CC BY
61
конкурирующих друг с другом и различающихся по степени жесткости принципа смешения различных слоев населения - melting-pot (пе-рен.: «плавильный котел») и salad bowl (перен. «салатница»), каждый из которых применяется лишь при соответствующих социальных условиях. Неоднозначную трактовку имеют общественно-философского течения мондиа-лизма и его логического преемника — глобализма. Можно обнаружить в современной научной и философской терминологии десятки сопряженных культурных дефиниций и социальных тенденций. В ряде случаев происходит образование новых понятий, соотносящих взаимодополняющие процессы — таков, например, термин «глокализация» (локальное измерение глобальных вопросов), изобретенный в современной теории массовой коммуникации и практической коммуникативистике6. Таким образом, окончательное построение кардиналь-
ных принципов повсеместной толерантности еще далеко до своего полного осуществления и нуждается в пристальном внимании и широком исследовании.
Примечания
1 См.: Прохоров Е. П. Введение в теорию журналистики. М., 2005.
2 См.: Лосев А. Ф. Античный космос и современная наука // Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М., 1993. С. 62-64.
3 См.: Русский космизм : антология философской мысли. М., 1993.
4 См.: Малинкин А. Н. Патриотизм и социальные общности // Социологический журнал. 1999. № 3/4.
5 См.: Национализм : словарь-справочник. М., 1997.
6 См.: Олешко В. Ф. Психология журналистики. Екатеринбург, 2006; и др.
Елена Юрьевна Панова
Челябинский государственный университет
ПРОБЛЕМА ДУАЛИЗМА З. ГИППИУС: ИМИДЖЕВЫЙ ПРОЕКТ ИЛИ ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА
В статье предпринимается попытка реконструкции «психологического портрета» З. Н. Гиппиус. Утверждается принципиальный дуализм личности писательницы и рассматриваются специфические особенности его проявления.
Ключевые слова: З. Н. Гиппиус, рубеж веков, психологическая доминанта, дуализм.
Восприятие З. Н. Гиппиус современниками в целом можно охарактеризовать так - предельно неоднозначное отношение и оценка, мы бы уточнили, разнополярное. Даже уже в описание внешности, «первично-поверхностном» уровне восприятия личности, с одной стороны, подчеркивается женственность З. Гиппиус, что продиктовано желанием нравиться, скорее, поражать, чем восхищать (причем она сама неустанно работает над своим образом, обдумывая каждую деталь). А с другой стороны - резкость черт, холодность, подчеркнутая недосягаемость, что позволяло многим предполагать отсутствие истинно женского начала у Гиппиус. Это противоречие намеренно подчеркнуто в портрете писательницы кисти Л. Бакста, где женская красота, грация, совершенство только акцентируются мужским костюмом.
Пресловутый мужской костюм, немыслимая для женщины начала XX века лорнетка, по
меньшей мере «странные» в восприятии современников костюмы и макияж, непредсказуемость и нестандартность поведенческих реакций, широкое использование мужских имен в качестве псевдонимов (Антон Крайний, Генри Герман, Лев Пущин, Антон Кирша) - это эпатаж, или, как считали многие, свидетельство антиженственности. Думается, все это, скорее, проявление внутреннего артистизма Гиппиус, оболочка, за которой скрывалось нечто более глубокое, сокровенное, интимное. Это всего лишь очередная поведенческая маска, преследующая четко осознаваемые цели и, в то же время, являющаяся средством самовыражения богатой творческой натуры, для которой главными критериями стали внутренняя свобода и бескомпромиссная правдивость. Образ «петербургской Сафо» - манерной, язвительной, жестокой, холодной, не соответствующей общепринятым правилам морали и нормам
поведения - не придуман «оппонентами» Гиппиус. Все перечисленное действительно было характерно для поэтессы, но лишь потому, что она желала казаться именно такой. Е. М. Кри-волапова справедливо отмечает безусловную значимость категории игры в контексте «жиз-нетворчества» З. Гиппиус: «...удивлять, поражать, приводить в исступление, разрушая обыденность жизни, - словом, претворять в жизнь все, что составляет сущность игры, являлось для нее настоятельной потребностью, совершенно необходимой ее поэтической и просто человеческой натуре»1. З. Гиппиус, без тени смущения, могла при знакомстве с человеком высказаться о нем резко и насмешливо, причем высказывания эти попадали точно в цель, так как были не проявлением спонтанной женской чувствительности, способной на мгновенные симпатии и антипатии, а порождением рационального и трезвого ума. Причем восхищение ее исключительным умом - пожалуй, единственное, в чем сходятся современники: «вся она была вызывающе "не как все": умом пронзительным еще больше, чем наружностью»2. Некоторые указывают на его неженскую природу. И. Одоевцева вспоминает: «.мне хочется услышать парадоксальные выводы и доводы ее блестящего, острого, неженского ума. Нет, все-таки женского <...>. Троцкий писал когда-то: "Я не верю в существование нечистой силы <...>. Не верю ни в чертей, ни в ведьм. Впрочем, все-таки в существование ведьм верю, -вспомнил Зинаиду Гиппиус". И тут же отдал дань ее исключительному уму»3.
Всепроникающий ум Гиппиус был, пожалуй, еще более вызывающим, нежели ее внешность. Ум и сила характера - две черты писательницы, позволявшие видеть в ней опять-таки нечто «не-женское». Многие придерживались того мнения, что З. Гиппиус намного умнее Д. Мережковского, что все его глубокие мысли принадлежали ей, что именно она олицетворяла собой мужское начало в их семейном союзе. Так, именно ей, а не мужу было свойственно прагматическое понимание жизни. Именно Гиппиус заведовала экономической базой семьи Мережковских, вступала в сложные и напряженные взаимоотношения с редакторами, большая часть ее переписки связана с насущными проблемами получения заказа, гонорара, организации различных начинаний, например, журнала «Новый путь». Показательна, на наш взгляд, следующая ее фраза: «Над легкомыслием Д. С-ча [Мережковского. - Е. П.] я буду
бдеть и за него отвечаю»4. Ясность, четкость, вразумительность, необходимые для сохранения и упрочения любого союза, были характерны для Гиппиус.
И все-таки сверхрационализм и прагматизм
- это еще не вся Зинаида Гиппиус. Мемуары современников, наиболее приближенных к поэтессе, открывают иную, можно сказать, противоположную и совсем, казалось бы, неожиданную грань ее личности - страстное стремление к любви, которое скрывалось за маской несокрушимого спокойствия и непроницаемости. Любви даже не к конкретному человеку, любви в «метафизическом» плане. Скорее, это была тоска по вечному недосягаемому образу, к которому можно только стремиться, борясь с собой, с людьми, со временем, прорываясь через преграды личного, эротического и интеллектуально-земного. Не будем судить, насколько эта тоска была удовлетворена в реальности. Отметим лишь тот факт, что Гиппиус и Мережковский были гармоничной парой, насколько гармоничными могут быть отношения двух талантливых художников и неординарных личностей. За всю супружескую жизнь (1889-1941) они никогда не расставались больше, чем на день. После смерти Мережковского в 1941 году Гиппиус стало казаться, что духовно умерла и она: «Я пока еще живу физически
- только, а потому смерти моей другие не видят, не понимают и не могут понять»5.
Все вышеперечисленные факты в своей общности ярко свидетельствуют о двойственности личности З. Н. Гиппиус, тонкая, манящая женственность и чувственность которой парадоксальным образом сочетается с мужской решительностью и рационализмом. Для многих современников именно это сочетание мужского и женского служило основанием для выводов о нецельности характера Гиппиус: «Она хотела казаться человеком с логически неумолимым, неизменно трезвым, сверхкартезианским умом. <.. .> Но ум у нее был путанный, извилистый, очень женский»6 (Г. Адамович), «В этой "жестокой" любви ее и ненависти сказалась двойная природа [Курсив автора. -Е. П.] З. Н.: рядом с мужественной силой - какое женское нетерпение и капризный напор»7, «она - двойственная, не двусмысленна; то одна, то другая, но не изменяющая своей страстной честности»8 (С. Маковский). В части исследований о Гиппиус содержатся сексологические объяснения этого: «отдавая предпочтение духовным и интеллектуальным способностям,
она как бы стыдилась своей чувственной натуры, как грубой, недостойной человека, хотя нередко отдавалась ей и в молодые, и в зрелые годы. Как она сама писала, она осознавала себя как мужчину во всех отношениях, кроме физического. <.. .> Часто говорит о себе от мужского лица. Это не только литературный прием, как в ее беллетристических или критических писаниях, но и значительное психологическое самопризнание. Есть поэтому основания считать Гиппиус двуполой, и в некоторых произведениях она действительно обнаруживает стремление к идеалу андрогина»9. М. Паолини, не соглашаясь с вышеприведенным высказыванием, утверждает: «то, что часто истолковывается, как "андрогенное" в творчестве Гиппиус, в значительной степени можно интерпретировать как стремление утвердить свою творческую подлинность среди "мужских" приоритетов интеллектуального и художественного»10. Вероятно, корректнее говорить о множественности полей интерпретации мужского модуса в художественном мироздании Гиппиус, в центре которого - личность «будущего».
Категория андрогинности была принципиально важна в системе религиозно-художественных представлений Гиппиус, причем ее осмысление претерпевало определенную эволюцию. В начале становления религиозно-философской концепции Гиппиус достаточно мощным было влияние идей В. Соловьева (впрочем, это характерно и для многих других молодых писателей-символистов), в частности, и идеи андрогинной природы человека. Отсюда и особое отношение к институту брака, и оригинальная концепция «метафизики любви», отразившаяся в ряде ранних рассказов. Подробно вопрос данного влияния исследован в монографии Е. М. Криволаповой, здесь ограничимся сделанным ею выводом: «Отсюда закономерны стремления З. Гиппиус и ее современников найти новые формы любви, соответствующие двойственной природе человека, которые отвечали бы, с одной стороны, запросам духа, а с другой, содержали бы их материальную реализацию в лице конкретного человека, утверждая его безусловное значение и прозревая в нем образ Божий»11. Работа О. Вейнингера «Пол и характер» произвела огромное впечатление на З. Гиппиус и многих других ее современников, и некоторые положения этой книги получили дальнейшее развитие в работах Зинаиды Николаевны: «Гораздо более данных взять для определения Человеческого - человека, т. е. некую
цельность, уже объединяющую в себе оба Начала [мужское и женское. - Е. П.]. Быть может, мы найдем тогда, что Личность есть продукт какой-то сгармонированности двух начал в одном индивидууме, быть может, мы найдем, что самая мера ощущения Личности зависит от меры этой сгармонированости...»12, «...реальное (пусть еще малое) существование обоих начал в одном и том же индивидууме - есть надежда, обещание, заря этой Личности»13. Итак, гиппиусовское понимание андрогиниз-ма в свете идей В. Соловьева касается области чувств, способности обретения высшей формы любовного чувства, душевных исканий и переживаний (индивидуальных по большей части, о чем может свидетельствовать «Дневник любовных историй»), тогда как вейнинге-ровская теория позволила Гиппиус «продолжить» и «продлить» свои умозаключений в область интеллектуально-культурологического, то есть общественного. «С уверенностью в окончательной двойственности мира и неистребимости зла [по Вейнингеру и по Гиппиус, зло связывается с женским началом. - Е. П.] -жить нельзя»14, - утверждает Зинаида Гиппиус, и это, на наш взгляд, подтверждение не катастрофичности двойственности как онтологической трагедии, а полное осознание ее, принятие и надежда на преодоление как в мире, так и в самой себе. Полемичным может представиться следующее положение: «Может быть, Гиппиус в собственной литературной судьбе во многом сумела воплотить тот, казавшийся ей самой утопичным идеал личности, в которой гармонично сопрягается "М" и "Ж"»15. По нашему мнению, ощущение «разорванности сознания» Зинаида Гиппиус так и не преодолела, на протяжении всей жизни демонстрируя принципиальную двойственность своей «метафизической» организации.
Единство противоположностей как основа мира декларируется разными поэтами и писателями начала XX века и, может быть, наиболее откровенно символистами. Л. Долгополов считает, что «человек рубежа веков воспринимал и свое время, и себя самого как бы в двух планах - и как некий "итог", и как некое "начало". Он ощутил себя на грани эпох, и это ощущение оказалось главным во внутренней организации его личности»16. Именно поэтому дуализм как культурный феномен, связанный с «генетическим восхождением культуры христианской Европы к двум равно значимым духовным истокам: рациональному интеллектуа-
лизму античной и сакрально-мистическому иррационализму ближневосточной традиции, что позволяет говорить об амбивалентности его глубинных мировоззренческих оснований»17, всегда присущий человеческому сознанию, стал особенно значим и востребован в культуре и менталитете представителей порубежного периода. В контексте творчества З. Гиппиус принципиально важны общекультурные онтологические дуальные оппозиции «земля/ небо», «духовное/телесное» («духовное/материальное»), «бунт/смирение» и т. д., и опять же в духе «напряженного поиска европейской культурой парадигмы гармонии <...> фундирования возможностей и способов бытия в условиях дисгармоничного мира и разорванного сознания в модернизме»17 ставится вопрос о снятии этих дуальных напряженностей. Все это, безусловно, безусловно роднит Гиппиус с литературно-философской традицией и вписывает ее в контекст эпохи.
Но внутренний дуализм З. Гиппиус рожден не только общекультурным фактором (что, например, подчеркивает Е. М. Криволапова: «... в гораздо большей степени на формирование религиозно-философских устремлений Гиппиус повлияла общая атмосфера эпохи, определившая духовные и эстетические ориентиры людей начала века»18), но и глубоко психологически мотивирован. Об этом же пишет и А. Пайман: «Свойственный душе Гиппиус дуализм - темный фон и сильнейшее устремление к свету - развился еще в детские годы»19. Двойственность изначально была заложена в характере З. Гиппиус. Так, А. Волынский отмечал это при первом знакомстве с Гиппиус, когда та была еще совсем юной девушкой: «это была женственность <...> девического характера, с капризами и слезами, со смехом и шаловливой игрой, с внезапными приливами ласкового внимания и столь же внезапными охлаждениями. Кокетливость достигала в ней высоких степеней художественности. <...> Это была настоящая картинка амуреточной игры, на какую была способна только З. Н. Гиппиус. При этом манера разговаривать с партнером у нее была безукоризненно литературная, при нали-тости всех слов и фраз соками играющей жизни. Странная вещь, в этом ребенке скрывался уже и тогда строгий мыслитель, умевший вкладывать предметы рассуждения в подходящие к ним словесные футляры, как редко кто»20.
Дуализм сознания присущ почти каждому человеку, но, как правило, все же выражается
спорадически. В случае З. Гиппиус подобная регулярность и даже в ряде случаев предсказуемость, «ожидаемость» проявления двойственности позволяет говорить о последней как о психологической доминанте личности. Действительно, двойственность проявляется во внешности, способах ее акцентуации (например, предельная простота и нарочитое, даже безвкусное украшательство), в поведении общественном (манерность и искренность), в поведении семейно-бытовом («серый кардинал» в семье при внешне обыгрываемом статусе «маленькой хозяйки»), в физиологическом и сексуальном планах, в реализации принципа «для себя» и «для других». Этот принцип и обусловил подчеркнутую противопоставленность внешнего и внутреннего планов З. Гиппиус. Внешнее - это то злое, холодное, язвительное, расчетливое, манерное, подчеркнуто эмансипированное, что сразу признавалось многими за истинное «лицо» писательницы. Внутреннее же - то, что приоткрывалось только очень близким людям: теплота, сердечность, внутренний огонь и бескорыстное желание жить и творить ради них. И обострение противостояния внешнего и внутреннего проявилось позднее как результат работы над собой, в чем-то даже жестокой борьбы с собой.
Как видим, вопрос об игре, эпатаже, «мужской» маске - надводная часть айсберга. Г. Адамович считал, что «к забаве, к веселой игре в "эпатирование" примешивалась и исключительность подлинная. Острое ощущение раздвоенности бытия.»21, а Р. Гуль почувствовал и трагизм этой принципиальной внутренней двойственности: «когда задумываешься, где у Гиппиус сокровенное, где необходимый стержень. то чувствуешь: у этого поэта-человека, м. б., как ни у кого другого, нет единого лица. Страшное двойное лицо. Раздвоенность. Двоедушие»22. Иными словами, двойственность и «разорванность сознания», отличающая многих художников рубежа веков, для Гиппиус становится адекватным, органичным и единственно возможным способом внутренней организации личности и, соответственно, репрезентации ее. Поясним наше понимание «двойственности»: сложность Гиппиус заключается не только и не в просто сосуществовании «мужского» (рационализм, холодность, расчетливость, аналитичность) и «женского» (иррациональность, лиризм, спонтанность, ис-поведальность) начал. Эти понятия мы используем как условное обозначение двух противо-
борствующих начал в психической организации З. Гиппиус, человека, всего сотканного из противоречий и декларативно, константно проявляющему эту двойственность. Иными словами, мы могли употребить и другие оппозиции, фиксирующие то же состояние и категории: ум и сердце, Аполлон и Дионис и т. д.
Причем на разных этапах жизненного пути сам характер психологической доминанты З. Гиппиус - принципиальный дуализм «мужского» и «женского» (условно обозначим эти соприсутствующие начала так) - не менялся, но корректировалось ее наполнение. В период становления и оформления авторской репутации писательницы (условно обозначим этот отрезок времени первым десятилетием XX века) особо значим был поведенческий эпатаж, очевидно, призванный четко обозначить сферы «своего», ближнего круга и «чужого», состоявшего из оппонентов, далеких по «метафизике» и общественно-литературной позиции деятелей. Культивировался образ манерной, язвительной мэтрессы, законодательницы салона, где проходили предвзятый «литературный смотр» новички, приходящие в литературную среду. Уточняя соображение о принципиальной значимости игрового начала для Гиппиус, Е. М. Криволапова подчеркивает «рациональный», преднамеренный характер этой игры, таким образом решающей проблему идеологического и коммуникативного деления «внутреннего», душевного пространства З. Гиппиус: «если она и играла (а играла она почти всегда), то всегда знала - для чего. <.. .> Для З. Гиппиус, сознательно ограждавшей себя и свое окружение рамками игрового пространства, игра в первую очередь была значима тем, что предоставляла возможность обособления от обыденной жизни и создавала ту идеальную действительность, в которой она чувствовала себя комфортно и которая была ей необходима для самовыражения»23.
В этом же салоне близкие люди видели совершенно иную З. Гиппиус. В. Брюсов и П. Перцов оставляют в своих дневниках интересные в этом отношении воспоминания: «впрочем, она далеко не всегда поддакивает мужу, а то болтает по-женски с Серг. Алекс., так что муж ее обрывает: - Не тараторь, Зина, я серьезно говорю, а ты с глупостями»24; «ее острые реплики и очередные женские шпильки всегда умели поддержать красноречие супруга»25. В рамках издания журнала «Новый путь» возник и утвердился Антон Крайний,
литературно-критическая ипостась З. Гиппиус, с мнением которого считались и признавали авторитетным. Подобный статус обусловил доминирование того начала, который мы называем «мужским», закреплявшим и оправдывавшим практицизм, рационализм, скептицизм и агрессивность.
Октябрьская революция, как и для многих других, для Гиппиус стала водоразделом, причиной смены мировоззренческой позиции и психологической самоидентификации. Повторим, что суть психологической двойственности остается неизменной, это отмечают в своих эмигрантских воспоминания современники Гиппиус: «Гиппиус "для себя" и "для других". <.. .> Тайные искания, разуверения, сомнения -"для себя", словно одна половинка (плачущая) античной маски. На людях же нарушительница бытовых и моральных устоев манерная, претенциозная "мэтресса"»26; «цель ее мистификации - отвлечь от себя внимание. Под разными личинами она скрывает, прячет свое настоящее лицо, чтобы никто не догадывался, не узнал, кто она, чего она хочет»27.
Меняются приоритеты: к концу жизни Гиппиус стала «увлекаться», порой появляется какая-то типично женская несдержанность истерического характера, которая, по словам М. Вишняка «характеризует ее как человека и "политика" со всеми капризными переходами от серьезного и глубокого к по-женски мелочным, раздраженным и даже оскорбительным нападкам и уверткам»28. Справедливо будет отметить, что не все оценивали изменения отрицательно: «декадентская поэзия, символистские "бездны и тайны", а после революции нежелание понять значительность того, что произошло с Россией, ее "мстящие" и "гневные" стихи - все это, по свидетельству Юрия Терапиано, в конце жизни сменилось подлинно человеческими нотами, и даже ее "метафизика" стала иной, более примиренной, более мудрой»29.
С возрастом «прорывается» другая Гиппиус, ведущим становится «женское» начало, спонтанное, иррациональное, склонное быть то агрессивным, то сентиментальным. Причины подобного «прорыва» требуют дополнительного, более тщательного исследования, но в качестве гипотезы мы можем назвать следующие: возраст, отсутствие детей (то есть нереализованность именно женского кода поведения и жизненной стратегии, то, что раньше компенсировалось эпатажем и позицией
головного интеллектуального превосходства), болезнь, эмиграция (где за крайность оценок ее просто перестали печатать) - это факторы, которые определили сдвиг приоритетов двух составляющих психологической доминанты.
Примечания
1 Криволапова Е. М. «Преодолеть без утешенья» : Зинаида Гиппиус и ее время : (В помощь учителю). Орел : Издат. Дом «ОРЛИК» : Изд. Александр Воробьев, 2005. С. 67.
2 Маковский С. К. Портреты современников : Портреты современников. На Парнасе «Серебряного века». Художественная критика. Стихи / сост., подгот. текста и коммент. Е. Г. Домогацкой, Ю. Н. Симоненко ; послесл. Е. Г. Домогацкой. М. : Аграф, 2000. С. 326.
3 Одоевцева И. В. Избранное : Стихотворения. На берегах Невы. На берегах Сены. М. : Согласие, 1998. С. 610.
4 Гиппиус З. Письма З. Н. Гиппиус к П. П. Пер-цову (1903-1905) // Рус. лит. 1991. № 4. С. 151.
5 Цит. по: Злобин В. Тяжелая душа. Вашингтон : Изд. рус. книж. дела в США : Victor Kamkin, Inc., 1970. С. 131.
6 Цит. по: Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918-1940) / гл. ред. и сост. А. Н. Николюкин. М., 1997- . Т. 4. Всемирная литература и русское зарубежье. 2006. С. 85.
7 Маковский С. К. Портреты современников... С. 334.
8 Там же. С. 338.
9 Томсон, Д. Мужское Я в творчестве Зинаиды Гиппиус : литературный прием или психологическая потребность? // Преображение : рус. феминист. журн. М., 1996. № 4. С. 139.
10 Паолини М. Мужское «я» и «женскость» в зеркале критической прозы Зинаиды Гиппиус // Зинаида Николаевна Гиппиус. Новые материалы. Исследования / ред.-сост. Н. В. Королева. М., 2002. С. 286.
11 Криволапова Е. М. «Преодолеть без утешенья»... С. 90.
12 Гиппиус З. Н. Собр. соч. М., 2001. - . Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг. М., 2003. С. 327.
13 Там же. С. 328.
14 Там же. С. 332.
15 Паолини М. Мужское «я» и «женскость». С. 286.
16 Долгополов Л. На рубеже веков. О русской литературе к. XIX - нач. XX в. Л., 1985. С. 13.
17 Можейко М. А. Дуализм. URL : http://www. velikanov.ru/philosophy/dualizm.asp.
18 Криволапова Е. М. «Преодолеть без утешенья». С. 151.
19 Пайман А. История русского символизма. М. : Республика, 2000. С. 44.
20 Волынский А. Л. Русские женщины / пре-дисл., коммент., публ. А. Л. Евстигнеевой // Минувшее : ист. альм. М. ; СПб. : Atheneum : Феникс, 1995. Вып. 17. С. 260-261.
21 Цит. по: Литературная энциклопедия русского зарубежья. Т. 4. С. 87.
22 Там же. С. 87-88.
23 Криволапова Е. М. «Преодолеть без утешенья»... С. 68-69.
24 Брюсов В. Я. Дневники 1891-1910. М., 1927. С. 110.
25 Перцов П. Литературные воспоминания 1890-1902 гг. М., 2002. С. 222.
26 Гуртуева Т. Б. Литературные портреты «Серебряного века» (Федор Сологуб, Зинаида Гиппиус, Константин Бальмонт). Нальчик, 1996. С. 21.
27 Злобин В. Тяжелая душа. С. 33.
28 Вишняк М. З. Н. Гиппиус в письмах // Новый журн. 1954. № 37. С. 185.
29 Николюкин А. Россия Зинаиды Гиппиус // Гиппиус, З. Н. Живые лица. М., 2002. С. 8.
Евгения Борисовна Футерман
Челябинский государственный университет
ЛЕОНИД ПАРФЕНОВ КАК ФЕНОМЕН РОССИЙСКОЙ ЖУРНАЛИСТИКИ
ПЕРЕХОДНОГО ПЕРИОДА
Статья анализирует речь первого лауреата премии им. Владислава Листьева журналиста, публициста и телеведущего Л. Парфенова на церемонии вручения этой премии, а также реакцию на нее со стороны знаковых фигур российской журналистики.
Ключевые слова: гражданский поступок, «стейтмент», информационные интернет-пространства, деградация ТВ, переходный период в отечественной тележурналистике.
