CC BY
56
Дар напрасный, дар случайный Жизнь, зачем ты мне дала?
(26 мая 1828 года) [2, т. 2, с. 139].
Как видим, не только факты биографии великих поэтов свидетельствуют об их взаимном интересе и тяготении друг к другу', об этом говорит и их творческое соприкосновение и преклонение перед образцами истинно высокого искусства. Хотя Баратынский давал себе отчет в несоразмерности сил своих и Пушкина: «Чудесный наш язык ко всему способен: я это чувствую, хотя не могу привести в исполнение. Он создан для
Пушкина, а Пушкин для него» [2, т. 2, с. 74]. Но это не было признанием собственного бессилия. Напротив, только сильная натура могла так верно поставить все на свои исторические места.
1. Пушкин A.C. Поли. собр. соч.: В 16 r. M.-JL, 1937— 1949. Т. 13. С. 84.
2. Пушкин A.C. Поли. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977— 1979. Т. 10. С. 73-74.
3. Баратынский Е.А. Лирика. Минск, 1999. С. 261.
4. Баратынский Е.А. Разгула великолепный пир. О литературе и искусстве. М., 1981. С. 156.
ЗАМЯТИН И БЛОК: РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКАЯ ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ
И.А. Сайганова, Л.В. Полякова
Есть основания говорить о том, что философская концепция Е. Замятина представляет собой итог и результат воздействия эволюции в становлении религиозно-философских взглядов А. Блока. Религиозно-философская преемственность прослеживается в свете художественного образа Христа, несущего определенного рода идеи как в творчестве Блока, так и Замятина.
Творчество А. Блока проникнуто христианским гуманизмом. Доказательств этому положению искать не нужно: они четко прослеживаются в поэзии и переписке Блока. А самое яркое свидетельство - финал поэмы «Двенадцать», неожиданно появившийся, полный противоречивости образ Христа. «Кружила метель. Фонарь тускло поблескивал сквозь столбы снега. Не было ни души. Только ветер, снег, фонарь... Всю дорогу мы говорили совсем о другом. Вдруг Блок сказал: «Так было, когда я писал «Двенадцать». Смотрю! Христос! Косой снег, такой же, как сейчас (он показал на вздрагивающий от ветра фонарь, на полосы снега, света и тени). Он идет. Я всматриваюсь - нет, Христос! К сожалению, это был Христос, - и я должен был написать» (вспоминал Н. Павлович) [1].
Почему «К сожалению»? Скорее всего, дело в том, что свершение революции должно было стать для Блока поворотом к новой концепции гуманизма, общечеловеческих ценностей. А изменения не произошло. Как и прежде - Христос. «Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «не достойны» Иисуса, который идет с ними сейчас; а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой» [2]. Это суждение звучало многократно: «...страшно то, что опять Он с ними, и другого пока нет; а надо -Другого — ? - Я как-то измучен. Или рожаю, или устал» [3].
«Другой» трактуется литературоведами по-разному. В. Орлов видит в «Другом» некий другой, подходящий литературный образ, в масштабности не уступающий образу Христа. А. Якобсон делает весьма любопытное предположение: «И Он и Другой - у Блока с большой буквы; если Он -Христос, то Другой - это. по меньшей мере, намек на Антихриста)) [4]. Здесь интересны складывающиеся параллели:
Он - Другой
Христос - Антихрист
Г) манизм - Антигуманизм.
К ним мы вернемся позже.
Л, Розенблюм так говорит о «Другом»: «Если попытаться следовать за поэтической мыслью Блока, то скорее всего можно предположить, что «Другой» - это Дух Святой, Дух истины, третья ипостась Божественной Троицы. Именно о нем говорил Христос своим ученикам на Тайной вечере: «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди. И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины, Которого мир не может принять, потому что не видит Его...»; «Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам» (Ин. 14, 15-17, 26). И далее: «Но Я истину’ говорю вам: лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель не придет к Вам; а если пойду, то пошлю Его к вам, И Он пришед обличит мир о грехе и о правде и о суде»; «...и будущее возвестит вам» (Ин. 16, 7-8, 13)» [5]. Именно с этим предсказанием Иисуса была связана концепция Мережковского, доказывавшая неминуемость новой эры всемирного развития христианства -единения Святой Плоти и Святого Духа в Иоанновой церкви, церкви Третьего Завета:
«...неиссякающий источник истины и благодати есть сам Христос, не только пришедший, но и грядущий в обетованном Духе Утешителя ( «Не оставлю вас сирыми, пошлю вам Духа Своего»), и отсюда возможность бесконечного внутреннего движения, развития, творчества...» [6].
Думается, попытка разобраться в сущности «Другого» может быть реализована путем непосредственного анализа творчества не только самого Блока, но и его современников, так или иначе попавших под влияние творчества поэта и, в частности, поэмы «Двенадцать». Одним из таких современников Блока был Е.И. Замятин, автор воспоминаний о Блоке, автор многих работ, где имя Блока было весомым аргументом, четкой линией в портрете эпохи («Домашние и дикие», «Я боюсь», лекиия 8 сентября 1918 года и др.). Именно в творчестве Замятина мы попытаемся найти ответ на возникший вопрос. Так был ли «Другой»?
Христос Блока, бесспорно, отраяиется в творчестве Замятина. Наглядное подтверждение этого положения - отец Николай из рассказа Замятина «Детская». «Голова в белом венчике», -пишет о его «лысой, как у Николая Мирликий-ского, с седым венчиком» голове Замятин. Но образ отца Николая здесь крайне негативен. Священник, поменявший рясу на китель Семена Семеныча (игра с переодеванием), указывает зайчонку- китайцу, будящему его к заутрене, на Семена Семеныча как па священника, развлекая обитателей «детской», которые, трясясь от смеха, не замечают, что день, «несуществующая действительность», перечеркнут черным крестом оконной рамы. Уж не «Другой» ли этот отец Николай, картежник, поменявший рясу на тужурку с оторванным погоном? И. пожалуй, действительно другой, без кавычек и заглавной буквы.
Н.Ю. Желтова трактует имя героини романа «Мы» 1-330 как имя Мессии, Христа [7]. 1 - первая буква имени Иисус, цифра «33» означает возраст Христа. Кроме того, портретные характеристики 1-330 напоминают крест: «темный угод поднятых бровей: крест», «перечеркнутое крестом лицо», «иксовая улыбка» - икс ведь тот же крест. В разговоре с 0-503 1-330 называет себя антихристианкой, говоря: «...ваши предки, христиане, поклонялись, как Богу. А мы, антихристиане, мы...» (подчеркнуто нами. - И. С., Л. //.). В романе Замятина «Мы» Мессией стала женщина (вспомним женственность блоковского Христа). Как Христос, так и 1-330 несут некую общую, обширную идею в контексте произведения.
Примеров «Другого» у Замятина множество: это и «публично покаявшийся» дьякон Индикоп-лев (рассказ «Икс»), одетый «в бордовые штаны и толстовку, сшитые из праздничной рясы», видный «издалека, как зарево или знамя (!)» (знак «!» - наш. - И. С., Л. П.). Дьякон Индикоплев «стал убежденным марфистом». Его новая «религия», названная «марфизмом» по имени возлюб-
ленной дьякона - Марфы Ижболдиной, гораздо ближе к Евангелию, чем к марксизму. Замятин иронично вспоминает о заповеди «Возлюби ближнего своего», по которой и живет Марфа. Религия, связанная с женственностью, покоряет и героя «Алатыря». Князь-почмейстер из «Алатыря» - это еще один пример «Другого». Князь - и жених для засидевшихся алатырских невест, и провозвестник новой религии для поэта Кости Едыткина. «...Бог-то, оказывается, - женского рода...», - говорит Костя и пишет программное сочинение новой религии - «Внутренний женский догмат божества». Есть у князя-почмейстера и решающая ипостась. О ней мы узнаем в финале рассказа: «Вот он - князь мира-то сего, дьявол-то!». «Всех погубил, всех опутал» князь: и Глафиру, и Варвару-Собачею, и Костю, того, для кого князь был вторым человеком после Глафиры. Алатырский князь может быть принят за Антихриста, о котором говорит (касательно финала «Двенадцати» Блока) Якобсон. Только слишком уж смешон этот «Антихрист», преподающий международный язык эсперанто, отправляющий телеграммы в Сапожок и беспомощно заслоняющий голову руками от стальной линейки Кости. Да и весь «Алатырь» построен на антитезах. Алатырь - «белгорюч камень» - воплощение самого святого - стал названием места действия, далекого от понятия святости. Мало того, производные слова от «алатырь» - слова прямо противоположные исходному. Так, Мишка -- «просто алахарь». Иван Макарыч «в какой-то старинной книжке откопал» секрет печь хлебы не на дрожжах, а на голубином помете. Старинная книга - Голубиная книга [8].
Ироничное отношение Замятина к религии вовсе не говорит об отрицании автором религиозности. Она не была чужда Замятину, сыну священника. «Чудеса» Замятина — «О святом грехе Зеницы-девы. Слово похвальное», «О том, как исцелен был инок Еразм», «О чуде; происшедшем в Пепельную Среду» - повествуют о святых грешниках (само название «О святом грехе...»), кроме того, герои «Чудес» - люди, а не божественные существа. Примечательно то, что даже заглавные герои сказок «Бог», «Ангел Дормидон» и «Херувимы» слишком уж человечны. Херувимы - будто бы ущербные люди, которые рады бы посидеть, «да нечем», потому что «головка да крылышки - все существо ихнее». Человечность «Бога» не удивляет: тараканий Бог — всего лишь почтальон Мизюмин, порой беспомощный, как и сам таракан. О закономерности подобной трагической пародийности пишет И.А. Кириллова, литературовед, профессор Кембриджского университета. «Трагический закон жизни, извращаемый злом, приводит к конечному освещению образа очеловеченного Христа (или ему уподобляющегося) в трагически-пародийной форме: добродетель, если она не преображается святостью, не обожествляется, обращается наивностью, беспо-
мощностью. Этот «срыв» в пародийность раскрывает духовную неудачу самодовлеющего, добродетельного образа и утверждает его экзистенциальную обреченность» [9]. Ангел Дорми-дон, возникший не «от дыхания божия», а «от чоха» (вспомним «На куличках» - «божий зевок»), очень уж похож на русского Ивана-дурака. «Дурак ты, дурак набитый!» - кричит разгневанный господь и посылает обескрыленного Дорми-дона на землю. Финал сказки, однако, гласит о возможности вновь «дослужиться» до ангела.
Перекликающиеся «Чрево» и «Наводнение» также повествуют об очищении (и даже освящении) через покаяние в грехе. Лицо покаявшейся в убийстве мужа своего Петры Афимьи настолько изменилось, что в рассказе встает вопрос, звучащий, впрочем, не вопросительно, а утвердительно: «Уж не там ли, не в церкви ли, видели на стене тот женский скорбящий лик?». Софья же в «Наводнении» - явно иконописный образ. Софья Замятина представляется иконописной Софией -крылатым ангелом с руками огненного цвета. Замятин часто сравнивает свою Софью с птицей, руки Софьи были в крови после сна и после убийства Ганьки [10]. Само имя Софии в «Наводнении» весьма символично: Св. София Премудрость Божия много значила в философской мысли XIX-XX вв. Итак, вновь София - человечество, грешащее «во спасение». «За подобным богословием «греха во спасение» стоит тенденциозно истолкованное высказывание апостола Павла: «Когда умножился грех, стала изобиловать благодать» (А. Лебедев) [11].
Таким образом, мы наблюдаем святость, утверждаемую Замятиным в человечестве. Это наводит на мысль о «Другом» (который все-таки был в русской литературе) А. Блока как об образе человечества, и человечность эта вызвана явно не политической трактовкой «Двенадцати», а эволюцией философских взглядов поэта, попыткой, идеей его «вочеловечения».
Подводя итоги исследования, вспомним о параллелях, к которым мы были намерены вернуться:
Он - Другой
Христос - Антихрист
Гуманизм - Антигуманизм.
Перед нами - эволюционное направление религиозно-философских взглядов A.A. Блока, при этом конечный результат некоторым образом совпадает с религиозно-философским наполнением произведений Е.И. Замятина. «Другой», о котором лишь думал Блок, представлен у Замятина как человечество, и этот собирательный образ не уступает в своей масштабности и святости Христу. Христос заменяется, скорее, не Антихристом, а не-Христом, так как образ Христа заведомо обречен. К тому же, вспоминая блоковский «набожный большевизм», не следует отрицать и возможность антихристианства у Замятина. И лишь
антитеза «гуманизм - антигуманизм» укладывается в эту триаду тождества с некоторой оговоркой, рожденной антиутопией Замятина, индивидуальностью, ставшей противоположностью «мы». Гуманизм Замятина специфичен: «...Разочарования в человеке у Замятина не было. Наоборот, было сострадание, борьба за освобождение от духовного рабства. Однако и возвышения человека, веры в его возможности прозе Замятина послеоктябрьских лет явно не хватало» (Л.В. Полякова) [12]. Так специфичен и антигуманизм Блока. Иногда создается впечатление, будто поэт «наступает на горло собственной песне». Блок пишет Ю. Анненкову (касательно иллюстрирования поэмы «Двенадцать»): «А на целое я опять смотрел, смотрел и вдруг вспомнил: Христос... Дюрера (т. е. нечто, совершенно не относящееся сюда, постороннее воспоминание)» [13]. Кричащая оговорка, иначе не скажешь (Дюрер - художник Возрождения).
Итак, человечество, поклонение ему, укоренено в поклонении Св. Софии. «Русская религиозность - женственная религиозность... Это не столько религия Христа, сколько религия Богородицы, религия матери-земли, женского божества, освещающего плотский быт... Мать-земля для русского народа есть Россия. Россия превращается в Богородицу. Россия страна богоносная» (H.A. Бердяев) [14]. Именно эта женственная религиозность присуща как Блоку, так и Замятину.
1. Блоковский сборник. [1]. Тарту, 1964. С. 487.
2. Блок АЛ. Собр. соч.: В 6 т. Л., 1980—1983. Т. 5. С. 239.
3. Блок А. Записные книжки 1901-1920. М., 1965. С. 388-389.
4. Якобсон А.А. Коней трагедии. Вильнюс-М., 1992. С. 63.
5. Розенблюм Л.М. «Да. Так диктует вдохновенье...» (Явление Христа в поэме Блока «Двенадцать») // Вопросы лит. 1994. Вып. VI. С. 146.
6. Мережковский Д.С Полн. собр. соч. М., 1914. Т. 12. С. 135.
7. Желтова П.Ю. Женские образы Е. Замятина в контексте национальных мифологических традиций и философских тенденций начала XX века // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня. Научные доклады, статьи, очерки, заметки, тезисы: В 6 кн. /' Под ред. Л.В. Поляковой. Тамбов, 1997. Кн. III. С. 110.
8. Шайтанов И.О. Русский миф и коммунистическая утопия // Вопросы лит. 1994. Вып. VI. С. 34.
9. Кириллова И.А. Литературное воплощение образа Христа/7 Вопросы лит. 1991. Вып. VIII. С. 63.
10. См.: Хетени Ж. Мифологемы в «Наводнении» Е. Замятина /7 Новое о Замятине. Сб. материалов под ред. Л. Геллера / Сост. Л. Геллер. М., 1997. С. 12-13.
11. Лебедев А. «Святой грех» Зеницы Девы, или что мог прочитать инок Еразм (два произведения Е. Замятина в церковно-литературном контексте) // Новое о Замятине... С. 42.
12. Полякова Л.В. Личность и цивилизация: о романе Е. Замятина «Мы» // Роль художественной литературы в становлении личности школьника. Тамбов, 1992. С. 34.
13. Анненков Ю.П. Дневник моих встреч. Цикл трате” дий: В 2 т. М., 1991. Т. 1.С.67.
14. Бердяев H.A. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. М., 1990. С. 15.
БЫЛИННЫЕ МОТИВЫ В РАССКАЗЕ Е.И. ЗАМЯТИНА «КРЯЖИ»
Н.Ю. Желтова
Рассказ «Кряжи» (1915) незаслуженно обделен вниманием современных исследователей творчества писателя. Он часто лишь мельком упоминается в контексте анализа других произведений Замятина. И уж совсем не обращается внимание на его «северное» происхождение, хотя географические ориентиры в нем указаны довольно определенно. Прежде всего, это река Ун-жа, протекающая по современным Вологодской и Костромской областям. Характер местности, описанный в рассказе (хвойные леса со множеством «мочежинок» - болот), позволяет предположить, что действие происходит на Северных Увалах Вологодского края, откуда река Унжа берет свое начало двумя истоками, что символично для поэтики «Кряжей». Иван да Марья, главные герои рассказа, как два мощных независимых водных потока, сливаются в конце концов в одну полноводную реку любви. ^
Поэтика рассказа «Кряжи» глубоко национальна. Повествование насквозь пронизано великолепным местным колоритом. Система образов, композиция, язык, стиль подчинены общим канонам и принципам, бытующим в устном народном творчестве, но доминирующим при этом является все же былинный мотив. Вполне возможно, что во время своих северных путешествий Замятин мог слышать былины в живом исполнении: по утверждению фольклористов, в устном варианте на Русском Севере они существовали до 30-х гг. XX в. Писатель всегда пристально интересовался стихией народной речи, внимательно изучал местные легенды, приметы, обычаи, которые впоследствии нашли органичное отражение в его творчестве.
«Кряжи», Иван да Марья - самые настоящие русские типы мужского и женского характеров былинного склада. Их богатырская сила, физическая и духовная красота, страстная натура почти идентично списаны Замятиным со знаменитых героев национального эпоса, хотя спосоо реализации этих качеств писатель выбрал иной: не в героических схватках с внешними врагами Руси, а в любовном столкновении.
Особо стоит сказать о семантике названия произведения, которое представляет собой своеобразную сжатую преамбулу к последующему повествованию. «Кряж» - исконное русское сло-
во, издавна бытует в народной речи и в начале века было понятно всем русским людям. У него имеется множество значений. При помощи «Толкового словаря...» В.И. Даля рассмотрим самые основные: 1. «Материк» и противоположное
«остров». 2. «Твердая, отдельная часть чего-либо, составляющая по себе целое». 3. «Крепыш, здоровяк» (о человеке). 4. «Ловушка на крупного зверя». 5. «Кряж гор, гряда, хребет». 6. «Непаханое место...» [1].
Как известно, Замятин был большим любителем многослойных и многофункциональных названий, которые бы пускали глубокие корни в поэтическую структуру произведения. Действительно, характеры Ивана и Марьи прекрасно ассоциируются с независимыми, гордыми, отделенными друг от друга водной преградой островами, которые, однако, рано или поздно должны составить один большой материк, как части составляют целое. Оба героя крепыши, богатыри, лучшие молодые люди во всей деревне, настоящие «кряжи». Их души широки и нетронуты, как целинная нераспаханная земля. Судьба подготовила для Ивана и Марьи ту самую «ловушку на крупного зверя» под названием «любовь». И оба они в нее попались, потому как такого сладкого плена жаждет каждое русское сердце. Кроме того, одно из значений слова «кряж» - гора, горная гряда - может еще раз подтвердить предположение о месте расположения родной деревни Ивана и Марьи -Пожоги на Северных Увалах, представляющих собой самый настоящий горный кряж на необъятных просторах Русской равнины.
В фольклоре имена Иван и Марья очень часто выступают как синонимы русского мужчины и русской женщины вообще. Они проникли в народную фразеологию и народную ботаническую терминологию, что еще раз подтверждает подлинную «русскость» этих имен и их прочную связь со всеми сферами духовной культуры русского народа.
Иван да Марья олицетворяют собой национальный идеал союза мужчины и женщины. В связи с этим словарь «Русская ономастика и ономастика России» констатирует: «Антропонимное словосочетание Иван да Марья в народной речи, фольклоре выступает со значением «мужчина и женщина», «муж и жена, супружеская пара» (как
