CC BY
75
"ЖЕНСТВЕННОЕ"
В ТВОРЧЕСТВЕ Е.И. ЗАМЯТИНА И Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
И.М. Попова
Popova I.M. The Theme of Femininity in E.Zamiatin and Th.Dostoevsky's Works. The paper considers the problem of intertext in E.Zamiatin's work. The author analyses reminiscences, allusions, quotations, plot parallels and associations with Th.Dostoevsky s ‘The Demons’ and ‘The Karamazov Brothers’ concerning the theme of femininity in E.Zamiatin’s novelle, short stories, novels and ‘miracles’.
Особая значимость категории "женственного" для идейно-эстетической системы творчества Е.И. Замятина подчеркивалась в некоторых современных исследованиях 11-3], но не стала предметом специального рассмотрения. А. между тем эта сквозная для прозы писателя идея соотносится не только с философско-эстетической доминантой творчества Ф.М. Достоевского, но и русской философской и художественной мыслью рубежа веков (А. Блок, А. Белый, А. Ремизов, Вл. Соловьев, H.A. Бердяев, В.В. Розанов, С.Н. Булгаков, Д.С. Мережковский, Д. Андреев), значительно углубляя наши представления о прозе автора романа "Мы".
"Известно, что от гностиков до христианских мыслителей начала XX века в христианстве жило смутное, но горячее, настойчивое чувство Мирового Женственного начала, - чувство, что Начало это есть не иллюзия (...), но высшая духовная реальность" [4].
Замятинская концепция жизни, основанная "на пересечении социально-исторического и метафизического исследования действительности", на познании "мироздания через личность как проекцию большого мира, и наоборот, в постижении загадки человеческой души через зависимость от природного миропорядка" ([1]. С. 65), смыкалась с "русской идеей" о приоритете женственного, материнского на путях к духовному постижению Мира.
Можно согласиться с A.C. Сваровской, что "тема материнства является важнейшей частью основополагающей для писателя оппозиции материально-телесного, утробного и духовного" ([3]. С. 34). Но убежденность этого исследователя в том, что "материнское связывается с мотивом нереализованное™ и попранности женской природы, неосуществленное™ земного предназначения женщины", представляется нам лишь одной гранью осмысления
проблемы. Замятин, как показывает его творчество, шел через осознание древнего, первичного слоя религиозной жизни человечества - религию материнства и Земли. У него, как и у А.М. Ремизова, было не столько чувство Родины, сколько чувство "языческой прародины".
Е. Замятин уже в первых своих произведениях "Уездное", "Алатырь", "На куличках", "Чрево", "Письменно", "Кряжи" проводит единую мысль: множество неразрывных уз приковывает человека - всего человека, и его тело, и его душу - к "Земле-Рожанице". "Земля-владычица, эта сфера бессознательного, от которой душа получает свое содержание, и только "свет неземной" озаряет эту темную сферу одержимости благодатью сознания" [5].
Сильнее всего эту земную тягу чувствуют женщины. Замятин настойчиво отождествляет Землю с рожающей женщиной. В рассказе с символическим названием "Чрево" (1913) главная героиня Афимья-мать Земля: "Чрево у ней - как земля пересохшая - дождя ждет, чтобы родить. Ведь груди - как почки о весеннюю пору - налились, набухли, ждут расцвести, ждут сладкое молоко точить" [6]. Исполнив свое вечное предназначение только через преступление и покаяние, Афимья духовно возрождается. И в финале Афимья - это "женский скорбный лик" Богородицы, принимающей добровольно страдания всего мира, ставшей Матерью всему человечеству. Такой же путь проходит Маръка из "Кун" и "Полуденницы" (1923).
В "русалке", солнечной Деве поселяется любовь-страсть к священнику, которого Марька "равняет с Богом": "И молится ему с жаркой любовью и ненавистью". Вновь Замятин проводит аналогию: женщина -земля - Рожаница ("И такие у ней губы -жадные, сухие, раскрытые, как трещина в бездождной земле" ([6]. С. 399)).
Но жажда любви-страсти, ведущей к "плодородию", рождает желание "плот-
ское": сделать "злое и сладкое", "потешиться... замучить, защекотать по-русалочьи - все равно, кто ни попадись по дороге..." ([6]. С. 401). В незавершенной повести "Полуденница" Замятин показывает преображение Марьки в "страдалицу и милосердницу Марину".
В повести "На куличках" идея связи небесного и земного, вечного и временного, воплощенная в Богородице-Матери сырой Земле, усложняется. Символом этой связи становится осенняя паутинка, прозванная издревле в народе "богородициной пряжей" (Здесь возможны отголоски языческих верований в женскую богиню Мо-кошь - Параскеву - Пятницу - помощницу в женских ремеслах - пряху). Этот образ присутствует и в рассказе "Чрево", но как мифологический фон, напоминающий о бренности живого и вечности духовного: "По воздуху летят паутинки: вокруг кого обовьются, тому и помирать скоро" ([6]. С. 132).
"Богородицина пряжа" - сюжетообразующий мифологический элемент поэтики в повести "На куличках”. М.А. Резун справедливо утверждает, что "архетипическая основа образа Маруси несомненна. Лейтмотивное повторение паутинки - богородициной пряжи актуализирует сюжетное значение. Использование мифа о деве Марии, ее полной изъятости из общечеловеческой общественной греховности говорит о стремлении победить любовью нелепый и страшный мир, но оказывается эфемерным и непрочным, как паутинка" ([1]. С. 124).
Главный герой повести называет Марусю "великая" и предвидит в ней будущую муку, "скорбь мира". Для Маруси - цель жизни "любить, терпеть всякую боль, муку, распяться для... для... О, все хорошо, все сладко!" ([6]. С.163).
Любовь - это распятие во имя любимого, но и во имя Высшего Смысла, который она чувствует подсознательно. Поэтому она дважды повторяет "для... для..." И оставляет объект своей любви не названным. Не случайно, когда любимый попал в беду, Маруся обращается к своей матери-покойнице и к Богородице. Ей суждено принять "распятие" от Шмита, для которого альтруизм - "все тот же эгоизм, только дурного вкуса... Ходят там за прокаженными, делают всякую гадость... для ради собственного же удовлетворения" ([6]. С. 170). Неверие в бескорыстное добро, в жертвенность превратили Шмита в "мистического саморазрушителя", в самоубийцу. Но в жестоких страданиях ожесто-
чилась и Маруся, озлобилась, стала искать виноватого в своем горе, отошла от "богородицина смирения" и стала жаждать смерти: "О, если бы не жить! Позволь умереть..." ([6]. С. 176).
И себя стала ощущать "жалкой, стыдной", любовь к Шмиту превратилась в любовь-ненависть, перемешанную с жалостью. И "заполонила тьма необоримая” эту чистую душу: "дикая неразвитость чувств русского человека, "недооформленность русского духа" проявилась в том, что "дух" все еще не овладел душевной стихией в русском человеке. Твердого "во имя...", "ради..." не обнаружилось в Марусе. "Хорошо, прочно", - эти слова, повторенные трижды: в названии главы, в сознании стреляющего себе в голову Шмита и как слова-оценка автора повести "На куличках" - означают прочность разрушительного зла, сидящего в природе человека.
В "Наводнении" (1929) Замятин вновь изображает такой вариант женственного, когда "земное" преобладает в Матери, но как бы ни была сильна земная тяжесть материнства, какие бы грехи (преступления) не совершала женщина, рождение ведет к Жертвованию собой и Воскресению, возрождению Духа.
Только когда понята тайна милосердной любви, возможно духовное возрождение человека. Маруся не смогла "родиться свыше", хотя была устремлена к этому. Языческая "страстность" победила в ней христианскую духовность.
В смысле осознания языческого начала в русском человеке, ведущего к богоостав-ленности, Замятин близок А.М. Ремизову, который всем творчеством показывал, по словам Р.И. Иванова-Разумника, что "царство "Святой Руси" (...) в тех из нас, которые способны чувствовать всю поэтическую прелесть народного "мифотворчества" [7].
"Ложная, законнически-формальная церковность и ложный морализм", погубившие Марусю в повести "На куличках", вновь становятся предметом художественного осознания в "Чудесах" Замятина. В повести "О святом грехе Зеницы-девы. Слово похвальное" (1920) автор изображает близкую к повести "На куличках" ситуацию: женщина совершает "грех прелюбодеяния" во имя спасения другого человека. Возможно ли преступлением исправить или предотвратить другое преступление?
"Святая проститутка" Сонечка Мармеладова, заклавшая свою душу ради гибнущих от голода детей своей мачехи, Маруся Шмит, совершающая прелюбодеяние с
генералом ради освобождения Шмита от гибели, Зеница-дева, "гонимых ради" сотворившая грех 'предания целомудрия доброчестного, заповеданного верой", -это все героини одного ряда. ’
В решении этой проблемы, думается, Замятин идет по стезе Ф.М. Достоевского. Не формальное благочестие, внешнее соблюдение этических норм, а глубинная любовь, свобода любящего, благого Духа -вот основа гуманности.
Хлеб для себя - вопрос материальный, хлеб для другого - вопрос духовный". Сущность человеческих чувств, устремлений, поступков должна определяться только ' во имя чего?" они совершаются. Любой грех станет святым , если он освящен любовью и верой в Верховный смысл, в Добро.
Это убеждение Замятина подтверждает также рассказ 1916 года "Письменно", где крестьянка Дарья прощает своего жестокого мужа-преступника и, отвергая любовь молодца Савоськи, отправляется на каторгу к ненавистному , потому что ее растрогали до глубины души слова-покаяние мужа, на интуитивном уровне вызвавшие в ней "богородицину" жалость и милосердие ко всем страдающим.
В повести того же года "Алатырь" женственное - божественное начало не противопоставляется мужскому - дьявольскому, а изображается как неразрывное единство, присутствующее в каждом человеке. Буйное плодородие в Алатыре прекратилось в период духовного кризиса общества, когда произошла подмена истинных ценностей ложными. Две ипостаси женственности представлены в образах Глафиры и Варвары - божественное и демоническое, что вызывает ассоциации с женскими образами Достоевского, где инфернальное начало слито с ангельским. С легкой иронией Замятин показывает их переливаемость, текучесть, переход одного в другое. Глафира божеская и Варвара-собачея не могут продлить род в одурманенном дьяволом Алатыре. И воплем жениха Кости Едыткина: Пропали мы, пропали!", - завершается повесть.
Женственность" искажена "бесовским , временным. Вновь носителем авторских представлений об устройстве мира становится категория женственного. "В основе замятинского космоса лежит материально-телесная модель мира. Центром его является животворящая сущность земли (женские образы, роды, деторождение, бесплодие, материнство), в семантике ко-
торых нераздельны страдание и радость, рождение и смерть, трагедия и любовь" [8] В повести Алатырь" мифологическое мышление, отраженное в русском фольклоре и заключающееся в том, что человеческий дух проявляется в борьбе солнечно-го-мужественного начала против женст-венного-лунарного, становится определяющим. Творчество Е.И. Замятина - это движение по пути усиления мифологических тенденций от произведения к произведению, осознание того, что "за мифом скрыты величайшие реальности, первофе-номены духовной жизни... Миф изображает сверхприродное в природном, сверхчувственное в чувственном, духовную жизнь в жизни плоти" ([8]. С. 60).
Миф символически связывает два мира ® этом был убежден и Ф.М. Достоевский. В Бесах", глубоко рассматривая мифологему Богоматери-Земли, автор изображает, как русская душа, пробужденная для Бога, но не сумевшая "родиться свыше", делается вместилищем не божественных, а дьявольских сил. В романе "Бесы" Достоевский впервые поставил эту тему, расширенную затем в романах "Подросток", Преступление и наказание", "Братья Карамазовы". "Богородица - великая Мать сыра земля", - эти слова юродивой Хромоножки являются "великим откровением о женственном начале Бога", которое необходимо осознать человечеству. Замятин, как нам кажется, мог бы согласиться с этим.
'■ -л
Чтоб из низости душою
Мог подняться человек
С древней Матерью-Землею
Он вступил в союз навек, -
в этих словах, произнесенных Дмитрием Карамазовым, звучит "тоска всего язычества, всего человечества... о святой земле, святой плоти , - писал Д.С. Мережковский, - "Древняя мать сыра земля", Великая Матерь элевзинских таинств - есть в то же время новая земля под новым небом, о которой сказано в Откровении: "И увидел я новое небо и новую землю". Тут незапямятно-древнее, прошлое сливается с будущим [9]. Эту же мысль о "прогля-дывании жизни будущего века в оргиях древних религий" проводит В.В. Розанов в "Апокалипсисе нашего времени", утверждая, что солнечная сила "плодородных" страстей схожа с "божественным одухотворением": "Так вот откуда наши страсти?!!! (...) Сила солнца, "грешок" солнца -переходит в животных. Все - тучнеет, животы у всего - разрастаются. Сама земля -
просит зерна... Что же: сказать христианству, что это неправда? И что в одних духовных академиях - богословие? Но гораздо более богословия в подымающемся быке на корову" [10].
Под этими словами подписался бы автор "Чрева", "Кун", "Рассказа о самом главном", "Наводнения", романа "Бич божий".
"Не люби земного, люби небесное", -таков завет "храмового" христианства. Но Достоевский, а за ним Замятин провозглашают своим творчеством: "Люби земное в небесном, небесное в земном". А это, по Д.С. Мережковскому, "завет религии Святого Духа - Святой Плоти". Это завет старца Зосимы Алеше, который после видения Калы Галилейской, "творящей земную радость", "повергся на землю; не зная, для чего обнимает ее, не давая себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее!” [11].
Мифические представления о вселенной как о "Рожанице", совмещенные с образом Богородицы-защитницы и утешительницы, идущие от Достоевского и осмысленные в русской философии XX века, присутствуют в замятинском цикле Африка", "Север", "Ела", в сказках "Петр Петрович", "Халдей", где через категорию женственного выявляется жизненность и "мертворожденность" идеалов героев.
В повести "Африка" мечтателя Федора Волкова вдохновляют две женщины: "ихняя девушка" - "белая гага", далекая мечта, которая "снимется, совьется - улетит"; и Яуста горькая" с "зелеными волосами русальными", которая останется в земной жизни.
Вновь, как и в "Алатыре", божественной девушке противопоставлена демоническая Яуста - днем "старшая пименова дочь -вековуха" - "румяная, ражая", а ночью -"бледная с голубью, горькая".
Как только демоническая Яуста перестала быть оборотнем и раскрыла свою прозаичность", Федор Волков бежит от грубой реальности за идеальной женственностью: Теплились свечкой Богу необидные его глазки" ([6]. С. 249). Герой живет мечтой и делает все, чтобы превратить ее в явь, но смерть прерывает его земной поиск Женщины-Божества.
В повестях "Север" и "Ела" идеальная женская любовь недооценивается героями, подменяется материальными ценностями, что приводит их к духовной и физической гибели. Страстная дикая Пелька и покорная страдалица, полностью подчиненная мужу, становящаяся жертвой его "мечты о
еле" - Анна представляют собой два типа жертвенной любви.
Замятин показывает, что земная любовь-страсть (Глафира, Варвара, Маруся, Пелька, Афимья, Софья, Лили, 1-330 и другие) одновременно и утверждает личность, и "раздавливает" ее. Настоящая любовь включает в себя не столько сладострастие, сколько милосердие и жертвенность. Любовь же земная, по Достоевскому и Замятину, искажена, профанирована и опошлена в "падшей человеческой природе". Материальное "заменяет" духовное. Символом этого губительного процесса становится в "Еле" коробка с деньгами, накопленными для покупки лодки: "Зимой они ели одну треску, у Анны началась цинга, но коробки с деньгами они все-таки не открыли: как ребенок внутри женщины, в этой коробке лежала их ёла, трудно, медленно зрела, питаясь человечьим соком... ([6]. С. 465).
В подходе к "страстной" и духовной основам любви у Достоевского и Замятина видны расхождения. Для автора "Братьев Карамазовых" страсть - это бесовская темная сила, которую человек не может преодолеть и это его унижает, "позорит", низводит до уровня "сладострастного насекомого". Замятин более снисходительно изображает земную страсть как естественное, а не позорное качество человека, могущего ее обуздать и направить в духовную сферу.
"Присущая человеку сила Эроса может быть аскетически состредоточена, очищена и напряжена для творчества, то есть переключена - вдохновение и творчество имеют эротическую природу; а может быть вытеснена, иссушена, умерщвлена, как грех", - к такому выводу приводит писатель ([8]. С. 79).
Эту мысль демонстрирует Е. Замятин в рассказах "Знамение" (1916), "Сподручница грешных" (1918), "Землемер" (1918), "Ловец человеков" (1918) и "О том, как исцелен был инок Еразм" (1930).
В "Знамении" монах Селиверст пытается "эротическую природу своей любви" перевести в любовь к Богородице. Он "хульно молится" перед древней, явленой иконой - где изображены "одни глаза, громадные, да синий покров над землею, как твердь: Ширьшая Небес" ([6]. С. 251).'
Милосердная Богородица дает алчущему знамение, но его душа уже опустошена "своеволием". Настоящее чудо для Сели-верста не спасение церкви от огня, а видение любимой: "Рядом на ковре - она, та самая, единственная" ([6]. С. 258). Земная женственность является через небесное,
божественное и открывает суть бытия. Герой гибнет, осознав, что смысл жизни приходит через "смиренную любовь", которую он "иссушил и умертвил как грех". Также поступили со своей любовью землемер и Лори в рассказах "Землемер" и "Ловец человеков".
В рассказе "Сподручница грешных" "сила эроса" переносится героиней на любовь к детям, сначала к своим (девять дочерей было у матери Нафанаилы), а после их смерти на всех женщин-монахинь в монастыре, где она стала игуменьей. Умершие разом дочери только усилили любовь матери Нафанаилы к Земле и людям. Она радуется за всех, вмещает в себя радости всех людей и делится ею со своими девятью покойными дочками: "А только глаза завела - все девять дочерей тут тоже - на именины, веселые такие. - А музыка у вас есть там, милые вы мои?" ([6]. С. 340).
Вера матери Нафанаилы делает всех людей ее детьми, дает ей чувство "всеединства", слияния духом со всеми, а значит истинную духовную радость и счастье.
Не случайно мать Нафанаила Землю ощущает "младенцем и матерью" одновременно. Для нее, как и для Хромоножки Достоевского: "Бог и природа есть все одно". Обе героини "праведны и святы" "естественной святостью Матери Земли".
Хромоножка с радостью повторяет "пророчество одной старицы": "И всякая тоска земная и всякая слеза земная - радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то сейчас же о всем и возрадуешься" ([11]. Т. 10. С. 116). Мать Нафанаила Замятина "напоила слезами землю” и пребывает в великой радости, одаривая ею всех вокруг. Идейная связь этого замятии-ского образа с Хромоножкой Достоевского несомненна. Как несомненна и мифологическая направленность этих образов. С.Н. Булгаков отмечал, что "Хромоножка принадлежит к дохристианской эпохе... о Богородице говорит совсем в особом, космическом смысле. Она праведна и свята, но лишь естественной святостью Матери Земли, природной мистики" [12].
Эти женские образы, на наш взгляд, сознательно несут и христианскую нравственность, не сводя жизнь только к "естественной благодати". Им открыта не только "безликая" Вечная Женственность, а милосердие Богоматери-Марии, слитой с образом Матери-Земли.
Так, например, Хромоножка выделяет из всех героинь "Бесов" Дашу Шатову ("Одна Даша ангел") за ее способность к христианскому жертвованию, милосердному служению близким. Она же называет холодным словом "красавица" Лизу, которая следует естественным порывам своей страстной любви к Ставрогину, но не имеет в душе христианского смирения, а только "ищет той неведомой свободы, которую сулит переход за последние грани, но, обманутая бесовским маревом, находит отчаяние и пустоту" ([12]. С. 202).
Мать Нафанаила у Замятина, прощая "природные страсти телесные" своих на-сельниц, смогла "усмирить себя", что и составляет основу христианского учения.
В "Рассказе о самом главном" (1923) "окончательно оформились представления о мироздании как естественно-природном, "закодированном" в идее материнства, женственной самоотдачи, в которой осуществляется образ животворящей, само-возрождающейся земли" ([1]. С. 147).
В этом произведении подсознательное гармонически трансформируется в зашифрованное™ философского подтекста, создавая органичное двоемирие земного и небесного, временного и вечного, мужского и женского, разрушительного и созидающего.
Структурно развернутый символ мужского начала ("Я - мужчина, я - силен, мне
- жить" ([6]. С. 417) противопоставлен женскому ("умереть в куколку”, чтобы возродиться"). Женская интуитивная "мудрость" становится концепцией, сердцевиной текста, емким и многозначным семантическим ядром ("Старшая", "Мать” "живет давно, всегда, она знает..." ([6]. С. 422). "Она, высокая, впереди, она, кто тысячу кругов назад была Мать - идет, не останавливаясь, и я, мужчина, иду покорно за ней" ([6]. С. 423). В этих словах Замятина заключен "центральный эйдос", опорный символ Женственного.
Мать, как и все во вселенной, проходит через смерть, чтобы возродить новый мир: "Она, Мать, - стоит прямая, высокая. По лицу у ней - облака вихрем - обо всем сразу: о мертвом уже мальчике, о них, о себе, о тысячелетиях, об одной - последней -секунде..." ([6]. С. 430).
Только Мать знает путь в будущее: "Я одна - я, Мать, живу тысячу кругов - я одна знаю, куда" ([6]. С. 434). Она принимает на себя все страдание мира, жалеет страдающее человечество.
"Изменение человеческой природы", о котором провозглашал Достоевский, по
Замятину есть любовь "земного в небесном и небесного в земном", это "стать иноком в миру". Женственное "тонким стеблем привязано к Земле, потому что, рождая земное, устремляет его к небесному, духовному своей материнской любовью.
Хромоножка, Старшая Мать Нафанаила, Талия привязаны к земному "тонким стеблем", устремлены в Вечное, но любят земное страдание как путь к Вечности. Хромоножка и Таля в девственности - уже матери. Они думают о людях как о детях и любят человечество небесной любовью как свое дитя, хотя мечтают и о земном "сыночке-кровиночке", как и героиня романа "Мы” 0-90. В антиутопии Замятина продолжена мысль, что женщина - земля, женщина - вселенная, в которой растворяется, сливаясь с ней мужчина. Только через Женственную ипостась мира можно прийти к "всеединству". (Герой романа "Мы", полюбив 1-330, сразу ощутил это: "Я
- кристалл, и я растворяюсь в ней, в 1, совершенно ясно чувствуя), как тают, тают, ограничивающие меня в пространстве грани - я исчезаю, растворяюсь в ее коленях, я становлюсь все меньше - и одновременно все шире, все больше, все необъятней. Потому что она - это не она, а вселенная... и это все (весь мир) во мне, вместе со мною, слушает удары пульса и несется сквозь блаженную секунду..." ([6]. С. 622).
Возможно, подсознательное, мифологическое отношение к женщине как к Матери Мира, которое присутствует почти в каждом произведении Замятина, в том числе и в его "Сказках" и пьесах, помогает глубже понять концепцию H.A. Бердяева, чьей философией писатель интересовался и взгляды которого, очевидно, разделял.
В христианский период развития человечества происходит "механизация природы" и нарушается восприятие, свойственное язычеству, природы как живого организма. Создание механического машинного царства отвратило человека от "природного демонизма", но начался "процесс разложения и растления человека как природного существа" [13].
"Катастрофа ухода от природной жизни" происходит, по мнению философа, в XIX столетии и продолжается в XX веке. И то, что "в культуре христианства было, по преимуществу, символично, в цивилизации стало, по преимуществу, прагматичным" ([13]. С. 173). Отсюда ощущение "выхолащивания веры", засилья формального хри-
стианства, которое ощущали многие - и Ф.М. Достоевский, и Е. И. Замятин в их числе.
И не случайно в литературе и в философской мысли этого периода обращение к Апокалипсису и "природной мифологии", начиная от Чаадаева и славянофилов, через Ф.М. Достоевского, Вл. Соловьева, Н. Бердяева, В. Розанова, К. Леонтьева до писателей периода русской революции и гражданской войны А. Блока, А. Белого, В. Иванова, Л. Андреева, А. Ремизова, М. Цветаевой и так далее, что, на наш взгляд, объясняет многое в философской направленности художественного творчества Е.И. Замятина, так настойчиво и оригинально развивавшего убеждения Ф.М. Достоевского о возможности преображения человечества, о воскресении духовности мира через осознание Женственной сущности богочеловечества, слитого с древней верой русских в Мать сыру Землю-Богородицу.
1. Резун М.А. Малая проза Е.И. Замятина. Проблема поэтики / Дк. Томск. 1993.
2. Шенцева Н.В. Художественный мир Е.И. Замятина. Йошкар-Ола, 1996.
3. Сваровская A.C. Тема материнства в прозе Е.И. Замятина 10-х - 20-х годов // Творчество Е. Замятина. Проблемы изучения и преподавания. Тамбов, 1992.
4. Лосский Н.О. О природе сатанинской (По Достоевскому) // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. М., 1990. С. 313.
5. Радлов Э.Л. Соловьев и Достоевский // Там же. С. 323.
6. Замятин Е.И. Избр. произведения. М., 19S9. С. 127.
7. Иванов-Разумпик Р.И . Творчество и критика. Статьи критические. 1908 - 1922. Пб., 1922. С. 58.
8. Бердяев H.A. Философия свободного духа. М., 1994. С. 410, 15.
9. Мережковский Д. С. Пророк русской революции // О Достоевском.Творчество Достоевского в русской мысли 1881 - 1931 годов. М., 1990. С. 115.
10. Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. М., 1991. С. 101.
11. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1976. Т. 14. С. 328.
12. Булгаков С.Н. Русская трагедия //О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881 - 1931 годов. М., 1990. С. 195.
13 .Бердяев H.A. Смысл истории. М., 1990.
С. 119.
