты» Александра Бахраха, «Курсив мой» Нины Берберовой), и подчеркнуто бытовые зарисовки, проникнутые грустной иронией и сочувствием к «маленькому человеку» («Воспоминания» Надежды Тэффи), в них и спокойно-возвышенные размышления («Мои современники» и «Дни» Бориса Зайцева), и увлекательно-остроумные, реальные и нафантазированные анекдоты («Петер-
бургские зимы» Григория Иванова). В мемуарах эмигрантов читается и ярко-выраженное автобиографическое начало, иногда доходящее до назойливого самоописания и эгоцентризма («Взвихренная Русь» «Восторженными глазами. Книга узлов и закрут памяти» и особенно «Иверень» Алексея Ремизова), и пристально-доброжелательное внимание к окружающему («Отражения: Очерки и воспоминания» Зинаиды Шаховской), и откровенная пристрастность в установке на развенчание кумиров («Поля Елисейские: Книга памяти» Василия Яновского). И четкое намерение «оградить от всякой "... строго проверенную"» [2]. (Сергей Маковский, «Портреты современников»), и кон-фронтационную апологию культуры (дореволюционной России («Живые лица» Зинаиды Гиппиус), и призывы, отойдя от «эмигрантской злости» и «безумия ненависти к революции» («Литературные силуэты» И. М. Василевского - Не-Буквы), взглянуть широко и свободно на жизнь русского духа и в России, и за ее пределами (Роман Гуль, «В рассеяньи сущие» и «Я унес Россию: Апология эмиграции», где выдвигались примирительные идеи евразийства, сменовеховства и возвращенчества).
Книги-воспоминания «На берегах Невы» (1967) и «На берегах Сены» (1978-81)» Ирины Одоевцевой - которая, если судить по тому, что из известных авторов эмиграции только Игорь Северянин («Медальоны: Сонеты и вариации о поэтах, писателях и композиторах») и Петр Пильский («Затуманившийся мир») называют в своих мемуарах ее имя, не была в числе ведущих литераторов Русского Зарубежья, - снискали (по крайней мере, на исторической родине писательницы) самую широкую популярность среди читателей и самые благожелательные (как, впрочем, и в эмигрантской диаспоре) отзывы, критики [3].
Причина этого - не только в лёгкости пера и увлекательности динамичного повествования, вообще свойственных прозе писательницы [4], в ее умении воссоздать живую атмосферу эпохи, словно сняв временную дистанцию и без видимых усилий сообщив тексту иллюзию дневниковой непосредственности, чуждую и запоздалой мудрости спора с самим собой «прежним», и некоторой литературной «сделанности» (столь ощутимой в воспоминаниях Набокова). И даже не только в обилии новой, любопытной и значимой для нас информа-
ции, тонких наблюдениях и метких характеристиках, порой вырастающих до объемных и аналитичных портретов - как это случилось, например, с данным Одоевцевой портретом И.А.Бунина, признаваемым критикой одним из лучших мемуарных образов классика (ряд подобных портретов, набросков, зарисовок и силуэтов могут продолжить имена Георгия Иванова - мужа Одоевцевой и Георгия Адамовича - ближайшего друга этой семейной пары, Николая Гумилева -первого литературного учителя Одоевцевой и Александра Блока -кумира ее юности, Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского, Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама, Андрея Белого и Алексея Ремизова, Бориса Зайцева и Юрия Терапиано, Игоря Северянина и Юрия Анненкова, Надежды Тэффи и Михаила Кузмина, Бориса Поплавско-го и Дон-Аминадо, Марины Цветаевой и Сергея Есенина ... и еще много незабываемых других).
Причина столь массового и долговременного внимания к мемуарам Одоевцевой видится также - и не в малой степени - в особой тональности ее воспоминаний. Как справедливо отмечала еще прижизненная критика, Одоевцева добросовестно выполнила поставленную перед собой задачу: не только сохранить «уходящую Россию для России «будущей» [5], начертать в «талантливой, увлекательной книге» «последние страницы о последних поэтах «Серебряного века» [6], но и внушить читателю любовь к тем, коту вдали от родины так не хватало тепла («Ведь всем поэтам больше всего нужна любовь. Петрарка писал: «Я не хочу, чтобы меня через триста лет читали. Я хочу, чтобы меня любили». И если вы, мои читатели, исполните мою просьбу и полюбите тех, о ком я сейчас пишу, - вы обязательно подарите им временное бессмертие, а мне сознание, что я не напрасно жила на этом свете» [7]. Отсюда и атмосфера восхищенного внимания, участия, понимания и оправдания даже явно неблаговидных черт или поступков описываемых персонажей, которой пронизаны обе книги воспоминаний Одоевцевой, отсюда и доброжелательно-ясный взгляд на всех поэтов, которых мемуаристка осветила светом не покинувшей ее молодости, оживила их памятью своего нестареющего сердца, - ни с жизнью, ни с людьми не сводя личных счетов», отсюда та «молодость, легкость, беззлобность», которые столь выгодно отличают ее воспоминания «от всех других воспоминаний» [8], та от-
крыто заявленная установка на идеализацию, которую сама писательница объясняла словами Гиппиус: «Когда любишь человека, видишь его таким, каким его задумал Бог» [9].
Именно эту атмосферу хотелось бы рассмотреть с позиций сравнительно нового и весьма актуального в мировой культуре аспекта -тендерного, который пока еще не принимался во внимание критиками в отношении мемуаров Ирины Одоевцевой.
Здесь мы исходим отнюдь не только из биологически-половой принадлежности автора. Вслед за основоположниками и мэтрами этого специфического направления культурологи и литературоведения, опирающимися в своих рассуждениях и выводах в том числе и на русскую литературу [10], мы полагаем, что «гендерность» (половое самосознание) нельзя рассматривать лишь как врожденное, априорно данное начало, что его формирование проходит в процессе социализации личности, определяющем нельзя рассматривать лишь как врожденное, априорно данное начало, что его формирование проходит в процессе социализации личности, определяющем отношения последней с окружающим миром. Таким образом, гендерная (в данном случае - «женственная») составляющая индивида была и есть тесно связана с системой ценностей и структурой того или иного общества в тот или иной исторический момент. В силу объектовых причин долговременной цивилизационной потребности прежде всех в физической силе, предприимчивости и отваге, необходимая доза безрассудства, которой диктовалась ощущением исполненности своего родового предназначения уже актом зачатия, веками сложившийся стереотип «вечной женственности» как вольно или невольно трактовалась совокупность условий максимально комфортного существования «первопроходца» - мужчины. В этот стереотип необходимыми качествами входили внешняя привлекательность, терпимость и мягкость общения, готовность к сочувствию и способность к пониманию (а значит, и прощению) в любой ситуации, талант «эмпатии», означавший органически-естественное умение мгновенно настроиться на волну собеседника (спутника, сородича, коллеги и т.п.).
Эти качества, статуирующие цивилизационную вторичность женщины как таковой даже в случаях признания ее выдающегося ума и одаренности) были подвергнуты решительной компрометации на ру-
\
беже XIX-XX вв., в период бурного расцвета феминизма и суфражизма, с революционной категоричностью отвергающих все, что так или иначе обозначало зависимость прекрасной части человеческого рода от его сильной половины - будь то выработка «шарма» для побуждения к браку, покладистость в семейной жизни или ограничения в профессии, свободе передвижения и участия в парламентских выборах.
Примечания
1. См.: Гегель Г. В. Ф. Соч.: В 14 т. Т. 12-14. Лекции по эстетике. - М.; Л., 1938-1958.
2. Маковский С. К. Портреты современников. - М., 2000. - С. 12.
3. См.: Арьев А. «Все впечатленья бытия». Мемуарная проза Ирины Адоевцевой // Звезда. - 1988. - № 2. Лавров В. «Кончается май сон туманный» // Подъем (Воронеж). - 1988. - № 1; Боброва Э. И. Ирина Одоевцева - поэт, прозаик, мемуарист: Литературный портрет. - М., 1995; Померанцева Е. С. Одоевцева И. В. // Лит. энциклопедия Рус. Зарубежья 1918-1940. Писатели. Гл. ред. и сост. А.Н.Ни-колюкин. М.: РОССПЭН, 1947. С.294-297; Она же. Одоевцева И. В. / / Рус. Зарубежье: Золотая книга рус. эмиграции: Энциклопедич. биогр. словарь. - М.: РОССПЭН, 1997. - С.467-469; Она же. Одоевцева И. В. // Русские писатели 20 в. / Гл. ред. и сост. П. А. Николаев. - М.: Большая Российская энциклопедия; Рандеву - А.М. 2000. - С. 511513; Голубева Л. Г. Одоевцева И.Б. «На берегах Невы». «На берегах Сены» // Лит. энциклопедия Рус. Зарубежья 1918 - 1940 . Книги / Гл. ред. и сост. А. Н. Николюкин. - М.: РОССПЭН, 2002. - С.425-428.
4. Ср. с отзывом П. Пильского о романе Одоевцевой «Ангел смерти» (1928): «Она кратка. Ее роман быстр. Он идет бесшумно... Нигде нет словесной безмерности. В своих разговорах герои молниеносно перекликаются, быстро понимают друг друга, их слушаешь без утомления. Как хорошо: Ирина Одоевцева любит тоску! Редкое пристрастие, трудный путь, ценное качество. Ее роман освещен светлыми летними тонами» (заметим, что речь идет о романе-трагедии - Г. Я.) (Пильский П. Об Ирине Одоевцевой и тоске // Сегодня. 1928. 8
нояб. - Цит. по: Сорокина В. В. Одоевцева И. В. «Ангел смерти» // Лит. энциклопедия Рус. Зарубежья. 1918-1940. Книги. - С. 424. Далее там же приводится мнение Пильского о «доверчивом и простом языке и стиле» романа Одоевцевой.
5. Фесенко Т. Жизнь прошла, а молодость длится // Новый журнал. - 1984. - № 255. - С. 298. Цит. по: Голубева Л. Г. На берегах Сены // Лит. энциклопедия Рус. Зарубежье. 1918-1940. Книги. - С. 428.
6. Цитату из ст. Р. Гуля (Новый журнал. - 1968. - № 92. - С. 289) привожу по: Голубева Л. Г. На Берегах Невы // Там же. - С. 427.
7. Одоевцева И. На берегах Сены. - М.: АСТ Москва: Полигра-физдат, 2010. - С.8.
8. Шаховская З. Одоевцева И. «На берегах Невы» [Рец.] // Возрождение. - 1968. - № 196. - С. 118, 117.
9. Цит. по упомянутой ст. Л. Г. Голубевой («На берегах Невы») и Е. С. Померанцевой (Одоевцева И. В.) - Лит. энциклопедия Рус. Зарубежья. 1918-1940. Писатели. - С. 296.
10. Пол, гендер, культура / Под ред. Э. Шоре и К. Хайдер. - М., 1999; Anareu T. Karratire and the masculine. - L., 1993; Heidt B. Terlible perfection: feminine and Rusland literature.- Bloomington; Indianapolis, 1987; Kelly C. A. historu of Russian vomen's voritirg, 1820-1922. - Oxdord, 1994; Gender aud Russian literature: Neu p'ecspedives, Ed. R. Marsh. -Cambaide, 1966.
