CC BY
941
К.Э. Штайн, Д.И. Петренко
Языковая компетенция: от А.А. Потебни к Н. Хомскому
Статья посвящена рассмотрению прогностических идей языковой компетенции, экономии языка, минималистской программы, языкового совершенства и несовершенства в работах А.А. Потебни и его учеников, корреляции эвристически заданной теории А.А. Потебни с научной программой Н. Хомского. Ключевые слова: А.А. Потебня, Н. Хомский, языковая компетенция, принцип экономии языка, прогресс в языке, минималистская программа, языковое совершенство, несовершенство.
22 сентября 2015 г. исполнилось 180 лет со дня рождения выдающегося лингвиста А.А. Потебни. Он создал прообраз гуманитарной науки будущего, и только сейчас, в эпоху развития синергетики, теории сложных и сверхсложных систем, «живых» систем и др., можно по-настоящему оценить потенциал его динамично развивающейся во времени теории языка и творчества. В этой статье мы хотим обратиться к одной из «глубоких идей» А.А. Потебни, которая в современной эпистеме (М. Фуко) коррелирует с революционными теориями Н. Хомского.
Одна из центральных проблем теории А.А. Потебни - определение языка. В понимании А.А. Потебни «язык развивается не трудами филологов, а средним уровнем народа» [8, с. 81]. Об этом он говорит и в теоретической работе «Мысль и язык» (1862), и в труде «Из записок по русской грамматике» (1888-1941): «Язык, вообще соответствующий среднему уровню понимания в народе (здесь и далее выделено нами. - К.Ш., Д.П.), не ограничивается обозначением душевных явлений посредством сравнения их с чувственными или другими душевными: назвавши любовь огнем, он от сравнения переходит к причине и говорит, что от огня в нас любовь, точно так же, как, наоборот, народный стих, не довольствуясь сравнением физических явлений с психическими, ночи с думою, утверждает, что у нас ночи темные от дум Божиих. Темный человек по-своему, грубо удовлетворяет потребностям, создающим впоследствии науку; в сравнении он ищет средства произвести самое явление, раскаляет следы, взятые из-под ног другого, чтобы произвести в нем любовь. И при высшей степени развития всякий, кому нужно иметь влияние на душу, ищет разгадки ее состояниям» [9, с. 56-57]. Помимо отмеченного «среднего уровня», здесь намечаются другие
Ф чу ЧУ
I уровни языковой компетенции: «темного человека», человека «высшей
го
§ степени развития».
Исследуя процесс формирования знания о языке, в том числе и «наивного» («неявного») знания в народе, А.А. Потебня подходит к теории «языковой компетенции», которую впоследствии Н. Хомский положил в основу генеративной грамматики и «минималистской программы» (языковой экономии). А.А. Потебня, например, замечает, что при распределении глаголов по видам «принимается в расчет не найденная учеными первообразность и производность глаголов, а такая, которая видна человеку, практически знающему свой язык» [8, с. 81]. На владение языковыми средствами носителя языка и делается установка в процессе определения языковой компетенции.
Близость взглядов, идей, даже метаязыка науки, объясняется тем, что в определенный период времени, пусть даже большой, функционирует связная структура идей. Работы А.А. Потебни, его учеников и исследования Н. Хомского связаны с современной эпистемой, по классификации М. Фуко, в которой язык становится объектом изучения, лингвистика -самостоятельной дисциплиной [12]. Научный вызов, как правило, имеет соответствующий отклик (как например, на претензии младограмматиков о незнании методов изучения современного состояния языков был ответ со стороны Ф. де Соссюра). На то, что идеи А.А. Потебни не получили широкого распространения в XX в., во многом повлияли нападки ОПОЯЗа, а в большей степени материалистическая идеология, утвердившаяся после революции 1917 г. и вытеснившая «идеализм», «формальный подход к изучению языка». К творчеству А.А. Потебни в XX в. обращались, в основном, в академической лингвистической среде.
Может показаться странным сопоставление исследований А.А. Потеб-ни с работами Н. Хомского, который, по мнению многих лингвистов и, в частности, Ж. Сёрля [21-24], в 1960-е гг. своими трудами совершил новую научную революцию в лингвистике (безусловно, самой значимой предыдущей революцией было учение Ф. де Соссюра). Близость взглядов лингвистов А.А. Потебни и Н. Хомского объясняется тем, что ученые являются гумбольдтианцами. В работе «Язык и мышление» (1968) Н. Хомский опирался на две наиболее значимые классические теории языка: грамматику и логику Пор-Рояля и учение В. фон Гумбольдта. Точкой отсчета в теории Н. Хомского послужило соотношение звука и значения в языке (в терминах Гумбольдта и Потебни - внешней и внутренней формы): «Каждый язык, - пишет Н. Хомский, - может рассматриваться как определенное отношение между звуком и значением. Следуя за теорией Пор-Рояля до ее логического завершения, мы должны сказать тогда,
что грамматика языка должна содержать систему правил, характери- 1 зующую глубинные и поверхностные структуры и трансформационное отношение между ними и при этом - если она нацелена на то, чтобы J охватить творческий аспект - применимую к бесконечной совокупности пар глубинных и поверхностных структур. Как писал Вильгельм фон Гумбольдт в 1830-х годах, говорящий использует бесконечным образом конечные средства. Его грамматика должна, следовательно, содержать конечную систему правил, которая порождает бесконечно много глубинных и поверхностных структур, связанных друг с другом соответствующим образом» [15, с. 28].
Не раз говорилось о соответствии «глубинной» и «поверхностной» структур Н. Хомского и «внутренней» и «внешней» форм языка и слова В. фон Гумбольдта и А.А. Потебни [10, с. 22]. Наиболее обобщенным образом это соответствие можно объяснить соотношением объективной стороны языка - «внутренней формы», «глубинной структуры» (воспринимаемой всем языковым коллективом как нечто общее), - и субъективной - «внешней формы», «поверхностной структуры» (индивидуальной, проявляющейся каждый раз по-новому в речи каждого отдельного говорящего человека). Говоря о языке, А.А. Потебня постулирует идеи, связанные с различением языка и речи как объективной данности и субъективного выражения: «Язык имеет свое содержание, но оно есть только форма другого содержания, которое можно назвать лично-объективным на том основании, что хотя в действительности оно составляет принадлежность только лица и в каждом лице различно», т.е. имеет речевые особенности при наличии общих внутренних правил и инвариантных структур [8, с. 99-100].
Еще в работах «Аспекты теории синтаксиса» (1965) и «Язык и мышление» (1968) Н. Хомский, опираясь на исследования картезианцев, а также идеи В. фон Гумбольдта, выдвигает понятие «языковой компетенции» (competence), которое противопоставлено понятию «употребление» (performance). Противопоставление «компетенция» - «употребление» в теории Н. Хомского коррелирует с соссюровским противопоставлением «язык» - «речь». Вот как сам Н. Хомский определяет «языковую компетенцию», иначе «языковую способность»: «Сейчас уже стало, по-моему, совершенно ясно, что если нам суждено когда-либо понять, как язык используется и усваивается, то мы должны абстрагировать для отдельного и независимого изучения определенную систему интеллектуальных способностей, систему знаний и убеждений, которая развивается в раннем детстве и во взаимодействии со многими другими факторами определяет те виды поведения, которые мы наблюдаем; если
ввести формальный термин, то можно сказать, что мы должны изолиро-
го
вать и изучать систему языковой компетенции, которая лежит в основе поведения, но которая не реализуется в поведении каким-либо прямым или простым образом. И эта система языковой компетенции качественно отличается от всего, что может быть описано в терминах таксономических методов структурной лингвистики, с помощью понятий S-R-психо-логии или понятий, выработанных в рамках математической теории или теории простых автоматов» [15, с. 15].
Речь идет о совокупности конкретных умений, необходимых человеку для осуществления речевых контактов и овладения языком. Теория «языковой компетенции» Н. Хомского впоследствии легла в основу разработки стандартов изучения родного и иностранных языков в странах Европы. Результатом использования теории «языковой компетенции» можно считать действующий документ Совета Европы «Общеевропейские компетенции владения иностранным языком: изучение, преподавание, оценка» («Common European Framework of Reference: Learning, Teaching, Assessment»), в котором описывается система уровней владения иностранным языком, используемая в Европейском Союзе. Документ был разработан Советом Европы в 1989-1996 гг. как основа проекта «Изучение языков для европейского гражданства» («Language Learning for European Citizenship»). Главная цель документа - предоставить метод оценки и обучения, применимый для всех европейских языков. В ноябре 2001 г. резолюция Европы рекомендовала использование этого документа для создания национальных систем оценки языковой компетенции.
В основе описания языковой компетенции лежит деятельностный подход, устанавливается взаимосвязь между использованием и изучением языка. Цель - развитие такого «лингвистического репертуара», где есть место всем лингвистическим умениям. Нынешние направления в языковой программе Совета Европы связаны с разработкой технологий, с помощью которых преподаватели языков смогут способствовать развитию многоязычной личности, поэтому зафиксированным и признанным является самый разнообразный опыт изучения языка и межкультурного общения.
Н. Хомский, как и в некоторой степени А.А. Потебня, старался дать «представление о том виде ведущихся сейчас работ, которые направлены, с одной стороны, на то, чтобы определить системы правил, составляющие знание некоторого языка, и, с другой стороны, на то, чтобы вскрыть принципы, управляющие этими системами» [15, с. 39]. Этот стиль и метод Н. Хомский назвал «галилеевским», использование его призвано устанавливать законы и принципы действия системы, а не давать описание всех ее элементов.
А.А. Потебня в разработке учения о взаимодействии языка и мышле- ! ния в качестве одной из главных проблем лингвистики называл определение «сил» (правил, принципов), посредством которых в сознании и речи народа совершается процесс перехода чувства в образ предмета, а образа предмета в понятие о предмете (перехода от «глубинных структур» к «поверхностным»). Ученый отмечает, что этот переход может совершиться только с помощью слова, но «понятие, как и многое другое в личной и народной жизни, навсегда останется для нас величиною, произведенною, так сказать, умножением известных нам условий на неизвестные нам и, вероятно, неисследимые силы» [9, с. 67]. Внутренняя форма слова или предложения («глубинная структура») находятся в бессознательном фонде знания среднего носителя языка, и для их изучения необходимо специальное исследование.
А.А. Потебня различает язык и речь, разграничивает «практическое знание языка» и «научное», т.е. то, что определяется как различные уровни языковой компетенции. В то же время речь - это часть языка, при этом язык существует объективно в сознании индивида и в общей памяти народа. Образованный человек знает о парадигматике, системных отношениях в языке, но в процессе непосредственного говорения он актуализирует заложенные в его сознании модели, внешне не рассуждая об этом: как говорит А.А. Потебня, они остаются «за порогом сознания». Человек менее образованный может говорить о том же, но делать речевые ошибки, отклоняться от языковых правил, например, ничего не зная о языковой норме, а может говорить очень правильно. А.А. Потебня считает, что «требование практического знания языка» совместимо с «отсутствием знания научного». По-видимому, это утверждение основывается на понимании значения актов бессознательного во владении языком в процессе речевой деятельности.
В особенности пристально А. А. Потебня исследует это различие («практического» и «научного» знания языка) в работе «Из записок по русской грамматике»: «Если не захотим придать слову речь слишком широкого значения языка, то должны будем сказать, что и речи, в значении известной совокупности предложений, недостаточно для понимания входящего в нее слова. Речь, в свою очередь, существует лишь как часть большего целого, именно языка. Для понимания речи нужно присутствие в душе многочисленных отношений данных в этой речи явлений к другим, которые в самый момент речи остаются, как говорят, "за порогом сознания", не освещаясь полным его светом. Употребляя именную или глагольную форму, я не перебираю всех форм, составляющих склонение или спряжение; но, тем не менее, данная форма имеет для меня смысл
по месту, которое она занимает в склонении или спряжении (ИишЬ., ЦеЪ. УегесИ., 261). Это есть требование практического знания языка, которое, как известно, совместимо с полным почти отсутствием знания научного. Говорящий может не давать себе отчета в том, что есть в его языке склонение, и, однако, склонение в нем действительно существует в виде более тесной ассоциации известных форм между собою, чем с другими формами. Без своего ведома говорящий при употреблении данного слова принимает в соображение то большее, то меньшее число рядов явлений в языке. Например, в русском литературном языке творительный падеж ед. находится в равномерной связи с другими падежами того же склонения и, в частности, не стремится вызвать в сознание ни одного из них, так как явственно отличается от всех их в звуковом отношении» [6, с. 44].
А. А. Потебня считает, что говорящий может «вызвать в сознание» какие-либо формы при затруднении в употреблении, например, падежных форм, но чаще он справляется с этим «не отдавая себе отчета», бессознательно. Ученый развивает эту мысль в процессе сравнения падежных форм в различных индоевропейских языках: русском и латышском. В русском творительный падеж отличает от других падежей, а в латышском он не имеет особого окончания и совпадает в единственном числе с винительным (¡теки - грех, грехом), а во множественном - с дательным (¡гё-кш - грехам, грехами). Говорящий по-латышски, считает А.А. Потебня, не допускает путаницы в употреблении падежных форм благодаря тому, что привлекает семантику и использует внутренние алгоритмы: сначала определяет число (например, множественное), далее «под звуковой формою винительного множественного он не находит значений, которые мы обозначаем именем творительного, и отыскивает эти значения под звуковою формою дательного множественного числа. Таким образом, в говорящем по-латышски особенность категории творительного поддерживается посредством более тесной ассоциации между единственным и множественным числом, чем в русском» [Там же, с. 45]. В процессе формирования языковой компетенции, например, при изучении различных языков следует делать установку на правила употребления грамматических форм, которые носитель языка использует бессознательно, хотя и может «вызвать в сознание» любую форму и любое правило (Л.П. Якубинский использовал термин А.А. Потебни, говоря о «вызове» «в светлое поле сознания» звуков при восприятии поэтической речи) [17, с. 37, 49].
Д.Н. Овсянико-Куликовский в речи «О значении научного языкознания для психологии мысли» (1901) развивает мысли А.А. Потебни о языке, который заложен в сознании говорящего, но в процессе речи он
используется как бы «за порогом сознания», в особенности грамматиче- ! ские формы. При этом Д.Н. Овсянико-Куликовский не просто иллюстрирует положения своего учителя, а использует мысли А. А. Потебни J о разработке проблемы языковой экономии. По Д.Н. Овсянико-Кули-ковскому, психика активна, а не пассивна, а «жизнь духа» - это психический труд, «работа мысли, чувства и воли», при этом мысль «работает двояко: 1) тратя силу и 2) сберегая силу» [4, с. 70]. Ученый обращается к грамматической форме слов, по его мнению, «она мыслится за порогом сознания и, следовательно не тратит умственной силы, не отвлекает внимания. Для примера возьмем какую-нибудь фразу. Положим, вы говорите: "Эту книгу я прочитал с удовольствием". Говоря или мысля эту фразу, вы не сознаете, не отдаете себе отчета в том, что "эту" есть местоимение указательное женского рода в винительном падеже единственного числа и согласуется с "книгу", а последнее есть существительное женского рода единственного числе в винительном падеже и управляется глаголом "прочитал", а "я" местоимение 1-го лица единственного числа и т.д. и т.д. Мы уже знаем, что грамматические формы суть акты апперцепции (зависимости восприятия от прошлого духовного опыта, запаса накопленных знаний и впечатлений. - К.Ш., Д.П.); в данной фразе вещь "книга" апперципирована категорией существительного, имеющего в русском языке грамматический признак женского рода, - говорящий субъект апперципирован местоимением "я" и т.д. Если все эти акты грамматической апперцепции перевести в сознание, то они займут там очень много места, привлекут к себе большую долю внимания, - и это будет непроизводительная трата умственной силы» [Там же, с. 73-74].
Опираясь на понятие среднего уровня владения языком, Д.Н. Овсянико-Куликовский описывает его как «язык привычный», на котором человек мыслит легко, непроизвольно, не задумываясь над «приисканием» того или другого слова. Это язык, усвоенный с детства, родной («Muttersprache»), «язык национального общения». В нем грамматическая форма слов мыслится бессознательно, автоматически, а бессознательность -необходимое условие для «освобождения умственной силы». При этом, по Д. Н. Овсянико-Куликовскому, «освобожденная сила» устремляется на использование разных лексический значений и на те «акты мысли», которые образуют сознательную часть речи (понятия, представления), и эта умственная сила обрабатывает речь в новом направлении, которое подсказано внутренней, глубинной «грамматической апперцепцией»: «на этом новом поприще мысли грамматическая категория существительного превращается в логическую категорию вещи, грамматическая категория глагола - в логическую категорию силы» [Там же, с. 75].
Чем более бессознательно используется грамматическая форма, считает автор, тем более удобным орудием мысли она становится, т.е. более совершенным способом сбережения и накопления ментальной силы. Язык и речь совершенствуются в процессе эволюционирования, по мнению Овсянико-Куликовского, и тем самым «помогают» говорящему легко выражать все более и более сложные мысли, сочетая это с языковой экономией. Ученый дополняет этот тезис заключением о том, что современные европейские языки гораздо более пригодны для выражения сложной мысли, чем древние, в которых грамматическая форма «вращалась очень близко к порогу сознания и легко проникала в содержание слов, определяя их материальный смысл» [4, с. 75].
«Харьковские» лингвисты формулируют соотношение языка и речи (упортребления): язык, опирающийся на парадигматику, т.е. систему единиц и форм языка, а также правил их организации и отношений между ними, существует в сознании говорящего как относительно стабильная (инвариантная) структурно-системная организация, а его употребление (говорение) - это другая сторона языка, речь, и оно имеет разные формы реализации. А.А. Потебня, Д.Н. Овсянико-Куликовский подчеркивают, что «практическое знание языка» - «языковая компетенция», в терминах Н. Хомского, используется, когда человек может и не знать, что правильно или неправильно в речи, каковы нормы языка, но более или менее правильно употребляет язык, это касается даже детей, которые, не имея никакого представления о строении языка, говорят на нем и могут сочинять истории, стихи, придумывать игры, описывать их и т.д.
Как видим, вопрос о языковой компетенции был поставлен в середине XIX в., но решение его, в силу разрыва традиции в СССР, было осуществлено не в нашей стране, а за рубежом. По Хомскому, «знание языка включает способность приписывать глубинные и поверхностные структуры бесконечному множеству предложений, соотносить эти структуры соответствующим образом и приписывать семантическую интерпретацию и фонетическую интерпретацию глубинных и поверхностных структур. Этот набросок природы грамматики представляется вполне точным первым приближением к характеристике "знания языка"» [15, с. 41].
Дж. Сёрль, делая обзор книг Н. Хомского в 18 номере журнала «The New York Review of Book» за 1972 г., утверждал, что одно из главных достижение «революции» Н. Хомского - изменение объекта изучения лингвистической и психологической науки. Если до появления работ Н. Хомского, по мнению Дж. Сёрля, лингвистика входила в разряд «классификационных наук» («classificatory sciences»), а психология была наукой о человеческом поведении (бихевиористской наукой), то «револю-
ция» Н. Хомского сделала объектом изучения лингвистики и психологии человеческое мышление [21]. Следует подчеркнуть, что проблема изучения психологии мышления в опоре на лингвистическое знание довольно хорошо разработана и А.А. Потебней («Мысль и язык», 1862), и его учеником Д.Н. Овсянико-Куликовским, который еще в 1901 г. выступил в Харьковском университете с речью «О значении научного языкознания для психологии мысли», где сформулировал новые задачи: «Моя задача в настоящей речи состоит в том, чтобы обратить ваше внимание на особливо важное значение, на исключительное призвание - в деле дальнейшей разработки проблемы разума - той из филологических наук, которая исследует основной фундамент мышления человеческого. Этот фундамент есть язык, речь человеческая, явления так называемого грамматического мышления. Моя задача, стало быть, сводится к указанию на тот вклад, на который проблема разума может рассчитывать со стороны лингвистики, то есть науки о языке» [4, с. 66].
Разработка взаимодействия наук о человеческом сознании и лингвистики привела к созданию комплексной науки - психолингвистики. Д. Слобин и Дж. Грин в работе «Психолингвистика» (1972), развивая идеи Н. Хомского, настаивают, подобно А. А. Потебне, на том, что при анализе «глубинных структур», «скрытых структур» языка необходимо учитывать психические состояния человека «в конкретной ситуации»: «Важно еще раз подчеркнуть это различие между наблюдаемым поведением и скрытыми структурами. <...> Мы не можем изучать поведение, не имея теории структуры этого поведения, и мы не можем исследовать структуру, не зная, какое именно поведение обладает этой структурой. <. > Мы столкнемся с той же дилеммой при рассмотрении психолингвистической проблемы языковых способностей, знания о языке (linguistic competence) и языковой активности (linguistic performance) - различием между тем, что человек теоретически способен говорить и понимать, и тем, что он на самом деле говорит понимает в конкретных ситуациях» [11, с. 22-23].
Многие продуктивные идеи Н. Хомского получили прикладное воплощение, в частности, в системе нейролингвистического программирования. Если бы вовремя были оценены работы А.А. Потебни и его учеников, то стало бы понятно, что следовало бы заняться их проверкой, разработкой, тем более что суггестивная функция языка (сила слова) была предметом особого интереса Харьковской школы. В качестве примера можно привести не только мысли самого А. А. Потебни, но и фундаментальное исследование его ученика и последователя А.В. Ветухова «Заговоры, заклинания, обереги и другие виды народного врачевания, основанные на вере в силу слова» (1907).
В трудах А.В. Ветухова на многочисленных примерах показано, что достижения современной ему психиатрии основаны на изучении народных заклинаний, заговоров, «таинственных слов»: «Идеи, образы, определяющие наше поведение и отчасти самый наш характер, внушаются нам частью обстоятельствами, частью другими людьми, - пишет А.В. Вету-хов в работе «Заговоры, заклинания, обереги и другие виды народного врачевания, основанные на вере в силу слова». - Точнее, там, где они особенно ярки и сильны, они ощущаются нами, как какие-то психические внушения. <...> С самым словом, в котором выражается правило действия, связывается такое представление предписания, веления, внушения. Внушительное слово, свое или чужое, побуждает нас к деятельности и определяет ее направление: такое слово не только слышится нами, но и живет в нас» [3, с. 96-97]. А.В. Ветухов описывает случаи использования вербального внушения в психиатрии, медицинских практиках, основанных, например, на гипнозе и пр., считая, что такого рода высоким уровнем языковой компетенции обладают не только профессиональные, специально обученные медики, но и народные врачеватели, пользующиеся накопленным опытом народа, его неявным знанием.
Вопрос о языковой компетенции сложен, неслучайно уровни языковой компетенции регламентируются специальным документом. Кроме того, принято говорить об узком (собственно лингвистическом) и широком (философском) понимании языковой компетенции. В последнем случае применим принцип относительности. Простой пример: если речь индивидуума насыщена просторечием, арго, жаргоном, мы говорим о низком уровне языковой компетенции, а просторечие, например, в прозе Н.С. Лескова, М.М. Зощенко (разные типы сказа), по определению В.В. Виноградова, свидетельствует о высшем проявлении артистизма писателя и, значит, о высоком уровне его языковой компетенции.
Книге Н. Хомского «О природе и языке» (2005) предпослано в качестве одного из эпиграфов высказывание Р. Фрейдина, который считает «минималистскую программу» Н. Хомского «самым революционным проектом в истории лингвистики» [14]. «Минималистская программа» помещает в центр исследований замечательное качество устройства языка - «изящество и экономию в осуществлении им основополагающей задачи соединения звуков и смыслов на неограниченной области» [14, с. 10]. При этом осмысляется аналогия языка «с иными изящными системами, открытыми путем научного поиска в других областях естественного мира» [Там же]. По теории Н. Хомского, все направления исследований языка указывают, что «устройство языка чувствительно к принципам экономии и хорошо приспособлено для упрощения и упорядочения языковых вычислений»
[14, с. 67]. При этом «самый сильный тезис» теории Н. Хомского, по утверждению редакторов книги «О природе и языке»: «... может ли быть так, что язык - это система, устроенная оптимально, при определенных критериях оптимальности? Минимальная потребность, какую должны удовлетворять языковые исчисления, - это соединение интерфейсных репрезентаций, через которые языковая способность "говорит" с другими компонентами разума: фонетическая форма соединяет язык с сенсо-моторными системами восприятия и артикуляции, а логическая форма соединяет язык с мыслительными системами концептов и интенций. Так можно ли сказать, что язык - это система, оптимально устроенная для того, чтобы соединять репрезентации, которые прочитываются сенсомо-торной и мыслительной системами?» [Там же, с. 68].
В свое время А.А. Потебня ответил на этот вопрос утвердительно. Об этом и других проблемах языковой экономии он рассуждает в работе «Из записок по русской грамматике». В его понимании, язык служит «органом непрерывно деятельной мысли», в процессе этой деятельности «действительно уменьшается число категорий известного рода» при оптимизации системы: «Итак, если, при сохранении грамматической категории, звук, бывший ее поддержкою, теряется, то это значит не то, что в языке ослабело творчество, а то, что мысль не нуждается более в этой внешней опоре, что она довольно сильна и без нее, что она пользуется для распознавания формы другим, более тонким средством, именно знанием места, которое занимает слово в целом, будет ли это целою речью или схемою форм. Кто не умеет считать и имеет недостаточное понятие о пространственных отношениях, тот должен, чтобы выбрать один предмет из многих, знать его собственные приметы, например, цвет и т.п.; но, имея возможность определить предмет по порядку, по месту в пространстве, можно, если это нужно, не обременять мысли никакими другими приметами» [6, с. 66]. Как видим, А. А. Потебня подчеркивает, что при развитии грамматики совершенствуется «соединение интерфейсных репрезентаций».
То, что Н. Хомский впоследствии определил как «минималистский принцип», у А.А. Потебни находится в прямой зависимости от языковой компетенции: чем полнее реализуется языковая экономия (в терминах Н. Хомского, «минималистская программа»), тем меньше усилий тратит носитель языка для артикуляции сложной мысли и таким образом оказывается способным выразить большее количество сложных идей, осуществить их взаимодействие с чувствами (сенсорными модусами), имея в распоряжении меньшее количество языковых средств. При этом тенденция языковой экономии оказывает влияние на мышление,
и наоборот, совершенствование мышления способствует языковой экономии. Языковая экономия - это не упрощение языка и его употребления, это его развитие по направлению все большего совершенствования внешней и внутренней организации, т.е. фактор прогресса в языке.
Принцип экономии языка в теории А.А. Потебни является одним из наиболее значимых в изучении прогресса языка и мышления, общей внешней и внутренней организации языка, становления «современного литературного языка» со сложившейся структурой и системой, которые, тем не менее, находятся в непрерывной деятельности и динамике. Этот «минималистский принцип», когда избыточное постоянно устраняется в языке в процессе его организации и самоорганизации, проходит красной нитью через всю теорию А.А. Потебни, соединяя четырехтомное исследование «Из записок по русской грамматике» в единое целое. Подводя итоги 1-11 томов этого труда, А.А. Потебня утверждает, что в живых языках «разрушение старого есть вместе создание нового» [6, с. 516]: беспрерывно изменяется лексическая система, создание новых грамматических функций продолжается до нашего времени. Конечно же, теория А.А. Потебни исторически детерминирована, хотя динамика форм имеет отношение и к синхронным срезам. Он иллюстрирует этот тезис рассуждением о том, что в русском и других славянских языках «увеличивается противоположность имени и глагола» [Там же]. Так, в «древнем языке» причастие как промежуточная форма между именем и глаголом использовалось более «обширно», атрибутивность играла большую роль: «На месте двух одинаковых косвенных падежей, ставших друг к другу в отношение, отличное от простой атрибутивности, с течением времени становится винительный с творительным, родительный с творительным, дательный с творительным» [Там же]. А.А. Потебня убедительно показывает, как язык вырабатывает «различение бывших прежде однородных функций членов предложения» [Там же].
Далее в рассуждении он прибегает к аналогии законов развития языка и законов органической природы, приходя к выводу об экономии языка как движущей силе его эволюции: «Если в области внешней органической природы разграничение органов есть усложнение и в этом смысле усовершенствование жизни, то и здесь мы должны видеть усложнение душевной жизни и усовершенствование языка» [Там же]. А.А. Потебня подчеркивает тезис об усовершенствовании языка в процессе действия принципа экономии: «... стремление свести категорию атрибута на атрибут в тесном смысле, то есть непредикативный, служит на пользу экономии языка. <...> Во всем этом видно такое же стремление сосредоточить предикативность в глаголе на счет предикативности имени и причастия,
какое - в замене причастного сказуемого придаточных предложений глагольным, а до этого - в превращении доинфинитивного слова в глагольную форму» [6, с. 516]. Последний тезис А. А. Потебни развит в теории языковой экономии Д.Н. Овсянико-Куликовского, который утверждал, что наибольшее усилие мысли тратится при выражении предикативности, поэтому в процессе развития языка унифицируются некоторые способы формирования предикации в русском и других славянских языках [4, с. 79]. А. А. Потебня и его ученики напрямую приходят к проблеме совершенства и несовершенства в языке в процессе действия принципа языковой экономии.
«Минималистская программа» Н. Хомского связана в его теории с устранением «несовершенств» языка. В широком смысле в языке много «несовершенства», а содержательное определение совершенства подразумевает выявление возможных несовершенств. Рассуждая о числе в английском языке, Н. Хомский отмечает, что «несовершенство кроется в показателях числа при глаголе. Там-то они зачем? При существительном они уже есть, так зачем же они нужны еще и при глаголе или при прилагательном? Там показатели числа выглядят избыточными, и вот это и есть несовершенство» [14, с. 163]. Внимание к «несовершенству», т.е. к избыточности, позволяет более глубоко осмыслить внутренние процессы языка и их реализацию.
Отметим терминологическое совпадение в исследованиях ученых, принадлежащих к разным эпохам. Рассуждая о творчестве в языке, А.А. Потебня использует те же термины «совершенство» и «несовершенство». Вот, к примеру, его размышления об употреблении глагола: «Как бы ни были несовершенны (выделено автором. - К.Ш., Д.П.) его формы, но синтаксическая его сила та же, потому что язык раз навсегда и неизгладимо отделил его от имени» [6, с. 67]. В примечании автор указывает, что понятие совершенства он рассматривает широко, имея в виду функционирование языка: «Различные формы могут быть равно совершенны, то есть равно необходимы для производимых ими действий» [Там же].
В работе «Мысль и язык» А. А. Потебня пишет: «В сфере языка посредством представления, объединяющего чувственную схему и отделяющего предмет от всего остального, то есть сообщающего ему идеальность, установляется внутренняя связь восприятий, отличная от механического их сцепления. Начавши с очевидного положения, что отдельное слово как предложение еще не вносит гармонии во всю совокупность наших восприятий, потому что выделяет из них только одну незначительную часть, мы должны будем прибавить, что это слово полагает начало водворению этой гармонии, потому что готово стать подлежащим или сказуемым
других, вновь возникающих слов» [9, с. 172]. Подчеркивается коммуникативная сторона высказывания, которой само слово не обладает, но может стать инициатором для возникновения высказывания, в которое будет вложено соответствующее содержание, способное внести «гармонию» (по-видимому, и дисгармонию) в наше восприятие действительности. Реализуется деятельностный подход в исследовании языка, намечается понимание того, что нет непроходимой границы между лексическим и грамматическим значениями - типичное лексическое может стать грамматическим.
В.И. Борковский, редактор монументального труда А.А. Потебни «Из записок по русской грамматике», обращает внимание на то, что Потебня в процессе разработки учения о паратактических придаточных предложениях доказал, что речевые аномалии, ошибки, небрежности, связанные с низким уровнем языковой компетенции носителей языка, не повлияли на языковую систему сложного предложения в древнерусском языке, не сделали ее «нестройной, бессистемной»: «Говоря о препозитивности придаточных предложений с относительными местоимениями и частицами, А. А. Потебня справедливо возражает тем, кто такую препозицию считал необычной, невозможной для древнейшего периода языка или вообще недопустимой в языке и, следовательно, вызванной ошибкой писца.
В числе этих ученых был и Ф.Е. Корш, автор труда «Способы относительного подчинения»... <...> А.А. Потебня, - считает В.И. Борковский, - доказал ошибочность подобных взглядов на порядок частей сложного предложения с относительными местоимениями и частицами: "Нам кажется естественным порядок: "я видел человека, который приходил" и "когда он приходил", между тем как это есть извращение первоначального порядка, ради выражения подчиненности придаточного. Первообразнее: "(который, когда и пр.) чкъ приходил, (и) я (того, его) видел". Отметив наличие стройности и в паратактичности, А.А. Потеб-ня установил, что процесс замены паратактических предложений происходил равномерно, по мере усиления гипотактичности и стремления к объединению предложений, по мере развития относительных местоимений» [2, с. XII]. Усиление гипотактичности связано не с закреплением «небрежностей» в языке, а с законом языковой экономии, который реализуется в процессе естественной языковой эволюции. А.А. Потебня, анализируя процессы исторического развития грамматических форм, обращает внимание на исторические особенности языковой компетенции: то, что привычно и обыкновенно в речи носителя древнерусского языка, может быть совершенно непривычно для современного носителя языка, поэтому в процессе изучения уровня языковой компетенции
и ее влияния на систему языка необходимо учитывать фактор времени (исторической эпохи).
Ценность идей А. А. Потебни о соотношении языка и мышления, выдвинутых в середине XIX в., особенно осознается сейчас, когда во всем мире идет интенсивная разработка искусственных языков, исследование их соотношения с естественными языками и сознанием, работы по созданию искусственного интеллекта, систем распознавания устной и письменной речи и др. [16]. Достаточно обратиться к регулярным книжным обзорам Дж. Сёрля на страницах «Нью-Йоркского книжного обозрения»: «Чего не знает компьютер?» (2014) - отзыв о книге Лучано Флориди «Четвертая революция: Как инфосфера меняет форму человеческой реальности?» (2014); «Может ли информационная теория объяснить сознание» (2013) -рецензия на книгу К. Коха «Сознание: Исповедь редукциониста-романтика» (2012); «Может ли мыслить фотодиод?» (2013) и др. Смотрите также новые монографии Н. Хомского, его последователей С. Пинкера, М. Бей-кера и др. [1; 5; 18-20].
В нашей статье мы говорили о проблеме языковой компетенции, поставленной в работах А.А. Потебни середины XIX в., нашедшей неожиданное подтверждение и особую реализацию в трудах Н. Хомского во второй половине XX в. Знание в объективном смысле - это знание без того, кто знает, знание без субъекта знания (К.Р. Поппер). Оно принадлежит «третьему» миру, в котором функционируют сущностные идеи того или иного времени. Идеи, которые несут работы А.А. Потебни и Н. Хомского, несомненно, относятся к миру объективного знания. Этот мир, как известно, превосходит (transcends) своих создателей.
Наблюдения А. А. Потебни в работах «Мысль и язык», в четырехтомном труде «Из записок по русской грамматике» могли бы дать дополнительные критерии для построения теории порождающей грамматики, семантики, универсальной грамматики, теории языковой компетенции.
Библиографический список
1. Бейкер М. Атомы языка. Грамматика в темном поле сознания. М., , 2008.
2. Борковский В.И. Александр Афанасьевич Потебня // Потебня А.А. Из записок по русской грамматике: В 4 т. М., 1968. Т. III. С. V-XIV.
3. Ветухов А.В. Заговоры, заклинания, обереги и другие виды народного врачевания, основанные на вере в силу слова (из истории мысли). Варшава, 1907.
4. Овсянико-Куликовский Д.Н. О значении научного языкознания для психологии мысли // Овсянико-Куликовский Д.Н. Литературно-критические работы: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 65-83.
5. Пинкер С. Язык как инстинкт. М., 2004.
6. Потебня А.А. Из записок по русской грамматике: В 4 т. М., 1958. Т. I-II.
7. Потебня А.А. Из записок по русской грамматике: В 4 т. М., 1968. Т. III. Об S изменении значения и заменах существительного.
S 8. Потебня А.А. Из записок по русской грамматике: В 4 т. М.-Л., 1941. Т. IV.
¿S Глагол. Местоимение. Числительное. Предлог.
9. Потебня А.А. Мысль и язык // Потебня А.А. Слово и миф. М., 1989. С. 17-200.
10. Рамишвили Г.В. Вильгельм фон Гумбольдт - основоположник теоретического языкознания // Гумбольдт фон В. Избр. тр. по языкознанию. М., 1984. С. 5-33.
11. Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика. М., 1976.
12. Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. СПб., 1994.
13. Хомский Н. Картезианская лингвистика. М., 2005.
14. Хомский Н. О природе и языке. М., 2005.
15. Хомский Н. Язык и мышление. М., 1972.
16. Штайн К.Э., Петренко Д.И. А.А. Потебня: Диалог во времени. Ростов-н/Д., 2015.
17. Якубинский Л.П. О звуках стихотворного языка // Поэтика. Сб. по теории поэтического языка. Пг., 1919. Вып. I-II. С. 37-38.
18. Chomsky N. New Horizons in the Study of Language and Mind. Cambridge, 2000.
19. Chomsky N. Rules and Representations. NY, 2005.
20. Chomsky N. The Minimalist Program. Cambridge, 1995.
21. Searle J.R. A Special Supplement: Chomsky's Revolution in Linguistics // The New York Review of Books. 1972. June 29.
22. Searle J.R. Chomsky's Revolution // The New York Review of Books. 2002. April 25.
23. Searle J.R. Chomsky's Revolution: An Exchange // The New York Review of Books. 2002. July 18.
24. Searle J.R. End of Revolution // The New York Review of Books. 2002. February 28.
