Воспоминания А. И. Белинского Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

Воспоминания

ВОСПОМИНАНИЯ А. И. БЕЛИНСКОГО

А. И. Белинский (1886—1977) — учитель, публицист, краевед

В метрической книге Николаевской церкви погоста Никольского Великолуцкого уезда за 1886 г. (в части первой) о родившихся под № 25 записано:

«Июня 4 родился, 8 крещен Александр. Родители его: села Никольского (Заклики тоже) священник Иоанн Александров Белинский и законная жена его Валентина Ивановна, оба православные. Восприемники были: Великолуцкий 2-ой гильдии купец селения Ба-шева Александр Егорович Пугачев и селения Горок земского фельдшера Ивана Фомича Липовского жена Ольга Александровна Ли-повская. Таинства крещения совершал погоста Медведова священник Василий Князев с псаломщиком Георгием Копыловым».

Отец Александра — Иоанн Александрович Белинский (13 сентября 1856 г. р.) в 1878 г. окончил курс в Псковской духовной семинарии, служил писцом в Псковской духовной консистории, а по получении чина коллежского регистратора, — столоначальником.

Свою священническую деятельность И. А. Белинский начал в селе Никольское Великолуцкого уезда. Позднее стал наблюдателем за церковноприходскими школами 5-го округа Великолуцкого уезда, в 1890 г. был назначен по своему прошению настоятелем Троицкой церкви в г. Опочке.

В этом городе И. А. Белинский стал членом, делопроизводителем, позднее председателем Опочецкого отделения Псковского епархиального училищного совета; отправ-

лял должность наблюдателя и благочинного 1-го Опочецкого округа.

С 1894-го через каждые два года избирался членом правления Опочецкого сельскохозяйственного общества.

В послужном списке И. А. Белинского значится также должность уездного наблюдателя церковноприходских школ. Не один раз он назначался депутатом — от духовенства в уездное земское собрание; училищного съезда в г. Пскове; от благочиннического округа на съезде по делам окружного духовного училища.

И. А. Белинский был членом Опочецко-го уездного училищного совета и училищной комиссии при земской управе, с 1904 г. ежегодно занимал должность председателя на съездах депутатов Псковского училищного округа.

С 1912 г. он преподавал Закон Божий в низшей ремесленной школе в г. Опочке и в Ясенской земской школе Опочецкого уезда.

За свою деятельность И. А. Белинский отмечался как духовными, так и светскими властями. В апреле 1888 г. он был награждён набедренником, 1 июля 1895 г. — фиолетовой скуфьею, 18 мая 1900 г. — камилавкою, 20 июня 1906 г. — наперсным крестом. 14 мая 1912 года по представлению Опочец-кого училищного совета он был удостоен ордена Святой Анны 3-й степени.

После Октябрьской революции почтенного священника и педагога И. А. Белинского ждали уже не награды, а гонения. В 1928 г.

ОГПУ возбудило в отношении него дело за антисоветскую деятельность: Белинский обвинялся по пресловутой 58-й статье части 10 Уголовного кодекса и был приговорен к высылке из родных мест на три года. Однако особое совещание при коллегии ОГПУ вынесло другое решение. Как говорится в выписке из протокола особого совещания 22 сентября 1928 г., «гр. Белинского Ивана Александровича по ст. 58/10 УК — приговорить к лишению свободы сроком на 4 месяца, считая срок наказания с момента вынесения настоящего постановления. Дело сдать в архив».

13 февраля 1997 г. скончавшийся ещё в начале Великой Отечественной войны священник Троицкой церкви Иван Александрович Белинский был посмертно реабилитирован.

Детские годы уже упомянутого выше сына священника, будущего учителя, публициста и краеведа Александра Белинского, прошли в городе Опочке Псковской губернии. Первой его учительницей была Вера Ивановна Порозова (обучался у неё на дому). Когда она переехала в Псков, Александра отдали в частное учебное заведение (частный пансионат Рожновской). Впоследствии, с 1897 по 1907 гг., он обучался в духовном училище, а затем в духовной семинарии г. Пскова. По окончании этих учебных заведений поступил в Юрьевский университет; завершил образование в Санкт-Петербургском Императорском университете на историко-филологическом факультете, получив диплом 2-й степени 29 мая 1912 г.

31 августа 1911 г. в Санкт-Петербургской Входиерусалимской церкви А. И. Белинский был повенчан с Антониной Андреевной Пал-киной первым браком. Антонина Андреевна — опочанка, в метрической книге Успенской церкви г. Опочки за 1891 г. в первой части о родившихся под № 14 женского пола значится:

«Февраля 22 родилась, а 26 крещена Антонина. Родители ея — Псковской губернии, города Опочки купец Андрей Николаевич Палкин и жена его Олимпиада Николаева, оба православного исповедания. Восприемниками были: Псковской губернии, города Опоч-ки купеческий сын Анатолий Андреев Пал-

кин и купца Иоанна Петрова Пальчикова дочь-девица Елизавета Иоаннова. Таинство крещения совершали: протоиерей Иаков Розанов с диаконом Иоанном Загорским и псаломщиком Симеоном Успенским».

За эту женитьбу, на которую не было дано родительского благословения, отец А. И. Белинского лишил его содержания. Поэтому одновременно с учебой в университете А. И. Белинский работал в архиве Александро-Невской лавры.

С 3 сентября 1912 г. по предложению попечителя Виленского учебного округа А. И. Белинский был назначен исправляющим должность сверхштатного преподавателя истории в Могилевскую мужскую гимназию с получением уроков русского языка.

В 1913 г. А. И. Белинский был утверждён в должности сверхштатного преподавателя истории. Вот что по этому поводу писал директор Могилевской мужской гимназии императора Александра I Благословенного попечителю Виленского учебного округа 15 января 1913 г.:

«Предложением Вашего Превосходительства от 3 сентября 1912 года, за № 23285, окончивший курс наук в Императорском Санкт-Петербургском университете по историко-филологическому факультету Александр Белинский был назначен с 3 сентября исправляющим должность сверхштатного преподавателя истории в Моги-левскую гимназию, с поручением ему уроков русского языка.

Вследствие сего и принимая во внимание, что службу свою г. Белинский исполняет с полным усердием и аккуратностью, и обладая надлежащими знаниями и педагогическим тактом, достигает в преподавании вполне удовлетворительных результатов, в чем я убедился при посещении его уроков, я, руководствуясь предложениями г. Министра Народного Просвещения от 8 апреля 1908 г., за № 9926, от 9 января 1909 г. за № 2040, и от 16 февраля 1911 года, за № 5944, имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство об утверждении г. Белинского в должности сверхштатного преподавателя истории со дня его назначения на службу.

При сем честь имею представить документы г. Белинского, а именно:

1) диплом об окончании Санкт-Петербургского университета, за № 30568;

2) метрическое свидетельство за № 5690;

3) копию формулярного списка о службе его отца за № 56914;

4) свидетельство о приписке к призывному участку за № 3748;

5) свидетельство о явке к исполнению воинской повинности».

В январе 1917 г. высочайшим приказом по гражданскому ведомству А. И. Белинский был награжден всемилостивейше орденом Станислава 3-й степени. А ещё ранее он получил датированное 30 ноября 1910 г. свидетельство потомственного почётного гражданина (по рождению на основании высочайше утверждённых мнений Государственного Совета 26 мая 1869 г. и 15 марта 1871 г. о правах детей лиц Православного Духовенства).

26 декабря 1912 г. в Могилеве у супружеской пары Белинских — Александра Ивановича и Антонины Андреевны — родилась дочь Лидия, а 26 мая 1914 г. в Опочке — дочь Любовь, затем в 1916 г. (тоже в Опочке) — сын Виталий. Но Виталий прожил всего около 11 месяцев и умер в августе 1917 г., похоронили его на Троицком кладбище в Опочке.

Александр Иванович Белинский в июльских номерах 1914 г. «Псковского голоса» написал статьи о войне с Германией и Австро-Венгрией за подписью «Б-ий».

В течение 1914 и в начале 1915 гг. Александр Иванович изучал документы о русско-немецких отношениях и написал брошюру «С кем мы дружим» (исторический очерк русско-немецких отношений). Экземпляр данной брошюры можно найти в Национальной библиотеке Республики Беларусь (г. Минск). Весь чистый сбор от продажи брошюры поступил на нужды военного времени. Всего было выпущено 1000 экз., по 40 копеек каждый. Брошюра расходилась в Виленском, Киевском, Петербургском и частично в других округах.

В 1916 г. Александр Иванович организовал из учащихся средних школ г. Могилева рабочую дружину, имевшую целью оказывать помощь семьям призванных на войну в уборке урожая. Дружина поступила под опеку общества «Северопомощь». Попечитель Виленского округа Н. Д. Чечулин благодарил

А. И. Белинского за организацию дружины и ее работу. Кроме того, он предложил директору гимназии выдать А. И. Белинскому 100 руб. на печатание брошюры о полевых работах. Брошюра была Белинским написана и издана в 1916 г. под заглавием «Учащиеся средних школ города Могилева на полевых работах летом 1916 г.». С упомянутой брошюрой также можно познакомиться в Национальной библиотеке Белоруссии. Участники полевых работ получили от А. И. Белинского в подарок экземпляры этого издания — на память об их патриотическом подвиге. А ряд статей, освещавших отдельные эпизоды деятельности учащихся, он поместил в местной газете «Могилевский Вестник».

В конце 1916 — начале 1917 гг. А. И. Белинский занимался историей Галиции, написал и напечатал в «Псковских Епархиальных ведомостях» большую статью, выпущенную отдельным оттиском под заглавием «Галиц-кая Русь и Угорщина».

Сразу после Февральской революции 1917 г. А. И. Белинский совместно с учителем В. П. Соколовым занялся составлением первой книги для чтения, учитывая потребности местной школы (Могилевского округа). Книга удалась, была одобрена отделом народного образования и принята к печати, но Октябрьская революция помешала ее выпуску.

Что же касается преподавательской деятельности А. И. Белинского, то с 1916 г. он преподавал историю в еврейском ремесленном училище, а с 1917 г. — и в земском реальном училище г. Могилева.

В 1919 г., когда в Могилеве были организованы Красноармейские пехотные командные курсы, Александру Ивановичу предложили место заведующего их учебной, однако уже в 1920 г. курсы были переведены в Москву.

В феврале 1919 г. А. И. Белинский был объявлен членом-учредителем ученого совета при Могилевском губернском отделе народного образования, в октябре того же года советом Могилевского педагогического института он был избран преподавателем всеобщей культуры.

В 1919 г. его заочно избрали преподавателем истории в реальном училище г. Опоч-

ки, и семья Белинских приняла решение о переезде в этот город Псковской губернии.

В Опочке с 1 октября 1919 г. по 1 сентября 1924 г., т. е. в течение пяти лет, А. И. Белинский работал в школе II ступени им. Герцена, и с 1 сентября 1924 по 6 ноября 1930 г. — в школе II ступени имени Пушкина и пед-техникуме.

В 1928 г. А. И. Белинский организовал в электромеханическом техникуме кружок краеведения, по его предложению школьники собрали около 1500 частушек, много похоронных песен, примет, поверий, заговоров, свадебных песен и т. д. На основе собранных материалов А. И. Белинским был написан ряд очерков краеведческого характера:

1) «Свадебные обычаи и обряды крестьян Опочецкого района» (Напечатана во 2-м выпуске сборника Псковского общества краеведения «Познай свой край» в 1925 г.);

2) «Похоронные обычаи и обряды крестьян Опочецкого района»;

3) «Опочецкий крестьянин по частушкам (на основании 3000 частушек)» (отзыв об этой статье был дан профессором Д. Зелениным);

4) «Характерные особенности говора крестьян Опочецкого района»;

5) «Гулянка в Опочецком районе»;

6) «Характеристика Опочецкого района в экономическом и культурном отношениях».

Все очерки относились к 1920-м гг., они были прочитаны А. И. Белинским в виде докладов и имели положительный резонанс.

В период с 1919 по 1930 гг. у Александра Ивановича и Антонины Андреевны Белинских родились ещё два сына, но жизнь их оказалась недолгой. Сын Георгий умер на 5-м году жизни от туберкулезного менингита, похоронен был на Троицком кладбище в Опочке. Сын Константин (родился 6 января 1928 г.) скончался в младенчестве и был похоронен на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга.

А. И. Белинский был также инициатором создания в Опочке Пушкинского общества.

Несмотря на успешную педагогическую, общественную и краеведческую деятельность, в ноябре 1930 г. Александр Иванович был арестован Псковским оперсектором

ОГПУ по доносу: он, якобы, среди учащейся молодежи и педагогического персонала ведет антисоветскую агитацию, распространяет провокационные слухи о скорой гибели Советской власти, имеет связи с «бывшими людьми» и духовенством. При обыске у Белинского было обнаружено письмо высланного за контрреволюционную деятельность священника Лаврова и цифровые данные о состоянии опочецких организаций ВКП(б), ВЛКСМ и пионеротряда.

Далее по делу следовало:

«...Возвратясь в г. Опочку (из Могилева), с 1919 года и по день его ареста имел тесные связи и знакомства с «бывшими» людьми, кадетами, бывшими членами СРН (Союза русского народа) и духовенством, в особенности с попом Лавровым, который за контрреволюционную деятельность заключён в Соловецкий концлагерь.

Будучи учителем в Опочецкой школе II ступени, А. И. Белинский в то же время являлся регентом Троицкой церкви до 1925 года, вместе с отцом-священником выступал среди верующих с призывом верить в Бога, посещать церковь и не слушать богохульников коммунистов. Допрошенный в качестве обвиняемого Белинский Александр Иванович виновным себя не признал, одновременно заявил, что членом СРН он не являлся, а лишь знал некоторых лиц, состоявших ранее в данном союзе. Будучи студентом, по своим политическим убеждениям был близок к меньшевикам; что Октябрьская революция привела его в смущение, и он отнёсся к ней недоверчиво, так как Временное правительство и Учредительное собрание, по его убеждению, вполне отражали волю всего народа, и поэтому он свой голос отдал за либералов. Ни в какой партии не состоит, потому что член партии весьма узкий человек и партия, по его заявлению, и до настоящего времени есть догма. Издал брошюру «С кем мы дружим» с уклоном патриотического толка лишь потому, что считал и считает, чтоб Россия была едина и неделима».

А. И. Белинский был осужден 30 января 1931 г. тройкой ПП ОГПУ Ленинградского военного округа по ст. 58-10 УК РСФСР на 5 лет исправительно-трудовых лагерей. Реабилитировали его 13 сентября 1989 г.

Воспоминания А. И. Белинского «Государственный преступник», повествующие о его аресте и жизни в лагере, были опубликованы в литературно-художественном и общественно-политическом журнале «Звезда» (СПб., 2000. № 11).

Отбыв срок заключения в лагере на Поповом острове (побережье Белого моря), Александр Иванович вместе с женой поселился на территории нынешней Новгородской области, в 1943 году их угнали в Германию. После возвращения на Родину Белинский занимался преподавательской деятельностью и жил в поселке Пола Старорусского района.

Но связи с Опочкой он не прерывал, вел переписку и сотрудничал с редакцией местной газеты «Красный маяк», на страницах которой печатались его краеведческие статьи, иногда совместно с Н. К. Польским — одним из инициаторов создания краеведческого музея в Опочке.

Сохранилось интересное письмо Белинского от 22 марта 1967 г., адресованное Николаю Ивановичу (?). Вот что в нём написано:

«Уважаемый Николай Иванович!

Получил Ваше теплое послание и вот собрался ответить. Задержался потому, что хворает жена. 20-го она легла в больницу, — мучает гипертония. Письмо Ваше дышит оптимизмом. Добро тому, кто верит; я, к сожалению, не оптимист, может быть, потому и не получаю того, что заслужил. Прежде всего, относительно С. Ф. Мурыги-на. Я его не знаю, никогда с ним не встречался и потому не рассчитываю на помощь с его стороны. Два года уже не посылаю туда заметок. Мне не понравилось, что за мои статьи газета не платит и не благодарит. Хотя некоторые корреспонденции заслуживали бы внимания. Имею в виду небольшую заметку о завещании И. А. Крылова, который своё имущество завещал мужу своей «крестницы» Савельеву, «а у сего завещания был и руку приложил почётный гражданин опочецкий 2-й гильдии купец и кавалер Василий Михайлович Калчин» (Крылов, как и Пушкин, чуть-чуть связался с Опочкой).

Послал в «Красный маяк» небольшой некролог о Петре Ивановиче Ульянове, моём бывшем ученике, хорошо игравшем на сцене

опочецкого театра, организаторе первой футбольной команды в Опочке, преподавателе Института имени Лесгафта, умершем в Ленинграде. Редакция газеты ответила, что «назначение газеты — обслуживать сельское хозяйство, и нет резона говорить о театральных заслугах граждан». Комментарии, как говорят, излишни.

Бывает и хуже: послал я большую статью о псковском и новгородском говорах в Институт литературы имени А. С. Пушкина в Ленинграде. Работу передали в Институт языкознания. Сотрудник института Попов прислал благодарность и передал работу в комиссию, которая занята составлением диалектического словаря СССР. Мне один мой ученик сообщил, что в июле 1966 года по радио передавали о 1-м томе этого большого труда, и в числе людей, отдавших в комиссию сведения о псковском и новгородских говорах, была названа моя фамилия. Хоть бы прислали книгу в подарок.

А сотрудник Новгородского педагогического института Никитин эти материалы использовал в статье, изданной институтом, причём в подстрочнике напечатал: «Толчок к моей работе дали материалы преподавателя Полновской школы Белинского Александра Ивановича». Это был такой толчок, что бывшая ученица моя Петрова сообщила мне: «Нам читали Вашу статью...» (Я в своё время читал статью ученикам 9-10 классов, и её узнали).

Выходит так: земля ваша, а хлеб наш. Сверх всякого ожидания удача выпала на мою статью «Леса и люди». Её напечатал альманах «Охотничьи просторы» № 21. Прислали хороший гонорар. А вот вторую статью не напечатали до сего дня (послана в 1964 году). Дважды подтвердили, что напечатают в конце 1966 года, а потом в начале 1967 года, но до сего времени я не получил ни книжки (№ 25), ни гонорара.

Несколько рассказов я посылал в журнал «Юный натуралист» («Белочка», «Журавль-кормилец» и другие). Присылают хорошие рецензии — «Трогательный рассказ, но кто не знает белочки, об ней много написано...» Или: «С огорчением возвращаем Вашу работу «Патриарх лесов», так как о дубах много написано» (журнал «Нива»).

Одним словом, «местов нет».

Посылал в «Неву» большую работу о своём аресте и злоключениях советского арестанта. Рецензент неплохо оценил статью, но оказывается, я «опоздал», так как «уже много на такую тему напечатано». Так что «лови момент».

Сейчас у меня лежит большая статья об Опочке и районе. Она была бы неплохим дополнением к книге Софийского, так как подробнее говорит о природе, хозяйстве и сельском населении района. Запросил Псков об издании этой статьи, ответили кратко и убедительно: «В Пскове издательства нет».

Есть очерк: «Люди дореволюционной Опочки» и второй — «Из прошлого города Опочки и её района». Кроме того, имею несколько статей и рассказов — «Гулянки в Опочецком районе», «Свадьба — обычаи, приметы, песни — в Опочецком районе». В том же стиле «Похоронные обряды...», рассказ «Вересина», «На футора» и прочее. Словом, материала наберётся на толстую книгу, но вот беда: интереса к таким трудам нет.

Ждать мне некогда и нечего. Передам всё по наследству дочерям, а там — что будет. Вот по всем таким причинам не верю и в то, что кому-то мы нужны в Опочке и нас приютят там. Летом, вероятно, поеду, может быть, поговорю о комнате, а только всё это напрасно, Николай Иванович, «ме-стов нет».

Вот хорошо бы было встретиться, но Вы забрались далеко, и не слышу, что думаете посмотреть Опочку.

В Челябинске живёт одна моя ученица — Зоя Степановна Рослякова. Она инженер-технолог, живёт на Бугурусланской улице, дом 57, квартира 8, ежегодно летом приезжает в Полу. Она Вам может рассказать о нас и, может быть, если пожелаете, довезёт до Полы, были бы очень рады Вас видеть. Между прочим, у нас и рыбкой позабавиться можно. Для сего ремонтирую чёлн. Привет от нас Вам и Ольге Александровне. Я посылал Польскому для его работы сведения об Ал. Ив. Властелице.

Всего хорошего.

Уважающий Вас А. Белинский».

А вот письмо А. И. Белинскому от 8 июня 1959 г. из Института русской литературы:

«Многоуважаемый Александр Иванович!

Простите, что так долго не отвечала, — перед отъездом я совсем закрутилась и не успела Вам написать, а весь май месяц меня не было в Ленинграде. Итак, сейчас у меня находится 8 (восемь) тетрадей с Вашими работами. «Характерные особенности говора Опочецкого уезда» — я опять покажу в Институте русского языка. О всех остальных Ваших работах я говорила в секторе народного творчества, зондируя почву, — нельзя ли их опубликовать в «Трудах».

К сожалению, в смысле публикации пока ничего не выходит. Говорят, и не без основания, что тема локальная, — Опочка, и года дальние — 1920-е... Сам же материал интересный, хотя изложен и не академично, а скорее в беллетристическом стиле. Что можно сделать? Попробовать опубликовать кое-что в псковских изданиях. Для начала я написала кое-кому из тех мест. Подождём ответа. Когда выяснится, к кому лучше обратиться, напишу Вам сразу же. Александр Иванович, те материалы, что Вы прислали, независимо от того, будут они опубликованы или нет, можно считать основой Вашей архивной коллекции? Если да, то в следующем письме я сообщу номер Вашей коллекции, и все последующие материалы, присылаемые Вами, будут помещаться только в неё.

А по Новгородской области Вам удалось что-либо записать?

Желаю всего лучшего.

Г. Г. Шаповалова».

И вот ответ А. И. Белинского от 16 июня 1959 г.:

«Получил Ваше письмо от 6 июня 1959 года.

Благодарю за хлопоты о напечатании моих статей «Об обычаях, приметах, поверьях и пр. населения Опочецкого района в 1920-х годах». Претендовать на напечата-ние их в «ТрудахАкадемии наук»я и не думал. Свои работы рассчитывал на читателя рядового и прежде всего на грамотеев Псковской области, поэтому старался иногда име-

ющиеся знания и для науки данные вправить в литературную рамку, что часто делает сухой материал интересным для широкого читателя.

Я получил хорошие отзывы о своих работах от Псковского дома народного творчества, от Псковского историко-худо-жественного музея, но напечатать их они отказались, так как материал не соответствует профилю их изданий.

Прошу оставить мои статьи не в дар (это очень громко), а на хранение при Институте. Надеюсь, что когда-нибудь материалы пригодятся.

Никаких записей по Новгородской области пока не сделал. Нашёл нескольких певцов старых песен, но они заняты и отказались от собеседования до глубокой осени, когда кончится полевая страда.

Будьте здоровы.

С приветом уважающий Вас А. Белинский».

Александр Иванович Белинский умер в 1977 г., на 91-м году жизни, похоронен на кладбище в пос. Пола Новгородской области. Его жена, Антонина Андреевна, пережила мужа на 14 лет и скончалась в 100-летнем возрасте в 1991 г.

Источники

1. Воспоминания А. И. Белинского // Фонды Опочецкого краеведческого музея. Рукопись.

2. Метрическое свидетельство о рождении А. И. Белинского за № 5690.

3. Метрическая выписка от 1911 года 19 августа из метрической книги Успенской церкви за 1891 г.

4. ОРАФ УФСБ по Псковской области АА-17324.

5. ОРАФ УФСБ по Псковской области АА-4223.

6. Формулярный список о службе священника Святыя Живоначальныя Троицы церкви г. Опочки Иоанна Александрова Белинского за 1906 год.

7. Формулярный список сверхштатного преподавателя истории в Могилевской мужской гимназии имени Александра I А. И. Белинского. Составлен 7 февраля 1912 года.

8. Письмо из Института русской литературы от 8 июня 1959 г. А. И. Белинскому.

9. Письмо А. И. Белинского от 16 июня 1959 г. в Институт русской литературы.

10. Письмо от 22 марта 1967 г.

Примечание: Воспоминания Белинского А. И. хранятся в Опочецком краеведческом музее. Они были переданы Татьяной Петровной Перугиной (жительницей Санкт-Петербурга) как подарок к 600-летию Опочки при непосредственном и огромном содействии опочецкого краеведа — Л. В. Гавриловой (умерла в апреле 2018 г.).

А. В. Кондратеня, член Псковского регионального отделения

Союза краеведов России

Воспоминания А. И. Белинского

Духовное училище

В первый раз в жизни приходилось ехать по железной дороге. С нетерпением ожидал я поезда. Красная фуражка начальника полустанка Федосино, загадочные постукивания телеграфного аппарата, короткие реплики железнодорожных служащих — «вышел», «опаздывает», звуки паровозного свистка, сигнальных рожков, гудение телеграфных струн для меня были полны таинственности. Я был настроен нервно... Вдали послышался шум. На повороте у леса показались огни паровоза, как три огромных фонаря, бежавшие впереди громыхавшего своими железными членами чудовища.

— Не зевай, поезд стоит одну минуту, — предупреждал отец.

Ударил один раз станционный колокол. Загромыхал паровоз, застучали колёса вагонов, поезд налетел, как какой-то железный зверь, и побежал мимо станционных построек. Мне казалось, что он убежит. Вдруг он зашипел, заскрипел и неожиданно остановился. Только труба мерно пыхтела, выдыхая негустые клубы дыма.. .Пуф, пуф, пуф.

Соображать было некогда. Пассажиры метнулись к одному из вагонов и полезли по ступенькам, как раки в мережку. Меня подтолкнули и втиснули в двери вагона, густо набитого народом.

Три звонка — динь, динь, динь.Раз-дался дробный свисток кондуктора, прокричал паровоз, залязгали цепи, буфера, и поезд покатился дальше. В окно я увидел красную шапку дежурного с флажком в руке, огоньки семафора. Потом всё скрылось во мраке. Мимо окон неслись искры, выбрасываемые трубой паровоза. Напрасно я старался разглядеть, что делается у полотна. Мрак ночи лишь изредка прорезывался огоньками сторожевых будок.

Через 15-20 минут поезд прибыл на ст. Остров. Новые пассажиры полезли в вагоны. На дебаркадере было много отъезжающей и провожающей публики. Я не отходил от окна, хотя отец не один раз пытался усадить меня на скамейку.

Мало-помалу время и покачивание вагона убаюкали меня, и я уснул, пристроившись, сам не помню как, на боковой скамеечке и уткнувшись головой в колени какой-то женщины, которая тоже задремала и придавила меня своим грузным корпусом. Во сне мне снился человек в красной шапке, черная яма с гробом, бабушка на крылечке дома. Когда отец разбудил меня, я не сразу понял, что кругом происходит. Мелькали огни, в вагоне все снимали с полок корзины, узелки, выходили на дорожку и продвигались к двери. Поезд прибыл в Псков.

— Вот и Псков.Выходи которые!.. Что стали, .загородили проход?!

— Успеешь, дай время, все выйдем, — заворчал басок.

— Ка-акой быстрый, — запищала бабёнка. — Что ж, аль по головам лазить?

— Поезд стоит 15 минут, все успеем выйти, — успокоительно прогнусавил зевнувший во весь рот пассажир.

Поталкивая друг друга корзинами, туго набитыми мешками, выстроившаяся в проходе ленточка пассажиров выползла из вагона, рассыпалась по хорошо освещенному перрону и скрывалась в дверях вокзала. Мы с отцом вышли почти последними. Помню, я побаивался, как бы поезд не двинулся прежде, чем успеем выбраться из вагона. Однако всё обошлось благополучно. Навстречу нам в вагон хлынула новая толпа пассажиров, которые ехали в Петербург. На ступеньках вагонов началась давка, ругань. Через головы пассажиров, сбивая шляпы, шапки, подавали и принимали тяжёлые мешки, сундуки, корзины. Всё это, как голодные, глотали вагоны, похожие на позвонки огромного чудовища, трехглазая голова которого пыхтела, выплёвывала огненные и водяные брызги, шипела. Постепенно толпа редела. Людской говор стихал. Мимо прокатилась порожняя тележка на четырех колёсах, на которой только что везли багаж. Засаленные, с грязными руками и лицами смазчики постучали молоточками по вагонным колёсам, проверяя их исправность, подлили масла в маслянки...

— Готово?

— Сейчас.

— Третий! — скомандовал человек в красной шапке.

Раздались три резких удара в колокол. Заливчато откликнулся своей задорной трелью свисток старшего кондуктора поезда. Оглушительно, басисто прогудел паровоз. Поезд, как бы нехотя, зашевелился, заскрежетал. Труба выбросила целые облака черного с искрами дыма. Всё быстрее замелькали вагоны. Наконец, проскочил последний из них с двумя красными фонарями сзади.

— Пойдём, — сказал отец, — не знаю только, к кому нам ехать.. .Аль на вокзале заночевать.

Я молчал. Сидеть на вокзале целую ночь мне не улыбалось.

— Поедем к отцу Полиевкту, не прогонят.

Наняли извозчика, который заявил, что

знает дом отца Полиевкта. Договорились за 40 копеек. По дороге отец рассказал мне, кто такой о. Полиевкт Златинский. Приходился

он мне больше чем троюродным дядюшкой, нечто вроде десятой воды на киселе. Раньше служил протодиаконом в Псковском кафедральном соборе, был обладателем могучего и на редкость красивого бархатистого баса. Теперь служил священником в Покровской «от пролома» церкви. Встретил он нас не очень радушно: «не вовремя гость хуже татарина». Он никогда нас не ожидал, был, по-видимому, недоволен, что разбудили его, проговорил немного в нос какое-то приветствие, постарался поскорее уложить нас спать и ушёл.

Ложась в кровать, отец задал мне несколько вопросов из священной истории. Я перепутал сыновей Ноя и Авраама. Неудачный ответ раздражил отца, и он прочёл мне наполненное упрёками нравоучение, предсказывая провал на экзамене. Я терпеливо молчал, зная по опыту, что возражения и оправдания не принесут пользы, а ещё больше раздражат отца. 8 августа был экзамен. Проснулся я рано. Подробно осмотрел чистую комнату с низкими потолками, небольшими окошками, установленными цветами. Мысль об экзамене грызла меня. Я знал, что отец сейчас начнёт мурыжить, сердиться, угрожать. А там потребуют к ответу какие-то чужие, очень умные люди. Загрызут.Ско-рей бы.. .Будь, что будет.

За чаем отец рассказал Златинским, что привёз сына в Духовное училище. Я рассмотрел могучую фигуру о. Полиевкта. Он едва не хватал головой до потолка. Густые брови нависли над чёрными глазами. Вьющиеся чуть седые волосы копной покрывали большую голову, красиво волнами спускались на плечи. Говорил он немного в нос, басом. Звуки вырывались густой волной, как будто им было тесно в мощной фигуре о. Полиевкта. Наполняя комнату, они, как барабан, стучали в барабанные перепонки.

— Ничего, не бойся, выдержишь.Вам уже пора, — сказал он. — Пока идете, как раз будет.. .Приходите обедать.

Худенькая женщина, кажется, жена Зла-тинского, повторила приглашение. Мы встали и, пообещав зайти, направились в училище.

— Сейчас начнётся допрос, — думал я, — опять попадёт.

Действительно, только вышли за калитку, отец начал экзамен.

— Назови сыновей Ноя, прочти молитву Господню, сколько будет 8х9, сколько десятков в 1000, какие стихотворения знаешь? И т. д.

Получив неудачный ответ, отец крякал, раздражённо, упрекал меня, срамил.

Нехорошие мысли бродили в это время в моей голове. Удручённый предсказаниями отца об экзамене, я не заметил, как мы дошли до переправы на реке Великой у Мирожско-го монастыря. В огромную лодку, каких я не видел в Опочке, вместе с нами село ещё несколько человек. Полноводная широкая река спокойно, незаметно несла свои воды. Перевозчик чуть-чуть поднимал вёсла над водой, без всякого напряжения погружал в воду, опять поднимал. Было такое впечатление, что он шлёпает веслами по одному месту. А между тем лодка, хоть и медленно, приближалась к противоположному берегу. Я успел увидеть вдали огромные суда, которые отец назвал «барками», большой мост, по которому прошёл поезд, монастырь, обнесённый каменной стеной. Расспрашивать отца об этих сооружениях я боялся, да и стыдился посторонних. Кроме того, я чувствовал, что на берегу отец опять начнёт экзаменовать. Надо было собирать силы для отражения назойливых атак. Лодка причалила. Все положили по медной монете в деревянную чашку, стоявшую в носовой части лодки, и пошли в разные стороны. Хотелось полюбоваться открывшейся панорамой города, диковинами, которых я раньше не видел. Но отец продолжал повторять программу, выковыривая вопросы один труднее другого. Я был рассеян. Любовался маленьким пароходиком, спешившим в сторону железнодорожного моста. На борту парохода надпись — «Александр». Так же зовут, как и меня. Пароходик набит пассажирами. Огромную барку канатом подтягивали к берегу. Четыре человека вкруговую ходили по палубе, грудью налегая на деревянную крестовину, наматывая канат на толстую катушку.

Ребята таскали ершей и наматывали их на ниточку. — На вопросы отца отвечал невпопад.

Наконец, подошли к большому, красивому каменному зданию. С трудом поддалась тяжёлая, резьбой украшенная дверь.Боль-

шой коридор был набит народом. Священники с большими серебряными крестами на толстых серебряных цепях, диаконы, псаломщики, светские люди, женщины, ребята гудели, как шмели. Нашлись знакомые: Миша Невлянинов и Ванюшка Кузьмин. Они подхватили меня под руки, и повели показывать классы, зал. Чистота, простор, свет произвели благоприятное впечатление.

Я рад был, что освободился от опеки отца, старался избегать встречи с ним. Наблюдая ребят — черненьких, беленьких, рыженьких, курносых и длинноносых, стриженых и вихрастых, перекидываясь с ними замечаниями, подставляя ногу, зацепая локтями, я забыл, зачем пришёл. Все Адамы, Исааки, филистимляне и иудеи задернулись какой-то дымкой. Скоро, однако, резкий звонок положил конец беспечным прогулкам. Перед густой толпой отцов, матерей и их чад выступил какой-то незнакомец и начал называть фамилии.

— Аполинский Павел, Бессребренников Яков, Белинский Александр, — услышал я.

— Здесь.

— Иди в класс.

Я пождал Ванюшку и Мишку, и мы втроём вошли в класс, окнами выходивший на реку. Здесь стояли парты, две классных доски, стол, покрытый зелёным сукном, и несколько стульев. Втроём уселись за одну парту. С задней скамейки нам дали по щелчку. Ванюшка почесал затылок и, когда хотели дать по второму, ухватил одного мальчугана за вихор и пригнул к парте, а я дал ему ряд несколько ответных щелчков в маковку и загривок. Это могло иметь неприятные последствия, но вихрастый не успел получить реванша. В класс вошли экзаменаторы: совершенно бритый, с седой головой человек в костюме, какого я никогда не видывал. Мы переглянулись и чуть вслух не рассмеялись. Миша толкнул нас с Ванькой в бок локтями. Позднее я узнал, что костюм этот называется фраком. За бритым маленькими шажками семенил седенький старичок в сюртуке с желтыми пуговицами, и священник с большой лысиной и очень густыми черными волосами по вискам и затылку.

Человек во фраке приказал прочесть молитву. Кто-то из ребят отчеканил:

— Преблагий господи!

— Сядьте, — скомандовал бритый.

— Должно быть, старший, — соображал я.

Потом стали вызывать по два человека. Один подходил к столу, и тут его спрашивал старичок в сюртуке по русскому и церков-но-славянскому языку и по Закону Божию, а другой выходил к доске, где священник экзаменовал по арифметике.

— Священник, а спрашивает по арифметике, а тот в сюртуке, а спрашивает по Закону Божию, что-то не так, — думал я.

А бритый во фраке подходил то к столу, то к доске и задавал вопросы по всем предметам.

— Чего путается? Сидел бы на одном месте, — с досадой делился я своими мыслями с Ванюшкой.

— Молчи, — прошептал он мне и толкнул локтём в бок.

А бритый уже заметил нас и прохрипел:

— Вы, приятели, не разговаривайте и не деритесь, а то будем спрашивать последними.

Все ребята посмотрели в нашу сторону. Миша Невлянинов немного отодвинулся от меня, а Ванюшка ещё тише шепнул:

— Из-за тебя.

Я чувствовал, что покраснел, и подумал:

— Теперь пропал. Если б не этот бритый, так выдержал бы, а теперь. Попадёт от отца.

Занятый такими мыслями, я прозевал, когда назвали мою фамилию.

— Белинский! — проговорил старичок в сюртуке во второй и третий раз. Одновременно Ванюшка толкнул меня, а Миша сказал:

— Иди!

Нерешительно подошёл я к столу и положил руки на зелёное сукно.

— Сними руки и опусти их, — прохрипел бритый.

Я подчинился и, кажется, опять покраснел. Мне предложили сказать наизусть стихотворение «Мужичок с ноготок». Подражая Феде Вихману, который в пансионе Рожнов-ских произносил стихи, как артист, я неплохо справился со своей задачей, хоть и стыдно было менять голос для реплик автора и мужика. Похвалили. Какую-то статью прочёл

и разобрал предложение по частям речи хорошо. Опять похвалили. Даже бритый заметил: «Шалун, а отвечает хорошо». Хуже пошло со славянским языком. Читал я псалом быстро, но не соблюдал церковно-славянского произношения, и бритый останавливал меня на каждом слове. Особенно заедала буква «Г». Я произносил её так же, как по-русски, а бритый требовал другого произношения, наподобие немецкой буквы «И» или на украинский манер: «Глагола», «Господь».

—Не «глагола», «господь», а «Илагола», «Иосподь», — поправлял бритый.

Подвела и буква «е», которую я произносил, как «ё» («в веселии своём-своём»).

— Нет, приятель, по-славянски ты читать не умеешь, плохо, плохо.

Я смущённо опустил книгу и ждал дальнейших вопросов. — Молитву произнёс без запинки и с правильным произношением, назвал первых людей, рассказал про всемирный потоп. Дела опять пошли в гору. Задачу в 3 действия решил в один момент, таблицу умножения отрапортовал.

Отпустили с напутствием, что надо научиться читать по-славянски.

— Неужели не примут? — думал я, уходя из класса.

В коридоре встретился с отцом.

— Ну, что?

— Не знаю.

— Ответил?..Что спросили? Какую задачу решал?..

— Не помню.. .позабыл.

Кругом засмеялись.

Скоро вошли Миша и Ванюшка, и мы постарались скрыться с глаз отцов. Ванюшка был недоволен бритым. Он к нему и привязался за чтение. Кроме того, Ванюшка спутал что-то по священной истории. Миша согласился с нами, что бритый — плохой человек. Однако и бритого, и других экзаменаторов мы быстро забыли, смешавшись с толпой ребят, среди которых был и вихрастый. Он подставил ногу Ванюшке, но тот заметил, зацепил его свой ногой так, что он грудью сел на пол при общем смехе всей компании. Ванюшка геройски заметил:

— Не приставай!

Я со своей стороны, прибавил:

— А то.

Эти реплики однако были излишни, потому что вихрастый насилу поднялся, прислонился к стенке и виновато улыбался.

Часа в четыре экзамен кончился, и объявили отметки. По русскому и церковно-сла-вянскому языку выводилась общая отметка. Мне прочли балл 3,75, по арифметике и Закону Божьему по 5. Ванюшке по русскому вывели 2,50, по Закону Божию — 3 и по арифметике — 4. У Миши Невлянинова была круглая четвёрка.

Отец сказал мне, что Ванюшкины дела плохи. Что-то защемило на сердце, когда я подумал, что Ванюшка не идёт учиться, поедет в Овсищи. С ним было бы смелее.

Ванюшка со слезами на глазах подтвердил, что его не примут; отец его об этом уже узнал, и он в тот же день вечером спешил на поезд. Жаль было расставаться с ним. Хотелось сказать что-то в утешение, и стыдно было смотреть на него, точно совершалась какая-то несправедливость. Меня и Мишу обещали принять.

Отец был очень доволен. Он больше не спрашивал о детях Ноя и Авраама. За обедом у Златинских похвалил, заявив, что не ожидал таких ответов по Закону Божию и арифметике. Вину за церковно-славянский язык он сваливал на учительницу-польку, которая сама не умела читать по-славянски. Вечер провели за самоваром у о. Полиевкта, который делился с отцом епархиальными новостями, рассказывал об учителях духовного училища, сообщил, что в прошлом году утонул его племянник Борис Златинский, купаясь у собора, рекомендовал мне быть осторожным и т. п. Переночевали мы опять у него. 9-го августа отец отвёз меня в училище, а сам отправился в Опочку.

Запомнилось несколько моментов из первых дней жизни в училище. Оставшись один, я пошёл в комнату, выходившую окнами на реку. Там всегда размещался 1-й класс. Грустные мысли лезли в голову. Один.Ни-кого своих кругом.Все бросили.Завезли, как щенка.Когда я теперь увижу маму?... Когда попаду в Опочку?...Слёзы бежали по щекам.

Против училища на реке стояла огромная барка «Красавица». Из неё выкачивали воду. Из отверстия в борту через равномер-

ные промежутки времени вырывалась струя, выбрасываемая в реку какой-то скрытой, неведомой силой. Паруса были прикручены веревками к высоченной мачте. Сновали в разных направлениях лодочки, отчаливали и приставали пароходики у пристани на противоположном берегу. Всё это было новое, незнакомое, какое-то чужое.. .Опять бы в Опоч-ку или в Овсищи.Там тоже нехорошо. Могильный холмик.Дедушки нет. Бабушка в чёрном платочке. Куда ни посмотришь, одна тоска.

К вечеру в училище привели ещё ребят, которые держали экзамены вместе со мною. Некоторые из них чувствовали себя весело: возились, бегали по коридорам, по залу, катались по перилам на лестнице, которая вела во 2-й этаж. Как они это могут? Неужели им не жаль расставаться с домом? Не скучно без своих? В спальне, где нам указали ночлег, я обильно смачивал слезами подушку, закрываясь одеялом с головой. Ночью приехали какие-то новые ребята. По тону их разговора я догадывался, что это ученики, уже бывавшие здесь.

— Кто-то спит. Новички.какой-то белоголовый на моём месте.Куда ложиться?.. Всё равно.

Долго не спалось. Когда проснулся, не сразу сообразил, где я. Ах, да.Псков., училище., никого своих...По соседству на лесопильном заводе прогудел пронзительный гудок. Ребята зашевелились, начали поднимать головы, протирать заспанные глаза, одеваться. 7 часов. Пошли в умывальную. Я сходил в гардеробную за полотенцем и тоже пошёл мыться. Длинная комната.Водопро-водные краны. Всё удобно, хорошо. После умывания чай в большой столовой в нижнем этаже. В два ряда столы, покрытые чистыми голубыми клеёнками. Штук 20 белых глиняных кружек.Каждому принесли по куску белого хлеба-ситника, по два кусочка пилёного сахара; из большого начищенного чайника красный меди налили не очень горячего чая.

В столовую вошёл какой-то мужчина с маленькой бородкой клинышком. Он поговорил с некоторыми из знакомых ребят. Из их беседы я узнал, что ребята приехали держать переэкзаменовки. Это они-то и входили в спальню ночью.

Перед чаем и после чая какой-то шустрый мальчуган прочёл положенные молитвы. Из столовой разбрелись кто куда. Я пошёл опять в 1-й класс к своему окошку. На реке на прежнем месте стояла «Красавица», сновали пароходики, лодки. Всё, как вчера. — Подошёл какой-то мальчик, державший со мной экзамен. Познакомились.Никоша Князевский из погоста Теребени, Опочецкого уезда. Взяли друг друга за талию, и пошли в зал. Навстречу несколько старых учеников.

— Как фамилия?

— А тебе какое дело?

— Я его знаю.. .Он из Опочки.

— Который?

— Да вон этот.Сын священника Троицкой церкви.

Я посмотрел на чёрненького незнакомца и ничего не сказал.

— Почему он меня знает?

Немного спустя он подошёл к нам, стал в середину и закружился с нами по зальчику. Мы узнали, что зовут его Петя Рудаков, что он из Опочки и приехал держать переэкзаменовки по русскому языку и арифметике. Он называл нам фамилии мелькавших в разных направлениях ребят.

— Это Ленька Полянский, — сказал он, указывая на шалившего, раскрасневшегося мальчика с неостриженными волосами, курносенького. — Скажи ему — «Мопс».

Не отдавая себе отчёта в последствиях такой шутки, я крикнул вдогонку фыронос-ному Леньке:

— «Мопс»!

«Мопс» остановился, с недоумением оглянулся, стараясь узнать, кто крикнул. Ребята смеялись. Кто-то, видно, указал на меня. Он подошёл и, не говоря ни слова, звонко шлёпнул меня по затылку. Я отделился от своих товарищей и дал хорошую пощечину не ожидавшему такой дерзости Леньке. Оправившись, он стал наступать, замахнулся со всего плеча и хотел ударить меня кулаком. Я уклонился, подставил сопернику ногу, и он растянулся у самой иконы в честь Александра Невского. Ребята дружно засмеялись. Взбешённый неудачей, Мопс поднялся, замахал руками, стараясь нанести мне удары. Хотя он был и сильнее и больше меня, я принял бой и отвечал на его удары, метя в лицо. Кому по-

пало больше, — не знаю. В пылу драки я не чувствовал боли. На лице своего противника видел красные пятна — результаты хороших попаданий. Это меня подбадривало. Кругом слышались поощрительные реплики. Я не уступал, пока нас не развели. Петя Рудаков и некоторые другие смеялись над Лёнькой, а по моему адресу говорили:

— Молодец, не испугался.

Ленька петухом ходил около меня, заправив руки в карманы. Он, как видно, не прочь был продолжать бой до решительной победы. Во мне тоже ещё не пропал боевой пыл. Публика заметно ожидала продолжения спектакля. Но в этот момент из своей комнаты вышел тот самый молодой человек с бородкой, которого я видел в столовой. Ленька отпрянул, ребята рассеялись. Мы, как ни в чём не бывало, зашагали.

— Это наш надзиратель Василий Иванович Овсянкин, — сказал мне Петя, — он сердитый.

Столкновение с Ленькой показало мне, что не следует бросаться словами, что за драку могло попасть от Василия Ивановича. С Ленькой я скоро помирился и поладил. Он оказался сыном просвирни из погоста По-ляни, Опочецкого уезда, был весёлый, живой мальчик, забияка, гроза малышей, которых то и дело наделял подзатыльниками. Кличка «Мопс» была дана ему за маленький, вздёрнутый нос на широком веснушчатом, белобрысом лице. Он всегда был в движении. Весь корпус его то сжимался, то распрямлялся, как на пружинах.Переэкзаменовок он не выдержал, остался во 2-м классе и сел на одну скамью с Петей Рудаковым, который держал испытания тоже неудачно. Училище постепенно наполнялось. Приходили и приезжали всё новые и новые ребята.

Тоска по дому не пропадала. Через несколько дней после начала занятий приехала мама. Она привезла крашеный коричневый лаком сундучок с бельём, булками, вареньем. Личина сундучка открывалась с какой-то музыкой, которая разносилась по всей гардеробной. Ребята хорошо знали этот звук, и, как только я открывал крышку, около меня собиралась целая компания, проверявшая мои богатства. Когда мама уезжала, она говорила:

— Ты, сынушка, не скупись, делись с товарищами. Есть много бедных деток, кото-

рым нечего привезти из дома. Есть сиротки, у них нет ни мамы, ни папы, никто их не пожалеет. А я тебе ещё пришлю или сама привезу, дам денег на булки и конфетки.

Уроки матери и товарищеские чувства делали своё дело. Набирая варенье к чаю для себя, я по ложечке опускал во многие протянутые кружечки, не разбирая, кто стоял за моим плечом. Гардеробщик Никандр, покровительствовавший мне, нередко отгонял от моего сундука с № 103 на крышке ребят, неумеренно эксплуатировавших моё радушие. Кое-кто, в том числе Ленька, Петя, Гаврик Знаменский были на полном моём иждивении. Они были моими защитниками в тяжёлые моменты. Делился я с Мишей Невляни-новым, Павликом Апполинским, Суворовым и другими одноклассниками, с которыми водил дружбу.

Отъезд матери опять настроил меня на минорный лад. Поплакал по секрету, чтобы никто не видел моих слёз.

С 16 августа начались занятия. Большой класс был наполнен. 40 учеников — по два на парте. Хорошо разместились в светлой, чистой, заново отремонтированной, с высокими потолками комнате. С нетерпением ожидали появления учителей. Второгодник Саша Никольский объявил, что на первом уроке будет «Петруша», на втором — «Папаша», на третьем Михаил Антонович и т. д.

«Петруша», он же Пётр Яковлевич Орлеанский, был благообразный старичок среднего роста, с совершенно седыми волосами на голове, с бородкой, подстриженной «под лопатку». Одет он был в чёрный сюртук с ясными пуговицами. Говорил тихо, чётко. Преподавал русский язык. Слушали его внимательно, только второгодники позволяли себе некоторые вольности. Я вынес впечатление о нём как о добром учителе. В дальнейшем мои первые впечатления подтвердились. К ребятам он относился справедливо, по-отечески, старался дать ученикам знания по предмету, не прибегая к угрозам, резкостям. Но ведь школьники — такая публика, что хоть кого доведут. Иногда классом по неизвестным причинам овладевала какая-то блажь. Начнёт один, к нему присоединится другой, третий, наконец, весь класс придёт в такое состояние, что и удержа нет. «Петруша» попытает-

ся успокоить, уговорить, прикрикнет, но это не помогает. Шея у учителя покраснеет, по щекам заметно пробежит нервная дрожь.

— Как нехорошо, дети, что вы не уважаете меня, старика. Я учил ваших братьев, отцов. Они мне пишут письма, благодарят меня, а вы.

В это время какой-нибудь шалун чивикнет синицей, мяукнет котом. Петр Яковлевич не выдержит и закричит:

— Мальчики!.. Ослята!.. Шакальные головы!.. Шалопаи!..

Весь покраснеет, снимет пенсне, стукнет ладонью по кафедре.

Класс замрёт. Едва слышно пронесётся:

— Петруша рассердился.

Наступает заметное успокоение, как

будто ученики только того и ждали, чтобы их обозвали «ослятами», «шелопаями».

Частенько сердился Петр Яковлевич, когда ученики после звонка в конце урока подходили к кафедре, лезли к журналу посмотреть, какую отметку поставил «Петру-ша». Бесцеремонность любопытствующих, листание журнала, обиды, что поставлена несправедливая отметка, выводили Петра Яковлевича из состояния равновесия. Разыгрывались сцены, подобные нарисованной выше. «Ослята», «шалопаи» неслись по местам, как вспугнутые воробьи, стараясь найти безопасное местечко, прятались за спины товарищей, чтобы не попасться на глаза разгневанному «Петруше».

Петр Яковлевич учил только в 1-м классе. Он кончил курс в Духовной Семинарии и прав преподавать в следующих классах не имел. Я учился у него хорошо. Редко когда получал четвёрки. Пётр Яковлевич подарил мне книгу о полководце Суворове А. В. с надписью:

— Хорошему, примерному ученику Александру Белинскому на добрую память от его учителя П. Я. Орлеанского.

Петра Яковлевича я вспоминаю с благодарностью. Он научил меня опрятности, аккуратному выполнению работ, дал прочные начатки русской грамотности. Пётр Яковлевич учил больше 40 лет. Выйдя в отставку, он пожил недолго. С горечью я прочёл в газете некролог об этом скромном, добром учителе. Пусть будет ему легка земля.

На второй урок пришёл отец Александр Громов, «папаша». Он был священник в возрасте 45-50 лет. Большая лысина вызывающе светилась на голове, украшенной длинными прядями чёрных волос на висках и затылке. Отец Александр страдал глухотой, что много вредило его педагогической деятельности. На уроке стоял сплошной гул, как в хорошем улье во время работы пчёл. Временами раздавались повышенные выкрики учеников, звуки натянутых под партой струн, которые доходили до слуха учителя. «Папаша» в резкой форме останавливал шалунов. Обычными его выражениями в таких случаях были «Молчать!» или «Молчать, дьяволы!» На уроках он был редко спокоен. Страдая туберкулёзом лёгких, Громов часто и подолгу кашлял. Лицо в такие моменты становилось багровым, на лбу, на шее выступали синие жилы. После каждого приступа кашля о. Александр вынимал табакерку, нюхал зелёную пыль, просыпавшуюся на усы, очищал её красным платком.

Глухоту учителя ученики широко использовали для подсказов. Некоторые ребята (Крылов П., Хмелёв К., Знаменский Г. и другие) никогда не учили уроков, а получали тройки за заслуги своих товарищей-подсказчиков. Про отца Александра ходили нехорошие слухи, что он берёт взятки с родителей и их детям за кур, сдобные крендели, уток и т. д. ставит хорошие отметки. Я тоже получал хорошие отметки, но не имел случая убедиться в том, что мои родители подношениями задабривали Громова. Думаю, что такая слава не имела достаточных оснований. Сам я и многие другие, получавшие хорошие отметки, добросовестно готовили уроки, не позволяли себе заметных шалостей. В математике я был не силён, не любил решать задачи с условиями о переливании воды из одного чана в другой, о встречных поездах и т. п. К шалостям не бывал совершенно безучастен. Мои соседи часто развлекались таким образом: ловили муху, продевали сквозь неё волос, обмакивали волос в чернила и пускали муху по классу. Она садилась на лица учеников, а иногда попадала на лысину «Папаши» и наводила там узоры, к великому нашему удовольствию. Поднимался смех, шум, пока «Папаша» не закричит:

— Молчать, дьяволы!

Для таких операций я частенько вырывал волоски на своей голове.

Заметив шалуна, отец Александр читал ему хорошую нотацию, начинавшуюся чаще всего выражением:

— Экая безобразная рожа!

Хотя в «роже» не было ничего безобразного.

— Ведь вот вызовешь отвечать, так ничего не понимает, а как мешать работе, так он первый. Садись, безобразная рожа! Да чтоб больше я не замечал за тобой таких проделок!

«Безобразной роже» была обеспечена двойка за ответ в один из ближайших дней.

Отец Александр был священником в домовой церкви Духовного училища. Служил он горловым баском, не очень растягивая служение, и ученики «Папашей» за это были довольны. На исповеди он вычитывал грешникам нравоучения за непочтение к старшим, имея, вероятно, в памяти классные проделки.

В церкви пел хор из учеников училища. Басовую партию держал инспектор Михаил Антонович Михельсон. Ему помогали ученики, больше козлоголосовавшие, чем певшие басом (Муравейский Иван и другие). Реген-тировал ученик Ласкеев Иван, раньше певчий архиерейского хора. Пели неплохо, хотя разнообразия в номерах не было. В большом ходу была «Милость мира» Крыпецкая.

У Громова были две дочери, яркие брюнетки. Учились они в гимназии и аккуратно посещали церковь Духовного училища. Ученики, как тогда выражались, «подстраивали» за ними и за знакомство с ними прощали их родителю.

Отец Александр часто, особенно осенью и весной, пропускал уроки по болезни. По училищу разносилась радостная весть:

— Папаша заболел! Папаша не придёт!

Иногда он не ходил недели две подряд.

Чахотка постепенно разъедала надломленный организм. Долго он боролся со смертью. Умер отец Александр, когда я учился в Духовной Семинарии. Худым вспомнить его не могу. Ничего плохого мне, да и моим товарищам, он не сделал. Арифметики я не любил и не интересовался предметом, но в этом «Папаша» не был виноват. Преподавал

он, как помню, неплохо, хотя специального образования не имел (кончил Духовную семинарию) и энтузиастом своего дела не был.

Заметной фигурой на фоне Духовного училища был инспектор Михаил Антонович Михельсон. Академик по образованию, высокого роста, очень полный, с красивым мужественным лицом, обрамлённым аккуратной бородой, говоривший громким бархатистым басом, Михаил Антонович слыл за справедливого начальника, хорошего человека и учителя. Он ходил по школе и в классы в партикулярном костюме. Только в торжественных случаях одевал фрак. Все знали, что Михаил Антонович любит выпить, сыграть в карты.

Бывали случаи, что и на уроках он бывал с красным лицом, помутневшими глазами, следами неумеренного возлияния Бахусу.

Преподавал Михаил Антонович Закон Божий. Рассказывал он хорошим языком. Спрашивал основательно. Любил хорошие ответы, которые сопровождал частыми и сочными:

— Так, т-так., садись, отлично!..

И в журнале красовалась круглая пятёрка. На уроках у него был образцовый порядок.

На расправу Михаил Антонович был крут, особенно под влиянием винных паров. Припоминаются некоторые случаи административного воздействия инспектора, свидетельствующие о недостаточном уважении его к новым веяниям в педагогике. На квартире у Михаила Антоновича жил племянник его жены Петя Казаринов, уч.[еник] Духовного училища. Учился он плохо, был ленив, упрям и пошалить умел нехорошо. Один раз он и попал под сердитую руку Михаила Антоновича, который большим ключом от квартиры ударил Казаринова по голове так, что у того всё лицо кровью залилось. Мы пытались узнать вину Пети, но он молчал. Всем казалось, что заслужил, так и стоит ему. Михаила Антоновича оправдывали.

В другой раз Михельсон разбирал драку между учениками, проживавшими на частных квартирах, детьми Псковского духовенства, и учениками, жившими в общежитии. Между этими двумя группами учащихся Духовного училища всегда почему-то таилась скрытая вражда. То ли тут сельские плебеи боролись против привилегий городского

патрициата, то ли личные счеты отдельных влиятельных персон создавали и подогревали массовую вражду, но по временам скрытая форма борьбы принимала открытое выражение. Враждующие группы переставали помогать друг другу в работе: не давали списывать переводов по-латыни и греческому языку, не помогали в решении задач, делали неправильные подсказы, ставившие отвечающих в смешное положение, давали обидные прозвища и т. п. Наивысшим выражением таких отношений были драки.

Я был во 2-м классе. Воротилами в классе были два второгодника: Меньшиков Александр и Рудаков П., жившие в общежитии. Их соперником был сын диакона с Мишариной Горы (Псков) Вас. Юнаковский. Это был тоже второгодник, сильный, ловкий, известный боец на кулачных боях в Пскове. С ним в компании были сын соборного звонаря Степан Шамардин, Шурик Лебедев, сын ректора семинарии, и некоторые другие. Напасть на Юнаковского Рудаков и Меньшиков боялись. И вот они стали интриговать в классе против псковичей. Явно выраженный раскол привёл к заговору общежитников против квартирных. В условленный день мы, обще-житники, должны были напасть на квартирных и «набить им морды». Общежитников было много больше, поэтому на каждого квартирного приходилась по три-четыре человека общежитников. Мы, конечно, заранее торжествовали победу. Квартирные тесно держались друг друга, одновременно приходили в училище, на переменах держались группками, уходили тоже вместе. Они или чувствовали надвигавшуюся схватку, или им подсказал кто-нибудь наши планы.

Наконец, нападение было сделано. В то время, когда Рудаков, Меньшиков и Полянский обрушились на Вас. Юнаковского и его брата Ивана (1 кл), я дал несколько неожиданных оплеух Шурику Лебедеву, и он куда-то скрылся. Братья Юнаковские отчаянно и честно защищались против своих противников. Городские не хотели выдать главарей. В сражении принимали участие человек 60. Стоило только квартирным переступить порог школы, как на них набрасывались обще-житники, и драка принимала всё более ожесточённый характер.

В самый критический момент, когда мы готовы были торжествовать победу, кто-то шепнул:

— Михельсон.

Его привёл Шурик Лебедев. Бросились врассыпную, но было поздно. Михаил Антонович одной рукой забрал за шиворот Гаврилу Знаменского, другой меня и швырнул нас в канцелярию — учительскую, которая помещалась налево от входной двери. Таким же порядком очутились в учительской Рудаков и Меньшиков, Юнаковский и Шамардин и другие. Кроме инспектора и учеников никого в учительской не было. Инспектор был и судьёй и полицейской властью. Он ударил Знаменского ладонью по щеке, обозвал «лошаком» и поставил на колени. Рудакова и Меньшикова толкнул в затылок, и они очутились носом к стене. Ко мне М. А. обратился с такой речью:

— Ишь ты, бычок какой! Отец с матерью его молочком отпаивают, оставили ему денег на булочки и молочко, а он тут драки затевает. Становись на колени!

Я стал. Рядом со мной стояли Ленька Полянский и другие. Юнаковский, Шамардин, Лебедев стояли у двери и с торжеством смотрели на своих поверженных врагов.

Инспектор гремел, стоя у стола, грозил тройками по поведению, карцером, исключением и т. п. В это время вошел учитель латинского языка М. И. Быстров. Прислушавшись к филиппикам Михаила Антоновича, покачал головой и сказал:

— Нехорошо, нехорошо.

Исчерпав весь запас угроз, М. А. сказал:

— Убирайтесь вон, да чтоб больше драк у меня не было!

Подталкивая и тесня друг друга в дверях, мы вырвались в коридор и пустились бегом в класс.

— Ну что Миша?.. Дрался?.. Ругался?..

Мы рассказали всю сцену следствия

и расправы, посмеялись над «затрещиной» Гавриле, перебрали в воспоминаниях отдельные моменты боя, осудили «ябеду» Шурика Лебедева, и каждый занялся своим делом. Инспектора не ругали, считая, что иначе он и поступить не мог.

Как в природе, гроза разряжает сгустившуюся атмосферу и за громкими разря-

дами грома наступает затишье, так и в нашей школьной скорлупе потекли мирные дни труда, детских радостей и горя; только по временам «бойцы вспоминали минувшие дни».

У Михаила Антоновича была порядочная семья. Две дочери — хорошенькая, белокурая Зина и кругленькая, точная копия матери, Павла — были предметом мальчишеских воздыханий.

Михаила Антоновича перевели инспектором куда-то в Прибалтийский край, ближе к родным местам. О дальнейшей карьере я ничего не знаю. В 1-м классе я познакомился также с М. И. Быстровым, учителем чистописания. Он имел большое пристрастие к нравоучениям. Сделаешь бывало толстую линию вместо тонкой, посадишь клякс, попросишься выйти из класса за нуждой — ну и начнёт читать мораль:

—Вот, милый человек (его любимое обращение), будешь писать прошение Его Преосвященству да посадишь такого жида на бумагу, так он тебя не только что священником, а дьяконом не назначит.

Или:

— Будешь милый человек, протоиереем кафедрального собора и во время богослужения вдруг и скажешь богомольцам: «Вы помолитесь, а я в клозет пойду.».

Ученик улыбнётся, М. И. поднимется во весь рост, побагровеет, жилы на шее натянутся, и он надтреснутым тенорком начнёт разное:

— Ах ты, каналья ты этакий, плакать надо, а он смеётся. Вот и жди мать помощи от такого сына. Она сажает просфоры в печь и думает, что сын протоиереем будет, мать из нищеты вытащит, а он смешки разводит. Садись, каналья, занимайся делом, двойку получаешь за работу.

Во 2-м классе и дальше Быстров преподавал латинский язык. Латинские склонения, спряжения, переводы с латинского на русский и наоборот причиняли много неприятностей ученикам, давали богатую пищу красноречию Михаила Ивановича. В 4-м классе он давал очень сложные предложения, с большим количеством придаточных на целую страницу. Союзы — когда, чтобы, потому что, так как и другие — ставили ловушку латинистам на каждом шагу. Где рейесШт,

где трейесШт или plusquamperfectum, где изъявительное, где сослагательное наклонение, где действительный, где страдательный залог — всё это надо было учесть. А Михаил Иванович, чуть не то время влепил, и начнёт отчитывать:

— Ах ты, каналья, хоть горох об стену лепи, ничего не хочешь понимать. Стены имели б уши, не допустили б такой ошибки. Потолок покраснел, на тебя глядючи. Возьми, каналья, своё безобразие, повтори времена глаголов.

Ожидаешь, что под работой двойку найдёшь, а там стоит четвёрка. Всех и ошибок-то одна.

Кончал Михаил Иванович духовную семинарию, был требователен к себе, аккуратен, опрятен, того же требовал и от учеников. Носил он фрак, коротко подстригал бородку, волосы зачёсывал назад, молодился — красил волосы и бороду.

Ученики его боялись, не очень любили и дали обидное прозвище «Иуда». Не знаю, чем он его заслужил. По-моему, Михаил Иванович очень старался привить ученикам прекрасные качества человека — трудолюбие, аккуратность, чистоплотность. Немного пересаливал своими моралями. Но кто без греха? — Латинский язык мы учили и знали хорошо.

Греческий язык во 2-м классе преподавал Лебедев Андрей Андреевич, по образованию академик. Наружностью своей он очень напоминал умирающего Сократа: большая голова, высокий, широкий лоб, нос башмаком, усы, борода, невысокая, широкая фигура — всё это делало его похожим на знаменитого философа. Звали ученики Лебедева «Андрон» (на греческий лад).

Андрей Андреевич был очень строгий учитель, любил «подлавливать» — спрашивать учеников несколько дней подряд. Горе тому, кто, хоть раз, попался с невыученным уроком. Такому хитрецу не было никакого доверия, заслужить хорошую отметку было очень трудно. Он попадал в группу таких, которых этот учитель называл «шельмами». Произносил это слово Андрей Андреевич с каким-то злорадством. Буква «ш» принимала в себя ещё свистящий звук «с». Было жутко слышать «шельму». Ученики невольно сжимались, ёжились, прятались за спины других,

ниже спускались за столом. Обмануть «грека» было трудно. Чуть не на каждом уроке он успевал каждого ученика спросить одно-два слова из заданного параграфа. Достаточно было замяться или промолчать на вопрос, как «Андрон» уже шипел:

— А, шельма, не учил, попался!

После такого подозрения он поминутно вызывал «шельму», пока не убеждался в справедливости или ошибочности своего мнения.

Ученики боялись Лебедева, как огня. Перед его уроками никто не гулял. Во всех углах класса, как шмели, гудели ребята, проверяя сами себя или через товарищей в знании слов из заданного параграфа. После звонка все немедленно садились на скамьи, не выставляли дежурного у дверей, который следил за дверьми учительской и предупреждал о появлении других преподавателей в коридоре словом «идёт». При появлении учителя в классе все дружно поднимались со своих мест во весь рост, тихо садились, не стуча крышками парт, не роняя книг. Виноватого в нарушении тишины Андрей Андреевич сейчас же брал в оборот. Чрезвычайно неприятно было слышать «ротозей», «неряха», со свистом вылетавшие из-под длинных густых усов. В оценке ответов Лебедев был справедлив, беспристрастен. «Любимчиков» не имел, в чём очень упрекали отца А. Громова и М. И. Быстрова.

Ученики узнали с удовольствием, что в 3-м классе Лебедев учить не будет, что на его место назначен новый преподаватель Нов-ский, как брат составителя учебника греческого языка сразу прослывший за большого знатока языка. Говорил ли он по-гречески, как утверждали многие, или это было плодом нашей фантазии, не знаю, но что Новский был алкоголик, по этой причине пропускавший много уроков, допившийся до белой горячки и скоро сошедший со сцены, это всем было известно, как неоспоримый факт. Однажды он в классе понёс такую нелепицу, был настроен так нервно, что ученики разбежались, в класс вошёл Михаил Антонович и увёл Новского в учительскую. Больше мы его не видели. Я даже и имя его забыл.

Вместо Новского в училище был назначен Казанский, человек слабохарактерный, не оставивший заметного следа в памяти. Уроки

у него учили плохо, пошаливали в классе. К концу обучения в 4-м классе мы знали немного больше, чем во 2-м классе при Лебедеве в конце 1-го года обучения греческому языку.

Гораздо колоритнее была фигура учителя русского языка во 2-4-м классах — Горского Александра Михайловича. Академик по образованию, хорошо знавший предмет, он любовно передавал нам бесчисленные правила по русскому и церковнославянскому языку. Среднего роста, худенький, ходивший с посовкой вперёд, немного согнув короткий корпус на сравнительно длинных ногах, он напоминал блоху. Так его и прозвали — «Блоха» или ещё «Сеся». Он никогда не улыбался, наоборот, часто хмурился, прищуривал глаза, спрятанные за очки в золотой оправе, говорил немного в нос. Ходил всегда во фраке, ещё более подчёркивавшем непропорциональность частей его фигуры.

Александр Михайлович был оригинален в оценке ученических работ. Он ставил баллы с одним плюсом (3+, 4+), с двумя плюсами (2++, 3++), с половиной (2'А 3А), с одним, двумя минусами (5-, 4=.) и т. п. Тщательно проверял диктовки, сочинения, добросовестно, по заслугам оценивал каждую мелочь в работе, отмечая её в тексте и на полях. Пятёрки за письменные работы у него были исключительной редкостью. Я за три года обучения не помню у Горского ни одной пятёрки в классе за письменные работы. Преобладали 2'А 3=, 3+, 3А Была одна работа (диктовка), о которой говорило всё училище, потому что один ученик получил 4+, а другой 4'А Выдавал тетради Александр Михайлович не в один день. И вот в числе хороших работ он назвал диктовку Копылова Ивана. Ему за две ошибочно поставленных запятых учитель поставил 4+. На другой день он принёс ещё десяток исправленных тетрадей. На лице у Горского светилась едва заметная необычная улыбка. По классу прошёл шепот:

— Улыбается.

Александр Михайлович услышал реплику и заявил:

— Да, улыбаюсь, потому что есть одна диктовка лучше, чем у Копылова.

Ученики оживились и забросали учителя вопросами:

— Кому?.. Пятёрка?.. Неужели пятёрка?.. Витолю, Сваткову, Белинскому?..

— Да, Белинскому, — протянул он в нос мою фамилию.

Я покраснел как рак и от удовольствия и от стыда, что взоры всех 35 товарищей направились на меня.

— Сашок, поздравляем, пятёрка, — громко шептали товарищи.

— Нет, не пятёрка, он не поставил одной запятой, правда, в сомнительном случае. 4'А — протянул опять в нос учитель.

За другие работы мне были 3^ и четвёрки с минусами. За устные ответы стояло две пятёрки. Это 4^ обеспечило мне пятёрку в четверти. Строгий в оценке частных ответов, Александр Михайлович щедро выводил четвертные баллы. Эти никогда у него не были средними из частных ответов:. 2+, 2++, 2, 2'А а в четверти смотришь — 3.

Получая плохие ответы, Александр Михайлович раздражался, возмущался плохой сообразительностью ученика, указательным пальцем тыкал в лоб неудачника. Ученики прощали Горскому такие приёмы воздействия, потому что видели переживания его от плохих ответов, не находили оправдания своим нерадивым товарищам.

Горский пил запоем. Месяца в два раз он позволял себе это удовольствие и тогда не появлялся в классе в течение недели. В конце концов, он сошёл с ума и кончил жизнь в психиатрической лечебнице.

Александр Михайлович подкрепил мои знания в русском языке, полученные в 1-м классе, научил понимать значение мелочей, иногда определяющих достоинство работы, произведения, предмета в целом. Премудрости орфографии, пунктуации я прошёл и осмыслил под его руководством на всю свою школьную и дальнейшую жизнь.

Пение в училище преподавал Глаголев Алексей Николаевич, мужчина большого роста, тучной комплектации, обладатель сильного тенора. Он хорошо учил нас нотному делу, пению на гласы. Уже в училище ученики прекрасно могли пропеть все песнопения вечернего и утреннего богослужения, исполнять на клиросе обязанности псаломщика.

Руководителем школы, смотрителем училища, был Рождественский И. М., человек лет 65, всегда бритый (без бороды и усов), с совершенно седой головой, с навис-

шими над глазами густыми седыми бровями, среднего роста, довольно плотный, крепкий на вид и по синевато-красному цвету лица, и по своей ровной чеканной походке, и по своей стройной, точно у военного, фигуре. Ходил он, громко ступая всей ступнёй, равномерно отбивая шаги, как секундомер. По походке, где хочешь, можно было узнать смотрителя. Образование он получил в Духовной Академии, был даже магистр богословия. Время, однако, выветрило в Рождественском всякие учёные порывы, вырвало с корнем все признаки каких-то научных исканий, оригинальных мыслей. Как в фигуре его, в движениях чувствовалось нечто застывшее, отлитое, как монумент, в неизменные, постоянные формы, так и в поведении, и в образе мыслей, и в обращениях Ильи Михайловича с людьми никто никогда не обнаружил бы ничего нового.

Как администратор он был ничто. Жизнь в школе шла помимо него. Никакой вдохновляющей мысли, направляющей школьную жизнь, у него не было. Илья Михайлович вовремя приходил в школу, всегда одинаково подавал руку учителям, садился на своё кресло и, если не было урока, добросовестно высиживал в учительской 4-5 часов занятий, после чего тем же шагом, как шёл в школу, отправлялся домой. На свои уроки он приходил с опозданием на 5-10 минут. Чужих уроков никогда не посещал. Преподавал катехизис. Всё преподавание сводилось к точной передаче и выспрашиванию учебника. Вопросы катехизиса и ответы на них, тексты священного писания заучивались наизусть в том порядке, как они были напечатаны в учебнике Филарета. Весь ответ ученика состоял в том, что он сам себе задавал вопрос и отвечал на него. Спрашивал Илья Михайлович один-два раза в четверть. Ученики умели угадывать свою очередь для ответа, и очень многие готовили уроки только к тому дню, когда ожидали опроса. Старых уроков смотритель никогда не спрашивал.

Интересно протекали экзамены по катехизису. Это были не экзамены, а сплошное мошенничество с круговой порукой. Так как большинство учеников знали из катехизиса 8-10 страниц, и выучить наизусть в течение двух-трех дней, которые давались на подготовку к экзамену, довольно объёмистый

учебник могли далеко не все, то из года в год, в течение 35-40 лет, практиковалось надувательство экзаменатора, о котором все знали, даже и ассистенты, но добросовестно молчали, помогая ученикам в их плутне. За два-три дня до экзамена ученики 4-го класса собирались и мирно делили между собою учебник, разделённый преподавателем на 30-35 билетов. Каждый получал свой номер билета и заучивал содержание его от начала до конца наизусть. Свой билет он и должен был отвечать, хотя бы вытянул другой номер. На вопрос экзаменатора:

— Который билет? — ученик не называл цифру, а прямо начинал барабанить содержание заученного билета.

Я сейчас помню начальный вопрос назначенного мне для ответа билета, который говорил о свойствах Бога духа. «Если Бог есть дух, то каким образом мы приписываем ему телесные свойства — очи, уши, руки?» Так начинался мой билет, и я его моментально выпалил экзаменаторам. Илья Михайлович, по обыкновению серьёзный, молчал, откинувшись на спинку кресла, ассистенты от духовенства гор. Пскова, священник отец Иван Низовский и отец Алексей Королёв, сидели, уставя долу свои бороды, и в душе, вероятно, посмеивались над учителем, которого когда-то они и сами обманывали таким же способом.

Окончив свой билет, ученик говорил:

— Всё.

Ассистенты спешили посадить ученика на место. Илья Михайлович не возражал. В результате — круглые пятёрки и четвёрки. Перед экзаменами ученики обращались с просьбой к отцу Ивану не выдавать. Он делал вид, что ничего не знает о мошенничестве, но не выдавал.

Так традиционно протекал экзамен по катехизису у смотрителя училища, обязанного наблюдать за правильной постановкой образования во вверенной его попечению школе. Страшновато было, когда тянул билет. Вот, думалось, откроют обман. Что тогда? Весь класс попадётся и наполучает плохих отметок. Был даже как-то инцидент, о котором передавали, как о позорном, не товарищеском поступке, когда (лет 10 тому назад) один из учеников струсил и начал отвечать чужой билет. Когда дошла очередь до «хозяина» биле-

та и он начал говорить заученное им место из учебника, экзаменатор вспомнил, что это уже отвечали. Ученик признался, что хотел ответить то, что он лучше всего знает, и таким образом предупредил всеобщую катастрофу, всю вину принял на себя. Когда делили билеты, ученики вспомнили неприятный казус и приносили клятву верности общему делу.

Улыбки на лице Ильи Михайловича я никогда не видел. С учениками вне класса он говорил только об их шалостях, делал проборки, которых никто не боялся. Обычно в таких случаях он брал себя двумя пальцами за отвисшую выбритую щеку и начинал нотацию словами:

— Что же это ты, приятель!..

А кончал тем, что стучал правой ногой и кричал:

— В карцер тебя, приятель, в карцер!

Карцером служила маленькая комнатка рядом со спальнями. Сажали в карцер на день, на сутки, на трое суток и больше. Кормили в карцере плохо. Ученики старались помочь пострадавшему или через сторожа, подававшего пищу, или с помощью верёвочки, которую через форточку спускал заключённый на двор. К верёвочке привязывали хлеб, булку, сахар, и всё это исчезало в недостаточно наполненных желудках узников. Сажали в карцер за курение, драки, побеги из школы и т. п.

Фамилий учеников он не знал и не спрашивал. Поэтому всё кончалось угрозами. Ученики это знали и выслушивали разносы смотрителя с улыбкой на лице, потупленном в землю. Иногда свои нотации он кончал совсем по-крыловски:

— Поди, приятель, убирайся, да берегись. Попадёшься ещё раз — в карцер посажу.

Выслушав угрозы своего начальника, ученик со всех ног нёсся в класс и со смехом рассказывал, пощипывая себя за щёку, как «Илья» его разносил.

Жил Илья Михайлович в отдельном деревянном домике через двор от главного здания. У самого дома росли высокие клёны, тополя, на которых густо гнездились грачи. Ученики разоряли гнёзда, лазали за яйцами, стреляли в птиц из рогаток, самострелов. Эти занятия приводили Илью Михайловича в бе-

шенство. Открыв форточку, он рьяно вступался за грачей, которых ученики называли «Ильюшиными соловьями». Услышав старческий резкий голос смотрителя, или увидев его появление у окна, школьники быстро покидали двор, и Илья Михайлович не мог дать выход накопившемуся гневу.

У Ильи Михайловича была жена, которая, как говорили, раньше была его кухаркой. Детей своих у них не было, и они взяли на воспитание девочку, которая никогда не ходила с отцом, а всегда с матерью, играла обыкновенно на своём дворе, где разгуливали жирные куры, важные индюки, где иногда появлялся и смотритель училища в длинном халате.

Илья Михайлович присутствовал на каждом богослужении в домовой церкви, занимая место рядом со старостой (М. И. Бы-стров) у свечницы. Приходил он в церковь всегда в одно и то же время: ко всенощной во время пения «Благослови, душа моя, Господа», а к обедне сразу после чтения часов. Стройными рядами стоят ученики в хорошенькой церкви во имя Кирилла и Мефодия. Внизу раздаётся мерное постукивание и поскрипывание шагов смотрителя. Всё ближе и ближе. По рядам шепот:

— Илья идёт.

Наконец через задние двери, обогнув коридор мимо церкви, ведущий к умывальной и гардеробной, громко стуча крепкими сапогами с четырёхугольными носками, на довольно высоких каблуках, в хорошем фраке входит смотритель училища. Взоры всех невольно обращаются вправо, провожая начальника до места. Он опускает в свечницу монету и откладывает двадцатикопеечную свечу, которую староста-ученик идёт ставить перед образом. После обедни смотритель всегда первым подходил ко кресту, потом стоял на своём месте, беседуя с Быстровым и наиболее именитыми богомольцами, наконец тем же шагом, как пришёл в церковь, уходил вниз, в учительскую, а оттуда через 3-5 минут домой.

Илья Михайлович не был злым, даже сердитым начальником. Внешний суровый вид его не отражал внутреннего его мира. Мне кажется, что сердился он по обязанности; так он понимал функции главы школы как воспитательного учреждения.

Умер Илья Михайлович скоропостижно. Однажды ночью нас, учеников 4-го класса разбудил инспектор Михельсон и сказал, чтобы первые по алфавиту шли в квартиру смотрителя читать о нём псалтырь:

— Илья Михайлович умер.

Я был вторым по алфавиту и должен был направиться в первой тройке.

На дворе было темно. В окне квартиры Ильи Михайловича чуть светился огонёк. Ощупью нашли дверь; спотыкаясь, через высокие пороги вошли в небольшой зал. На большом столе лежал смотритель. По бокам, в голове и у ног стояли зажжённые высокие подсвечники. Увидев мертвого «Ильюшу», невольно остановились у дверей, не решаясь подойти к столу. Инспектор открыл псалтырь и предложил начать чтение. Не помню, кто медленно, нараспев, начал псалом «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых.». Я с товарищем по классу Витолем сели на диван в ожидании очереди. Потрескивали лампады. Монотонно гудел псалтырщик. В соседней комнате слышался скоро смолкший шепот. Стало страшновато рядом с покойником. Заговорить вслух казалось опасным. Сон совершенно отлетел. Занявшись обозрением квартиры, я не нашёл в ней ничего примечательного: низенькие потолки, небольшие окна, тюлевые занавески, несколько цветов, самая простая мебель.

Дождавшись своей очереди читать, я робко подошёл к гробу. Вспомнились Гоголевские бурсаки. Я посмотрел на руки умершего. Они не разжимались. Лежит. Смелее...Слова псалмов выдавливались и вылетали изо рта, точно чужие. Постепенно голос стал тверже. Я старался не смотреть на покойника. Но, как нарочно, после каждой точки глаза невольно обращались к Илье Михайловичу. Пришёл кот и страшно мяукнул. Все трое одновременно крикнули:

— Брысь!

Кот дико посмотрел на нас, ещё громче мяукнул и выбежал в полуотворённую дверь. Мне казалось, что у меня волоса поднялись на голове и на лбу появился пот. Не помню, как я дождался конца очереди своей тройки, но был несказанно рад, когда в комнату вошли три новых ученика, а мы выскочили на свежий воздух. Была ещё ночь. В спальне все спали, а

я никак не мог заснуть до звонка, которым будили учеников. Когда мне и моим товарищам по дежурству у гроба предложили остаться в спальне и поспать, я отказался. Всё время мерещился Илья Михайлович, но не живой, а мёртвый, хотя я его и не разглядел, как следует.

Школьная атмосфера была насыщена рассказами о необычных смертях, вычитанных в книгах, о привидениях, бродивших по домам, дворцам, замкам, о покойниках, просыпавшихся в гробах, в земле, откуда долетали до ночных сторожей глухие крики о помощи. Находились живые свидетели, родственники которых просыпались от летаргического сна, когда уже гроб заколотили. Лезла в голову всякая чертовщина.

К концу второго дня гроб с телом смотрителя перенесли в церковь, помещавшуюся рядом со спальнями. Проходить мимо церкви в умывальную или гардеробную было жутковато. Сочинили вздорный слух, что «Илья ходит». Каждый хорошо знал, что это ерунда; но невольно нападал страх, когда оставался или шёл один. Все старались ходить группками.

Похоронного процесса не помню. В общих чертах вспоминается траурная процессия к Мироносицкому кладбищу. Я был рад, что гроб унесли. Но ещё долго мучили страхи, навеянные смертью смотрителя. Пить в умывальную ночью ходили партиями в несколько человек. Обратно в спальню неслись по длинному коридору галопом, с шумом врывались в спальню, будили товарищей.

Однажды все спальни были разбужены страшным криком в коридоре, но никто не двинулся со своей кровати, опасаясь встретиться с «Ильёй». А там разыгралась целая трагикомедия. На водопой среди ночи отправились Знаменский Гаврила, Скоропостижный Николай — самые большие по росту и возрасту ученики класса — и несколько человек помельче. Напившись первым, Скоропостижный вышел из умывальной и спрятался за стоявший в коридоре бельевой шкап. Когда в дверях коридора показалась группа во главе с длинным Знаменским, Скоропостижный скрипнул ногтями по стенке шкапа. Кто-то шепнул:

— Илья.

Одновременно все гайнули и с криком побежали в спальню. В дверях получился

затор. Знаменский прибежал последний, в спальню не попал, прижался к стене и, увидев тоже испуганного, бежавшего к нему в одном белье Скоропостижного, стал отмахиваться от него, приговаривая:

— Ах, ах, ах!

— Гавря, Гаврюша, это я! — заговорил Скоропостижный, но Гаврюша не узнавал товарища. Ему казалось, что перед ним покойный смотритель.

Не сразу наступило успокоение. На крик появились надзиратели и инспектор. Скоропостижного поругали, но страхов не уничтожили. Разговоры о бродящей по училищу тени смотрителя жили долго среди учеников и не раз наводили панику.

Преподавательскую среду дополняли надзиратели, фельдшер и прислуга: гардеробщик, буфетчик, швейцар, истопник. В годы моего учения надзирателями были Овсянкин Василий Иванович, скоро заменённый Горским Михаилом Егоровичем, и Гривский Сергей Семёнович. Они следили за порядком во время перемен, после уроков, в столовой, в спальнях. Изредка помогали слабым ученикам готовить уроки, водили учеников на прогулки. Жили они — один в верхнем этаже, за умывальником, а другой в нижнем, рядом с зальчиком.

К чести их сказать, с учениками они обращались хорошо, свои обязанности по наблюдению за порядком выполняли добросовестно. Получали они каждый 30 рублей в месяц при готовой квартире, столе, освещении и отоплении. В своё время они учились в этом же училище и кончили Духовную Семинарию.

Гулять нас водили в строю по два человека или на Мирожский луг (за Спасо-Пре-ображенским монастырём), или реже на Ивановский луг (за Ивановским монастырём). Весной и осенью там играли в лапту, а зимой в снежки. Такая прогулка продолжалась часа два. Иногда гуляли по улицам Завеличья. В праздничные дни (до четырех часов вечера) отпускали в город за покупками, в гости к родным и знакомым. Без разрешения никто не имел права уходить из училища. Многие часы свободного времени играли на школьном дворе в прятки, в лапту, попадали в цель из самострелов, кололи дрова, хвастаясь сво-

ей силой и ловкостью. Зимой катались с гор в школьном саду на санях, на фанерных и железных листах, на коньках на катке, расчищавшемся против училища.

Школьный день планировался так: в 7 часов утра подъём, в 8 — чай, с 9 [до] 2 ч. [асов] уроки. Каждый урок продолжался 1 час, но преподаватели запаздывали начинать урок минут на 5-10. Сразу после уроков обед. Затем до 5 часов отдых. С 5 [до] 8/ ч.[асов] вечерние занятия. В 9 часов ужин. В 10 часов звонок, приглашавший спать. Чай, обед, ужин, уроки предварялись и кончались соответствующими молитвами, которые обыкновенно читались, а перед обедом и ужином и после них пелись.

Чай подавался в кружках (стакана 1/) сладкий. К утреннему чаю полагался кусок ситного — грамм 300, к вечернему хлеб — 250 гр.[амм]. Чаю можно было прибавлять, но ситного и хлеба не прибавляли. Ученики любили покромки с подпечённой корочкой в хрусточку и, чтобы получить покромки, подкупали буфетчика Луку, давали ему взятку в 20-25 копеек в месяц. Другие ученики, замечая, что покромки стоят неизменно на одном и том же месте, забегали в столовую пораньше, подменяли покромки своей порцией.

Обед состоял из двух блюд: мясных щей, супа или гороха и какой-нибудь каши — рисовой, манной, гречневой, перловой с коровьим маслом. Первого можно было брать сколько угодно, каша не прибавлялась. Хлеба отпускалось норма — 300 гр.[амм]. В праздничные дни обед подавался в 12 часов, состоял из трех блюд, причем на второе подавались котлеты, телятина с гарниром и на третье кисель, компот, рисовые и манные котлеты с киселём и т. п.

В посту на обед и ужин давали горох, суп или щи со снетками, с рыбой, заправленные постным маслом, каши с постным маслом. В праздничные дни подавались жареная рыба — корюшка, салака, щуки.

Ужин состоял всегда из двух блюд, обыкновенно повторявших обед. Кормили, вообще, сытно. Многие из учеников никогда не видали дома такого стола, хотя иногда и выражали недовольство гречневой кашей-размазнёй, кислыми щами.

Столовая помещалась в первом этаже и представляла длинную, светлую комнату, в

которой столы, покрытые светло-голубыми и белыми клеёнками, стояли в два ряда.

Вообще, училище представляло из себя прекрасное новое кирпичное здание, нарядное снаружи и очень удобное внутри, с высокими потолками, большими окнами, светлое, с тёплыми уборными, с водопроводом, всегда чистое. Электрического света не было.

Внутреннее убранство училища ничего не давало для развития эстетического вкуса учеников. На стенах не имелось картин, моделей, служивших иллюстрациями к курсу.

В плохую погоду ученики развлекались в классах, в небольших залах нижнего этажа. Развита была игра в перья: пером попадали в перо, положенное на другом конце стола, парты; бросали несколько перьев к потолку и смотрели, у кого большее количество перьев вторкивалось в пол острыми концами. Тот из играющих, которому посчастливилось поставить больше перьев, а особенно на ту часть пера, которая вставляется в ручку, забирал все перья себе. Любимым местом для игры в перья была умывальная, пол которой перед игрой обильно смачивался, дерево делалось более мягким, и это содействовало тому, что перья в большом количестве становились. Для игры складывали по одному-два, иногда по пять-десять старых или новых перьев. Игра запрещалась как азартная и грязная (у играющих все руки были в чернилах), перья надзиратели отбирали. Против них и налётов сильных товарищей, грабивших игроков, выставлялись караулы.

В залах любимым развлечением были сражения конных с пешими. Наиболее малосильные и лёгкие садились верхом на крепких, кряжистых. Класс объявлял войну другому классу. Один за другим выезжали всадники из своих классов, становились друг против друга, и начиналось сражение. Всадники хватали друг друга за ремни, за рукава и старались или стащить с лошади или опрокинуть вместе с конём. Во время таких сражений и люди, и воображаемые кони получали ушибы, увечья. Некоторые с поля сражения уходили с побитыми носами, хромые и, во всяком случае, в потрёпанных костюмах.

Никакие ткани не могли выдержать таких сражений: кому рукав оторвут, кто при падении брюки на колене прошибёт, у кого

пряжки от ремней летят, кто остался без единой пуговки. В пылу сражения не щадили ни себя, ни костюма. Даже гвардейское сукно, отличавшееся исключительной прочностью, трещало по всем швам. Приеду, бывало, домой на Рождество или на Пасху — мать и удивляется, что рукава не выдержали, пуговицы с «мясом» вырваны, штаны с заплатками.

— Сынушка, ты, верно, шалишь очень, что такую блузу вдребезги изорвал, — брюзжит мама.

— Нет, должно быть, сукно гнилое попало, я не шалю.

И идём к Селюгину выбирать крепкое сукно, которое постигнет та же участь.

Некоторым шили из чертовой кожи, но и эта ткань не могла устоять. Наиболее скромные и осторожные в сражениях участия не принимали, а «строили слона», играли в мяч.

По праздникам после обеда большинство учеников уходили в город. Некоторые бродили по Великолуцкой и Сергиевской улицам, вмешиваясь в толпу гуляющих, другие шли к знакомым, к родственникам. Я уходил в отпуск каждый праздничный день, отпрашиваясь к маминому дяде — о. Василию Березскому, священнику Покровской «От торга» церкви. Встречали меня здесь радушно. Мария Васильевна, толстая, низенькая матушка, поила кофе, кормила яблоками, грушами, сдобными булочками, играла со мной в карты. Вместе с этим она расспрашивала про мои успехи, про учителей и т. п. Отец Василий частенько бывал в гостях у Михельсона и знал обо мне со слов инспектора. Вот Мария Васильевна и заведёт разговорчик:

— А чего ж ты не расскажешь, как Шурику, ректорскому сыну, ты надавал?

Я закраснелся, а она довольна, расхохочется громко, раскатисто:

— Мы всё знаем.Ну, кушай, подкрепляйся. Смотри только, чтоб самого не побили.

Уходил я от них после обеда, который был, конечно, изысканнее школьного.

Иногда ходил к чиновнику Губернского Правления Ивану Ивановичу Березскому. Жил он недалеко от о. Василия, своего брата. Иван Иванович выпивал. Это отражалось

на бюджете. У них чувствовался постоянный недостаток, но и здесь меня встречали тепло. Мама кое-что (грибы, битых кур, сушеные яблоки и груши) присылала им в подарок. Для пополнения бюджета тётя Груша занималась шитьём.

Раз-два в месяц в компании с Адрианом Соколовым ходил в трактир Хмелёва пить чай. Зачем это надо было, я не знаю, потому что мы были сыты, но посещение трактира вошло в правило. Накупим в булочной Шоффа сдобных булок, пончиков, пирожных и забираемся во второй этаж дома на Петропавловской улице, занятого под трактир. Обычными посетителями трактира были извозчики. Они сидели в длинных синих суконных кафтанах, бородатые, с кнутами у пояса и пили чай до пота, громко шмурыгая губами, когда подносили ко рту горячие блюдечки. За чаем мы проводили час-полтора, съедали купленные печенья (копеек на 20-25), платили за чай, который подавался в больших белых чайниках, копеек 10-15, давали половому гривенник и важно уходили. Вечером рассказывали ученикам о посещении трактира, как о каком-то геройском подвиге.

На масленице, во время десятидневной ярмарки, целые дни бродил среди балаганов, набитых разными товарами. Вот турки торгуют халвой, рахат-лукомом, орехами в меду и пр. и пр. На 20 копеек купишь столько добра, что сразу и не съесть. Вот немцы Кюн со станции Плюсса торгуют замечательными медовыми пряниками своего изделия. Огромные сундуки с пряниками наполняют большую палатку. 30 копеек фунт. И дёшево, и сытно, и вкусно. Рядом продают Вяземские пряники. Вот балаган с орехами — грецкими, кедровыми, фисташковыми, нашими лесными. Опять 15-25 копеек фунт. Сюда же выехал псковский купец Лапотников, с карамелью разных сортов, с шоколадом в бумажках и без бумажек. За 20 копеек можно купить сластей на несколько дней. Вот Саратовские торгаши продают хорошенькую сарпинку по 35-40 копеек аршин. Огромный деревянный балаган фабрики Кузнецова торгуют самой разнообразной стеклянной и фарфоровой посудой. Диковинную кружку, в стенках которой много дырочек, получит тот, кто сумеет выпить квас, не пролив влаги. Много жела-

ющих попытать счастье, но секрет остаётся неразгаданным, и кружка продолжает переходить из рук в руки, а осмеянные неудачники, кивая головами, продолжают наблюдать опыты или, осушая влагу, пролитую на грудь, покидают балаган. Сплошной вереницей движется народ с покупками — с кульками, свёртками, по пути поедая лакомства. Ларьки с игрушками облеплены детворой. Один покупает свисток, другой — пистолет, будущий музыкант вертит детскую шарманку, отбивает палочкой на цимбалах; тот любует мяч за 5-10 копеек; девочка плачет, просит купить румяную куклу. 10 копеек любая вещь на выбор. Что купить? Чего-чего там нет? И душистое мыло, и духи, и губки грецкие, и копилки, и гребёнки, и ремни, и хорошенькие чернильницы и ручки, и замки, топоры, пилы, лобзики. Всего не перечтёшь.

Некий ловкий продавец соблазняет ребят американскими жителями — какими-то уродцами, не то людьми, не то обезьянами, заключёнными в колбочку с жидкостью. Нажмёшь резиновую покрышку — уродец опустится на дно колбочки; отнимешь палец от резинки — уродец юлой поднимется кверху. Стоимость такой диковины — 60 копеек. Тут же противно визжит умирающий чертик. Надуют его, образуется противная фигура пузатого чертёнка с рожками. Возьмут палец от свистка, приделанного к раскрашенной кишке, — фигура чертёнка сморщится, превратится в бесформенную тряпочку, свисток резко звонит на всю ярмарочную площадь. Вот райская птица («тёщин язык») трепещет крыльями и яростно кричит, конкурируя с умирающим чертом. Здесь же переминается с ноги на ногу продавец воздушных шаров. Несколько десятков синих, зелёных, красных шаров, связанных в одно место, красиво реют над ярмарочными строениями. 10 копеек любой шар. Их покупают, привязывают к петлицам пальто и разгуливают по ярмарке. Кто-то купил шар и пустил его в воздушное пространство. Высоко поднялся шар, сопровождаемый рассуждениями праздной толпы, теряющейся в догадках, как высоко полетит шар, лопнет или нет, где сядет. Как это шары продавца не поднимут? Потеряв из вида подгоняемый ветром шар, любители диковин наткнулись на искусно сделанную фигуру

страшного крокодила с разинутой пастью. Всё это замечательное сооружение, такой страшный нильский крокодил стоит всего 15 копеек.

Народная лавина несёт вас по широким улицам ярмарки мимо сотен балаганов, набитых изделиями из чугуна и железа, из дерева, стекла и резины, мимо искусных пирожников, мимо соблазнительных горячих вафель и т. д. к тому месту, где приютились, так сказать, просветительные учреждения ярмарки. Вот показывают панораму «всё, что угодно, весь свет и то, чего нигде нет». 5 копеек! Садишься на стул и смотришь в большие увеличительные стёкла.

— Это гора Фараон (вм.[есто] Фавор), на которой преобразился господь наш Иисус Христос. А вот станция на Кавказской железной дороге, мелет муку, имеет много поставов, отправляет в Россию, Италию, — докладывает панорамщик.

Десяток картин — и на скамью приглашают новых зрителей.

А почему вокруг большого балагана толпится народ? — Синематограф. Нечто новое, небывалое. Ребята облепили щели:

— Во, наши окружили японцев. Казаки. Сражаются. Ага!.. Дали тягу.

«Первый раз в городе Пскове! Русско-японская война», — гласила афиша.

Платишь 20 копеек и входишь в балаган. Передние места заняты.Преобладают крестьяне в белых длинных, широких кафтанах, в меховых бараньих шапках. Две минуты, а все места заняты. Третий звонок. Перед глазами на экране замелькали фигуры наших солдат. Их отправляют на войну, родные и знакомые провожают. Железнодорожные станции забиты народом. Неожиданно переноситесь в Маньчжурию. Лихие русские кавалеристы, казаки, пехотинцы проносятся по полям Маньчжурии в погоне за убегающими японцами. Около каждой сопки лихие схватки с неизменной победой русских. Особенно отличается генерал Мищенко.

Картина смотрится с интересом, хотя на экране какая-то прыгающая сетка, фигуры бесконечно подёргиваются. Очевидно, несовершенство техники. Заиграл походный марш. По экрану зашагали бесконечные колонны русских солдат: нагруженные по-

боевому, они идут защищать родину. Вдруг раздалось цоканье конских копыт. Лихая казачья лава несётся прямо на народ, заседающий в балагане. Бородачи на первых скамьях нервно заёрзали, некоторые сорвались со своих мест и пустились к входной двери, панически поглядывая назад.

— Дураки, это ж картина! Куда вы? — урезонивали простаков посетители, видавшие виды.

— А мы думали.

— А мы, а мы.. .Садись, борода, не ме-шай!...Вот так казаки!... А кони-то, слышь, млявенькие.

— Сам ты млявенький.Во понесли. Смотри не догони на своих рысаках.

Публика привыкала, переживала события, подавала реплики. Это было в 1905 г. Я первый раз в феврале видел то, что позднее вошло в ежедневный обиход, что стало известно под названием «кинематограф».

Рядом с синематографом грубо размалёванный клоун на подмостках, устроенных в уровень с крышей балагана, несёт какую-то чепуху, задаёт двусмысленные загадки, вроде того:

— Какая разница между женщиной и самоваром?

А его компанион даёт неприличный ответ. Толпа гогочет. Платит 10 копеек и лезет в балаган, подгоняемая не очень ласковыми приглашениями клоунов:

— Деревенские дураки, несите ваши пятаки!

Тут же нарядная карусель, не одна, а две, под звуки визгливых шарманок и грузную дробь барабанов катают публику. Те, кто едет в тележке, платит 3 копейки, кто хочет прокатиться на лошади, платит 5 копеек. Последний имеет право ловить кольцо, вставляемое в деревянную грушу, раскачиваемую на железном крюке нанятым для этого человеком. Выдернувший кольцо имеет право следующую очередь ехать бесплатно. Борьба за кольцо ведётся с азартом. Подающего кольцо подкупают, дают ему взятку в 2-3 копейки, и он раз-два подставляет кольцо подкупившему его. Публика протестует, угрожает. Карусели битком набиты. В тележках девушки, женщины, дети, влюблённые пары. На лошадях верхом мальчишки, молодые люди, бородатые озорники.

Около каруселей балаганы, где за 5 копеек стреляют в цель и после каждого меткого выстрела получают ту или другую вещицу: нож, пудру, мыло, соску.

В другом балагане набрасывают кольца на гвозди с номерами. За 10 копеек пять колец. Большинство колец летит мимо. Иногда колечко застревает на гвозде, тогда смотрят таблицу с номерами, и счастливец получает выигранную вещь. Для приманки на столе расставлены будильники, гармонии, самовары, но их никто никогда не выигрывает. Или они не записаны в тетрадь, или гвоздки с номерами этих вещей так вбиты в доску, что на них никогда не выдерживается кольцо.

Тут же разграфленная круглая доска, по которой вертится палочка с гусиным пером на одном конце. Эту палочку берут за другой конец, рывком пускают по кругу, она несколько раз обегает круг, наконец, останавливается. Перо указывает номер. Выигрывается всякая мелочь. Но сам я однажды выиграл за 10 копеек перочинный ножичек стоимостью 50 копеек.

Шарманщик наигрывает бесконечную разлуку, а белый попугай за 5 копеек вытаскивает предсказания. Любители погадать стоят в очереди к крылатому пророку.

Ярмарочные постройки тянутся по всей площади от почты, мимо памятника Александру II, почти до самого спуска к понтонному мосту через реку Великую. Публика, обыкновенно фланирующая взад и вперёд по Сергиевской и Великолуцкой улицам, теперь ходит вкруговую между ярмарочными балаганами. Ученики возвращаются домой с разнообразными покупками: кто принёс сластей и угощается, кто наигрывает на губной гармонике; там пищит умирающий чертик, трепещет и дробно заливается райская птица.

Довольные своими покупками, ребята не расстаются с ними и во время уроков. Был случай, когда, не дождавшись конца урока, завизжал черт. На другом уроке из-под парты поднялся синий шар и картинно устроился под потолком. Подобные происшествия вызывают испуганно-восторженное оживление в классе. Ученики хихикают и прячутся под партами, преподаватели яростно разыскивают виноватых. Классные надзиратели старательно выискивают владельцев безделушек,

нарушающих дисциплину, и отбирают их, к великому огорчению недавних счастливцев.

Я любил побывать на конной ярмарке, которая устраивалась на Завеличье, занимая большую площадь между Пароменской церковью, Ольгинской часовней и усадьбой дома для призрения малолетних сирот, по всему берегу реки Великой. Тысячи лошадей стоимостью от 15 рублей до 500-600 рублей продавались, променивались, покупались. Их испытывали на льду реки Великой по круговой дорожке от Ольгинской часовни до лесопильного завода и назад мимо реки Псковы, кафедрального собора к часовне. В Сборное воскресенье устраивались бега рысистых лошадей, которые пригонялись из Псковского, Гдовского, Островского и других уездов. На беговую дорожку выезжал и показывал своих чистокровных орловцев псковский купец Батов. Тысячами глаз любовались любители рысистого спорта. На сытых, хорошеньких, точно выточенных, рысаков, оспаривавших первенство.

Сколько всякого добра в это время видал Псков! Невольно приходил на память Садко — богатый гость Новгородский, затеявший скупить все товары, привозимые в Новгород. Думалось, что ему не выкупить бы было и товаров «младшего брата Господина Великого Новгорода».

Редко кто из учеников в ярмарочные дни февраля (10-20) мог усидеть дома. Очень немногие, большие любители книги, досуг заполняли чтением. Школьная библиотека имела много книг, развивавших фантазию учеников, знакомивших с историей, с творчеством русских классиков. Майн Рид, Фени-мор Купер, Жюль Верн с жадностью поглощались ребятами.

За время своего пребывания в Духовном училище я не болел ни одной серьёзной болезнью. Даже свинка и чесотка, которыми каждый год болели ученики, не привязались ко мне, несмотря на эпидемический характер заболеваний. Кажется, только один раз обращался за помощью к фельдшеру. Во время одной из обычных шалостей, догоняя товарища, я указательным пальцем правой руки зацепился за гвоздь в парте. Палец разболелся, образовался огромный нарыв. Пошёл в школьную больницу к фельдшеру Ратьков-

скому, которого прозывали «колдуном». Он прорезал нарыв и что-то удалил. С тех пор у меня остался покалеченный палец, с большим утолщением на конце и широким, загнутым вниз ногтём.

Училищная больница помещалась в двух комнатах: одна, большая, служила палатой для больных, другая, маленькая, была приёмной. В большой палате содержались ученики, болевшие не опасными болезнями: инфлуэнца, чесотка и т. п. Несмотря на большую чистоту в помещении, чистое бельё, еженедельную баню по пятницам, чесоткой ежегодно болело много учеников. Вообще же, палата пустовала, потому что больные корью, скарлатиной и другими подобными болезнями направлялись в городскую больницу.

За четыре года обучения в училище я помню только одну смерть: умер мой одноклассник и земляк Князевский Никандр из погоста Теребени. Заболел он скарлатиной, немедленно был направлен в городскую больницу, почти поправился, но погиб по недосмотру больничной обслуги. Никандр хворал зимой. Он, как и другие больные, стал через форточку подкармливать голубей, прилетавших на подоконник. Получил воспаление в лёгких и не поправился.

Учеников припадки лунатизма настраивали всегда нервно, да и не были безопасны ни для самого больного, ни для его соседей по спальне. Соломахин выходил из спальни, взбирался на крышу, бродил по школьному помещению. Однажды, сердитый на своего товарища Преображенского Николая, он встал с постели и замахнулся на него стоявшей у кровати табуреткой. Сосед Соломахи-на с другой стороны — Рудаков П., разбуженный вознёй у кровати, увидал приготовления лунатика, вовремя удержал его руку и предупредил удар.

Кончался лунатизм припадком, во время которого у больного валила пена изо рта, выпирало язык. Чтобы остановить больного, следовало под ноги ему положить смоченное водой полотенце. Тогда он падал на пол и просыпался. С Соломахиным всегда ночевал сторож Яша.

Постепенно с годами лунатические припадки, повторявшиеся 3-4 раза в ме-

сяц, у Соломахина становились всё реже и к 3-му классу Духовной Семинарии, к 17 годам, совсем прекратились. Несмотря на такие ненормальности в организме, умственные способности мальчика были в хорошем состоянии: он был умён, имел хорошую память, интересовался наукой. Позднее кончил Петербургскую Духовную Академию.

Расставаясь с Духовным училищем, перед последними экзаменами, я как-то остановился у окна против гардеробной и проверил своё отношение к училищу, педагогической корпорации, товарищеской среде, школьной прислуге и т. д. и заключил, что хорошо мне было в эти годы. Учился я хорошо, переходил из класса в класс каждый год в числе первых учеников (1-4). С товарищами жил неплохо. Было время, и поучиться, и порезвиться. Со стороны преподавателей видел к себе, да и [к] другим ученикам, благожелательное отношение. Обслуга была вежливая. Это надо сказать и про гардеробного Яшу, и про буфетчика Луку, и про швейцара Петрушку.

Позднее, с развитием критического отношения к окружающему, я нашёл и теневые стороны в жизни школы, которые интуитивно осознавались, но в детском возрасте не осмысливались.

Во-первых, не было одинакового отношения к детям духовенства и мирян. Последних принимали в училище в процентном отношении приблизительно 15 на 100. Это придавало школе кастовый характер. А между тем дети светских родителей (Ви-толь, Сватков, Коротков, Соломахин и многие другие) были прекрасными учениками и впоследствии дали государству хороших работников на разных поприщах жизни (священники, учителя, финансовые работники).

И в материальном отношении светские были поставлены в худшие условия. Дети-сироты из духовных семей совершенно освобождались от платы за учение и содержание. Училище одевало их и, надо сказать, очень хорошо. Ученик получал на год 3 пары белья, 3 полотенца, 3 носовых платка, 3 пары носков, две суконных пары верхнего (блуза и брюки), 1 пару кожаных сапог, фуражку, на 2 года драповое пальто и на 4 года ремень. Ученики, имевшие бедных родителей (псаломщики, диаконы) костюма и белья не по-

лучали, но за питание ничего не платили. Дети священников платили за общежитие и питание 76 рублей в год, костюм шили на свой счёт. А дети светских родителей, каков бы ни был их достаток, платили 100 рублей за общежитие и питание.

С одной стороны, это было и правильно, потому что средства на содержание училища духовенство черпало в своей среде, а с другой — такая постановка материального дела могла отталкивать от школы очень хороших, талантливых детей мирян.

Второй теневой стороной училищной жизни, которая сейчас очень вспоминается, была чрезвычайно казённая обстановка школы. В программе предметов, в режиме школы было много воспитательных моментов, совершенно не закреплявшихся эстетическими элементами. Школа была бедна изобразительными средствами, помогающими обучению и воспитанию. Стены были чистые, но голые, нигде не висело ни одной картины, ни одного портрета, ни одной модели. Никогда не устраивалось школьных вечеров, концертов, лекций, докладов. Раз, два, когда я был в 4-м классе, были устроены чтения с «волшебным» фонарём. Эта новинка учениками была встречена очень сочувственно.

Неудивительно поэтому, что в жизни школы ещё сохранились элементы бурсы. Сильные от нечего делать обижали слабых. Развлекались кулачными боями и в стенах школы (класс на класс, стенка на стенку), участвовали и в городских боях на реке Великой против величественного Троицкого собора.

Кулачные бои на реке Великой дышали «преданьем старины глубокой». Из года в год, с незапамятных времён, как только лёд на реке становился прочным, каждое воскресенье часов с 2-х дня при впадении Псковы в Великую и у лесопильного завода на За-величье собирались сперва ребята лет 7-10 и начинали задираться. Потом подходили бойцы покрупнее. Вырастали две стенки по нескольку сот в каждой, и разгорался бой. Драться можно было только кулаками, лежачего не били. Тот, кто хотел избежать удара, становился на колено, и соперник не имел права бить повинившегося. К сумеркам в некоторые воскресные дни, обыкновенно на масленице, выходили прославленные бойцы

с той и другой стороны, которые и решали исход боя, закрепляя за Завеличьем или Запсковьем славу до будущего сезона. В моё время (1897-1901 гг.) Запсковье славилось своим «непобедимым» бойцом Медведем; Завели-чье держалось братьями Верёвкиными. Стоило появиться на льду Медведю, как Завелиц-кая стенка бежала с реки и рассыпалась по улицам Завеличья. Медведь был силён, имел большие кулаки, хорошо владел искусством кулачного боя. Первенство у него оспаривали три брата Верёвкиных. Нередко Завелицкую сторону подкрепляли бородачи-крестьяне, работавшие на лесопильном заводе (близ Ивановского монастыря). В масленичных боях участвовало до 1000-1500 человек. Бои носили жестокий характер. Проливалось немало крови, дело доходило до увечий. Полиция пыталась предупредить такие схватки. Переодетые полицейские выходили с кнутами и разгоняли бойцов, но не всегда успевали в своём предприятии. Иногда во время боёв страдали и сами блюстители порядка.

Этими пережитками вечевого уклада были заражены ученики. В угождение традиции не раз наши знаменитости (Юнаковские, Меньшиков, Вревский, Крылов) приходили в школу с подбитыми глазами, с выбитыми зубами. Я принимал участие в боях только в качестве зрителя со стен древнего Псковского Кремля — «детинца». Против таких развлечений администрация школы боролась словесными разносами, не имевшими никаких результатов.

Бои на реке, имевшие характер спорта, переходили в неприязнь между учениками училища и детьми мещан, которые подкарауливали учеников и нападали на них, когда те ходили в город. Вражда между «кутьёй» (ученики Духовного училища) и «ботвой» (дети мещан) носила такой же традиционный характер, как и кулачные бои на Великой.

Рассказы о былых боях и бойцах, передававшиеся с большими прикрасами, вдохновляли слушателей, жаждавших славы, на новые непревзойдённые подвиги. Так традиция и легенда питали, поддерживали один из грубых пережитков глубокой старины, не находивший себе соперников в более культурных развлечениях и играх (шахматы, спектакли, литературные вечера и т. п.) нашего времени.

Этим отсутствием борьбы за новое, культурное объясняется процветавшая в училище грубая, бессмысленная игра в «чичер-ячер». Группа учеников нападала на одного из товарищей, забирала его за волоса и таскала, приговаривая:

— Чичер-ячер, собираетесь на пир, а кто не был на пиру, тому волосы деру. Дуб или вяз?

Если говорили «дуб», тянули за волоса «до губ». Если говорили «вяз», тянули «до глаз». Запоздавший на «пир» или не пожелавший принять в нём участие подвергался той же участи, что и первый, и т. д.

Три с половиной часа вечерних занятий не всегда и не всеми занимались для подготовки к урокам. Третий час обычно проходил или в игре (в перышки, или в ножичек, или в крестики), или в рассказах не всегда пристойных анекдотов, историй, небылиц.

Совершенно бурсацкий характер носили нападения беднейших шаловливых учеников на продуктовый ларёк женщины у понтонного моста с городецкой стороны, торговавшей кислыми щами, подсолнечными семенами, мятными пряниками, папиросами. Возвращаясь в училище из отпуска уже по сумеркам (часа в 4-4/), несколько учеников подходили к ларьку. Один покупал семечек на 1 копейку, а другие в это время тянули с прилавка пряники, папиросы и прочее. Если торговка замечала хищение продуктов, все разбегались в разные стороны.

Много страдал от таких ребят торговец, приносивший в училище перед вечерним чаем (часа в 3 дня) булочки, пирожные, крендели, яблоки, конфеты. Поставит он свою плетёную ручную корзиночку на пол или окно коридора и откроет торговлю. Товару в ней бывало на 1/-2 рубля. Звали торговца «Тенью».

— Тень пришёл, Тень! — кричат ученики и несутся к торговцу, чтобы за 3 копейки купить вкусную плюшку или за пятачок выборгский калач.

Бойко распродаётся товар. Тут же теснится безденежная публика. Улучив удобный момент, когда Тень сдаёт сдачу, кто-нибудь и стянет лакомый пирожок или яблочко.

Напрасно взывает Тень к совести обидчика — его уж и след простыл, или стоит он в

толпе в ожидании нового благоприятного момента. Редкий день проходил без скандалов с услужливым торгашом, который, несмотря на убытки, не забывал дороги в училище, медленно, но верно переводил в свой карман наши пятаки. Почти все 3 рубля, которые мне давали на месяц родители, я проедал на булочки, доставлявшиеся Тенью.

К сожалению, настоящей борьбы против хищников со стороны администрации не велось. Чувство человеческого достоинства, личной чести, гордости (в лучшем смысле этого слова) школа прививала слабо. Среди учеников хищник становился героем, администрация реагировала на акты хищения выговорами, угрозами. Сентиментально-романтические струнки души ребёнка оставались незатронутыми. Частный случай не находил обобщающих выступлений, которыми затрагивалась бы скрытая в ребёнке страсть к благородным поступкам, подвигам. Влияния закона божия, литературы было мало для воспитания гордой личности. Сам по себе ребёнок не способен частные случаи превращать в закон и общее, законы ставить в основу своих отдельных поступков. Необходимо постоянное вмешательство старших, помогающих на основе жизненного опыта, примерах лучших людей всех времён выковать человека, который гордился бы этим званием. Интересно отметить, что литература, не сопровождаемая живым комментарием, воспринимавшаяся учениками непосредственно, как подсказывали им фантазия, недостаточно развитый ум, приводила к поступкам, которые квалифицировались как преступление, а на самом деле были курьёзным эпизодом в жизни маленького человека. Начитавшись сочинений Майн Рида, ученики с перочинным ножом, с полтинником в кармане убегали в Америку. Война с индейцами, свободная жизнь в прериях, полные страхов джунгли, неиссякаемые запасы золота, беззаботная жизнь на лоне природы сулили детскому воображению много нового, богатого переживаниями. Почти ежегодно училище объявляло об исчезновении 2-3 смельчаков, которых ловили где-нибудь под мостом, в сарае, гумне, верстах в 25-50 от Пскова, уже проехавших свои полтинники, напуганных ночными страхами, готовых вернуться домой

или в школу. Только мальчишеский гонор мешал им сделать это самим. Надо было, чтобы их поймали, а то де они бы обязательно ушли в Америку. Беглецам ставили тройку по поведению, сажали в карцер и объявляли, что при повторении подобных поступков их совершенно исключат из училища.

Несмотря на хорошее положение учеников в училище, отношение их к школе было далеко не доброжелательное. Подсказывалось оно или озорством, или детской глупостью, недооценкой тех благ, которые давала школа совсем бесплатно или за гроши. Один случай из школьной жизни лучше всего характеризует детское понимание своих обязательств в отношении школы. Однажды во время уроков ударили в колокол. Звон повторился. Все насторожились. Посыпались частые удары в церковный колокол. Набат. В 4-м классе был урок катехизиса. Смотритель училища Рождественский пустился из класса с быстротой, не соответствовавшей его возрасту и положению. Ученики бросились вслед за ним. На кафедре остался классный журнал. Такие же сцены разыгрались и в других классах. Вся разница была в том, что в одних классах учитель выбегал первым из класса, в других — ученики. Журналы остались не во всех классах. Михаилу Ивановичу Быстрову кто-то из ребят подставил ногу, и он едва не растянулся. Ученики бежали в гардеробную, городские ребята — в раздевалку, учителя — в учительскую. Спешили из здания на улицу, спасаясь от огня, спасая свои сундучки.

Скоро выяснилось, что тревога была почти напрасной. Горел чердак над квартирой инспектора. Огонь был небольшой, и пожар был ликвидирован в самом начале. В суматохе, однако, кто-то из ребят сумел набезобразничать. В вестибюле открыли водопроводные краны. Вода полилась по стенам и стала затоплять нижний этаж. В результате была испорчена штукатурка, засырились стены. Вместе с этим исчезли оставленные в классах журналы. Был конец 2-й четверти. Дней через 10 распускали на Рождественские каникулы. Ученики могли остаться без оценок. Несомненно, что журналы были спрятаны плохими учениками, в их интересах было спрятать, уничтожить плохие отметки. Позднее выяснилось, что журналы потопле-

ны в проруби учеником Белявским Иваном, архиерейским певчим.

Так как здание без нужды было испорчено, до каникул оставалось всего лишь несколько дней, учеников распустили на целый месяц. При таком известии все ликовали, никто не пожалел испорченного прекрасного здания и даром потерянного времени.

Каникул вообще ученики ожидали с нетерпением. И не мудрено. Целых 4-3 месяца (до Рождества и от Рождества до Пасхи) ребята проводили вдали от дома, от родных, лишённые отеческого попечения, материнской ласки. Задолго до роспуска ученики строили планы насчёт каникулярных развлечений, высчитывали не только оставшиеся дни, но и часы, минуты. Само слово «роспуск» магически приковывало к себе внимание учащихся, когда до роспуска оставалось 9 дней, в тетрадях, на стенках коридоров, уборных появлялась большая расцвеченная узорами буква «Р». На следующий день рядом с ней появлялась такая же нарядная буква «О». За 7 дней до каникул буква «С» и т. д. Каждый день прибавлялась одна буква, приближавшая к роковому дню. Наконец, точка, символизировавшая 9-й день. Её рисовали в виде колеса.

Последний день занятий. Не спится. Задолго до звонка, часов с 5, спальня гудела, как проснувшийся улей. Ученики рассказывали друг другу, как поедут домой, с кем встретятся, чем будут заниматься на каникулах. Соседи по месту жительства договаривались ехать вместе на одном извозчике, в одном вагоне, на общей подводе. Долго не спавшие с вечера рассказывали, что вчера побили Троицкого, Шамардина за то, что они доносили на своих товарищей. Была такая традиция — сводить счёты со «шпионами» в последнюю перед роспуском ночь. Блюстители ученической чести, обыкновенно самые сильные и отчаянные школяры, замаскировав лицо, завернувшись в простыни и одеяло, подходили к кровати нелюбимого товарища и били его ремнями, кулаками, молча, чтобы по голосу не узнали виноватых. Зная о такой бурсацкой традиции, ученики, которым грозила расправа, уезжали домой за день до официального роспуска или ночевали последнюю ночь у кого-нибудь из знакомых в городе. Их старались поймать в городе, на вокзале, чтобы

отбить охоту доносить на своих товарищей. Многие одобряли такую борьбу со шпионами, другие возмущались засильем головорезов, нарушавших демократические принципы слабосильного большинства.

Когда бил звонок, приглашавший вставать, никого в спальнях уже не было. Утренние молитвы пели громогласно. Озорники выкрикивали концы фраз басовитыми голосами, как принято, было выражаться, «разносили молитвы». Чай пили шумно, бросались кусками булки, поливали друг друга водой.

Уроки шли сокращённые. Преподаватели запаздывали. На досках красовалось обращение к педагогам:

— В последний день, в последний час мы просим Вас не мучить нас — прочтите нам рассказ.

Под этим обращением смеялся картинно, густо намалёванный «Роспуск». Учителя не спрашивали уроков. Они или читали что-нибудь занимательное, или вели беседу. В этот день эти строгие люди в мундирах совсем не походили на себя. Несмотря на то, что уроки сокращались на 15 минут каждый, часы казались очень длинными. В 12 часов объявляли, что больше уроков не будет. Классные надзиратели раздавали балловые ведомости. Ребята, получив ведомость, убегали из класса, как вспугнутые воробьи, едва успев на ходу крикнуть:

— До свидания.

Все спешили в гардеробную за корзиночками, заранее тщательно увязанными. Некоторые сразу же отправлялись на вокзал пешком, другие заходили к родственникам, наиболее состоятельные шли на биржу нанять извозчика на 9-часовой вечерний поезд.

По городу везде шныряют ученики группами, с родителями. На вокзале вся платформа, залы 1, 2, 3 класса запружены отъезжающими учениками Духовного училища, Духовной семинарии, гимназии, реального училища, Епархиального училища и т. д. Каждому хочется козырнуть своим ухарством: у одного пальто нараспашку, у другого фуражка на затылке, третий хвастливо открыто курит папиросу. С появлением на вокзале учителей, надзирателей форсуны подтягиваются, принимают должный вид.

Я не научился курить, а иногда завидовал искусству мальчишек пускать табачный

дым, поэтому чувствовал удовлетворение, когда хвастуны ежились и прятали папиросы в рукав. Хотелось посмеяться над ними, но товарищеские чувства мешали излиться справедливому злорадству. Сейчас я очень рад, что не курю, но было время, когда я себя почти презирал за отставание от товарищей, за малодушие, заставлявшее бояться гнева отца, органически не выносившего табачного дыма. Кроме протеста родителей против курения, один счастливый случай предупредил увлечение табаком. Купил я как-то папиросы «Трезвон», рекламировавшиеся объявлением «Стой, читай и удивляйся! Папиросы «Трезвон» — 5 копеек 20 штук».

С пачкой папирос я и несколько моих товарищей отправились в подвал. Там мы выкурили одну за другой по нескольку папирос. После четвертой папиросы в голове поднялся настоящий трезвон. Сделалось дурно, в глазах помутилось. Минут сорок отсиживался в подвале, пока прошёл дурман.Неудачное начало предопределило моё отношение к табаку: никакого вкуса в этом развлечении не нашёл и не нахожу. Теперь благодарю родителей и с удовольствием вспоминаю папиросы «Трезвон», которые навсегда определили моё отрицательное отношение к табаку.

В дни разъезда учащихся на каникулы перед билетными кассами выстраивались огромные очереди. Неприятно было занимать место в хвосте очереди. Всё казалось, что не успеешь получить билет, останешься до следующего дня, хотя таких случаев никогда не бывало. Сердце замирало при такой мысли. Домой так хотелось, что каждый час, не то, что день, был дорог. Ведь три-четыре месяца не видал своих. Они тоже ждут, приготовились встретить, выслали лошадь на вокзал в Остров.

— Вам куда? — спрашивает кассир. Это он ко мне обращается.Хорошо.

— До станции Остров.

С большим удовлетворением опускал в карман, купленный за 49 копеек билет до станции Остров. С нетерпением теперь ожидал поезда из Петербурга. Не опоздал бы. Ведь бывали такие казусы.Скоро послышался отдалённый гул поезда, потом свисток, потом первый звонок. В один голос сотни детей с удовольствием определили: «Идёт».

Пассажиры зашевелились, подобрали свои корзиночки и вышли на перрон, придвинулись к полотну.

— Не толпитесь!.. Дальше от полотна! — предупреждает дежурный по станции.

Куда там! Не успел поезд остановиться, как пассажиры 3-го класса уцепились за перила вагонных лестниц и полезли в вагоны, мешая выходить прибывшим.

— Позвольте выйти.Не спешите. Всем хватит мест, — говорят прибывшие в Псков. — Куда вас несёт?

Ничто не может остановить лавины нетерпеливых пассажиров, которые с боем берут ненумерованные места, отправляя корзины на третью полку или засовывая их под нижнюю полку. В течение 10-15 минут все находят себе место. Вагоны набиты до отказа. Многим приходится стоять или сидеть на корзиночках. Ведь ехать недолго, всего 1/-2 часа. Самые дальние ехали до станции Жогово, Пыталово, Пондеры.

— Динь, динь, динь.

— Третий, — роем подхватили ребята. Свисток кондуктора, ответный свисток машиниста, и покатили.

Признаком хорошего тона считалось во время движения поезда пройти по вагонам.

— А, вот вы где. Не вагон, а телячье купу, — с гонором говорит бродячий пассажир. — Пойду искать своих.Мишку видел?.. Куда их сатана занёс?

— И чего бродят? Долго ль до греха. Кто тогда виноват будет? — замечает какая-то старушка-крестьянка. — Вот так-то нашего соседа сынок ехал домой, да и не доехал. Видели, как брал бялет, садился. Потом нашли. Аль сам свалился, аль спяхнули.. .Похоронили...

— Станция Черская.Билеты до Черской, — объявляет кондуктор.

25 километров отмахали.Полпути. Здесь будут высаживаться Назаретские, Гривские. Поезд стоит одну минуту. Из вагонов кое-кто высадился. Началось перемещение пассажиров.

Следующая остановка Остров. Здесь много народу выйдет. Билеты отобрали. Пассажиры уже покинули свои места и повернули лицо к выходным дверям. Началось торможение. Рельсы заскрипели. Вдруг поезд

застопорил. Вереница людей по инерции сунулась вперёд. Напирая друг на друга, полезли на свободу.

— Приехали ль за мной? Что-то не видно.

— Эй, где тут Печаньские, Горайские, Утрётские, Матюшкинские? — выкрикивали присланные за ребятами извозчики-крестьяне.

— Сашенька, а я тебя ищу. Давно уж жду. Давай корзиночку. Лошадь на постоялом, выкормлена, сейчас и поедем, — заговорил возле меня закутанный в тулуп Пётр Федотов из деревни Исаки.

Он в первые мои каникулы встречал меня в Острове. Полчаса, и мы выехали. Я закутался в большой тулуп, натянул большие валенки. Никакой мороз не был страшен. Приехал Пётр на паре коромных лошадок — рыжей и сивой. Скрипят полозья; подфыр-кивают лошади впереди, сзади. Целый обоз со школьниками. Зимой молчат, прячутся от мороза. 33 версты до станции Новгород-ка едем без остановки. По дороге некоторые растерялись. В Новгородке лошадей вогнали на постоялый двор, а сами пошли в трактир. Подняв полы тулупа, переступил я через порог и очутился в большой комнате. На столе висела коптилка. Пахло махоркой, перегаром водки, киселью прелых валенок. Облокотившись на столы, спали крестьяне, пуская такой храп, что ему позавидовали бы гоголевские запорожцы. Некоторые растянулись на полу, таком чёрном от греха, как будто его не мыли целый год или его вычистили ваксой. Никто не проснулся, и мы вошли в соседнюю комнату, предназначенную для «чистой публики». Когда осветились, на стенах вырисовывались лоскутья обоев, какие-то картины; у окна стоял стол и несколько стульев; у правой от входа стены приветливо манила к себе широкая деревянная кровать с одеялом вишневого цвета и двумя высокими подушками в наволочках сомнительной чистоты. Пока я разглядывал обстановку, Пётр затопил чугунку. Весело затрещали сухие полешки, забегали отсветы пламени по потолку, стенам, поплыла приятная теплота.

Петр развязал красный кушак, которым был подпоясан мой тулуп, велел раздеваться, а сам пошёл задать корма лошадям. Когда он вернулся, было уже совсем тепло. В комнате, кроме меня, сидели у стола два незнакомых

ученика — один реалист, другой гимназист. Все дружно молчали.

— Чайку бы заварить, — проговорил

Пётр.

Ему никто не ответил. Какой тут чай в 1 час ночи.

— Пусть поедят сенца, дадим овсеца, попоим и дальше, — не унимался мой извозчик. Опять молчание.

— А вы куда едете? — обратился Пётр к одному из мальчиков.

— И какое ему дело? Чего он пристаёт?

— упрекнул я про себя Петра.

Реалист кругленький, как пробковый поплавок, с красным вязаным шарфом на шее, хрипло прогундавил:

— На Иссу.

— Туфановы аль чьи будете? — продолжал Пётр.

— Нет, — отозвался гимназист.

Что «нет», к какой части вопроса относился ответ, осталось неясным. Видно, им не хотелось говорить, хоть и сидеть молча было невесело. Понял ли Пётр бесполезность дальнейших разговоров или считал беседу оконченной, только и он замолчал, а через некоторое время молча вышел к лошадям.

— Ну, будем одеваться, пора? — заговорил он, возвращаясь.

И в самом деле, пора. Мама, пожалуй, ждёт — не дождётся.

— Постой, я тебя засупоню? — прохрипел Пётр, туго окручивая кушак по тулупу.

— Мороз к утру покрепчал, ишь как вызвездило. Шагай!

Тем же путём, как пришли, вышли мы на крыльцо трактира. Хоть бы кто-нибудь из хозяев или проезжих из 1-й комнаты обратил на нас внимание. Царил сон, не потревоженный даже скрипом проржавевших дверных петель.

Усевшись глубоко в набитый сеном кошель, тронулись мы дальше. Подкормленные лошади дружно подхватили широкие дровни с отвалами. Точно подмасленные, сани неслышно скользили по хорошо укатанной шоссейной дороге. Изредка возок набегал на навозные кочки, и нас встряхивало в сторону. Кучер, дремавший на морозце, каждый раз при таких толчках выговаривал:

— Н. н. о!..

Как будто в этом беспокойстве были виноваты кони.

Перед Опочкой я заснул. Совсем у города Пётр меня разбудил.

— Приехали, смотри — огни.

Сквозь смерзшиеся ресницы я увидел

несколько огней. Да, это Опочка. Вот мост у завода Кудрявцевых. Вот промелькнула почтовая станция. У садового заведения Стуль-динского свернули налево, мимо Успенской церкви спустились на реку. Загорелись больничные огни. Сейчас дом.. .Сердце застучало.

— Тпру. Приехали. Кто-то уж идёт.

Послышались шаги на парадном крыльце, потом бегом по двору. Залязгала щеколда, открылась калитка, и я попал в объятия дорогой моей мамульки. Отец в это время открывал ворота.

— Скоро ж вы приехали. ещё восьми

нет.

— Дорога хороша, кони сытые, — согласился Пётр Федорович.

Я въехал во двор, под руки был снят с саней и введён в дом.

Как хорошо, как радостно на сердце! Кажется, что и у всех так, даже у собаки Османа, кошки Снежки, у красивого жеребца, подаренного дедушкой. Куры, гуси, утки — и те будто рады моему приезду. Петухи веселей поют, гуси гогочут.

— А у меня все пятёрки, — похвастался я, не дождавшись от родителей вопроса об успехах.

— Ну? Ай-яй-яй. Покажи-ка твою ведомость, — сказала мама, а у самой иронически подёргивалась щека у самого носа.

Я с важностью достал балловую ведомость и протянул маме. Отец перехватил листок, улыбнулся от удовольствия, но подозрительно заговорил:

— Ну, я думаю, ошиблись учителя, наставив пятёрок. Так это, простая случайность. Вот по арифметике так не решить тебе задачи, которую я продиктую.

Старая привычка экзаменовать мне не понравилась. Но в разговор вмешалась мама и предупредила неприятное испытание:

— Ты, папушка, и отдохнуть сынушке не дашь, успеешь ещё поспрашивать.

— Ну, ладно, а только ни за что не решить. Да и по пению напрасно стоит пятёрка. Не сумеешь пропеть «Господи, воззвах» на 8-й глас.

Хотя я и чувствовал, что отец мною доволен и только подзадоривает, всё же встреча с его стороны мне не очень понравилась, напомнив постоянную его привычку проверять мои знания, а потом пробирать за недочёты.

Немедленно за этим разговором последовал чай со сдобными горячими пирожками, со сливками, с вареньем, с конфетами. Мы с Петром оплетали за обе щёки, мама не спускала глаз с меня, подставляла печенья и подливала чаёк; отец вёл беседу с кучером о лошадях, о дороге, о хозяйстве.

Подкрепившись и поблагодарив за плату, Пётр распрощался и уехал. Меня хотели уложить в кровать, но было не до сна. Я обегал весь дом, побывал в кухне, поговорил с прислугой Матрёшей, нанёс визит в конюшню, в хлев, в собачью будку. Казалось, что все были в восторге от моего возвращения. На улице побеседовал со школьниками, которых ещё не распустили на каникулы. С Петей Максимовым поговорили о голубях. Он знал все новости по этому вопросу, пригласил после уроков зайти к нему посмотреть его голубков. Всё было так хорошо. Мной, видно, интересовались. Ведь я был в Пскове. Это неплохая марка. Надо было её оправдать. Во время большой перемены дал бой в снежки компании ребят Петровской школы, используя все приёмы защиты и атаки, усвоенные мною в училище. При каждом удачном попадании важно приговаривал:

— Вот как у нас.

В тот же день сходил к Рощевским, осведомился о Вите. Он был отправлен в Петербург учиться обойному мастерству. В 5 часов был приглашён на спевку в церковную сторожку. Довольно хорошо знакомый с нотами, старался конкурировать с ветеранами хора — Сашей Букатиным и Сашей Лукиным, не допускавшими меня на ответственные роли. Они предлагали мне держать ноты или свечку, запрещали громко петь. Услышав звучание моего приятного альта, перемигивались между собой и говорили:

— Тише, кто это горло дерёт?

Я знал, что это замечание относится ко мне, чувствовал, что устами альтов говорит зависть, и не обращал на них никакого внимания. Сольные места концерта «Слава в вышних Богу» они запретили петь «всем», имея

в виду больше всего меня. Но когда дошли до места «Волеви владыце дары приносят», мой голос зазвучал сильнее, и помешать моему участию в выполнении ответственного номера никто не мог. После спевки Букатин и Лукин даже уговаривали меня кое-где помолчать; но старания их были напрасны. Сам регент В. К. Гаврилов похвалил альтовую партию, заявив, что она теперь очень сильна. «Теперь» я принял на свой счёт и был горд успехами — знай нас псковских. Во время последней спевки перед Рождеством певчим давали подарки деньгами. Букатину и Лукину дали по 5 рублей. Я с гордостью отказался принять протянутый мне старостой подарок, чем вызвал некоторое удивление своих партнёров.

— А нам не мешает. Ещё со звездой подработаем. Глядишь, — переговаривались ребята.

Некоторые получили по 1 рублю 50 копеек — 3 рубля. Полозовы Ильюша и Петя, бывшие на вторых ролях, вдвоём получили 5 рублей и остались немного недовольны «благостыней».

На Рождество, по обыкновению, катался на лошадях, на коньках, принимал христославов, устраивал ёлку. Дни летели незаметно. Мама усиленно откармливала меня курятиной, утятиной, слоёными пирогами. Сшили новую суконную блузу и штаны. Тут мама не преминула мне внушить бережливое отношение к костюму, так как за 4 месяца при благосклонном участии своих товарищей добросовестно растрепал хорошую суконную пару.

С каникул меня отвозил в Остров тот же извозчик. При расставании с родителями я горько плакал, мама тоже. Больше всего советовали беречь здоровье. Тяжело было уезжать из дома. На масленицу ездил к бабушке в Овсищи или к дядям — Сене, Павлу, к тёте Кате. До Пасхи был порядочный пролёт времени. Та же дорога, та же остановка в трактире на станции Новгородка, только днём, та же обстановка, только за открытым прилавком хозяин трактира Сватков, довольно полный кряжистый мужчина с чёрными густыми усами. Двухчасовой отдых для лошадей нами был использован для чаепития. Пётр оказался большим любителем чая. Он не хотел оставить самовар, пока в нём было

столько воды, что её насильно приходилось прогонять через кран, наклоняя самовар.

В первой комнате было шумно. За столами не спали, а усиленно угощались из небольших бутылочек-соток, сороковок, лукаво пристроившихся в достаточном количестве на виду у всех за спиной услужливого трактирщика. Посетители курили, кричали, жестикулировали, так что «дым стоял столбом». Чёрный, точно лакированный, пол, кислый, насыщенный запахом водки, табаку, прели воздух, липкая от грязи на скрипучих петлях дверь — всё то же.

За самоваром и чай всего 25 копеек. Поехали в Остров. Всё дальше и дальше от дома. Что-то там мама думает? Верно, вспоминает обо мне.На вокзале встречу своих ребят, будет легче.

По островскому тракту я ездил десятки раз. Чаще всего на крестьянских лошадях (Константин Петров из д. Морозово, Пётр и Иван Федотовы из д. Исаки), иногда с мещанином Лукиным Василием Лукичом. Никаких приключений за 14 лет обучения в средней и высшей школе в дороге со мной не было. Извозчики, которых нанимали родители, были люди аккуратные, внимательные, лошади у них были хорошие. Один только раз нас остановили волки на мостике у «Деда-кабака», в верстах 10 от Опочки. Ехал я с Лукиным на пасхальные каникулы. Прекрасная весенняя ночь усыпила и меня, и кучера. Проснулись мы, разбуженные сильным храпом лошади, которая топталась на месте, готовая повернуть назад или вытряхнуть нас в канаву.

— Сашенька, смотри — волк лежит около моста.Тю! Тю!

Когда я продрал глаза, волк лениво поднимался и сворачивал с дороги.

— Где же мой револьвер? Погоди, вот я тебя!»

Василий Лукич порылся под сиденьем, вытянул оттуда большой револьвер и выстрелил. Замеченный нами волк сделал решительный прыжок в сторону. Одновременно с дороги поднялся и второй, которого я не замечал. Оглядываясь в нашу сторону, они перепрыгнули через канаву и быстро направились к кустам. Хотя были сумерки, всё же можно было разглядеть фигуры больших, старых зверей, опасных для старых лошадок.

В другой раз я ехал с Костей из д. Мо-розово. Дело было в июне, ехал на летние каникулы. Тепло, аромат цветов, урчание лягушек, стрекотание кузнечиков, выкрики ночных птиц, ржание лошадей на пастбище

— всё это мирно настраивало путешественника. Только мы отъехали от Острова, и заснули. Проснулись у ворот какой-то усадьбы, верстах в 12-15 от Острова. Первым проснулся кучер.

— Ты куда ж завёз? Чтоб тебя забрала!

— услышал я грозные окрики Кости.

Открыв глаза, я увидел ворота, дом, позади себя довольно порядочную аллею из берёз.

— Заблудились?

— Какое заблудились! Вон и большак. Что ему вздумалось свернуть в сторону. Вот я тебя, погоди — ворчал извозчик, решительно поворачивая лошадь вожжой. Она и сама поняла, что набедокурила. Быстро повернула и понеслась, так что и задавать ей не пришлось. Сколько времени простояли мы у ворот усадьбы, не знаю, но, вероятно, недолго, потому что была ещё ночь.

Не один раз пришлось ездить в дилижансе, который прозывали «Ноевым ковчегом». Это, действительно, было допотопное сооружение, экипаж персон на 20. Корпус его напоминает современный автобус, только короче. На двух продольных скамейках внутри садилось 14-16 человек. На сиденьях у входной двери позади дилижанса, снаружи были места для двух. Рядом с ямщиком помещалось тоже двое. В стенках дилижанса по одну и другую сторону по два-три стекла. На крыше, обрамлённой решеткой, помещались вещи пассажиров. Рейсы дилижанса сопровождались кондуктором. Зимой дилижанс шёл на санях, летом на колёсах. Стоимость билета дилижанса была — 1 рубль, 50 копеек, рядом с кучером — 1 рубль, внутри

— 2 рубля. За вещи до 1 пуда плата не взималась. Запрягался экипаж четвёркой лошадей. Между Опочкой и Островом он имел три остановки на станциях — Исса, Новгородка, Крюково. Расстояние между станциями было разное: от Опочки до Иссы — 20 верст, от Иссы до Новгородки — 15 верст, от Новго-родки до станции Крюково — 15 верст, от Крюково до Острова — 18 верст. На этих

станциях менялись лошади и ямщики, можно было напиться чаю и пообедать на станциях, построенных из кирпича. Постройки были стандартные, очень удобные, снаружи красивые. В станционном здании помещалось почта, было две комнаты для приезжающих, квартира для станционного смотрителя и почтового работника.

Содержались станционные здания плохо: ремонтировались редко, в мебели было много клопов, везде висела паутина. Жалобная книга была полна чеховскими записями. Рядом с главным зданием был большой двор и постройка для содержания лошадей, которых на каждой станции было 18-20-25. Лошади не отличались упитанностью, так как содержатели ямских гонов старались экономить корм. Лисовские пороли лошадей хуже, чем Федотов.

Путешествие в дилижансе продолжалось с 10 часов утра до 8 часов вечера. Ямщики с пассажиров получали по 5-10 копеек на чай. За эти подачки пассажиры требовали быстрой езды. Зимой дилижанс защищал от снежных бурь. Летом пассажиры страдали от дорожной пыли, просачивавшейся во все щели, от страшного грохота колёс, дребезжания рам, треска всего корпуса. Зато во время дождя под крышей дилижанса можно было найти надёжное убежище. С большим удовольствием покидали дилижанс пассажиры, набитые, как сельди в бочку. Упирая друг в друга плечами, боками, коленками, люди сидели неподвижно, точно проглотили аршин. Засыпая, стукались друг о друга лбами, просыпались, делали вид, что спят, понемногу опять наклонялись до хорошего толчка, извинялись за беспокойство и т. д. Редко когда дилижанс шёл свободный. Дешевизна передвижения обеспечивала полный состав пассажиров.

В Острове на станции дилижансов проживали и содержали буфеты наши знакомые — Ладинские (мать, дочь и два сына). Они всегда очень радушно встречали меня, угощали, давали ночлег. Мама за это посылала им подарки. Помимо личных качеств Екатерины Ивановны, Елены Ивановны, Петра Ивановича и Сергея Ивановича, к этому дому привлекала семья кузнечиков, которые жили в красивом доме из картона. Кузнечики (саранча) ходили по этому дому, как люди. Для

них тут были устроены лестницы, натянуты ниточки, верёвки. Они хорошо знали голос хозяев и подчинялись ему. Постучит Пётр Иванович или Сергей Иванович по столу и скажет условленное слово — кузнечик выходит на крыльцо. Лоб высокий, открытый, вид глубокомысленный. Постучат по-другому, скажут другие слова — саранча, цепляясь по верёвочкам, лезет обратно в дом. Повинуясь хозяину, кузнечики прыгали, садились, закусывали. Кто и как их выдрессировал, я не поинтересовался, но учёные кузнецы сидят у меня в памяти, как монстры, каких больше нигде не приходилось встречать.

Несколько раз до Острова ездил на почтовых лошадях. Это путешествие на паре почтовых в рессорном тарантасе стоило рублей 6-7, считая и чаевые ямщикам. Езда на почтовых сравнительно с другими видами передвижения имела преимущества своей быстротой. Кроме того, передвигавшегося на почтовых никто не стеснял, весь экипаж был в его распоряжении, никто его не толкал, не мешал ему думать думу свою.

Вообще дорога от Опочки до Острова, прямая, широкая, хорошо вымощенная, не давала большой пищи воображению. Чтобы занять время, считал количество телеграфных столбов между верстовыми столбами, слушал гудение телеграфных струн, считал ласточек на струнах, коров на лугах.

Пасхальные каникулы я проводил в год совершенно однообразно: катал яички или на улице, около Кустова Петра Афанасьевича, или в церковной сторожке, или у себя в доме. Около Кустова и в сторожке собирались не только ребята, но и взрослые. Тут катали опытные любители этого спорта: мелкий торговец П. И. Святогоров, маляр Кустов П. А., кузнец Березовский П. Н., торговец Семендя-ев А. И., братья Садовниковы Андрей Андреевич и Дмитрий Андреевич. Лунок устраивался большой. Яйцо покупали по 2 копейки. От ветра защищали деревянным забором или половиком. Выкатать были очень небольшие шансы. Заразителен был задор П. И. Свято-горова, который, пуская яйцо, приговаривал:

— Бий, бий!

Если яйцо ударялось о другое яйцо или деньги, П. И. торжествовал и говорил:

— Это всегда бьёт.

Если яйцо пробегало мимо цели, над Павлом Ивановичем смеялись и говорили:

— В следующий раз будет бить, на этот раз плохо подпихнули.

Павел Иванович сердился. Он любил катать «косушки» и покупал обыкновенно остроносые яички, которые делали крутые повороты и подбегали к самому лоточку, сделав острый поворот

Пётр Афанасьевич Кустов — тот, наоборот, любил катать прямые яйца. Подражая Павлу Ивановичу, он кричал:

— Бий! — и провожал яйцо движением

ноги.

— Опять не дотянуло.. .Обессилело на полпути.Не той ногой помогаешь, — иронизировали над Петром Афанасьевичем.

Катанием яиц так увлекались, что даже не ходили домой обедать. Уже по сумеркам делили кон; по числу катающих делили яйца и деньги.

В плохую погоду лунки устраивали в домах. Я в такие дни обыкновенно катал в церковной сторожке, где первую скрипку играл портной Архипов В., по прозванию «Козат». Это был большой спорщик, «заедала», часто оспаривавший попадания яйцом партнёра. Я помню, как моё яйцо попало в серебряный пятачок. Он не упал, но заметно повернулся на восковой ножке. «Козат» не позволил мне взять добычу, хотя несколько человек катающих отстаивали моё право. Пятачок остался стоять, а я, обиженный несправедливостью, проглотил слезу. В результате дневного состязания я или прокатывал копеек 20-30, или, наоборот, выигрывал столько же. Дело, по-видимому, было не в копейках, а в самом процессе пускания яичек, которые при умелом спускании с лотка попадали в цель, а при неумелом пробегали мимо монет и хорошеньких пасхальных яичек. Этот вид спорта собирал большое число активных участников и ещё больше зрителей.

Здесь же, а также на Конной площади бились яйцами. Почти у каждого мужчины в кармане был биток, самое крепкое яйцо, которое он нашёл или среди выкрашенных дома, или покупал, уплачивая за него 5-1015 копеек. Таким битком можно было выбить иногда 10-15 и больше яиц. Крепость яйца испытывали стучанием о стиснутые зубы. Крепкое яйцо издавало особый звук.

На Конной площади били десятки. Крестьяне приносили в корзиночках выкрашенные в отваре из луковой шелухи жёлтые яички и продавали десяток за 10-12 копеек. Компания в два-три человека покупала десяток, делила яички поровну между собой, и били их сперва носами, потом пугами. Самое крепкое яйцо из десятка давало кому-нибудь из состязавшихся победу. Он не платил за десяток, забирал себе разбитые яйца, оставляя по одному у своих партнёров. В Фомино воскресенье вся площадь на Завеличье и площадь у собора на городской стороне были полны народа. Тысячи яиц скупались и с разбитыми носами и пугами попадали в карманы. Я однажды пробил всего 60 копеек, значит, десятков шесть, зато принёс домой около 150 битых яиц. Как говорят, везло, попадали крепкие яйца. Их собственной рукой раздавал продавец.

Кое-кто пускался на хитрости: яйца запекали, наливали воском, подмешивали взятые из десятка другими такого же цвета с хорошо испытанной крепостью.

Всем хорошо известных специалистов выбирать крепкие яйца избегали, зная, что с ними состязаться опасно, сейчас пробьёшь яйцо.

Отец и мать не очень благосклонно относились к моим увлечениям такими видами спорта, но не могли помешать мне, так как я после обедни и домой не заходил, стараясь вооружиться всем необходимым для предстоящих состязаний с самого утра: забирал 4-5 яиц, деньги, хороший кусок кулича или бабки и т. п. Домой приходил уже вечером, встречаемый упрёками матери, которая не могла осуществить своих намерений подкормить меня.

Летом, как и в раннем детстве, часто и подолгу купался, удил рыбу. Демонстрируя псковские достижения, дрался с ребятами на кулачки, стараясь доказать преимущества разных приёмов, практиковавшихся на кулачках боях в Пскове. С ребятами меньшей силы я легко расправлялся, а те, кто был сильнее, ставили меня в очень неловкое положение своими успехами в драках со мной. Однажды своё искусство я показывал Коле Ковалевскому. Сначала мы полегоньку «мазали» друг друга. Я удачно применял приём

удара «спотычка». Когда мой противник наклонял голову и вслепую размахивал руками в уровень с головой, я легонько ударял его в лицо, нанося удары снизу, из-под его рук. Физиономия Коли горела. Видно, ему было неприятно получать постоянные, хоть и не очень звонкие пощёчины. Припёртый к забору у дома Князевых на берегу Великой, Коля решил использовать свои преимущества в силе. Он стал отбиваться не ладонями, а кулаками, пренебрегая осторожностью. В его намерения входило, я это понимал, нанести хоть немного, но зато сильные удары. По голове мне попало несколько хороших тумаков. Как это обыкновенно бывает в таких случаях, я забыл, что мы шалили, и ответил тоже кулачными ударами в нос соперника. Пошла кровь. В душе я торжествовал, хотя мой рассвирепевший друг перешёл в решительную атаку, напирая на меня всем корпусом. Теперь я сравниваю нашу борьбу с той, про которую рассказал Короленко В. Г. в своём рассказе «Без языка». М-ч Мэтью — Коля готов был решительно опрокинуть меня, как на пригорке показалась мама. По нашим раскрашенным физиономиям, растрёпанным костюмам она догадалась, что мы ссорились.

— Никак вы дерётесь?

— Не.а, мы шалим, — ответили мы, едва переводя дух от длительной схватки.

— Смотрите,.ссориться не надо, — заметила она, проходя дальше.

— Мы псковских не испугаемся, — заговорил Коля, когда прошла мама.

— А морда-то в крови, — ответил я.

Угрожая друг другу, мы разошлись, как

расходятся передравшиеся петухи, бороня землю и делая вид, что клюют зёрна. В то же время они подозрительно смотрят друг на друга, опасаясь неожиданного нападения врага.

Свободного времени летом много. Опасаясь, что за каникулы я забуду усвоенное в предыдущем учебном году и буду отставать от других, мне обыкновенно нанимали репетитора, который занимался со мной арифметикой. Я ходил к учителю земской школы Никитину Василию Никитичу. За 1-1/ месяца я порядочно успевал пройти из программы класса, в котором должен учиться. Один час в день был не обременителен, но досаден, потому что все же до известной степени я был связан.

Интересна фигура моего репетитора. Он пришёл на смену Назаровскому Михаилу Ивановичу, которого сняли с поста заведующего школой по старости. Совершилась эта смена кабинета не без скандала. Михаил Иванович протестовал, подозревал всех и каждого в интригах против его персоны, а особенно был недоволен «криворотым чертом», инспектором народных училищ Михаилом Порф. Ломбергом, наконец, очистил квартиру и уступил портфель Никитину.

Новый заведующий школой был высокого роста тучный мужчина с очень редкой и быстро редевшей растительностью на голове. Спасая остатки волос, он прибегал к помощи разных патентованных средств («Перуин» Пеля, мазь Джон Кравен Берлея и др.) На последнее средство он перевёл много денег, много потрудился над втиранием мази в облысевшую голову, верил в действенность этого средства, наконец, признал обман и прекратил лечение.

Летом он выселялся во 2-й класс. Сидя у окна перед зеркалом, часами мазал и растирал голову. Лысина блестит; мазь от жары каплями, ручейками сбегает по щекам, по затылку за ворот рубашки. Учитель убирает её на голую голову, смотрится в зеркало, сокрушённо качает головой, обматывает шею полотенцем и принимается за газеты, не переставая любоваться собой в зеркале.

Газеты были второй странностью учителя. Сам он выписывал «Биржевые ведомости» и «Речь». Из библиотеки жена его Анна Васильевна обязана была приносить «Новое время», «Русское слово» и другие газеты он прочитывал буква в букву с первой страницы до последней. Добросовестно сравнивая передовицы, речи депутатов разных партий в Государственной Думе и Государственном Совете; он цитировал потом их целыми тирадами, удивляясь эквилибристике газетных жонглёров, изворотливости представителей народа. Он, как раскольничий начётчик, спорил из-за каждой строчки, из-за каждого слова, оспаривал репортёров, возражал депутатам. Одним словом, занимался политикой. К какой партии он принадлежал, сказать трудно. С одними он был октябрист, с другими — кадет, иногда блокировался социалистами-революционерами, не прочь был перемахнуть и в лагерь социал-демократов.

Свои газеты он собирал, подшивал, важное в них жирно подчёркивал цветным карандашом. Время от времени, вспоминая прошлое, доказывая усвоенную истину, Василий Никитич вынимал вороха газетной, покрытой пылью бумаги, рылся в отдельных номерах. Днями и ночами просиживал он над пожелтевшими от времени газетами, наконец, выискивал две-три нужных ему строчки из речей Гучкова, Милюкова, Родичева, какого-нибудь левого или правого депутата и торжествующе подносил собеседнику.

От двух этих странностей жена Анна Васильевна была в ужасе: «целебные» мази из скромного бюджета учителя ежемесячно вырывали порядочный куш; на газеты совершенно непродуктивно затрачивалось дорогое время. Попытки её отвлечь мужа от мазей и газет ни к чему не приводили. И ей, и мне, и многим хорошим знакомым он показывал голову и говорил:

— Пушок появился. Теперь надо укрепить корешки.

И продолжал мазаться. Газеты для него были политической кормушкой. Отказаться от газет — значило совершить над собой гражданское усекновение.

Прочтя газеты, Василий Никитич вставал из-за стола и начинал маршировать по классу. Ходил он часами. Маячащая фигура учителя с блестевшей на солнце голой головой появлялась то в одном углу класса, то в другом. Что он думал, какие решения согревали в голове, остаётся неизвестным; но, надо полагать, что царил там сплошной сумбур в результате прочитанных за день газет.

Свою работу в школе Василий Никитич выполнял добросовестно. Ему никогда не хватало отведенного расписанием времени. Класс Василий Никитича уходил из школы всегда последним. Ученики знали программу хорошо. Огородом, пчёлами Никитин в противоположность Назаровскому не интересовался, пчёл даже боялся.

Странности Василия Никитича с годами не пропали, а, наоборот, обострились. Появилась какая-то человекобоязнь. Ему везде мерещились политические противники, шпионы, поставившие себе цель поймать его в свои сети.

Прилежание учителя переходило всякие границы. Ребята, вместо [в] 1-2 час, уходили в 4-5 часов.

Наконец и Никитину пришлось передать заведование школой новому лицу — Ип-политову Гаврилу Лаврентьевичу.

Мне Василий Никитич помог преодолевать математические трудности, к которым мой репетитор меня летом подготовлял.

Четыре года школьной жизни в училище пролетели незаметно. К педагогическому персоналу, служащим и ученикам я привык, и школа не казалась уж такой страшной, как в первый год или первые месяцы учёбы, когда всё было вновь.

Мои товарищи, да и сам я, надо сознаться, не жалели расставаться с училищем. Впереди была Духовная семинария, рисовавшаяся в радужных красках: большая свобода, форменные тужурки, мундир и шапки, может быть, усы, кавалерствование и т. д. и т. п.

Я лично всё же переживал расставание со школой, в которой прожил неплохо четыре года. На память о школе от родителей я получил подарок — серебряные часы. С каким нетерпением ожидал я того дня, когда в кармане у меня затикают часики. И вот однажды ко мне пришёл Сеня, учившийся в 6 классе Духовной семинарии, и позвал в город. Он объявил, что пойдём за часами.

В маленькой комнатке около Михаило-Архангельской церкви помещался часовой магазин Реха. Большое количество стенных и карманных часов разными голосами говорили о царившей в них жизни. Те, что висели на стене, говорили баском, тенорком, приятно отбивали минувший час или полчаса, степенно, не спеша, выговаривали «тик-так». Те, что лежали на столе и на полках, быстро, альтовым тембром тарахтели, точно хотели перегнать друг друга — «тики-таки, тики-та-ки». Серебряные, никелевые, золотые часики так и улыбались покупателю.

Которые ж мои?

Рех добросовестно характеризовал каждую вещь, отмечая её положительные и отрицательные стороны. Мне понравились серебряные плоской формы хорошенькие часики с узорной резьбой на крышках.

— Вот эти 13 рублей. Хороший, прочный механизм. Вот эти 18 рублей, — докладывал Рех.

Я остановился на тринадцатирублёвых. С сознанием обладателя большой ценности нацепил я часы на чёрный шнурочек и положил в маленький карманчик у пояса брюк, предусмотрительно устроенный портным. Я ощущал ход часов, прислушивался к ним, как к биению пульса. Смотрел на часы через каждые 5 минут и всегда собирал около себя толпу любопытных, которые смотрели, ощупывали, переворачивали часы, открывали механизм, где суетливо, занимательно бегали колёсики разной величины. На уроках покою не было: то с одной, то с другой стороны шептали:

— Который час?.. Сколько до звонка?..

Сначала я отвечал охотно, поминутно заглядывая под партой на циферблат; потом это занятие стало надоедать, и я сердито говорил:

— А ну вас, надоели!

— Зазнался. На грудях цасы повесил, по губам соплю развесил, — проговорил кто-то ядовитую частушку сзади.

В этой реплике была и зависть, и желание сделать неприятное обладателю хорошеньких часов. Я не обернулся, промолчал, на шепотки отвечал реже.

Часы ученикам очень понравились, я это знал. Мне они служат уже 45 лет, хотя на своём жизненном пути претерпели порядочно; об этом свидетельствуют помятые, поцарапанные крышки. Механизм служит безотказно. Пришлось только много раз вставлять стёкла и два раза менять износившуюся пружину. Много раз часы ронял на пол, ударял о столы — и всё им нипочём. Мастер был прав, когда говорил, что в часах прочный механизм.

Окончание следует