CC BY
24
УДК 84'42 Н. Н. Ефимова
кандидат филологических наук, докторант кафедры перевода и межкультурной коммуникации МГЛУ ЕАЛИ; e-mail: [email protected]
КОНЦЕПТ В МИФОЛОГИЧЕСКОЙ СИСТЕМЕ LAPSUS AURIS
В статье, подготовленной при поддержке РГНФ (грант № 14-04-00302), предпринята попытка показать возможности реконструкции алгоритма создания индивидуального мифа на основе ряда положений коннотативной семиотики Р. Барта. Установлена корреляция между характеристиками концепта как элемента мифологической системы и свойствами концепта как фактора когнитивного искажения в системе lapsus auris.
Ключевые слова: когнитивное искажение; адресат; ошибка речевой деятельности; мифологизация; концепт; означающее; означаемое; квазислово; внутреннее время ego.
Efimova N. N.
Candidate of Philology, Post-Doctoral Scholar, MSLU EALI; e-mail: [email protected]
CONCEPT IN MYTHOLOGICAL SYSTEM OF LAPSUS AURIS
The paper focuses on reconstruction of individual myth algorithm based on the postulates of Barthes' connotative semiotics. Correlation between concept as an element of mythological system and concept as a factor of cognitive distortion in the system of lapsus auris is addressed.
Key words: cognitive distortion; addressee; speech error; mythology; concept; signified; signifier; quasi-word; internal time of ego.
Классифицируя ослышку - lapsus auris - как разновидность па-рапраксиса, З. Фрейд практически не уделяет внимания этому виду ошибок в работе «Психопатологии обыденной жизни» [10]. Его исследовательский интерес сосредоточен на ошибках продуктивной речевой деятельности - оговорках и очитках, причем главной задачей постулируется выяснение причин конкретной ошибки. Зададимся аналогичным вопросом в отношении рецептивной речевой деятельности: почему ослышка или очитка оказывается такой, а не иной? Ошибки речевой деятельности признаются нежелательными, рассматриваются как преграды на пути к успеху коммуникации, поскольку нарушают обыденную логику. Тем не менее они дают информативный материал для изучения индивидуальной картины мира участников коммуникации. Обращение к рецептивному искажению, на наш взгляд, позволяет
приоткрыть завесу над «правдой человеческой души», далеко не всегда совпадающей с «истиной внешнего мира» [1].
Деформация смысла в ходе рецептивной речевой деятельности иллюстрирует оппозицию между позитивистской истиной внешнего мира (тождеством между знаком и смыслом адресанта) и феноменологической правдой внутреннего мира (тождеством между знаком и значением адресата). Истолкование знака адресатом в унисон толкованию адресанта демонстрирует позитивистское тождество, тогда как ослышка / очитка знаменует отсутствие тождества между смыслом (в понимании Р. Барта - означающим) и значением знака. Отсутствие позитивистского тождества между истиной внешнего мира и значением адресата само по себе информативно и задает апофатический вектор рассуждения: если адресат услышал / прочитал не то, что сказал / написал адресант, то чему соположено его восприятие? Исследуя «воображение как познавательную способность в разрезе логики», Я. Э. Голосовкер обращается к мифологии чудесного, утверждая, что «в аспекте формальной логики здравого смысла здесь все основывается на error ШМате^аНз ... Но в аспекте логики чудесного это ... основоположное заблуждение есть основоположная аксиома» [4, с. 22].
Мифологичность сознания постулируется феноменологией как одно из его фундаментальных свойств. Согласно А. М. Пятигорскому, «миф сам по себе в определенном смысле есть форма сознания, реализующая себя через содержание текста и через восприятие этого содержания» [8, с. 89]. Именно благодаря мифу как феномену сознания картина мира обретает целостность и полноту - «пункт прибытия смысла образует отправную точку мифа» [2, с. 88]. Любое нарушение целостности картины мира должно быть исправлено в силу horror va-cui - неясное, неуслышанное, недослышанное должно быть восполнено, и тут на помощь приходит миф, складывая в единое целое разорванные фрагменты смысла.
В концепции Р. Барта миф как вторичная семиологическая система есть результат манипулятивных стратегий, запускающих семио-зис в заданном направлении. Однако схема взаимодействия языковой и мифологической систем релевантна и для мифологизации в более широком понимании - подчинения входящих сигналов извне законам собственной правды - правды человеческой души. Концепция механизма намеренного создания идеологического мифа с помощью лексических и визуальных средств, выдвинутая Р. Бартом, на наш взгляд, может быть применена к реконструкции алгоритма создания
индивидуального мифа, лежащего в основе феноменологического тождества между знаком и значением.
По Р. Барту, основополагающим фактором, преобразующим знак в новое означающее, является концепт как побудительная причина возникновения мифа. Поскольку означающее мифа двулико, оно является и смыслом в языковой системе, и формой в мифологической системе, оно полно и пусто одновременно, для наполнения его новым содержанием нужно освободиться от прежнего. Если форма имеет физические пределы, обладает протяженностью и многомерностью, то концепт - это «целостность, туманность». Описывая механизм формирования нового значения, Р. Барт указывает на то, что знак, проходя через концептуальную систему представлений, утрачивает изначальный смысл и обретает новый. «Подобно тому, как у З. Фрейда латентный смысл поведения деформирует его явный смысл, так и в мифе концепт деформирует смысл» [2, с. 67].
Согласно концепции Р. Барта означающее мифологической системы есть конечный элемент языковой системы. Для актуализации мифологического начала и запуска мифологизации необходимо опустошить этот элемент, отказав в релевантности прежнему смыслу, где «уже содержится готовое значение, которое могло бы оказаться самодостаточным, если бы им не завладел миф» [2, с. 81]. Так языковой знак регрессирует к означающему мифа, причем форма не уничтожает смысл полностью, а отодвигает его в тень, обрекая на «смерть в рассрочку». «История, которая словно сочится из формы мифа (означающего), целиком и полностью впитывается концептом (означаемым)» [2, с. 83]. Какая история прочитывается адресатом в означающем, которое адресант не наделяет способностью к мифологизации?
Задаваясь вопросом о причинах появления мифологического значения, Р. Барт утверждает, что оно не совершенно произвольно, а основано на исторических аналогиях; в нашем случае это индивидуальные, феноменологические аналогии. С. Коннор сравнивает ослышку с тестом Роршаха, высвечивающим эмоциональное состояние слушателя в данный момент [12]. Если описать эмоциональное состояние адресата как интенциональный горизонт, где латентно присутствует множество концептов, получающих языковое воплощение благодаря стимулу извне, можно провести параллель между механизмом идеологической мифологизации и механизмом своего рода феноменологической, индивидуальной мифологизации.
Концепт как «побудительная причина, вызывающая к жизни миф», согласно Р. Барту, обладает следующими свойствами: историчность, интенциональность, событийная центричность, акцентуация представлений о реальности, а не самой реальности, открытость, предназначенность, способность выражаться множеством означающих. Поскольку положение о мифообразующей функции концепта носит общегносеологический характер, не ограничиваясь идеологической концептосферой, можно предположить, что и индивидуальный концепт, творящий индивидуальный миф, обладает этими свойствами.
Индивидуальный концепт историчен, но историчность эта фено-менологична, за историей концепта стоит фрагмент личной истории адресата. Историчность характеризует принадлежность концепта некоему временному периоду в жизни адресата. Многочисленны примеры рецептивных деформаций у детей, что, вероятно, связано с их готовностью моделировать собственную реальность - некий возможный мир. В автобиографическом рассказе «Книга» Н. А. Тэффи описывает следующий эпизод: «Иногда слово прочитывается не совсем верно, но тем лучше: оно приобретает особый, непонятный, еле улавливаемый, таинственный смысл» [9, с. 199]. Рассматривая иллюстрацию к роману «Дети капитана Гранта», героиня вместо «Паганель бодрствовал» «сгоряча» прочла «Паганель бодросовал» и запомнила ощущение, порожденное этим необычным словом. «Через несколько лет эта книга снова попалась мне в руки, и узнала я, что Паганель просто-напросто бодрствовал, - и загрустила. Жалко стало яркого, особенного впечатления, какое дало то несуществующее слово» [там же]. Осознание и «исправление» деформации нередко сопровождается разочарованием и сожалением о разрушенном возможном мире. Немало примеров этому находим в мемуарной литературе. Любопытен пример ослышки, приводимый А. П. Чудаковым в автобиографическом романе «Ложится мгла на старые ступени»: он вспоминает, как в голодные послевоенные годы его дед, ставя на стол миску с печеной картошкой, восклицал: «Ребята, мимоскаль за нами!». «Замечательное слово «мимоскаль» означало: налетай. Только много позже Антона осенило, что дед говорил: "Ребята, не Москва ль за нами!". Клич нравиться перестал» [11, с. 235]. В обоих случаях результатом интерпретации стали квазислова - единицы, не существующие в фонде языка, но обретающие и сохраняющие смысл во внутреннем времени ego, которое, изменившись, отвергает их. Всякая ошибка рецепции демонстрирует
факт «опустошения смысла» и «выветривания из него истории» в том смысле, что знак утрачивает - в момент и на момент рецепции -то, что в него заложил адресат, и оказывается во власти адресанта. Именно историчность концепта делает его уязвимым перед историей, которая может легко упразднить его, что и происходит при «возвращении похищенного смысла».
Интенциональность - побудительная сила концепта, которая в случае бартовской внешней мифологизации исходит от адресанта, а в случае индивидуальной мифологизации оказывается направленностью сознания адресата на некое поле латентных концептов, один из которых актуализируется при восприятии. В рассказе В. В. Набокова «Лебеда» мальчик-гимназист, только что узнавший о предстоящей дуэли отца, вместо диктуемого фрагмента «поросший кашкою и цепкой лебедой...» пишет на доске «поросший кашкою и цепкой ли бедой», вызывая негодование учителя: «Какая там "беда"... Откуда ты взял беду? Лебеда, а не беда... Где твои мысли витают?» [7]. На его интенциональном горизонте доминирует всепоглощающая тревога за отца, предчувствие непоправимой утраты. Еще не зная о дуэли, мальчик чувствует себя одиноким, скучая по уехавшей матери и редко видя отца, который посещает службу и фракции - «то есть сборища, на которых, вероятно, все во фраках» [там же]. Такая этимологизация слова «фракции» многое говорит об эмоциональном состоянии мальчика и складе его мышления - он склонен интерпретировать непонятное сам и не находит собеседника, с которым мог бы поделиться своими догадками. Событийным центром мифологизированного дискурса оказывается концепт «беда», значимость которого возрастает и благодаря определению «цепкая» - ведь тревога неотвязно преследует мальчика. Неотвратимо надвигающаяся дуэль оказывается в фокусе переживаний и ощущений героя, властно изгоняя знаки и признаки реального мира. При этом, как «африканский солдат, отдающий честь, не является символом французской империи» и его «реальность несамостоятельна, отодвинута на второй план. она вступает в сговор с явившимся к ней во всеоружии концептом "французская империя"» [2, с. 83], так и «лебеда» не является символом беды, но «вступает в сговор» с соответствующим концептом.
Менее прозрачна интенциональность эфемерных концептов, означающими которых становятся квазислова, например, mondegreen. Однако сам факт порождения таких единиц уже указывает возможные
пути расшифровки мифа. Термин «мондегрин», описывающий когнитивное искажение аудиального восприятия, ведущее к образованию нового текста, был предложен американской писательницей С. Райт в эссе «The Death of Lady Mondegreen», опубликованном в «Harper's Magazine» в 1954 г. [13]. Строки шотландской баллады «The Bonny Earl O'Moray», напеваемые матерью Сильвии:
Ye Highlands and ye Lowlands, Oh, where hae ye been? They hae slain the Earl O' Moray, And laid him on the green
были услышаны девочкой так:
Ye Highlands and ye Lowlands, Oh, where hae ye been? They hae slain the Earl O' Moray, And Lady Mondegreen.
С. Райт подробно описывает возникшую в ее детском воображении картину смерти Леди Мондегрин, «таинственной трагической партнерши Графа»:
I saw it all clearly. The Earl had yellow curly hair and a yellow beard and of course wore a kilt. He was lying in a forest clearing with an arrow in his heart. Lady Mondegreen lay at his side, her long dark brown curls spread out over the moss. She wore a dark green dress embroidered with light green leaves outlined in gold. It had a low neck trimmed with lace (Irish lace I think). An arrow had pierced her throat: from it blood trickled over the lace. Sunlight coming through the leaves made dappled shadows on her cheeks and her closed eyelids. She was holding the Earl's hand1.
Тот факт, что героиня не упоминается в балладе ни до, ни после описываемой сцены, не значим для Сильвии - на горизонте ее внутреннего времени ego доминирует концепт смерти, притягивая знаки извне, похищая их смысл и наделяя собственными значениями. Вероятно, общая трагическая тональность баллады, описание уже свершившейся смерти Графа требуют некоего развития и завершенности; в представлении девочки финальным аккордом баллады становится смерть Леди Мондегрин. Подобно тому, как «французская империя -настоящая побудительная причина сотворения мифа» [2, с. 83], так
1 Цит. по: [12].
и осознание девочкой идеи смерти и готовность воплотить ее в слове есть причина мифологизации знака.
Постулируя связь концепта с конкретной ситуацией, Р. Барт утверждает, что «через концепт в миф вводится новая событийность» (курсив наш. - Н. Е.) [2, с. 83]. Обнародованный в начале царствования Александра III «Манифест о незыблемости самодержавия» с легкой руки оппозиционеров стал называться в народе «ананасный манифест» благодаря неуклюжему обороту: «Объявляем всем верным Нашим подданным: Богу, в неисповедимых судьбах Его, благоугодно было завершить славное Царствование Возлюбленного Родителя Нашего мученическою кончиной, а на Нас возложить Священный долг Самодержавного Правления» [6]. Церковное пение делало неуместный «ананас» весьма заметным. Этот пример иллюстрирует деформацию смысла, которая могла быть изначально ненамеренной, но далее стала намеренно тиражироваться. Социально-политический кризис в стране после убийства Александра II набирал силу, народовольцы направили Александру III ультиматум с требованием реформы системы управления, политической амнистии и либеральных свобод. Среди сторонников перемен были не только вольнодумцы и террористы, но и представители власти, признававшие ее кризис. Растущее антимонархическое движение требовало ответа от царя - и получило «Манифест о незыблемости самодержавия». Знаковое единство «а на Нас возложить Священный долг Самодержавного Правления», являясь третьим, результирующим, элементом языковой системы, выступает как первый элемент мифологической системы - означающее. В России последней четверти XIX в. концепт «самодержавие» обрел черты чего-то неустойчивого, утратившего доверие, и в то же время цепляющегося за привилегию и роскошь. Нейтральный знак языковой системы «а на нас...», вполне понятный и представляющий собой стандартное речевое клише соответствующего стиля, порождает аксиологически окрашенное означаемое мифа - концепт «ананас», который «вводит в миф новую событийность». Кульминационным событием континуума «кризис монархии» становится «ананасный манифест» - один из ключевых знаков эпохи кризиса монархии. Вероятно, в ином концептуальном поле мифологизация не состоялась бы. Согласно Р. Барту, смысл мифа «является частью некоторого события» [2, с. 81], а реакции реципиентов на языковые сообщения неизбежно связаны с переживанием событий [3, с. 103].
В индивидуальный концепт адресата, как и в навязываемый концепт «впитывается не сама реальность, а скорее определенные представления о ней» (курсив наш. - Н. Е.) [2, с. 84]. При восприятии незнакомого текста адресат, стремясь сохранить общую целостность услышанного фрагмента речи, невольно пренебрегает поиском идеального совпадения услышанного со стандартными единицами языковой системы. Не найдя воспринятого означающего в своем ментальном лексиконе, рецептор адаптирует его под доступные единицы. Так, герой романа Дж. Сэлинджера Холден Колфилд слышит строку Р. Бернса «Comin thro the rye» как «Catcher in the Rye» и представляет себе ржаное поле с играющими детьми, которым грозит неведомая опасность. Эта метафора развивается в его сознании по мере формирования жизненных ценностей и осознания своего предназначения, -он начинает видеть себя спасителем детей, который «ловит» их, не давая упасть в пропасть.
Герой повести Б. Морроу и одноименного фильма «Rain man» расчетливый бизнесмен Чарли, узнав своего брата Рэймонда, страдающего аутизмом, начинает постигать ценность человеческих отношений. Кульминацией личностной трансформации Чарли становится осознание того, что Rain Man - полузабытый чудесный персонаж детских воспоминаний, спасающий его от страха и одиночества, - это и есть Рэймонд, чье имя звучало непонятно и потому превратилось в таинственное, но объяснимое Rain Man.
Героиня рассказа Н. А. Тэффи «В вагоне», спросив соседку по купе: «А где вы, извините мене, имеете постоянное жительство?», получает ответ «Мы живем себе в Риге», но слышит «в Риме» [9, с. 148]. Эта ослышка определяет ее отношение к попутчице и весь тон дальнейшей беседы - узнав правду, она резко меняет тон с заискивающего на вызывающий и не желает признать, что ослышалась, полагая, что ее ввели в заблуждение. Проживание в Риме ассоциируется у героини с богатством и высоким общественным положением и успехом. Желание хотя бы отчасти приблизиться к этому идеалу и порождает ослышку.
Эти примеры иллюстрируют эфемерность индивидуального концепта, его принадлежность «правде человеческой души», которая не всегда осознается самим человеком.
Постулируя открытость концепта, Р. Барт полагает, что он -«никоим образом не абстрактная, стерильная сущность, а скорее
конденсат неоформившихся, неустойчивых, туманных ассоциаций; их единство и когерентность зависят прежде всего от функции концепта» [2, с. 84]. Любопытно, что, не упоминая о концепте (и бартов-ской концепции мифа в целом), британский лингвист С. Коннор так описывает попытки слушателя интерпретировать песенную лирику:
listeners to popular music seem to grope in a fog of blunder, botch and misprision, making flailing guesses at sense in the face of what seems to be a world of largely-unintelligible utterance [12].
Представляется неслучайной параллель в описании поведения слушателя у С. Коннора и характеристиками концепта, приводимыми Р. Бартом. И в том, и в другом случае речь идет о «туманности». «При переходе от смысла к форме образ теряет какое-то количество знаний, но зато вбирает в себя знания, содержащиеся в концепте» [2, с. 84].
Предназначенность - индивидуальный концепт, творящий индивидуальный миф, предназначен конкретному адресату, для других он не существует или нерелевантен: так, в приведенном примере из рассказа В. В. Набокова все гимназисты, кроме одного, правильно написали диктант, и только для нашего героя концепт «беда» заслонил смысл обыденных слов. Адресатом может быть и группа людей -так «ананасный манифест» появился в сознании русского народа в исторически обусловленное время. «Концепт точно соответствует какой-то одной функции, он определяется как тяготение к чему-то» [Там же]. В примере из рассказа «Лебеда» на горизонте ожидания мальчика доминирует дуэль, ассоциируемая с бедой. И «лебеда» преобразуется в «беду» именно для него. Р. Барт указывает на намеренность, рассчитанность концепта, его нацеленность на определенный эффект, а также интегрированность в некую более общую систему. Каламбурная фраза «Сенат и Синод живут подАрками» значима для рецептора, знакомого с особенностями архитектурных решений зданий Сената и Синода в Санкт-Петербурге.
Мифологический концепт, как и означаемое в языке, может иметь множество означающих; нередко один и тот же концепт репрезентируется целым рядом означающих; «повторяющаяся репрезентация одного и того же концепта посредством ряда форм представляет огромную ценность для мифолога, так как она позволяет произвести расшифровку мифа» [там же]. Мифологизация становится возможной благодаря отсутствию регулярного соответствия между означающим
и означаемым: рецептор «выбирает» форму концепта из ряда возможных. Так, каламбур «Сенат и Синод живут подАрками» вписывается в концептуальное поле представлений о коррумпированности петербургских чиновников. Поскольку означаемое может иметь много означающих, оно «выбирает» одно из них через доминирующий концепт.
Таким образом, концепт как часть индивидуальной концептос-феры обладает свойствами означаемого мифологической системы. Сходство механизмов идеологической и индивидуальной мифологизации позволяет предположить, что любое восприятие потенциально мифологично - именно благодаря этому становится возможной мифологизация, навязываемая социальными дискурсивными практиками. Концепты, понимаемые «не только как «намеки на возможные значения», «алгебраическое их выражение», но и как отклики на предшествующий языковой опыт человека в целом» [5, с. 281], представляют собой конструкты динамично меняющегося времени ego. В непрерывной последовательности событий-переживаний, образующей горизонт внутреннего времени ego, «надлежит определить место переживания единого образа» [3, с. 46]. Lapsus auris иллюстрирует действие доминирующего концепта, который преобразует поступающий извне знак, приводя его в соответствие с внутренним временем ego адресата - создателя и рецептора мифа.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Арутюнова Н. Д. Виденье и виденье (проблема достоверности) // Логический анализ языка. Между ложью и фантазией / отв. ред. Н. Д. Арутюнова. - М. : Индрик, 2008. - С. 92-104.
2. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М. : Прогресс, 1989. - 616 с.
3. Воскобойник Г. Д. Лингвофилософские основания общей когнитивной теории перевода: дис. ... д-ра филол. наук. - Иркутск, 2004. - 290 с.
4. Голосовкер Я. Э. Логика мифа. - М. : Наука, 1987. - 217 с.
5. Лихачев Д. С. Концептосфера русского языка // Русская словесность. От теории словесности к структуре текста. Антология. - М. : Academia, 1997. - С. 280-287.
6. Манифест о незыблемости самодержавия: высочайший манифест 29 апр. 1881 г. // Государство российское: власть и общество. С древнейших времен до наших дней: сб. док. / под ред. Ю. С. Кукушкина. - М. : Изд-во Моск. ун-та, 1996. - С. 233-235.
7. Набоков В. В. Лебеда [Электронный ресурс]. - Режим доступа : http:// www.libok.net/writer/1436/kniga/53025/nabokov_vladimir_vladimirovich/ lebeda/read.
8. Пятигорский А. М. Мифологические размышления. Лекции по феноменологии мифа. - М. : Языки русской культуры, 1996. - 280 с.
9. ТэффиН. А. Собрание сочинений: в 3 т. - СПб. : РХГИ, 1999. - Т. 1: Проза. Стихи. Пьесы. Воспоминания. Статьи. - 460 с.
10. Фрейд З. Введение в психоанализ: лекции. - М. : Наука, 1991. - 456 с.
11. Чудаков А. П. Ложится мгла на старые ступени: роман-идиллия. - М. : Время, 2012. - 640 с.
12. Connor S. Earslips: Of Mishearings and Mondegreens. - URL : http://www. stevenconnor.com/earslips/.
13. Wright S. The Death of Lady Mondegreen // Harper's Magazine. -1954. - P. 48-51.
