CC BY
33
Н. Н. Ефимова
кандидат филологических наук, докторант кафедры перевода и межкультурной коммуникации МГЛУ ЕАЛИ; e-mail: [email protected]
ВОЗМОЖНЫЕ МИРЫ ОСЛЫШКИ
В статье исследуются аспекты корреляции между модальностью возможного и концептом как формой знания на основе анализа примеров ослышек. Доказывается, что концепт как дискурсный топик, лежащий в основе ослышки, обладает свойствами архетипа. Обсуждается генезис и развитие возможного мира ослышки как области потенциально актуализируемых смыслов.
Ключевые слова: ослышка; концепт; адресат; архетип; означающее; означаемое; возможный мир; внутреннее время ego.
Efimova N. N.
Candidate of Philology, Post-Doctoral Scholar, MSLU EАLI; e-mail: [email protected]
MONDEGREEN UNDERWORLD
The paper examines aspects of correlation between concept as a form of knowledge and modality of possibility through mishearing case studies. Archetypic properties of concept as a topic of discourse are addressed. Genesis and development of possible world of mishearing as a domain of potential senses is discussed in terms of its genesis and development.
Key words: mishearing; concept; addressee; archetype; signifier; signified; possible world; internal time of ego.
Разве вещь хозяин слова?
Слово - Психея. Живое слово не обозначает предмета, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело.
О. Мандельштам
Полисемия знакового кода, «мерцание» значений исследуются Бартом в контексте взаимопревращений означаемого и означающего, через анализ письма как взаимообратимого движения «кодов» и чтения как акта погружения в текст-письмо. В широком смысле «письмо» подразумевает продуцирование текста, а «чтение» - его восприятие. Изучение рецепции звучащего текста осложнено изначальным отсутствием графической фиксации - воссоздание его в графической
форме само по себе является интерпретацией и неизбежно ведет к искажениям. Ослышка как продукт перцепции, актуализирующий значение сообщения, отличное от смысла, заложенного адресантом, рассматривается в контексте соотнесения этого значения с концептом как формой знания с точки зрения философии модальностей.
Бытийным модусом значения является его потенциальность -«небытие, «засеянное семенами» бытия, которые при определенных условиях могут «взойти», развернуться, перейти в полноценное актуальное бытие» [8]. Законы референции текста к Миру Действия и к Миру Ценности едины: в обеих системах значение существует как составляющее целостного смыслового поля и реализуется только в корреляции с другими составляющими.
Согласно общей когнитивной теории перевода, феноменологическое тождество, реализуемое в Мире Ценности, коррелирует с понятием переживания и основано «на синтезе его сторон во внутреннем времени ego» [2, с. 18], причем интериоризация знака - приведение его в соответствие с внутренним временем ego - обязательно порождает новый смысл, отличный от первичного, заложенного адресантом. Внутреннее время ego характеризует возможный мир как конструкт модальности возможного, противопоставляемой модальности действительного и модальности должного.
Классическая триада алетических модальностей описывает глубинные интенсиональные понятия, несводимые к экстенсиональным, охватывая все уровни мыслительной деятельности. Каждая модальность соответствует глубинной модели сознания. Три модуса бытия, постулируемые Аристотелем - действительное, необходимое, возможное, - соположены кантовской триаде ассерторической, аподиктической и проблематической модальностей, каждая из которых соотносится с языковыми феноменами, описывающими тип высказывания - изъявительным, повелительным и сослагательным наклонением, с глобальными идейно-художественными течениями -реализмом, классицизмом и романтизмом, а также с эпистемами как историческими априори познания - современной, классической и ре-нессансной.
Описывая эволюцию форм знания через их преобладание в соответствующих дискурсивных практиках, А. М. Каплуненко постулирует следующие корреляции: концепт доминирует в Дискурсе Различий
(эпоха Ренессанса), понятие - в Дискурсе Согласования (эпоха классицизма), термин - в Дискурсе Экспертного Сообщества (Новое Время) [9]. Согласно Д. П. Горскому, содержание и объем семиотической сущности находятся в обратно пропорциональной зависимости - так, содержание концепта бедно, поскольку каждый участник коммуникации акцентирует один или несколько субъективно важных признаков, сумма которых дает «огромный объем» [9].
Феноменологический характер признаков концепта, выделяемых каждым коммуникантом, - нередко заметных и значимых только для него, неизбежно приводит к тому, что дискурс, организуемый вокруг концепта, становится Дискурсом Различий, открывающим простор для генерации периферийных смыслов. При восхождении от концепта к понятию и далее к термину круг значимых для коммуникантов признаков и объем семиотической сущности сужается, а его содержание становится более «плотным», а значит, вероятность ее различного осмысления снижается.
Так, ситуация непонимания в Дискурсе Согласования и Дискурсе Экспертного Сообщества возникает редко, а если это происходит, то она быстро разрешается, поскольку понятие и термин определены легко описываемым и единым для коммуникантов набором характеристик. В противовес понятию и термину, концепт как ядро дискурса оказывается источником множества потенциальных интерпретаций, провоцируя непонимание, которое, согласно И. А. Зимней, есть «не отсутствие процесса осмысления, а только его отрицательный результат, который свидетельствует о том, что процесс осмысления не достиг исхода, адекватного ситуации общения....» [7, с. 310]. Различная степень интерпретируемости семиотических сущностей позволяет соотнести их с бытийными модусами: термин - необходимое, понятие - действительное, концепт - возможное.
Представление развития форм знания от концепта к термину в виде эволюции обосновано при обращении к эпистемологическим доминантам общечеловеческого мышления. А. М. Каплуненко указывает, на то, что «в современных условиях семиозиса вполне возможно диалектическое развитие знания по схеме "от термина к понятию"» [7]. Однако свойство дискурса организовываться вокруг концепта позволяет предположить наличие и других путей эволюции знания - по направлению к концепту. Концепт, будучи генетически первичным по
отношению к понятию и термину, обладает способностью к генерации новых смыслов и миров, а значит, является удобным инструментом их исследования.
Значимость концепта как формы индивидуального знания, лежащей в основе мыслительных процессов, не подлежит сомнению. Способность концепта порождать и расширять дискурс хорошо иллюстрируют именно случаи непонимания коммуникантами друга друга, причем зачастую факт непонимания адресатом не только не признается, но и не осознается. Более того, когда адресат наконец узнает, что понял адресанта неверно, он с неохотой принимает истинное толкование и нередко испытывает сожаление, поскольку собственное восприятие концепта подтолкнуло его к созданию дискурса, воплощающего возможный мир.
«Возможный мир строится по законам логики, он внутренне целесообразен и логичен, но его интенсионалы не завершены экстен-сионалами, для них в определенном (оговоренном выше) смысле нет необходимости находить существующие «вещи» в актуальном мире» [11, с. 303]. В этом смысле дискурс мондегрина в частности и ослышки в целом - это дискурс без экстенсионала. Интенсионал такого дискурса основан на концепте, фундаментальные свойства которого включают и архетипические черты. Содержание его, будучи «бедным» именно в силу размытости границ, конкретизируется в каждом акте рецепции.
Термин «мондегрин» закрепился за неверно понятыми словами песен после выхода статьи Сильвии Райт «The Death of Lady Mondegreen» в 1954 году. Услышанная в детстве строка баллады на многие годы запомнилась ей как «They had slain the Earl of Moray / And Lady Mondegreen» [22]. Только став взрослой, она узнала, что подлинные слова были другими: «They had slain the Earl of Moray / And laid him on the green». Однако образ убитой Леди Мондегрин оказался таким ярким, что вокруг него фантазия девочки создала целый мир [5]. Впервые обратившись к ослышкам с точки зрения их способности создавать далекие от реального миры, С. Райт описала мощь их миропорождающего потенциала так:
«...if you lay yourself open to mondegreens, you must be valiant. The world, blowing near, will assail you with a thousand bright and strange images. Nothing like them has ever been seen before, and who knows what lost and
lovely things may not come streaming in with them? But there is always the possibility that they will engulf you and that you will go wandering down a horn into a mondegreen underworld from which you can never escape» [22].
Идея необязательной или неполной реализации возможного лежит в основе философии возможного как категории, противопоставленной категориям действительного и необходимого. Исследование ослышки как варианта интериоризации знака, направленной на достижение феноменологического тождества знака и означаемого, предполагает обращение к герменевтическому потенциалу рефлексии как основного способа актуализации смысла в возможном мире.
Традиционное для многих культур представление о потенциальной множественности вариантов развития событий обрело новые основания в XX веке благодаря появлению общей теории относительности и интерпретации времени как четвертого измерения. В философии и искусстве постмодерна действительный мир утрачивает статус доминирующего - линейная модель времени уступает место ветвящейся модели, которая схематизирует одновременно возможное развитие событий без указания на их отношение к действительности. Это связано с обращением к рецептору и признанием его активной роли в коммуникации.
Феноменологический подход не предполагает рассмотрения вопроса истинности и потенциала реализации возможного мира (поскольку, реализовавшись, он утратил бы статус возможного). Важно увидеть внутреннюю непротиворечивость этого мира, образованного «множеством совместимых фактов или событий, несовместимых в других мирах» [19]. Ослышка как результат восприятия - это введение воспринимаемого сообщения в индивидуальный Мир Ценности рецептора и одновременная актуализация этого мира. Знак обладает референцией как к Миру Действия, так и к Миру Ценности, и по-разному воспринимается в мирах адресата и адресанта. Ослышка -крайний случай различия в восприятии, когда означаемое адресанта и означаемое адресата могут быть полярно противоположными друг другу.
Концепт закодирован в знак, только одна часть которого - означающее (последовательность звуков в устной речи или последовательность букв на письме) - доступна непосредственному восприятию рецептора. Попадая в поле его внутреннего времени ego, знак оказы-
вается под воздействием законов мира рецептора - своего рода феноменологического мифа [5]. При этом означающее адресата утрачивает изначальное означаемое и обретает новое означаемое, коррелирующее с концептом, релевантным для рецептора и латентно присутствующим на его интенциональном горизонте. Благодаря этому концепт рецептора актуализируется, становясь основой для построения дискурса -«дискурсным топиком» (термин В. З. Демьянкова), характеризующим возможный мир. Необходимо отметить, что понятие дискурсного топика, введенное Демьянковым для описания манипулятивных стратегий автора политического дискурса [4], используется нами более широко - как семантический фокус продуцируемого и воспринимаемого высказывания безотносительно к наличию или отсутствию манипуляции со стороны говорящего. О том, что вокруг опорного концепта строится непротиворечивый и целостный мир, свидетельствуют следующие примеры, объединенные идеей уверенности в существовании отличного от реального мира и сожаления о его утрате.
(1) «Мне двенадцать лет. Мне подарили на елку Жюля Верна. Читаю его целые дни, - жадно, - напряженно. В ушах звенит. Горю. Иногда слово прочитывается не совсем верно, но тем лучше: оно приобретает особый, непонятный, еле улавливаемый, таинственный смысл. Помню картинку: стоит господин, скрестив на груди руки. Подпись: "Паганель бодрствовал". Вместо «бодрствовал» я сгоряча прочла "бодросовал" - я недолго обдумывала. Ясное дело, что занятие это сложное, ответственное, жутковатое. Через несколько лет эта книга снова попалась мне в руки, и узнала я, что Паганель просто напросто бодрствовал, - и загрустила. Жалко стало яркого, особенного впечатления, какое дало то несуществующее слово» [12].
(2) «...печеный картофель стал подаваться в миске. Он ставил ее посреди стола и говорил: - Ребята, мимоскаль за нами! Замечательное слово «мимоскаль» означало: налетай. Только много позже Антона осенило, что дед говорил: "Ребята, не Москва ль за нами! "Клич нравиться перестал» [16].
(3) «В детстве мне не раз приходилось слышать чтение вслух стихов Маяковского. Одно из стихотворений заканчивалось словами:
Я подниму, как большевистский партбилет,
Все сто томов моих партийных книжек.
В моем восприятии стихи читались — "все сто домов". До сих пор помню захватывающий зрительный образ, который при этом возникал: гигант, поднимающий одной рукой сто домов, доверху набитых книжками... Когда, спустя некоторое время, недоразумение разъяснилось (к большому моему разочарованию), это произошло, опять-таки, не потому, что улучшилось восприятие фонологического контраста 'т' уб. 'д' и его реализации в речи. Причиной было то, что к тому времени в моем языковом опыте появилось и само слово "том", и та идиоматическая, ал-люзионная, жанровая среда, в которой, как в почве, это слово прорастает в своем бытии в языке» [3].
(4) «Гуляли мы по улицам недалеко, особенно зимой. Один квартал по Знаменской улице, около церкви Козьмы и Демьяна. Церковь стояла на Кирочной. Мы, дети, нас было четверо, три брата и одна сестра (я младший), говорили: Козьма и Обезьяна, ни о чем не расспрашивая старших. Мы даже знали, где живут обезьяны. Церковь имела маленький сквер. Снова проход, и в этом проходе за стеной сарай с трубой; из трубы часто шел дым; значит, там топили печи. Вот это и создало нам миф, что в амбаре живут обезьяны, они любят тепло; проверить мы не пробовали» [18].
В примерах 1 и 2 результатом рецепции стали квази-слова - «бо-дросовал» и «мимоскаль», в примерах 3 и 4 - реальные слова «дом» и «обезьяна». В каждом случае рецептор сообщения - он же «автор» ослышки - твердо убежден, в том, что услышал слово правильно, и концепт получает характеристики, подтверждающие и детализирующие его существование: «бодросовать» оказывается ответственным делом, «мимоскаль» обретает черты глагола в форме побудительного наклонения. Сто домов оказываются в руках гиганта, а обезьяны любят тепло.
Обращение к визуальному образу великана, поднимающего дома, в примере В. Б. Гаспарова (3), напоминает приведенное ранее описание погибшей Леди Мондегрин в эссе С. Райт. В обоих случаях сознание адресата строит вокруг опорного концепта целостный мир, наделяя его множеством деталей. Указание Б. М. Шкловского (пример 4) на отсутствие желания проверить истинность еще раз подтверждает мифологическую природу созданного мира. Ослышки в песнях - собственно мондегрины - представляют собой особый класс данного явления, поскольку условия и параметры восприятия песенного текста отличны от восприятия произносимого.
В воспоминаниях С. Кайсаровой описан случай непонимания детьми слова в прослушиваемой песне, которую им предстояло выучить:
(5) «В начале песни все было вроде бы знакомо, смущала лишь некая Изабэлья, к которой надо было прокладывать путь трудом:
Трудом мы к Изабэлье
Проложим путь себе.
Пусть гнутся наши нивы
Колосьями к земле!
Детское недоумение не могли развеять и взрослые, призванные на помощь. Старики напрягали слух, пытаясь опытным ухом уловить то, что молодым неведомо. Приглашали соседей, спрашивали у родителей. Пластинку заездили вконец - все тщетно: тайна Изабэльи оставалась нераскрытой... Все вдруг встало на свои места, когда Леонид Николаевич объяснил, что о женщине в песне нет речи, а неизвестное слово «изобилие» означает непонятное в ту пору явление - это когда у всех всего много, даже больше, чем нужно. Люди не знали слова, потому что не существовало явления, которое оно обозначает.» [13, с. 322].
Этот пример ярко демонстрирует функционирование концепта как опоры для создания дискурса - загадочное слово воспринимается как знак, кодирующий желанную труднодостижимую цель. В терминах теории архетипов такая цель может быть описана образом прекрасной незнакомки. Ее «отдаленность» воплощена необычным именем - Изабэлья. Примечательно, что фонетическая структура этого слова позволяет отнести его к классу единиц, воспринимаемых русскими как испанские слова.
Согласно данным Н. М. Азаровой, «60 процентов опрошенных называет в качестве самого характерного звука непривычное звучание л, некоторые обозначают его мягкостью, или говорят, что это какое-то странное л, некоторые указывают его в сочетании эль, лья, лье» [1, с. 26]. При этом лья входит в ряд ключевых звукосочетаний русского «испанского текста», возможно, благодаря частотному «Севилья» [1]. Так срабатывает механизм трансформации непонятного набора звуков в образ, доступный интерпретации.
Среди примеров, иллюстрирующих рождение нового смысла и его развитие, можно назвать известный рефрен романса «Крутится-
вертится шар голубой», исполняемого Борисом Чирковым в знаменитой кинотрилогии о Максиме. Точное время появления и автор не установлены, но известно, что она появилась в конце XIX в. в Петербурге, изначально была намного длиннее и в ней упоминался не «шар», а «шарф голубой». В различных источниках песня трактуется как поздний аналог популярного в XIX в. романса Н. А. Титова «Шар голубой», либо вольный перевод еврейской народной, либо песня фабричных рабочих, либо - полублатной фольклор. Последняя версия позволяет реконструировать сюжет песни так: бандитские группировки Васильевского острова носили синие шарфы, а Петроградской стороны - красные. Молодой человек в синем шарфе полюбил девушку с Петроградской стороны, но появиться «на чужой территории», чтобы увидеть ее, было опасно, снять же шарф означало предать свою команду. То есть изначально сюжет разворачивается именно вокруг шарфа, но очевидно, что на стыке слов в устной речи звук «ф» едва ли может сохраниться - можно стараться его произнести, но услышать почти невозможно. Кроме того, шарф - атрибут мещанства, которому нет места в идеологии советского человека, а потому новое «прочтение» стихов пришлось как нельзя кстати. Хотя до конца не ясно, какой шар имеется в виду в распространенной версии, все же именно она сохранила популярность на многие десятилетия, считаясь в первые годы советской власти гимном петроградского пролетариата.
Такое набрасывание дополнительных смыслов на опорный концепт характерно не только для ослышек. Д. Шерих описывает множество примеров опечаток, которые настолько прочно вошли в читательское восприятие, что их исправление нарушает целостную картину, и новая - правильная - версия с трудом может конкурировать с уже сложившейся. Так, впервые появляясь в романе «Двенадцать стульев», Остап Бендер «предстает перед читателем с нагретым яблоком в руке. Лишь через несколько строк читатель узнает о зеленом костюме, о лаковых штиблетах, о шерстяном шарфе турецко-подданного, но первая деталь - нагретое яблоко» [17]. В рукописи значилось «налитое яблоко», но в печатной версии оно превратилось в «нагретое». «Поклонники "Двенадцати стульев", помнящие роман близко к тексту, теперь уже и не согласятся с налитым яблоком - им нагретое подавай!» [17].
Когда один из почитателей творчества В. Брюсова спросил поэта, что такое «вопинсомания», тот счел это слово названием психической
болезни. Недоразумение разрешилось, когда оказалось, что в печатной версии стихотворения «Лесная дева» есть строка «Дыша в бреду огнем вопинсоманий...», причем читатели восприняли «вопинсома-нии» как неизвестное им, но вполне реальное слово, хотя на самом деле это искаженное «воспоминаний».
Готовность принять и оправдать искажение подтверждается многими примерами. М. Цветаева вспоминает, что в печатной версии статьи М. Волошина о женщинах-поэтессах упомянуты «древние заплатки Аделаиды Герцык», хотя имелись в виду заплачки. А. Гер-цык отреагировала на переименование жанра ее поэзии так: «Милая, в опечатках иногда глубокая мудрость: каждые стихи в конце концов - заплата на прорехах жизни. Особенно - мои. Слава Богу еще, что древние! Ничего нет плачевнее - новых заплат!» [15].
Эти и многие другие примеры построения интерпретаторами убедительных доказательств существования мира, отличного от действительного, подтверждают концепцию реконструкции мысленного мира, выдвинутую В. З. Демьянковым. Он определяет мысленный мир как мир, «в котором, по презумпции интерпретатора, автор конструировал дискурс и в котором описываются реальное и желаемое (пусть и не всегда достижимое), нереальное и т. п. положение дел» [4]. Это мир, в котором актуализируются «характеристики действующих лиц, объектов, времени, обстоятельств событий (в частности, поступков действующих лиц) и . домысливаемые интерпретатором (с его неповторимым жизненным опытом) детали и оценки» [4].
Мы полагаем, что навязывание своего мнения автором адресату как цель драматургии дискурса, о которой говорит В. З. Демьянков, является частным случаем глубинного механизма смыслообразова-ния, который может быть запущен как благодаря манипулятивному воздействию извне, так и благодаря мощным внутренним стимулам семиозиса.
Итак, возможный мир - это область потенциально актуализируемых смыслов, которые «могут различаться в каждый момент времени по степени готовности их к актуализации. Одни смыслы могут быть актуализированы сразу без каких-либо дополнительных условий,,, Другим же смыслам требуются дополнительные условия для их «актуализации» - и они, таким образом, составляют некий «смысловой фон», какие-то части которого, однако, могут стать «текущим смысло-
вым состоянием» в следующий момент времени [8]. Индивидуально значимый для рецептора концепт может стать таким стимулом - его означаемое притягивает к себе новое означающее (воспринимаемое сообщение); вокруг него создается дискурс согласованных друг с другом высказываний, описывающих возможный мир, определяемый В. В. Целищевым как «мир, который описывается максимальным непротиворечивым множеством предложений, принадлежащих к системе некоторого языка» [14] и содержит максимальное множество «совоз-можных» явлений. Каждый из приведенных примеров иллюстрирует внутреннюю целостность возможного мира и такую совозможность.
Состояние адресата в момент восприятия, его готовность к интерпретации и пути этой интерпретации характеризуются его внутренним временем ego. Оно определяет ключевые концепты, которые находятся в состоянии потенциальной актуализации. Когда в это поле потенциальных смыслов попадает знак извне, то он притягивает какой-то из этих концептов - в силу важности самого концепта и в силу некоего сходства означающего знака и означающего концепта. Прежнее означаемое (смысл в терминологии Барта) утрачивается, освобождая место для нового.
Большинство концептов, порождающих новые смыслы, несут ар-хетипические черты. На это указывает С. Коннор, приводя примеры ослышек в песнях и объединяя наиболее типичные в три группы - еда, секс, животные [21]. Наши примеры подтверждают архетипический характер смыслопрождающих концептов и позволяют расширить этот список, включая туда и концепты, вербализуемые квазисловами, которые морфологически соответствуют нормам языка рецепции - «волна Мирона», «дарвалдая», «бодросовал», «мимоскаль».
Выделяя фундаментальные архетипы сознания, Юнг отмечал, что «Существует столь же много архетипов, сколько и типичных жизненных ситуаций. Если в жизни случается нечто, что соответствует архетипу, то последний активизируется; и наступает неодолимое понуждение, которое, наподобие инстинктивной реакции, берет верх вопреки рассудку и воле.» [20].
Еще одной важной характеристикой архетипов, релевантной для поиска их корреляций с концептами, является их способность к реализации: «Первичные образы приобретают смысловые черты только тогда, когда проникают в сознание и наполняются материалом созна-
тельного опыта. .. .Архетип сам по себе есть пустой, формальный элемент» [20].
Основные выводы исследования ослышек в свете концепции триады форм знания А. М. Каплуненко и ряда положений теорий возможных миров можно сформулировать следующим образом:
- из трех форм знания концепт обладает наибольшим семиур-гическим потенциалом, т. е. наиболее продуктивен с точки зрения порождения возможного мира в силу своей открытости, размытости содержания и большого объема;
- концепт, лежащий в основе ослышки, обладает свойствами архетипа: потенциалом актуализации в определенных условиях и независимостью от сознательной интерпретации;
- миру, порождаемому ослышкой, свойственна целостность и непротиворечивость, о чем свидетельствуют соответствующие пропозиции.
Обращение к понятию «возможный мир» и инструментарию концепций возможных миров при изучении ослышки представляется эвристически обоснованным и может способствовать пониманию аспектов возможного мира, остающихся вне фокуса внимания при выборе другого объекта. Согласно Р. Павиленису, лучшее уяснение понятия «возможный мир» «достижимо не посредством его определения, а посредством употребления в теоретическом объяснении исследуемых с его помощью феноменов» [10, с. 59]. На наш взгляд, ослышка является одним из таких феноменов.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Азарова Н. М. Формирование концепта ЧУЖОЙ ЯЗЫК как репрезентация опыта межкультурного взаимодействия // Вопросы когнитивной лингвистики. - 2015. - № 4 (045). - С. 23-29.
2. Воскобойник Г. Д. Лингвофилософские основания общей когнитивной теории перевода: дис. ... д-ра филол. наук. - Иркутск, 2004. - 290 с.
3. Гаспаров Б. М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. - М. : Новое литературное обозрение,1996. - 352 с.
4. Демьянков В. З. Политический дискурс как предмет политологической филологии // Политическая наука. Политический дискурс: История и современные исследования. - 2002. - № 3. - С. 32-43.
5. Ефимова Н. Н. Концепт в мифологической системе Lapsus Auris // Вестник МГЛУ. - 2015. - № 10 (721). - С. 20-30.
6. Ефимова Н. Н. Туманность леди Мондегрин // Вестник ИГЛУ - 2013. -№ 4. - С. 64-70.
7. Зимняя И. А. Лингвопсихология речевой деятельности. - М. : Московский психолого-социальный институт, 2001. - 432 с.
8. Иванов Е. М. Сознание и время [Электронный ресурс]. - Режим доступа : http://novainfo.ru/archive/32/soznanie-i-vremya.
9. Каплуненко А. М. FEDERAL/FEDERALISM: от концепта к понятию и термину // Вестник ИГЛУ. - 2012. - № 2 (18). - С. 16-21.
10. Павиленис Р. Й. Проблема смысла: современный логико-философский анализ языка. - М. : Мысль, 1983. - 286 с.
11. Степанов Ю. С. В мире семиотики // Семиотика: Антология / сост. Ю. С. Степанов. - М. Русский язык, 2001. - С. 5-42.
12. Тэффи Н. А. Собрание сочинений: в 3 т. - СПб. : РХГИ, 1999. - Т. 1: Проза. Стихи. Пьесы. Воспоминания. Статьи. - 460 с.
13. Улицкая Л. Е. Детство 45-53: а завтра будет счастье. - М. : Инра-М, 2013. - 544 с.
14. Цветаева М. И. Живое о живом (Волошин) [Электронный ресурс]. - Режим доступа : http://tsvetaeva.synnegoria.com/WIN/prose/zhivoe1.html.
15. Целищев В. В. Философские проблемы семантики возможных миров. -Новосибирск : Наука, 1977. - 191 с.
16. Чудаков А. П. Ложится мгла на старые ступени: роман-идиллия. - М. : Время, 2012. - 640 с.
17. ШерихД. Ю. «А» упало, «Б» пропало... Занимательная история опечаток [Электронный ресурс]. - Режим доступа : http://fanread.ru/book/7803296/.
18. Шкловский В. Б. Жили-были. - М. : Советский писатель, 1966. - 552 с.
19. Эпштейн М. Н. Философия возможного [Электронный ресурс]. - Режим доступа : http://sbiblio.com/BIBLI0/archive/epshteyn_filo/03.aspx.
20. Юнг К. Г. Архетип и символ. - М. : Ренессанс, 1991. - 298 с.
21. Connor S. Earslips: Of Mishearings and Mondegreens [Electronic resource]. -URL : http://www.stevenconnor.com/earslips/.
22. Wright S. The Death of Lady Mondegreen // Harper's Magazine. -1954. - P. 48-51.
