CC BY
87
народов: Гея, Рея, Кибела, Астарта, Иштар, Иси-да. У славян: Лада, Макошь и т. д. На Руси деву Марию почитали больше, чем в других странах. Считается, что Россия - Русь находится под особым покровительством Богоматери. У Замятина женщина всегда ближе к таинственному, иррациональному, чем мужчина. Она выше его.
Многие замятинские герои - верующие. Однако вера писателя не в рамках формальности. Его отталкивают внешние проявления, недостойные служителей веры. Поэтому он смеется над дьяконом-расстригой, монашкой-Анной с ее трудовым договором («Мученики науки»), Софья («Наводнение») религиозна. Но после сцены драки «обомшелого» седого попика с живоцерковником она больше не посещает того храма. В этом она, вероятно, - выражение веры самого Замятина, не формальной, а глубинной, не терпящей недостойного к ней отношения.
Однако нельзя сказать, что Замятин принимает веру и без церкви. То есть, дело не только в человеческом восприятии и переложении канонов и догм. Само понятие рая подвергается Замятиным сомнению. «Мы»: Благодетель - Бог, хранители - ангелы, надсмотрщики. Не случайно в эпизоде записи 12-й Б сравнивается с ангелом, но ангелом, следящим за героем.
1-330 иногда сравнивают (Н.Ю. Желтова) с Иисусом Христом, но она может быть и отражением мятежного, бунтующего духа, Сатаны, гордыни, нежелания подчиниться принудительному счастью. Героиня-загадка, возможно, ищет удов-
летворения своих амбиций, как и падший ангел. Философией, знанием, убеждениями, выходящими за пределы общепринятого, она соблазняет Адама («одного из адамов») - Д-503.
В отличие от библейского сюжета в «Мы» усилена роль Бога-Благодетеля, а Адаму не дано покинуть рай. Заблудшая овца возвращена на место. «Удаление фантазии» - шаг, на который не пошел сам Бог при создании человека.
Для жителей Единого Государства за Зеленой стеной - Ад. Весь роман - символ рая, и Замятин делает акцент на понятии блага человека: не стерильная лаборатория, а живой, кипящий жизнью, дикий мир, законы которого противоречат искусственно лабораторным.
Может быть, в творчестве Замятина отражено не православие или язычество, а двоеверие? Он идет на поклон то к желтой каменной бабе с вымазанными кровью губами, то смягчает все, примиряет всех бархатным колокольным звоном рассказа «Русь». Как понять, что ближе автору, когда он высмеивает попов, служителей культа, и в то же время зашифровывает в имени 1-330 имя и образ, судьбу, предназначение Иисуса Христа?
По-настоящему Замятин верит, видимо, лишь в женщину', женщину-богиню. мать, жену. Даже в комических рассказах («Икс», «Мученики науки») женщина сохраняет себя. В поклонении женщине писатель вступает в спор с Библией, с ее постулатом: женщина создана для мужчины и Бога.
БАРАТЫНСКИЙ И ПУШКИН Г. Чижикова, Г.А. Водопьянова
Один за другим прошедшие юбилеи Пушкина и Баратынского вновь оживили интерес к проблеме «Баратынский и Пушкин».
Данная работа - это лишь попытка на основе имеющегося на сегодняшний день обширного и противоречивого материала обозначить и рассмотреть наиболее важные моменты личностного и творческого пересечения двух поэтов.
Именно Пушкин первым в русской критике понял истинное значение поэзии Баратынского и среди его литературного творчества он особо выделил элегии, давая им очень высокую оценку. В письме к А. Бестужеву в январе 1824 года он пишет: «Баратынский - прелесть и чудо... После него никогда не стану печатать своих элегий» [1].
Свидетельство теплых и дружеских отношений поэтов - ряд писем, адресованных Баратынским Пушкину.
В декабре 1825 года: «Благодарю тебя за письмо, милый Пушкин: оно меня очень обрадо-
вало, ибо я очень дорожу твоим воспоминанием. Внимание твое к моим рифмованным безделкам заставило бы меня много думать о их достоинстве, ежели б я не знал, что ты столь любезен в своих письмах, сколько высок и трогателен в своих стихотворных произведениях. Жажду иметь понятие о твоем Годунове... Я уверен, что трагедия твоя исполнена красок необыкновенных! Иди, довершай начатое, ты, в ком поселился гений! Возведи русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами. Соверши один, что он совершил один; а наше дело - признательность и удивление» [2].
В январе 1826 года: «Мне пишут, что ты затеваешь новую поэму Ермака. Предмет истинно поэтический, достойный тебя... Благослови тебя бог и укрепи мышцы твои на великий подвиг» [2, с. 75].
В феврале - марте 1828 года: «Давно бы я писал к тебе, милый Пушкин, ежели б знал твой
адрес......В моем Тамбовском уединении я очень
часто о тебе беспокоился. ...Мне, по крайней мере, очень чувствительно твое отсутствие. Дельвиг погостил у меня короткое время. Он много говорил мне о тебе: между прочим, передал мне одну твою фразу, и ею меня несколько опечалил. - Ты сказал ему: «Мы нынче не переписываемся с Баратынским, а то я бы уведомил его, - и проч. -Неужели, Пушкин, короче прежнего познакомясь в Москве, мы стали с тех пор более чуждыми друг другу? - Я, по крайней мере, люблю в тебе по-старому и человека и поэта» [2, с, 89-90].
В полный восторг привела Пушкина «Эда» Баратынского, попавшая в его руки в феврале 1826 г. Отзыв о ней великого поэта более, чем лестен: «Что за прелесть эта «Эда»! Оригинальности рассказа наши критики не поймут. Но какое разнообразие! Гусар, Эда и сам поэт, всякий говорит по-своему. А описание Лифляндской природы! А утро после первой ночи! а сцена с отпом! - чудо!» [2, с. 156].
В 1826 г. Баратынский посвящает Пушкину стихотворение «Новинское» в связи с его приездом в Москву из Михайловского. В этом стихотворении Баратынский тонко подмечает особенности поэтики элегий Пушкина, совмещая и сочетая их со своими представлениями об этом жанре. Мы можем увидеть целый ряд образов, характерных для поэзии Баратынского, данных со свойственными поэту уточнениями. Это касается образа любви, который сначала статичен, а затем предстает в движении и развивается уже не в духе Баратынского, а в духе Пушкина, для которого любовь прочно ассоциировалась с возрождением всех лучших чувств человека; она пробуждала лучшее, вызывая в человеке творческий подъем, побуждая к вдохновенью. Однако, если для Пушкина не было характерно противопоставление типа «любовь - вдохновенье», то Баратынский резко сталкивает эти чувства:
Нет. это был сей легкий сон,
Сей топкий сон воображенья,
Что посылает Аполлон
Не для любви - для вдохновенья.
(Новинское, 1826, 1841) [3].
В 1827 г. под одной обложкой выходят «Граф Нулин» Пушкина и «Бал» Баратынского. Поэты совместно пишут ряд эпиграмм на Шаликова и Булгарина: «Князь Шаликов, газетчик наш печальный...», «Он точно, он бесспорно, Фигля-рин журналист...». В 1827—1831 гг. Пушкин трижды начинает статью о Баратынском, выступая в защиту поэта от критических нападок со стороны Шевырева и Булгарина. Но работа не была завершена и при жизни Пушкина не печаталась.
Однако скорее всего к концу 20-х - началу' 30-х гг. между поэтами намечается постепенное охлаждение. В мае 1836 г. в письме к жене Пушкин пишет не без сожаления: «Баратынский, однако ж, очень мил. Но мы как-то холодны друг к
другу'» [2, с. 452]. Но это обстоятельство отнюдь не означает зарождения неприязни. Смерть Пушкина Баратынский встретил с глубокой горечью и болью. Чтобы представить себе, чем был Пушкин для Баратынского, достаточно прочитать его письмо к Вяземскому от 5 февраля 1837 г.: «Пишу к вам под громовым впечатлением, произведенным во мне и не во мне одном ужасною вес-тию о гибели Пушкина. Как русский, как товарищ, как семьянин скорблю и негодую. Мы лишились таланта первостепенного, может быть, еше не достигшего своего полного развития, который совершил бы непредвиденное, если б разрешились сети, расставленные ему обстоятельствами... Не могу выразить, что я чувствую; знаю только, что я потрясен глубоко и со слезами, ропотом, недоумением беспрестанно себя спрашиваю: зачем это так, а не иначе!» [4].
Но все же важнейшей проблемой остается не проблема личных контактов и размолвки, а то соприкосновение и глубокое творческое взаимопроникновение, которое существовало между поэтами. Едва ли не первейшей особенностью пушкинской лирики является то, что в ней чувство трансформируется, перерабатывается в мысль. Для Баратынского характерно противоположное, т. е. наложение мысли на чувства, для него важна не столько конкретность переживания как такового, а своего рода осмысление переживания.
В отличие от Пушкина Баратынскому не нужна конкретная биографическая основа, большей частью оставляемая за границами стихотворения. Баратынский объясняет торжество элегического чувства не личными причинами, ставя их в связь с окружающей средой, но общим ходом бытия.
Как и у Пушкина, слово у Баратынского, особенно эпитет, является чем-то большим, чем качественным определением, потому что как бы тяготеет к самостоятельности.
Но у Пушкина, как правило, за одним словом не закреплено одно значение. Слово у зрелого Пушкина, выступая в прямом значении, постепенно обрастает дополнительными смыслами и оттенками. Баратынский же закрепляет за словом строго конкретное значение.
Любовное чувство для Баратынского - нечто большее, чем интимная человеческая страсть. В этом отношении Баратынский не одинок. И Пушкин непременно расширяет границы любовной тематики в своих элегиях (Примечательно в этом смысле стихотворение «Новинское»),
Уже в ранней лирике Баратынского появляется тема случайности жизни:
Земным ощущеньем насильственно нас Случайная жизнь покоряет.
(Дельвигу, 1821 год) [3, с. 53].
И в первой редакции «Стансов» (1825) путь человека определен его «случайной долей». Позднее были написаны стихи Пу шкина:
Дар напрасный, дар случайный Жизнь, зачем ты мне дала?
(26 мая 1828 года) [2, т. 2, с. 139].
Как видим, не только факты биографии великих поэтов свидетельствуют об их взаимном интересе и тяготении друг к другу', об этом говорит и их творческое соприкосновение и преклонение перед образцами истинно высокого искусства. Хотя Баратынский давал себе отчет в несоразмерности сил своих и Пушкина: «Чудесный наш язык ко всему способен: я это чувствую, хотя не могу привести в исполнение. Он создан для
Пушкина, а Пушкин для него» [2, т. 2, с. 74]. Но это не было признанием собственного бессилия. Напротив, только сильная натура могла так верно поставить все на свои исторические места.
1. Пушкин А.С. Поли. собр. соч.: В 16 т. М.-Л., 19371949. Т. 13. С. 84.
2. Пушкин А.С. Поли. собр. соч.: В 10 т. Л., 19771979. Т. 10. С. 73-74.
3. Баратынский Е.А. Лирика. Минск, 1999. С. 261.
4. Баратынский Е.А. Разгула великолепный пир. О литературе и искусстве. М.. 1981. С. 156.
ЗАМЯТИН И БЛОК: РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКАЯ ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ
И.А. Сайганова, Л.В. Полякова
Есть основания говорить о том, что философская концепция Е. Замятина представляет собой итог и результат воздействия эволюции в становлении религиозно-философских взглядов А. Блока. Религиозно-философская преемственность прослеживается в свете художественного образа Христа, несущего определенного рода идеи как в творчестве Блока, так и Замятина.
Творчество А. Блока проникнуто христианским гуманизмом. Доказательств этому положению искать не нужно: они четко прослеживаются в поэзии и переписке Блока. А самое яркое свидетельство - финал поэмы «Двенадцать», неожиданно появившийся, полный противоречивости образ Христа. «Кружила метель. Фонарь тускло поблескивал сквозь столбы снега. Не было ни души. Только ветер, снег, фонарь... Всю дорогу мы говорили совсем о другом. Вдруг Блок сказал: «Так было, когда я писал «Двенадцать». Смотрю! Христос! Косой снег, такой же, как сейчас (он показал на вздрагивающий от ветра фонарь, на полосы снега, света и тени). Он идет. Я всматриваюсь - нет, Христос! К сожалению, это был Христос, - и я должен был написать» (вспоминал Н. Павлович) [1].
Почему «К сожалению»? Скорее всего, дело в том, что свершение революции должно было стать для Блока поворотом к новой концепции гуманизма, общечеловеческих ценностей. А изменения не произошло. Как и прежде - Христос. «Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «не достойны» Иисуса, который идет с ними сейчас; а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой» [2]. Это суждение звучало многократно: «...страшно то, что опять Он с ними, и другого пока нет; а надо -Другого - ? - Я как-то измучен. Или рожаю, или устал» [3].
«Другой» трактуется литературоведами по-разному. В. Орлов видит в «Другом» некий другой, подходящий литературный образ, в масштабности не уступающий образу Христа. А. Якобсон делает весьма любопытное предположение: «И Он и Другой - у Блока с большой буквы; если Он -Христос, то Другой - это. по меньшей мере, намек на Антихриста» Г4|. Здесь интересны складывающиеся параллели:
Он - Другой
Христос - Антихрист
Г\ манизм - Антигуманизм.
К ним мы вернемся позже.
Л. Розенблюм так говорит о «Другом»: «Если попытаться следовать за поэтической мыслью Блока, то скорее всего можно предположить, что «Другой» - это Дух Святой, Дух истины, третья ипостась Божественной Троицы. Именно о нем говорил Христос своим ученикам на Тайной вечере: «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди. И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины, Которого мир не может принять, потому что не видит Его...»; «Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам» (Ин. 14, 15-17, 26). И далее: «Но Я истин}' говорю вам: лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель не придет к Вам; а если пойду, то пошлю Его к вам, И Он пришед обличит мир о грехе и о правде и о суде»; «...и будущее возвестит вам» (Ин. 16, 7-8, 13)» [5]. Именно с этим предсказанием Иисуса была связана концепция Мережковского, доказывавшая неминуемость новой эры всемирного развития христианства — единения Святой Плоти и Святого Духа в Иоанновой церкви, церкви Третьего Завета:
