CC BY
25
Русское зарубежье
2009.03.034. ЛИТЕРАТУРА РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ (1920-1940-е годы): ВЗГЛЯД ИЗ XXI в.: Материалы международ. науч.-практич. конф. 4-6 окт. 2007 г. / Под ред. Иезуитовой Л.А., Титаренко С.Д. -СПб.: Филол. фак-т СПбГУ, 2008. - 288 с.
В открывающей сборник статье «Первые шаги эмиграции: публицистика» Л.А. Иезуитова (С.-Петербург) отмечает, что русское зарубежье ставило своей задачей «осознать роль революций в судьбе России и в судьбе самой эмиграции, не принявшей этих революций по множеству причин» (с. 3). М. Горький первым заговорил на языке ветхозаветных пророков («Несвоевременные мысли», 1917-1918). Тема гибели России в его публицистике была сквозной, тема спасения - главенствующей. Вторым после Горького об этом заявил А. Ремизов («Слово о погибели земли русской», 1917). В ранних публицистических произведениях, построенных на диалогах с древними текстами и подчеркнуто стилизованных под старину, Ремизов сосредоточен на теме «конца»; речь шла о гибели православной веры в русском народе за годы войн и революций как причине и начале гибели всей земли. Писатель указывал и на дополнительную причину «гибели» - на действия политиков, «новых Каинов». В «Письме запечатленном: Судьба Петрова» (1918) он акцентировал свою тему - «собирания Руси» деяниями Петра, града Петрова - спасителей терпеливой и безмолвной родины от смуты и шатания. «В споре с Ивановым-Разумником и его единомышленниками (Блок, Белый), которые упоены "музыкой метели" и одержимы идеей возмездия за грехи поколений, Ремизов ищет корни самостояния Руси, способные ее возродить. Все начала, заложенные в "Слове о погибели" и ее "спутниках", станут основанием эмигрантских книг "Огненная Россия", "Взвихренная Русь"...» (с. 5). Каждый из ведущих писателей-публицистов эпохи революции (Л. Андреев, И. Бунин, А. Куприн, З. Гиппиус) вырабатывал свой взгляд на драматические события, свою индивидуальную стилистику их трактовки, и «публицистика стала началом литературы русского зарубежья» (с. 7).
В статье «Д.С. Мережковский в эмиграции: публицистика» А.В. Лавров (С.-Петербург) пишет о том, что последовательное и
безраздельное неприятие большевистского режима, убежденность в необходимости военной интервенции содружества европейских стран для его ликвидации становятся основным стимулом всех публицистических выступлений Мережковского, начатых сразу после октября 1917 г., - сначала в петроградских газетах (до их запрещения новой властью), а с 1920 г. в Варшаве и Париже. Писатель оценивал большевизм как «величайшую реакцию», основанную на лжи и насилии, на тотальном извращении понятий, как «разрушение культуры и упразднение свободы и принципа лично-сти»1. Борьба с этим абсолютным злом должна быть бескомпромиссной, ибо какие-либо надежды на перерождение или эволюцию советской власти в благоприятном направлении лишены всяких оснований. Пафосом противостояния «царству Антихриста» «пронизаны фактически все книги писателя, по содержанию своему непосредственно с актуальной современностью не связанные, но по сути этой современностью вдохновленные и продиктованные», и все произведения Мережковского, написанные в эмиграции, вдохновлены идеей апологии христианства (с. 13), заключает А.В. Лавров.
«Жанр человеческого документа в русско-парижской прозе 1930-х годов» анализирует М. Рубинс (Лондон, Англия). Катастрофичность мировосприятия, свойственная молодым писателям (или активно ими декларируемая), породила соответствующий стиль, поэтику и жанры. Одна из основных особенностей их риторики -энергичное отрицание вымысла в литературе и поворот к документальному, автобиографическому и «интроспективному модусам письма». Центральным жанром предвоенного десятилетия становится «человеческий документ». Он сформировался под влиянием разнообразных факторов эстетического и историко-социального характера: франко-русской традиции физиологического и натуралистического письма; экзистенциального кризиса послевоенных десятилетий; риторики «потерянного поколения»; раннесоветской «литературы факта», дадаизма, сюрреализма; осознания эмигрантами собственной маргинальности. Автор статьи доказывает, что в
1 Мережковский Д.С. Царство Антихриста: Ст. периода эмиграции / Сост., коммент. Коростелева О.А., Николюкина А.Н. - СПб., 2001. - С. 35, 38.
прозе молодого поколения жанр человеческого документа был искусно трансформирован, наполнен новым, литературным содержанием и на поверку оказался лишь стилизацией эгодокументального дискурса, предвосхищая многое в литературной практике второй половины XX в. В ключевых текстах молодой прозы 30-х годов обнаруживаются многочисленные признаки фикциональности (игры с различными литературными традициями, авторские маски, интертекстуальность, использование пародии, пастиша, мифологем), а также метакомментарии - которые опровергают заявления самих писателей, что они лишь регистрируют реальные события, и выдают их амбиции.
В статье «"Дневник мыслей" А.М. Ремизова (1940-1950-е годы)» А.М. Грачёва (С.-Петербург) обращается к теме сновидений писателя - ночного обдумывания им вопроса о своем возвращении в СССР1. Эта тема присутствует в снах писателя с конца 1940-х до 1954 г. «Дневник мыслей» представляет собой уникальный источник переживания дневных контактов с представителями советской власти. Здесь и размышления над судьбой книг и рукописей, о возможности их издания в СССР; и мысли о том, что писатель будет «чужим» в той стране, куда его приглашают вернуться; и тема опасности, провокаций, репрессий, ожидающих его на Родине. Здесь и размышления о том, что современная Россия - тоталитарное государство, во главе которого стоит всесильный диктатор; его образ постоянно встречается в сновидениях Ремизова. Кристаллизация в снах решения о невозвращении относится к 1952 г. Ночные видения писателя представляют собой тонкий сплав воспоминаний и реалий действительности, дающий в итоге «точный анализ происходящего» (с. 46-47).
К.А. Баршт (С.-Петербург) в статье «Мнемозина Владимира Набокова: Правда онтологической памяти» обращает внимание на то, что в «Даре» сформирована мысль том, что бытийная задача человека - помнить и записывать, т.е. участвовать в онтологической памяти Вселенной, черпая оттуда сведения и внося в нее итоги своего видения. В «Speak, Memory» Набоков детально описыва-
1 Корпус дневников А.М. Ремизова 1943-1957 гг. готовится к изданию коллективом сотрудников РГАЛИ под научным руководством А.М. Грачёвой. -Прим. автора статьи.
ет связь творческой индивидуальности с Мнемозиной, которая определяется уровнем «cosmic synchronization», закона взаимосвязи вещей в подчинении принципу красоты, от чего прямо зависит полнота, интенсивность отражения реальности. В описании «космической синхронизации» формулируется представление о том, что поэт - это человек, который бытийно актуализирует свое место во времени, подчиняясь зову вечности. Проблемой стала заведомая неполнота того, что Набоков считал основой личного бытия человека; ее «решение нашлось в идеале "всевидящего ока" Вселенной», частным случаем которого является художник, в своем индивидуальном видении обеспечивающий возможность ее самосознания (с. 48).
Три автодокументальных текста, принадлежащих перу писательниц «молодого» поколения русской эмиграции первой волны: мемуарная дилогия И. Одоевцевой («На берегах Невы» и «На берегах Сены»), «Грасский дневник» Г. Кузнецовой и «Курсив мой» Н. Берберовой рассматриваются О.Р. Демидовой (С.-Петербург) в статье «"Эмигрантские дочери" о себе: Варианты судьбы». И. Одоевцева как мемуаристка словно «уходит в тень» тех, о ком она вспоминает, избирая роль находившегося рядом свидетеля и пассивного участника событий, «глаз» и «ушей». Позиционируя себя таким образом, Одоевцева, по сути, задает параметры собственного статуса, повышает собственную значимость как последнего свидетеля, без которого память о людях и событиях будет утрачена навсегда. Роль незаметной младшей ученицы тяготила Г. Кузнецову; она рано осознала таящуюся здесь угрозу ее человеческой и творческой индивидуальности. Стремление обрести «собственный свободный голос» нашло отражение в «Грасском дневнике», который окончательно закрепил за ней роль «вечно ведомой» грасской Лауры. Основой жизненной и творческой стратегии Н. Берберовой была независимость, понимаемая достаточно широко. На протяжении жизни важнейшими для нее оставались экзистенциально значимые темы: одиночество, познание себя, право на самостоятельный выбор и ответственность за него, освобождение от всего, что негативно связывает индивидуальность (предрассудков, фобий, зависимости от других).
Индивидуальная стратегия создания автообраза обусловила жанр, избранный для своей главной Книги: мемуарная дилогия - у
Одоевцевой, дневник - у Кузнецовой, автобиография - у Берберовой. Воспоминания дали возможность Одоевцевой говорить о себе и окончательно закрепить собственный статус «хранительницы памяти». Кузнецовой дневник предоставил пространство уединения, вне которого невозможен диалог личности с собой и с современниками. Для Берберовой «откровенно эгоцентричная» автобиография стала оптимальной формой для бескомпромиссного разговора о себе и других, направленного из будущего в прошлое (с. 69).
Три статьи сборника связаны с ведущим журналом первой волны эмиграции: «Религиозная философия в "Современных записках"» (Б.В. Аверин, С.-Петербург), «Владислав Ходасевич -сотрудник журнала "Современные записки"» (В.К. Ермакова, С.Петербург), «Об Андрее Белом, Федоре Степуне, Дмитрии Чижевском и одной несостоявшейся публикации в "Современных записках" (по архивным материалам)» (Е.А. Тахо-Годи, Москва; М. Шруба, Бохум, Германия).
На страницах этого журнала впервые возникло немыслимое для традиционной русской «прогрессивной» журналистики соединение демократизма, социальных интересов и религиозно-идеалистической философии, замечает Б.В. Аверин. Первоначально введение религиозной тематики было «дерзновением бывших революционеров, стремившихся доказать, что социалисты и демократы вовсе не обязательно стоят на позициях отрицания идеализма» (с. 98). Однако постепенно некоторые члены редакции (например, И. Фонда-минский) пришли к убеждению, что идеализм должен стать философской базой журнала. В 1928 г. М. Вишняк в письме к Ф. Степуну признал, что журнал виделся его организаторам в самом начале иным и что философы победили общественников (уникальный случай в истории русской журналистики).
«Последние метоописания русского символизма (жанровая форма эмблемы в поздней эссеистике К. Бальмонта и Вяч. Иванова)» - тема статьи С.Д. Титаренко (С.-Петербург). В эссе «Мысли о творчестве» (1920) К. Бальмонт попытался реализовать некоторые из романтических проектов, например, мечты Ф. Шлегеля о создании универсальной энциклопедии наук и искусств, связанных с историей человеческого духа. Истоки и корни романтизма Бальмонт, в отличие от представителей немецкой романтической философии, видел не в средневековой мистике, а в ренессансной культуре, воз-
родившей идеалы античности. Эссе носит явно выраженный анти-шпенглеровский характер (имеется в виду работа: О. Шпенглер «Закат Европы», 1918). Культура понимается как живой биологический организм со своими ритмами развития, расцвета и упадка. В отличие от пессимизма Шпенглера, писавшего о закате тысячелетней европейской (фаустовской) культуры, Бальмонт говорил о непрерывности процесса возрождения, используя теософскую идею о перевоплощении (реинкарнации). Необычны для жанра эссе лирический пафос, повышенная экспрессия образов, лейтмотивный принцип, проявляющийся уже в начале работы.
«Петербургский текст в творчестве Георгия Иванова» находится в центре внимания И. С. Приходько (Москва) и А. Е. Рыловой (Шуя). Авторы статьи приходят к выводу, что в эмиграции поэт в полной мере выразил себя в петербургской теме. Он дописывает миф о Петербурге, «завершая его тем, с чего этот миф и начинался в XVIII в.: город гибнет от потопа народной революции, и место, где красовалась имперская столица, приходит в запустение» (с. 180). Петербург как «волшебный город на берегу Невы» остается лишь в мечтах, воспоминаниях Г. Иванова.
В статье «Транскультурная поэтика Гайто Газданова и писателей младшего поколения первой волны русской эмиграции» С.А. Кибальник (С.-Петербург) утверждает, что, начиная с «Полета» и «Призрака Александра Вольфа» и до «Возвращения Будды» «мы имеем дело у Газданова со своего рода бикультуральной, или транскультурной, поэтикой»; «национально-культурная составляющая... оказывается чрезвычайно важной для понимания роли того или иного персонажа в романе» (с. 226). В отличие от классических романов на интеркультурную тему (например, Генри Джеймса), большинство главных героев отнюдь не представляют собой каких-либо чистых в культурном отношении типов. Именно сложная трансформация их культурных идентичностей, «втягивание и отталкивание их в зону то того, то другого языка и своего рода борьба языковых личностей и реализуется в этих полилин-гвальных текстах» (там же).
Романы позднего Газданова «Пилигримы» и особенно «Пробуждение» с его героем-праведником написаны в системе ценностей, более органичной для русской, а не для западной среды. По мнению автора статьи, «Пробуждение» - это своего рода противо-
положность роману В. Набокова «Король, дама, валет»: французская жизнь изображена сквозь призму русской системы ценностей (хотя культурная интертекстуальность носит смешанный и в значительной степени западный характер). Стремясь к созданию «литературы в ее не европейском, а русском понимании», Газданов полагал, что может писать о французской жизни по-русски, сохраняя вместе с родным языком также и многое из русской системы ценностей.
В сборнике также опубликованы статьи: «Сквозь железный занавес: Как узнавали в эмиграции о судьбах советских писателей» (Н.А. Богомолов), «Комитеты помощи русским писателям в странах Европы (обзор материалов из фондов РГАЛИ)» (Н.А. Герчикова), «Вехи изгнания: "Римские сонеты" Вячеслава Иванова» (А.Б. Шишкин; Италия, Салерно), «Под знаком Звезды: В. Ходасевич и А. Введенский» (Ю.М. Валиева; С.-Петербург) и др.
Т.Г. Петрова
