Опочка: годы двадцатые (из воспоминаний) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

В©£ш©миамі®

Мда. ^.иримова

Опочка: годы двадцатые (Из воспоминаний)

Эту работу я задумала много лет назад. Как-то одна из старых опочецких знакомых -Софья Моисеевна Хейсина - навестила нас; еще была жива мама, мы жили на 5-й Красноармейской улице в Ленинграде. Хейсины в Опочке были очень заметной, колоритной семьей: Симон Маркович - купец первой гильдии, жена его Софья Моисеевна - деятельная, энергичная женщина, ходячая летопись родословных опочецких семей (ее звали «опочецкой газетой»); у них было много детей - Миша, Маруся, Моня, Вера, Ося, Мина, большой каменный дом с магазином в центре

Воспоминания написаны в 1978 г. в Ленинграде, в 2004 г. были переданы внучкой автора Юлией Олеговной Мельциной в Опочецкий краеведческий музей. Для настоящей публикации их передал директор музея А.В.Кондратеня.

Сколько дней прошло с малолетства,

Что его вспоминаю с трудом,

И стоит вдалеке мое детство,

Как с закрытыми ставнями дом.

В этом доме все живы, здоровы,

Те, которых давно уже нет,

И висячая лампа в столовой Льет по-прежнему белый свет.

Поздний час, все домашние в сборе: Братья, сестры, отец мой и мать,

И как жаль, что приходится вскоре Распрощавшись, ложиться спать.

С. Я. Маршак

городка. Все это порождало ощущение прочности, незыблемости существования клана, но в конце 20-х все развалилось: дом отобрали, Симон Маркович уехал, детей раскидали кого куда. Уже после войны семья собралась в Ленинграде, не было только старшего сына Миши: он в начале войны попал в плен и был расстрелян немцами.

Приходу Софии Моисеевны все обрадовались, особенно мама: очень много воспоминаний было у двух старушек, и они просто не могли наговориться. София Моисеевна принесла с собой драгоценную реликвию -групповой снимок всех медицинских работников Опочки: врачей, медсестер, фармацевтов, служащих, неработающие жены врачей. В те двадцатые годы в нашем городе фотографические снимки были большой редкостью:

в Опочке был всего один фотограф - Герасимов, который обычно делал пробный снимок, а потом приходилось приходить повторно по нескольку раз. Я помню, что когда медики пришли к нему первый раз, было лето. Дамы оделись понаряднее, у многих в руках были цветы... А на фотографии - все в зимних пальто! Но зато, как полагается, группа стоит на фоне морского пейзажа и какой-то эффектной драпировки. И вот этот снимок мама, Софья Моисеевна и я рассматривали несколько часов - с волнением, радостью, печалью. Многие из изображенных на нем людей уже нашли приют на Преображенском кладбище, и Софья Моисеевна знала судьбы всех. Конечно, мы с мамой сразу взмолились: отдайте снимок! Софья Моисеевна - ни в какую: с ним она ходит по опочецким знакомым, и все вот так же вспоминают, плачут и ахают. Согласилась, но с большой неохотой и с обязательным условием: карточку переснять и обязательно вернуть. Копия получилась неудачной, изображения размытые, нечеткие, но все же мне этот снимок очень дорог. И я решила написать об этих, изображенных на снимке людях, а заодно и о других, а также о времени, проведенном в Опочке. А стихи Маршака как будто раздвигают занавески в памяти, и начинает нанизываться цепочка воспоминаний. Эти мои записки - лишь отдельные куски, эпизоды, которые выхватывает память, я даже не всегда могу выдержать хронологичность изложения.

.Мой отец, Юлий Кононович Зало-монович родился в 1888 г. в Риге. Семья его жила небогато, и когда отец его оставил жену и детей, крестился и женился на русской, старший брат отца был уже женат и жил отдельно, сестра была помещена в психиатрическую больницу, то остались они вдвоем с бабушкой. И отец зарабатывал на жизнь уроками, содержал себя и мать. Учился он очень хорошо, а память имел исключительную. Помню, что обучаясь в 7-м классе, я нередко прибегала к его помощи, и отец с удовольствием «щелкал» со мной задачки по алгебре, тригонометрии и помнил все формулы. Отец любил рассказывать забавный эпизод своей юности. В выпускном классе раввин поставил ему четверку за Закону Божьему. Надо сказать, что в Риге было разноплемен-

ное население - русские, поляки, евреи, и Закон Божий преподавали священник, ксендз и раввин. И папа решился на отчаянный поступок, потому что пятерка нужна была ему до зарезу. Он пришел домой к раввину и сказал ему: «Ребеньке (ласкательная форма от слова «ребе» - учитель, Авт.), поставьте мне пять, а то я пойду и крещусь». «Ой шейгец (русский мальчишка - еврейский жаргон, Авт.), ой мамзер (незаконнорожденный - еврейский жаргон, Авт.), - завопил раввин, - на тебе пятерку, жри, давись». Отец говорил, что очень гордился этой победой.

Несмотря на пятерку по Закону Божьему, в университет его по причине установленных для евреев процентных норм поступления не приняли, и пришлось ему ехать на учебу в Германию, в Кенигсберг. Денег на учебу не было, и их дал тесть, выучивший, таким образом, для дочки (Анны Наумовны, 1895 г.р.) мужа. Это не был, конечно, брак по расчету, родители дружили с детства (их матери были двоюродными сестрами), семьи часто ездили к друг другу в Ригу и Двинск, поэтому мать и отец были нежно влюблены друг в друга. Может быть, и не связал бы себя отец узами брака так рано, да дедушка был практичным человеком. Поженили родителей (маме только исполнилось 16 лет), и уехал отец в 1911 г. учиться в Кенигсберг, а мама осталась в родительском доме. Отец приезжал только на каникулы. Привез он из Германии отличное знание классической музыки, и, помню, в Опочке вечерами мог «проигрывать», напевая и за артистов, и за оркестр «Аиду», «Травиату», «Кармен». Слух у него был прекрасный. В 1912 г. родился мой брат Илюша, а в 1914 г. отец окончил университет, защитил диссертацию. Книжечка эта на немецком языке, отпечатанная типографским способом, до сих пор хранится у меня, и в ней мне понятны только три слова посвящения -«Mein lieber Frau”. Но германский диплом в России оказался недействительным, его следовало подтвердить, сдав государственные экзамены, и отец сделал это в Киевском университете и стал врачом. Это было весной 1914 г. По окончании учебы молодые врачи приносили присягу - «Факультетское обещание» (Клятву Гиппократа), и копия «Обещания», подписанная отцом, сохранилась.

И вот, получив место земского врача в крошечной больничке села Новгородка Опочецкого уезда Псковской губернии, отец, отец, забрав жену с ребенком из Двинска и бабушку из Риги, начал самостоятельную жизнь. Много раз папа рассказывал мне о потрясающих волнениях первых месяцев врачебного служения. Именно «служения»: клятву, которую приносили молодые врачи при получении звания, он воспринимал свято. В нашей семье был культ больных. Отца могли поднять ночью, приехать за ним на лошаденке в любую погоду, он надевал гремящий парусиновый балахон, садился в сани или телегу и трясся 10-20 верст. Он никогда и помыслить не мог, чтобы отказать в медицинской помощи нуждающемуся. Больные любили его, в особенности старушки. Помню (это было уже в Опочке), он придет к какой-нибудь опочецкой старой даме, поцелует ей ручки, скажет: «Ну мы с вами еще потанцуем, первый тур вальса за мной, никому не отдавайте». И старушка растает: ведь тут только теплые слова и нужны, лекарство уже ни к чему.

Земский врач должен был иметь все, и отец был и терапевтом, и первоклассным акушером, мог вырвать зуб (у него был полный набор зубоврачебных щипцов). В общении с пациентами ему мешало плохое знание русского деревенского языка: отец ведь вырос в полунемецком городе Риге, да еще и учился в Германии. Когда, например, молодой доктор деликатно спрашивал у старушки-крестьянки, был ли у нее стул, она отвечала, что была табуретка, да и ту унесли. Требовалось вмешательство сестры, чтобы объяснить все «своими словами».

Я родилась 6 марта (21 февраля) 1916 г. Хотя к тому времени папа имел двухлетний стаж врачебной деятельности, но жену он повез рожать в Опочецкую больницу. Из Опочки приехали гости - Симон Маркович и Софья Моисеевна Хейсины. Оставив их на попечение бабушки, родители уехали. По весенней распутице надо было проехать на лошадях верст тридцать, и они сильно волновались. Когда отец позвонил и прокричал бабушке «Нюта родила здоровенькую черненькую девочку», то Хейсины устроили «фейерверк»: стали бросать горстями в по-

толок и стены конфеты. Мама рассказывала, что вся комната после этого была в шоколадных брызгах. Вскоре после моего рождения родители переехали в Опочку.

.Недавно в какой-то книжке я прочла, что у каждого человека есть две родины. Одна - это в обычном понимании «страна», а вторая - это «маленькая родина»: место, где он родился и где прошли его детские годы. Вот такой «малой родиной» я всю жизнь чту, помню и люблю Опочку, этот крошечный городок на реке Великой, с одной мощеной булыжником улицей, от которой отходят улицы уже немощеные, покрытые коврами дикой ромашки, с несколькими домами, с бесконечными сосновыми лесами, подступающими к окраинным домишкам. Опочка - старинный русский город, и в ней было все, положенное этому ее статусу. Был городской вал, очень живописно расположенный на острове посреди Великой. Он имел форму кольца, в середине которого жители спасались от набегов врагов - литовцев, поляков и Бог весть кого. Было предание о засыпанном подземном ходе под рекой, соединявшем центр вала с городом. Был посад - окраина города, где в старину селилась беднота, да и в наше время эпитет «посадский» звучал как ругательство. Был собор, построенный, как уверяли местные патриоты, по проекту самого Растрелли. Собор был очень красив. Совсем недавно я узнала, что при Екатерине II Опочка была одно время губернским городом, и, может быть, утверждение насчет Растрелли не является вымыслом.

В пору моего детства в Опочке было шесть православных церквей: Никольская, Лукинская, Успенская, Покровская, Троицкая и собор, одна синагога, школа, кинотеатр под названием «Кинь грусть» и 10 тыс. жителей. В городе все и про всех знали.

Родителей на новом месте приняли очень хорошо. Они были молоды, привлекательны, обладали отзывчивым и приветливым характером, быстро сходились с людьми. В те годы сложилась их дружба с семьями Поварских и Бениаминсонов, сердечная дружба, которая продолжалась всю жизнь и закончилась со смертью родителей.

Семья Поварских состояла из Веры Аркадьевны, Еноха Абрамовича и их четы-

- 225 -

рех дочерей - Фиры, Цили, Миры и Доры. Мира и Дора были двойняшками, родились они, как и я, в 1916-м году, и Енох Абрамович часто шутил, что время было военное, мальчиков не хватало, вот и выдали им в роддоме вместо одного мальчика двух девочек. Еноха Абрамовича я помню плохо, он рано умер, и память выхватывает только отдельные эпизоды. Раз, перебирая ноты, лежащие у нас на рояле, он увидел портрет Вяльцевой. И вспомнилась ему молодость: в Пскове он был на ее концерте, а затем группа восторженных студентов (он, конечно, в их числе) выпрягли лошадей и промчали ее по улицам города. Я спросила Еноха Абрамовича: действительно ли Вяльцева так хорошо пела? И тогда он, с точки зрения моих лет, уже очень немолодой человек, буквально сверкнул глазами и с силой произнес одно слово: «За-жи-га-тельно!». И еще помню, как грузный, тучный Енох Абрамович легко, вприсядку танцевал у нас дома русского. А Вера Аркадьевна была близким маминым другом.

Центром семьи Бениаминсон была Елизавета Михайловна, поразительно красивая и очень умная женщина. Мама дружила с ней и ее сестрой Рахилью Михайловной - Рахилеч-кой, как ее тогда называли. У Елизаветы Михайловны было двое детей - Миша и Левушка, очень красивые мальчики. Муж ее Борис Самойлович умер рано, дети были еще совсем маленькими. В детстве я была дружна с Мишей, были мы, как говорится «не разлить водой», но с годами дружба ослабла и осталась только радость от телефонного звонка, когда я слышала такой знакомый и родной голос. Левушка, младший брат Миши, погиб на Ленинградском фронте, в районе Ржевки. Елизавета Михайловна перевезла его тело в Ленинград и похоронила на Малоохтинском кладбище, рядом с нашим домом.

Но вспоминаются мне не только друзья. Были и такие люди, с которыми отношения у родителей были неприязненными. Жил в Опочке доктор Коняев, уже пожилой человек, помню его бородку клинышком. У него была молодая жена. Приехав в Опочку, они поселились у одинокой вдовы, имевшей свой дом из нескольких комнат, обставленных хорошей мебелью. Пожив у нее какое-то время, они переехали в государственный дом, но -

вот тут все были потрясены - увезли с собой всю мебель хозяйки. Бедная женщина метнулась туда-сюда, и по совету отца подала на похитителя в суд. Отец выступал на суде свидетелем на ее стороне и подтвердил, что вся мебель ее, т.к. он знал все вещи до приезда Коняева в Опочку, а также объяснил, что женщина больна, работать не может, и мебель -единственное ее состояние. В ответном слове ответчик заявил, что мебель нажита нетрудовым способом (я не знаю, кто был муж этой женщины), что при Советской власти надо все распределять по потребностям, что одинокой старухе столько вещей не нужно, а ему, доктору Коняеву, советскому работнику, все это как раз необходимо. Подробности эти я помню потому, что событие без конца обсуждалось в опочецких домах, а тем более в нашем доме, т.к. отец был непосредственным участником всего происходящего.

Суд Коняева оправдал, и всю мебель оставил ему, а в адрес отца записали, что он не освободился от мелкобуржуазных предрассудков. Предприимчивый делец очень скоро из Опочки убрался, т.к. после суда с ним никто не здоровался, не подавал руки. Но мебель он увез с собой.

Хотя Опочка была порядочным захолустьем, в ней было крепкое ядро интеллигенции, и жизнь в городке была интересная. Был струнный оркестр, возглавляемый братьями Вареятовыми, устраивались музыкальные вечера, в которых принимал участие и военный духовой оркестр. Был сильный для такого городка любительский драмкружок, которым руководил Михаил Петрович Румянцев. Спектакли и концерты шли в городском клубе зимой, а в летнее время - на валу. Ставили обычно классику, помню, например, постановки «На дне», «Доходное место», «Власть тьмы», играли также и советские пьесы. Выбор пьес, особенно классических, обуславливался еще наличием имеющихся в распоряжении артистов костюмов. По всей Опочке собирались остатки уцелевшей одежды прошлых лет, и когда поднимался занавес, по залу прокатывался шепот: фрак Николая Анисимовича Кудрявцева, фата Марии Федоровны Румянцевой, цилиндр доктора Зало-моновича (а папы сохранился черный шелковый цилиндр)...

Лет десяти-двенадцати я безумно увлекалась театром. Мне кажется, что никогда потом я уже не испытывала такого жгучего волнения, такого замирания и восторга, как тогда на спектаклях в опочецком театре, где у артистов отклеивались усы и бороды, ходуном ходили полотняные колонны и на всю залу разносился шепот суфлера. Я тогда и не мыслила себе другого жизненного пути, кроме артистического, да это, наверное, было общим увлечением среди моих подруг. Мы устраивали свои спектакли где только могли: в амбаре на нашем дворе, в сарае у наших соседей Малиновских, на клубной сцене исправтруддома (так называлась тогда тюрьма). В исправдом нас пускали потому, что отец моих подружек Шпаковских работал там бухгалтером. Заключенные в основном были мужики, осужденные за драку: ни один праздник не обходился в Опочке или соседних деревнях без поножовщины. И вот таким зрителям мы показывали наши постановки, в основном пьесы-сказки: «Аленький цветочек», «Иван Царевич», «Розочка и Беляноч-ка». И нас хорошо принимали, ласково к нам относились.

А однажды меня взяли играть во «взрослом» спектакле. Ставили пьесу «Беспризорные», где главными действующими лицами брат и сестра - 14-летний Коля и 12-летняя Валя, а время действия - первые годы после революции. Колю играла жена военного врача Эльза Львовна Будзинская, а я играла Валю. Я выучила всю пьесу наизусть, а когда по городу расклеили афиши, меня так тянуло еще и еще раз подойти к ним и увидеть в списке «действующих лиц и их исполнителей» свое имя. Спектакль зрителям понравился, его по требованию публики даже повторяли. Некоторые плакали от жалости: по ходу действия Валя, скитаясь без крова, умирала от простуды. Участие в этом спектакле доставляло мне глубокую радость, которую в жизни, к сожалению, испытать не довелось...

А теперь об изображенных на фотографии, полученной от Софьи Моисеевны Хейсиной.

В двадцатые годы существовало очень ясное и понятное определение того времени - «мирное время», и кусок его воплощала в себе семья Ольги Ниловны Телепневой.

Она, Ольга Ниловна, была, можно сказать без всяких преувеличений, любимицей города. Ее отец Нил Алексеевич Ладыгин был до революции главным врачом Опочецкой больницы и пользовался в уезде большой популярностью. Его сменила на этом посту дочь - Ольга Ниловна. С папой они сразу крепко сдружились, их объединяла одинаковая беззаветная преданность своему делу. И с мамой у Ольги Ниловны установились очень дружеские отношения, хотя родители никогда в доме Телепневых не бывали, как и они у нас. Это выглядит несколько странно, т.к. в Опочке, как, наверное, во всех маленьких городках, где свободного времени относительно много, было принято собираться вместе, коротать время: сегодня - у Вариятовых, затем у Белостоцких, Румянцевых, у нас. Так вот: насколько я помню, никто никогда из семьи Ольги Ниловны в таких собраниях не участвовал. Ни в кино, ни в театр (летом в Опочку приезжали гастролирующие труппы) Телепневы не ходили.

И только позже я узнала и поняла, чем было вызвано такое «добровольное заточение» семьи: муж Ольги Ниловны, Сергей Васильевич Телепнев в прошлом был белым офицером. Не знаю, какой он имел чин, подвергался ли когда-либо ссылке, но тогда, в начале 20-х, было известно всем, что на работу его никуда не брали - ни в какую контору, даже на должность самого мелкого служащего. И это считалось тогда совершенно понятным: кто примет «бывшего», тому может не поздоровиться. Поэтому средства для всей семьи из четырех человек (она с мужем и двое детей) зарабатывала Ольга Ниловна, а Сергей Васильевич вел домашнее хозяйство. Видеть его можно было только по утрам, когда он с плетеной корзинкой шел за продуктами на рынок. Высокий, худощавый, с седым бобриком волос, с прямой спиной военного, он обычно шел, не поднимая глаз, здоровался очень сдержанно, не вступал ни в какие разговоры. А днем его в городе вообще не встречали.

Казалось, такое распределение обязанностей в семье наложило отпечаток и на внешний вид супругов. Сергей Васильевич был строен, подтянут, изящен, фигура же Ольги Ниловны была мужеподобной: коре-

- 227 -

настая, широкоплечая, с красным квадратным лицом, крупными руками и ногами, громовым голосом. И одевалась она как-то по-мужски. Но человек она была прекрасный, с доброй открытой душой. Сердечная, отзывчивая женщина, хороший врач. Ольга Ниловна была главным врачом больницы, папа - заведующим железнодорожной амбулаторией. Официально больные у них были разные, но кончался их рабочий день, и после небольшого отдыха отправлялись они вместе по всем своим больным, да еще и маму прихватывали (вдруг понадобится укол или перевязка). У нас дома Ольга Ниловна бывала, но не в гостях, а только по делу, если надо было что-то обсудить о больных. Нередко случались при этом недоразумения: у папы был 43-й размер галош, а у Ольги Ниловны

- 42-й. Бывало, она их перепутает, наденет вместо своих галоши отца и уйдет, а ему в 42-й размер не влезть, он и кричит: «Опять эта чертова баба мои галоши надела». Но друг к другу они относились хорошо: папа звал ее Ниловной, она его - Юлинька или Ко-ныч. Вместе они часто выезжали на вызовы в уезд. Ольга Ниловна как-то жаловалась маме: «Коныч меня совсем за женщину не считает, скажет вознице - останови лошадь, а сам в кустики». Мама начнет отцу выговаривать, а он хохочет: «Ну какая Ниловна женщина, она парень, свой в доску».

В Опочке Ольгу Ниловну все звали по имени, папу - «доктор», всех остальных врачей - по фамилиям. Говорили, например, так: вот идут Ольга Ниловна, доктор и Либерман. Объяснить это очень просто. До революции в городе был всего один врач - Нил Алексеевич, которого, а затем и его дочь, тоже единственного врача, называли по имени-отчеству. В 1917 г. в Опочку приехал мой отец -первый посторонний доктор, за ним и закрепилось обращение «доктор». А в середине 1920-х гг., на сытый рынок НЭПа в Опочку приехало несколько врачей: хирург Миха-левич, окулист Кисин, ларинголог Сакьянц, венеролог Либерман. Всех их уже звали по фамилиям.

Провинциальные врачи вообще всегда были универсалами - терапевтами, акушерами, ларингологами (Ольга Ниловна еще и гинеколог), никакого разделения на детских

и взрослых врачей не существовало. Вспоминается один характерный случай, правда, это было уже в Ленинграде, но в Опочке такие эпизоды были нормой.

У меня была подруга Тоша Полтавская, очень болезненная женщина. Родители мои всячески ее опекали. Как-то прихожу к ней -Тошка в страшной ангине, огромный нарыв в горле, еле дышит. Приходил участковый врач, что завтра пришлет ларинголога. А больная задыхается, попробовала попить теплого молока, а его не проглотить. Я кинулась на улицу к телефону-автомату, позвонила отцу. Он заведовал медицинским пунктом Балтийского вокзала, а Тоша жила на Гороховой, на расстоянии нескольких автобусных остановок. Транспорт ходил тогда хорошо, и уже через полчаса отец был на месте. Посмотрел горло, велел мне прокипятить серебряную ложку и приготовить побольше теплого полоскания, а Тоше - открыть рот. Сильным движением черенком ложки он прорвал нарыв. Тоша крикнула, изо рта хлынула потоком всякая дрянь - кровь, гной, больная хрипела, кашляла, а отец только командовал - «полощи, полощи». Минут через сорок Тоша лежала уже умиротворенная, как счастливая роженица. Отец мыл руки и ворчал: «Завтра ларинголога, а тот еще в больницу отправит, а тут дела всего-то ложку в руки взять». Вот так они и работали, опочецкие врачи.

Как-то летом отца призвали на военный сбор (это делалось периодически, раз в несколько лет). Военный лагерь располагался в нескольких километрах от Опочки, и каждое утро папе подавали дрожки. А однажды вместо дрожек красноармеец привел верховую лошадь, старую белую кобылу, но отец никогда в жизни не ездил верхом. Он даже понятия не имел, как ему забраться на эту лошадь. Но выход нашел: подвел лошадь к скамеечке, а уже с нее, навалясь животом, взгромоздился на лошадь. И потихоньку поехал. А когда приехал в полк, снова беда: как слезть. Увидел, что идет комполка, подозвал его поближе. Тот подошел и стал рядом, отец обнял его за шею и стал на него валиться. Комполка потом говорил: «Я думал, доктор пьян».

Закончились военные сборы, и полк торжественно под звуки оркестра возвращался в Опочку. Замыкал шествие папа, мирно

трусивший на своей белой кобылке. Была толпа встречающих, готовился митинг. Когда смолк оркестр и должны были начаться официальные речи, в группе ожидающих раздался гулкий хохот Ольги Ниловны, и она громогласно воскликнула: «Коныч въехал в Опочку, как Скобелев, на белом коне!». Кругом захохотали, торжественность момента была несколько смята, но фраза эта потом долго гуляла по городу.

Во время войны Ольга Ниловна осталась в оккупированной Опочке. Уже после войны Псковское издательство выпустило книгу, в которой говорилось, что она помогала партизанам, прятала и лечила раненых. После войны Ольга Ниловна жила с детьми в Ленинграде, Сергея Васильевича уже не было в живых. Дети - сын Сергей и дочь Ира, моя ровесница, были очень похожи на мать: большерукие, большеногие с громкими голосами. Ольга Ниловна часто бывала у нас.

Друзьями моих родителей и очень близкими нашей семье людьми были в Опоч-ке Елена Ивановна и Давид Владимирович Белостоцкие. Жили они совсем неподалеку от нас, на расстоянии двух небольших кварталов, а если наискосок через огороды - то совсем рядышком.

У меня есть фотография Опочки, на которой указана дата - 1910 г., и смешная надпись «Опочецкий автомобиль». На переднем плане видна допотопная машина, за ней - белое каменное здание - «Белая гимназия». В ней, не в гимназии, конечно, а в нормальной советской школе, я училась, но старое название за зданием сохранялось. За школой находилось приземистое здание пожарного депо -оно тоже уместилось на снимке, а вот за депо стоял маленький двухэтажный домик Бело-стоцких: собственно говоря, полтора этажа -наверху две маленькие комнатки с прихожей и кухня в полуподвальном нижнем этаже.

Давид Владимирович заведовал аптекой, Елена Ивановна никогда нигде не работала. Аптека находилась на главной улице Опочки, сначала ее называли Большой, а после смерти Ленина переименовали в Ленинскую. Аптека занимала второй этаж красивого кирпичного здания, украшенного кирпичной кладкой. В больших полукруглых окнах стояли высокие грушевидные бутыли с

оранжевой, красной и ярко-синей жидкостями (наверное, это были разведенная синька и марганцовка) - символ лекарства для неграмотных.

Белостоцкие были старше моих родителей (Елена Ивановна - лет на 10-12 старше мамы), они (Белостоцкие) были очень несхожи между собой и внешностью, и характерами. Елена Ивановна - воплощенная доброта. Казалось, вся ее фигура источает ласковость, приветливость, расположение к людям. Очень высокая, худенькая, немного сутулая, голубоглазая, белокурая, но уже с сильной проседью, с венчиком тщательно завитых кудряшек. Она всегда, даже в жару, носила платья с высокими воротничками и длинными рукавами. «Скрывает свои прелести», - злословили опочецкие дамы.

Написала эти слова, и сразу в памяти всплыл эпизод. Немного отвлекусь от рассказа о супругах Белостоцких.

Отчетливо помню себя и все происходившее вокруг, наверное, с пяти-шести лет. Уже введен был НЭП, и жизнь в Опочке протекала очень привольно. Голодное время гражданской войны и военного коммунизма помню только по рассказам, а примерно с 1922 г. рынок ломился от деревенских продуктов: крестьянам разрешалось продавать излишки. Мануфактуры, обуви и прочих фабричных товаров тоже было полно, в городе открылась широкая сеть частных магазинов: Глазман, братья Варьятовы, Столяров, Селю-гин, Хейсин... Уважаемые, почтенные люди, это потом они превратились в «нэпманов», а тогда были на равных со всеми. Зайдешь в любой магазин - там есть все, что угодно для души; если чего-то нет, то приветливый хозяин при первой же поездке за товаром в Москву привезет все, что нужно. У каждого владельца магазина был список постоянных покупателей, в основном женщин, и ткани привозились индивидуально каждой, опочецкие дамы ходили в разных платьях. Лозунг «кто кого», провозглашенный при введении НЭПа, воспринимался как честное экономическое соревнование: когда товары в государственных магазинах станут дешевле и лучше, чем у частников, покупатели у последних перестанут покупать, частники закроют свои магазины и вольются в трудовую

семью рабочих и служащих. Но пока, в начале 20-х, частные лавки пестрели обилием красиво выложенных товаров, а большой магазин ЕПО (Единое Потребительское Общество) поражал пустотой и мрачностью, и покупать там было нечего. Позднее вопрос «кто кого» разрешили очень просто: частников стали арестовывать и высылать, магазины закрыли, а в ЕПО по-прежнему ничего не продавали, а если и появлялся товар, то говорили «дают» или «выбросили». Повелось это на долгие годы.

Помню, как уезжал Симон Маркович Хейсин, мы провожали его на опочецкой станции. Мина, младшая дочь Хейсиных, моя ровесница, горько плакала, а я ее успокаивала: «Подумай, какая радость будет потом, когда папа вернется». А Мина со слезами говорила: «Я не хочу потом, я хочу, чтобы он сейчас никуда не уезжал». Это было, наверное, в 28-м или 29-м году.

«Нэпманы» лишились избирательных прав, появилась широкая бесправная прослойка так называемых «лишенцев». Устроиться им на работу было очень трудно, детей не принимали даже в школу, им давали только четырехклассное образование. Мину Хейсину, например, в 5-й класс Опочецкой школы не приняли. Понятие «лишенцев» существовало до принятия Сталинской Конституции в 1936 г.

В вопросе «кто кого» применялся кроме ареста и ссылки еще один сильнодействующий прием. В начале 1930-х гг. стала проводиться паспортизация, в то время как раньше в ходу были «удостоверения личности» любого фасона и формата. У папы, например, было железнодорожное удостоверение с жесткими корочками, у мамы - обыкновенная справка с приклеенной фотокарточкой. А потом ввели единые паспорта. «Нетрудовым элементам» их не давали, а без паспортов не брали на работу. Из большой семьи Хейсиных (8 человек) паспорта, например, получили только двое - Вера и Мина. В деревне паспортизация вообще не проводилась, чем крестьяне привязывались к своим местам. Перемена жительства исключалась, если деревенская молодежь хотели поехать на учебу, колхоз должен был их «отпустить». Мог и не отпустить. Конечно, крестьянство не было

зачислено всецело в лишенцы, в выборах колхозники участвовали, но паспортов у них не было.

.Возвращаюсь к своему рассказу. Мама всегда брала товары у Михаила Павловича Столярова, высокого красивого блондина, папа ее даже немножечко к Столярову ревновал. А Елену Ивановну снабжал Глаз-ман, пожилой солидный еврей. И вот однажды случился казус. Михаил Павлович привез маме с тетей заказанный отрез на два одинаковых платья, и такой же материал привез Елене Ивановне Глазман. Я как сейчас помню эту ткань: маркизет серо-голубого цвета, по нему нежные малиновые и сиреневые клетки. Маркизет был очень красив, переливался муаровым блеском, мама с тетей сшили себе нарядные открытые летние платья; платье Елены Ивановны было глухим, с высоким воротом и длинными рукавами. Вот тут-то и прозвучала та самая фраза насчет «увядших прелестей». Мама с тетей чувствовали себя очень неловко; досадное недоразумение обнаружилось вечером во время спектакля в театре на валу, отступать было некуда. Больше этого платья Елена Ивановна не одевала. Во всяком случае, мы ее в этом наряде больше не видели.

Давида Владимировича назвать добряком было нельзя. Придирчивый, недоверчивый, он изводил аптечных служащих беспрерывной воркотней, замечаниями, проверками. Все поступающие рецепты он забирал к себе и наиболее сложные лекарства готовил сам, целые дни буквально не отходил от фармацевтов, проверяя каждое их движение. Он всегда чего-то боялся. Тетя Мария Григорьевна работала в аптеке, от нее мы часто слышали жалобы на их начальника. У него на затылке была большая липома (жировик), удалить которую он боялся. Так его сотрудницы в сердцах говорили: «У него вся злость в этой шишке копится». Потом жировик так вырос, что его стало натирать воротничками, и отец настоял на операции. Давид Владимирович поехал удалять липому в Ленинград, а когда вернулся, сотрудники огорченно вздыхали: «Не подобрел».

Ростом он был значительно ниже Елены Ивановны, полный, с лысой, блестящей как коленка головой, с черными, всегда тревожными глазами. Разница между супругами

была не только во внешности и характерах, но и в национальности. Она - русская, он -еврей, и оба набожные, традиции своих религий соблюдали свято. Еврейский праздник

- Давид Владимирович шел в синагогу, там облачался в талес, молился, а дома готовились все полагающиеся к этому дню блюда. Русская пасха - Елена Ивановна идет в храм, а дома хозяйничает и наводит порядок Давид Владимирович. У них царила глубокая любовь и уважение друг к другу, они никогда не выходили из дома порознь, разве что в церковь. Детей у них не было, что Елену Ивановну очень печалило. Давид Владимирович молчал, а она не раз говорила маме: «Вы счастливая, у вас двое». Она тянулась к детям своих знакомых, меня очень баловала. В начале 20-х, еще до введения НЭПа, в Опочке было трудновато с продуктами. По роду работы Давиду Владимировичу (он имел дело с ядами) выдавали в день по белой сладкой булочке. Вспоминаю, как сидела я на коленях у Елены Ивановны, а Давид Владимирович отламывал кусочки булочки, кормил меня и смешно приговаривал: «Ешь Идочка, ешь, дудочка». И оба они сияли от умиления. Весь свой неистраченный запас любви и нежности супруги Белостоцкие изливали на двух собачонок, которых держали всегда и непременно одной породы. Подыхал один пес - ему сразу же появлялась замена.

У Давида Владимировича переплетались в характере две основные черты

- трусость и честность. Труслив он был невероятно, даже безобидные вещи говорил оглядываясь, вполголоса, а анекдоты вообще не мог слушать, сразу уходил из комнаты. Папа, бывало, ему с хохотом кричит вдогонку: «Давид Владимирович, не уходи, анекдот не политический, а венерический». Но тот анекдотов принципиально не слушал, а «венерические» анекдоты были очень распространены: в деревнях, окружавших город, было полным-полно сифилиса. Больные стеснялись обращаться к врачу с «дурной болезнью», у папы в амбулатории висел плакат «Сифилис не позор, а несчастье». Отец уверял, что внизу кто-то корявыми буквами приписал: «а мне от етого не легше».

И такая же гипертрофированная у Бе-лостоцкого была честность. Тогда лекарства

по рецептам отпускались бесплатно, платить надо было только за то, что выдавалось без рецепта - аспирин, валерьянка. Если Давиду Владимировичу нужен был аспирин, он насыпал из банки нужное количество и вносил в кассу требуемые копейки. Нальет пузырек валерьянки - и сразу в кассу. Служащие прыскали за спиной. Или просит он отца выписать рецепт - папа дает ему рецептурные бланки: «Возьми несколько штук и выписывай, что нужно». Нет, не берет, не по закону это. Действовал он только по правилам. Эти два свойства - трусость и честность - поломали жизнь ему и Елене Ивановне.

Мы уехали из Опочки в ночь на 1931й год. Я отчаянно скучала по своему родному краю, по сравнению с опочецкой вольницей Лигово, где мы поселились, казалась мне угрюмым. Поэтому, когда летом 31-го года приехала в Опочку, то целыми днями пропадала в школе, вечерами - на валу, и к Белостоцким не ходила. Да и стеснялась я: раньше я у них бывала только с родителями. Встретила как-то Елену Ивановну, она спрашивает: «Давно в Опочке?». Говорю: «Четыре дня». - «Четыре дня, и к нам не пришла?». И голубые ее глаза наполнились слезами. Я в тот же вечер явилась в маленький домик, была накормлена разными вкусностями до полуобморочного состояния. Потом я приезжала в Опочку летом и 32-го, и 33-го, и сразу же бежала к Белостоцким. Я становилась старше и начинала ценить такую сердечную привязанно сть.

В 1934 г. я поступила в институт и в Опочку не поехала, не была я там и в 19351936 гг., а попала только в 1937-м. Белостоц-ких в Опочке уже не было: несколько раньше до нас дошла поразившая всех весть - Давида Владимировича арестовали. Аресты стали уже привычным явлением. Арестовывали «бывших», потом «нэпманов», «вредителей», «уклонистов», кулаков, да Бог весть кого! Но Белостоцкий! Сверхосторожный человек, боявшийся собственной тени. О злоупотреблениях служебным положением не могло быть и речи. Мы терялись в догадках - за что?

Мы узнали, что Елена Ивановна продала свой домик и уехала из Опочки «поближе к Давиду Владимировичу». Как она узнала, где находится это «поближе» - известно одной

ей. Потом о Белостоцких мы года два ничего не слышали. И вот однажды утром выходного дня, когда наша семья сидела за столом, в дверь постучали, и в комнату вошел Давид Владимирович. Господи, что было! Как с того света! Обнимались, плакали. Когда немного успокоились, папа спросил: «Давид Владимирович, что с тобой было, можешь рассказать?». - «Да, друзья, могу рассказать, для этого и приехал». Вот что он рассказал.

Незадолго до его ареста к нему в аптеку пришел начальник местного ГПУ и попросил лекарство от венерической болезни. Давид Владимирович обомлел. Лекарство содержало какое-то сильнодействующее средство, отпускать его можно было только строго по рецептам. Попробовал было заикнуться насчет рецепта, а в ответ услышал мат. «И смотри, Белостоцкий, - сказал этот стервец, - если кто узнает, пеняй на себя».

Рассказывая, Давид Владимирович страшно волновался. Он сидел, плотно прижавшись грудью к столу, широко расставив локти, судорожно сцепив пальцы и непрерывно переводя взгляд своих черных, тревожных глаз с одного слушателя на другого. Так вот, лекарство он выдал, а потом страшно переживал: он, Белостоцкий, выдал такое лекарство без рецепта! Ведь он себе даже ландышевые капли без рецепта не брал! А что, если это проверка? Ведь ГПУ! Всю ночь он не спал, а утром решил достать рецепт. Надо было просить об этом кого-то из врачей, только кого? Старых, испытанных друзей - отца и Ольги Ниловны Телепневой - в Опочке не было: отец уже несколько лет назад уехал, а Телепневой не оказалось в городе. И он обратился к доктору Логвинскому. Это был молодой врач, приехавший в Опочку примерно за год до нашего отъезда. Тогда вообще приехало несколько человек молодых врачей. Дружная семья опочецких медиков Логвинского крепко невзлюбила: он был груб, мог в присутствии больного высмеять коллегу-врача. «Он не принимает врачебной этики», - говорили о нем старые врачи, и это звучало как «он ворует деньги из кармана».

«Почему к Логвинскому?» - хором спросили родители. Давид Владимирович на мгновение запнулся, а потом сказал: «Я подумал, все-таки еврей». Когда он попросил у

Логвинского этот проклятый рецепт, тот расхохотался: «Ай да Белостоцкий, это называется бес в ребро, вот я Елене Ивановне скажу!». Перепуганный, сбитый с толку Давид Владимирович сказал ему, для кого нужен рецепт, умоляя молчать. Вот и все. Через пару дней его арестовали. Этого типа, которому он выдал лекарство, встретил после ареста один раз. Проходя по коридору, мерзавец бросил онемевшему от ужаса человеку: «Я говорил, держи язык за зубами».

Так Давид Владимирович очутился в лагере, пробыл там около двух лет. Не помню, рассказывал ли он что-нибудь о лагерной жизни. Освобождение его было таким же фантастическим, как и арест.

В лагерь приехала с проверкой комиссия. Когда дошла очередь до Белостоцкого, то выяснилось, что никакого «дела» на него не заведено, он просто был включен в список арестованных - без всякого объяснения, без какой-либо «статьи» и формального обоснования. По списку привезли, по списку кормили - вот и все. Стали его допрашивать, он «держал язык за зубами», ни про какие рецепты не заикался. И выпустили его на все четыре стороны. Он разыскал Елену Ивановну, она действительно жила где-то рядом с лагерем. В Опочку решили не возвращаться: дом был разорен, да и боялся безумно Давид Владимирович встречи со своим гонителем. Они обосновались в Новгородской области.

Все это Давид Владимирович рассказывал очень сбивчиво, нервно, повторяясь, задыхаясь от волнения. В тот же день уехал. Его уговаривали остаться, но он отказался наотрез: «Елена Ивановна одна». Прошло совсем немного времени, как таким же утром в выходной день к нам приехала Елена Ивановна. Она была вся какая-то высохшая, с заторможенными движениями, бесцветными пустыми глазами. Лицо коричневое, с синеватой полоской губ. Сухой стручок! Бесцветным голосом, почти равнодушно она рассказала, что Давид Владимирович умер. Они шли по улице, вдруг он упал. Она наклонилась, чтобы помочь ему встать, а он уже мертв.

Пробыла она у нас несколько часов, все время молчала, забившись в угол кушетки. Оживилась она только один раз, когда мама спросила ее, как она собирается жить даль-

- 232 -

ше, ведь она никогда нигде не работала. Елена Ивановна вдруг вся просияла, улыбнулась и тихо, но отчетливо проговорила: «А я скоро за Давидом Владимировичем». Она уехала, и очень скоро мы получили известие, что Елена Ивановна умерла...

Мендель Гилеевич Забежинский... Стоит мне мысленно произнести это имя, как сразу всплывает цветовое воспоминание: черное с золотом. Черные, всегда аккуратно подстриженные бородка и усы, полный золотых коронок рот, черная, правда, заметно редеющая, шевелюра и золотая оправа очков, черный строгий костюм и массивное обручальное кольцо. Даже лисья шуба, покрытая черным сукном, с отворотами из ярко-рыжего меха и трость черного дерева с золоченым набалдашником вписывались в эту гамму.

Зубной врач Мендель Гилевич Забе-жинский - важный, уверенный в себе человек. Он был очень набожным. В субботу обязательно ходил в синагогу, облачался в талес, истово молился. Всегда ходил с покрытой головой: летом - в соломенной шляпе-канотье, зимой - в пушистой меховой ушанке. Так и пациентов принимал - в меховой ушанке. Его недосягаемой мечтой была земля обетованная. «Палестина» - говорил он и закрывал глаза. Был ярым сторонником переселения евреев на «землю предков», т.е. попросту сионистом. На этой почве у него бывали бурные споры с моей московской тетушкой Ревекой Яковлевной Абрамовой, которая считала, что евреи должны полностью ассимилироваться, раствориться как нация, и тогда, по ее мнению, исчезнет антисемитизм. «Вы живете в России, среди русских, - говорила она. - Почему вы носите такое допотопное имя - Мендель Гилевич? Михаил Григорьевич - вот ваше имя». В ответ Забежинский говорил, что Ревека Яковлевна - это русская переделка прекрасного еврейского имени Ривке-Янкель, и так ее называл.

Но вот каприз судьбы или знамение времени: у такого верующего человека почти все дети (Нина, Маруся, Гриша, Ида, Фоля (Рафаил) и Лена) были отпетые безбожники. Нина и Маруся жили в Москве, были крупными партийными работниками, с Фолей и Леной я училась в школе, Фоля был комсомольским заправилой, а Лена, как и все мы,

плыла в потоке захватившего страну агрессивного безбожия.

Немного отвлекусь от Менделя Гиле-вича. В то время было очень много разнообразных добровольных обществ, из которых наиболее активное - Союз Воинствующих Безбожников. На каком-то собрании, помнится, принималось постановление не есть дома праздничной еды, приготовленной по религиозным ритуалам. Это в преддверии Пасхи. И вот на еврейскую пасху - по школе слух: Шурка Краковский, комсомольский вожак, готовит себе отдельную пищу, чтобы не есть пасхальное с отцом. Нам его ставят в пример. Наступает русская пасха, и я случайно, возвращаясь из школы, захожу домой к Марусе Токаревой, девочке из нашего класса. Дом насыщен запахами кулича, творожной массы, ванили, изюма, Марусина старшая сестра приглашает всех к столу, а нам с Мару-сей говорит: «Ну, девочки, а вам придется из кошкина блюдца есть, остальное в доме все праздничное».

Возвращаюсь к рассказу о Менделе Ги-левиче, т.к. всей этой антирелигиозной кампанией, как и другими пионерско-комсомольскими делами, с упоением командовал Фоля Забежинский. Но это совсем не означает, что между отцом и детьми существовал разлад. Он был божком в семье, к нему относились с величайшей почтительностью, все, кроме младшей Лены, говорили отцу «Вы». И Мендель Гилевич, по-моему, довольно спокойно относился к общественной деятельности своих отпрысков. Сам он в жизни достаточно преуспел. В центре Опочки у него имелся большой каменный дом с высоким крыльцом, Забежинский считался в Опоч-ке лучшим зубным врачом и имел большую частную практику. Занимался он изготовлением и зубных протезов. В нем интересно сочетались восторженная религиозность, уверенный профессионализм и деловая хватка в повседневной жизни. Окна его домашнего кабинета выходили на перекресток улиц Ленинской и Покровской - самое бойкое место, где на рынок и с рынка проезжали вереницы крестьянских подвод. Мендель Гилевич сверлит зуб пациенту, а сам зорко наблюдает за улицей. Завидев что-то интересное, скажем, воз с дровами, он говорил очередному муче-

нику «не закрывайте рот», а сам шел торговаться с возчиком. Жену свою он на люди не выпускал, она пряталась где-то на задворках большой квартиры.(Дом, кстати, был приданым жены. ) Нет ее и на упомянутом снимке опочецких врачей, в то время, как все другие снимались с женами.

Зубным врачом была и Катерина Михайловна Хейсина, по прозвищу «Ей-Богу», т.к. имела привычку уснащать кстати и некстати свою речь этим восклицанием, с неподражаемым еврейским акцентом. Невысокого роста, черноглазая, полненькая, добрая, славная и очень ленивая женщина. Зубной врач она была никудышний, она не лечила зуб, а просто меняла ватки с лекарством раз за разом: лечить ей было лень. В конце концов зуб окончательно разрушался, и Катерина Михайловна говорила: «Зуб плохой, лучше его вырвать, ей-богу, иди к Забежинскому, у него сильная рука, он вырвет, ей-богу».

После того, как мы уехали из Опочки, эту семью потеряли из виду. И вдруг после войны Катерина Михайловна неожиданно разыскала нас в Ленинграде, на 5-й Красноармейской. Она неузнаваемо изменилась: похудевшая, постаревшая - это понятно, прошло столько лет, но самым пугающим был бегающий, бессмысленный взгляд и непрерывное хихиканье. Отец сразу сказал - она ненормальная... Хихикая, она рассказала, что уезжает в Киев, где ее ждут сестра и племянники, а к нам зашла попрощаться. Адреса своего проживания не назвала, а все говорила о Киеве. Мама позвонила Софье Моисеевне, от нее узнала адрес мужа Катерины Михайловны Абрама (он приходился Софье Моисеевне племянником). Тот быстро приехал и сказал, что вместе с дочерью они сбились с ног в поисках пропавшей Катерины Михайловны, а потом поведал горестную, обычную для тех лет историю: в Киеве немцы расстреляли сестер Катерины Михайловны вместе с семьями. Когда та узнала об этом, то сошла с ума.

Доктор Лев Ильич Либерман был невысоким, коренастым, с красным лицом, веселым, остроумным, холостым - он как огня боялся брака, до поры до времени удачно его избегал, несмотря на многочисленные романы, о которых знала вся Опочка. Профессия

венеролога только укрепила в нем скептическое отношение к брачному институту. Он был постоянным завсегдатаем нашего дома, любил удивлять Опочку экстравагантными выходками. Например, летом, в очень жаркий день принялся разгуливать по городу в трусах и майке. Трусы на нем были сатиновые, широкие и длинные, до колен. Так он однажды заявился к нам. Майка была несуразно велика, и он попросил меня ее подшить. Мама зашла в комнату и увидела картину: Лев Ильич стоит, а я на нем что-то зашиваю. Мама решительно подошла к нам, оборвала нитку и металлическим голосом сказала: «Доктор Либерман, я прошу вас в таком виде к нам в дом не приходить». Либерман страшно обиделся, сказал, что он может вообще к нам не приходить ни в каком виде и пулей вылетел из комнаты. А через полчаса явился (мы жили рядом) одетым в черный костюм, в драповом пальто и в кепке. Подошел к маме, спросил: «Золотце (он всех так называл), а так можно?». Пот с него лил градом, мама, конечно, расхохоталась, и они помирились.

То лето вообще было очень интересное, веселое. В нашей квартире жили, кроме нашей семьи, еще две молодые женщины. Родители несколько раз пускали на житье приезжих командированных врачей - просто так: есть свободная комната, живите, пожалуйста. Эти молодые женщины - Мария Александровна Кременецкая и Татьяна Ивановна Петрова - только что окончили институты, работали в опочецкой больнице врачами-ста-жерами. Мария Александровна была беременна, через три месяца ждала рождения ребенка, а о муже ее мы только знали, что она с ним разошлась. Вечерами в нашем доме то и дело собиралась оживленная компания молодежи: мои родители, квартирантки, приходили Мария Григорьевна Бенедиктова, доктор Либерман, доктор Кисин - молодой, очень способный и симпатичный врач-окулист. На столе кипел самовар, стояла вкусная еда, не смолкали разговоры, шутки, смех.

Петр Ефимович Кисин был очень близкий нашему дому человек. Невысокий, с роскошной шевелюрой каштановых кудрей, с ярким румянцем полностью безбородого лица - ему было около 30 лет - он мог сойти за переодетую женщину. Себя он называл

«безбородый арап», любил передразнивать женщин: брал их руки и прикладывал к своим щекам - «ну, барышни, у вас такие бархатные щечки?». Он очень обожал свою мать, а женился не на еврейке. Эсфирь Соломоновна была очень набожной, и тут в семье возник конфликт. Не знаю, какой национальности была его жена Ольга Францевна, очень хорошенькая, тоже розовощекая и добрая женщина. Она всячески хотела подружиться со свекровью, и как-то, желая сделать старушке приятное, выучила длинную молитву на древнееврейском. Стала ее читать, слушали строгие судьи - Эсфирь Соломоновна и ее подруга, но от волнения Ольга Францевна очень заторопилась и заключительное слово молитвы выпалила как чисто русское. Эсфирь Соломоновна расхохоталась до слез, расцеловала невестку... В общем, жили они дружно.

Петр Ефимович был очень способным врачом. Тогда, при минимальных возможностях Опочецкой больницы он оперировал моей бабушке катаракту, и очень успешно: бабушка стала видеть. Позднее, в 30-е годы, он жил в Ленинграде, работал в Мечников-ской больнице. Я бывала у него в клинике и видела, с каким уважением относились к нему коллеги и больные, на стене висело объявление о цикле лекций доктора Кисина. А в конце 40-х его уволили и никуда больше на работу не принимали. Он психически заболел и очень рано умер. Ольга Францевна жила в Ленинграде, в Опочке бывала только наездами (вот и на фото ее нет), а Кисин и Либерман всегда были вместе.

Подошло время, и Мария Александровна уехала к матери рожать, и тут вдруг внезапно выяснилось, что отец ребенка

- Либерман! Прошло несколько недель, и Кременецкая с ребенком вернулась в Опоч-ку, но уже не к нам, а к Либерману. Мама со мной пошла их навестить. Лев Ильич имел растерянный вид, угрюмо молчал, неприкаянно слонялся из угла в угол. Очень скоро Мария Александровна с ребенком уехала, и никогда больше Либерман о них не вспоминал. А жениться ему все же пришлось. Была в больнице медсестра Марго, молоденькая, хорошенькая девушка, которая открыто переселилась к Либерману. Очень возмущен был

таким нарушением приличий мой отец. Он прямо сказал Льву Ильичу: «Или женись на ней, или знать тебя не хочу. Нашел кого обижать - девчонку». Лев Ильич сам понимал, что получилось неловко: это не с замужними дамами романы крутить. Вот и женился бедный Либерман, но, видно, не очень ладилось в молодой семье, т.к. он не раз говорил отцу: «Это ты меня заставил хомут одеть, век тебе не прощу». А век его оказался короткий: он рано умер от рака крови. Немного поболел в Опочке, потом его увезли в Ленинград, там в больнице он и умер. Папа несколько раз ездил его навещать. В одно из посещений он сказал отцу: «А ведь это ты мне напророчил».

У нас была очень больна бабушка. Несколько раз в году она болела воспалением легких - обычное стариковское заболевание. Папа горячо любил свою мать и каждый раз отчаянно боролся за ее жизнь: уколы, компрессы, банки. Как-то раз Лев Ильич сидел у нас и услышал бабушкины стоны и просьбы: «Не мучьте меня». И сказал отцу: «И правда, не мучь ее, разве ты не видишь, что это конец». А отец в сердцах ответил ему: «Она еще тебя переживет». Вот это и вспомнил, умирая, бедный Либерман.

Когда Лев Ильич умер, папа связался с Марией Александровной Кременецкой, сообщил о его смерти и сказал что-то насчет наследства (Либерман был денежный человек, охотно покупал золотые вещи, которые шли тогда за бесценок). Мария Александровна спросила: «Он меня, дочку вспоминал?», и, получив отрицательный ответ, сказала: «Мне ничего не нужно». Все осталось Марго.

.И снова я вглядываюсь в этот старый снимок. Вот Вера Николаевна Сакьянц, красавица. Когда ее в первый раз увидел Давид Владимирович Белостоцкий, то, по его словам, он «онемел от восторга». Она была героиней романа, о котором долго говорили в Опочке. Приехала она с мужем - он был назначен директором нового книжного магазина в Опочке, фамилия его была Лычко - примерно в середине 20-х гг. У них было двое детей. Здесь ее встретил Аветик Николаевич Сакьянц, тоже сраженный ее неизъяснимой красотой. Пылкий армянин, он увел ее от мужа, она оставила семью и детей. Только в Опочке, где жизнь всех жителей протекала

на крошечном пространстве, жить им было невозможно. Они уехали, а через пару лет Аветик Николаевич умер от горловой чахотки. И Вера Николаевна вернулась к мужу и детям.

Очень хорошенькой была и Мария Григорьевна Бенедиктова, хотя на групповом снимке этого и не видно. Рядом с ней стоит в пальто и шапке грузный высокий мужчина очень прозаического вида. Он работал бухгалтером в аптеке, где работала и Мария Григорьевна. Он отчаянно влюбился в нее, донимал своими предложениями. Был женат, имел двоих детей, и Мария Григорьевна ему наотрез отказала. И он решился на самоубийство: принял цианистый калий прямо тут же в аптеке, не отходя от рабочего места. Но яд оказался очень старым, и дело кончилось элементарным промыванием желудка. Давид Владимирович на него накричал: «Хотел покончить с собой - шел бы в лес и повесился, никто бы не помешал. Что дурака валять, ведь вы же знаете, когда калий получен, все сроки ему уже вышли».

А вот колоритнейшая пара - Мария Александровна и Иван Иванович Егорочки-ны. Иван Иванович был фельдшером, работал у папы в железнодорожной амбулатории, пользовался в Опочке популярностью, имел обширную частную практику. Неотразимое влияние на больных оказывал метод его лечения: он писал длиннющие рецепты, куда намешивал кучу безобидных лекарств - валерьянку, бром, ландышевы капли и пр. Дозировку он обычно брал у папы, самую микроскопическую. Получались солидные рецепты, которые вреда не приносили, но оказывали целебное психологическое воздействие. В аптеке смеялись, приготавливая эти лекарства. А больные ему верили. Жена его нигде не работала, но была активным членом опочецкой драматической самодеятельной труппы. Она неплохо играла, но впечатление снижал визгливый неприятного тембра голос. Иван Иванович очень волновался в дни выступления жены, встречал ее всегда с цветами и яблоками, уверяя, что яблоки снимают душевное напряжение.

Жили Егорочкины на железнодорожной станции, в трех километрах от города. Медицинская рать Опочки с удовольствием

практиковала такое развлечение: нанять извозчиков и неожиданно нагрянуть к Его-рочкиным. Такова была действительность середины 20-х гг., что приезд без предупреждения 7-8 гостей не вызывал паники хозяев: в доме имелись подвалы, кладовки с телячьими и свиными окороками, варенья и наливки.

Как-то раз я сильно разрезала себе ногу ржавым чугуном, надо было наложить швы, а папа не мог: от волнения у него тряслись руки. Вызвали Ивана Ивановича, и он вместе с мамой очень деловито справился, не обращая вопли на мои истошные вопли - такие, что папа и бабушка убежали из дому. Этот шрам на ноге у меня сохранился до сих пор.

Все перечисленные люди оказались на одном снимке потому, что все они были служители медицины. Именно служители. Им присуща была гордость корпорации, а клятва, приносимая по окончании учебы, не являлась пустой формальностью. Все они постоянно ощущали причастность к святому делу

- исцелению людей.

Мой папа работал начальником железнодорожной амбулатории, зарплата его была 70 руб., еще полставки он имел в городской амбулатории, и всего получалось 105 руб. На эти деньги очень привольно жила семья из пяти человек и с обязательной прислугой. Прислуга тетя Лена получала зарплату в 4 руб. Семья Шпаковских в количестве 6 человек (родители и четверо детей-девочек, моих подруг) существовала на 35 руб. жалованья главы семьи Александра Тихоновича, бухгалтера исправдома. Конечно, у них было бед-новато, платья от старших переходили младшим, без конца удлинялись, штопались. Было трудно, но жили.

В 1926 г. я в возрасте десяти лет тяжело заболела: какие-то острые боли в животе, резкое исхудание. Ни в Опочке, ни в Пскове врачи ничего не могли сделать, не было тех способов исследования, которые сейчас имеются почти в каждой районной больнице. Мама кинулась со мной в Москву, добилась там приема у лучших специалистов: меня смотрели хирург Бурденко, невропатолог Россолимо, хирург Розанов - профессора с мировыми именами. Но все консультации и многомесячные лежания в клинике не помогли, и Розанов предложил операцию для уста- 236 -

новления диагноза. Чтобы решить вопрос об операции, из Опочки вызвали отца. Он разговаривал с Розановым, на операцию согласился, но подписать документ об этом не смог, расплакался. Подписала мама. Весной 1927 г. Розанов меня оперировал, был установлен диагноз - туберкулез забрюшинных желез. Надо было везти меня в Евпаторию - опять невероятная сложность: о санаториях тогда и слыхом не слыхали, а «диким» путем ехать было нельзя, я была очень ослаблена. Мама пробилась к председателю деткомиссии при ВЦИКе и получила для меня путевку на три месяца в санаторий «Валькирия» в Евпатории. Там я провела все лето и вышла здоровым человеком. С тех пор я ничем не болела до 1957 г. Так мама, можно сказать, спасла меня от смерти.

В свои приезды в Москву мы с мамой обычно останавливались у Абрамовых, маминых родных со стороны ее отца. Это было многочисленное шумное семейство, проживавшее в четырех маленьких комнатах огромной коммунальной квартиры на Остоженке, в Савеловском переулке. Тетя Эстер летом подолгу гостила у нас в Опочке, в семье ее очень любили, особенно отец.

В Москве мама со мной провела зиму 1925/26 и зиму 1926/27 гг., потом три лета -1927-1929 гг. она возила меня в Евпаторию. На такие длительные поездки нужны были деньги, тут уж в зарплату отца было не уложиться. И мама продала все свои ценные вещи, полученные от дедушки в приданое. Я хорошо помню эти украшения: золотые часики на длинной цепочке, браслет в виде массивной золотой цепи, и самая дорога вещь

- жемчужное ожерелье в 21 нитку с золотой застежкой. Продали их дешево: не было в ту пору охотников на драгоценности, еще живы были в памяти у всех недавние реквизиции золота. У папы, правда, ничего не изымали, т.к. он был служащий, а вот у живших на «нетрудовые доходы» ценные вещи реквизировали. Так что родители были счастливы, когда молодой, холостой доктор Либерман купил у них эти красивые безделушки. Никогда в жизни я не слышала от мамы слов сожаления о проданных вещах, радовались только, что удачно нашелся человек, который их купил.

Из Евпатории мы с мамой съездили в Севастополь, я купалась в море, каталась на лодке, по вечерам в курзале видела много эстрадных знаменитостей того времени -Ирму Яунзем, Зою Лодий, Владимира Хенки-на. Но настоящим потрясением для меня был вечер Маяковского - летом 1929 г. У меня нет таких слов, чтобы передать пережитое тогда волнение. Когда он вышел на сцену - высокий, стройный, красивый, очень уверенный в себе, и стал читать свои стихи, мне он показался живым воплощением Революции. Публика встретила его очень недружелюбно: в то время еще теплились остатки НЭПа, в Евпатории было немало частных лечебных заведений (ванны, массажи), частных врачей, и на эту публику Маяковский действовал, как красный цвет на быка. А он с презрением смотрел на разряженную публику. Помнится, ему крикнули - «Почему билеты сегодня дорогие?» - раздался взрыв аплодисментов. Он сказал: «Я понимаю, почему вы мне не аплодируете, вам нравятся только глупости» - тогда зааплодировали ему уже назло. Всех очень разозлило, когда он вышел на сцену, снял пиджак, повесил его на спинку стула, вынул спички, папиросы, закурил. Из рядов кричали: «А дальше раздеваться будете?». Он ответил: «Я работаю, и мне должно быть удобно». Все это было не похоже на любезные манеры эстрадных звезд, и публика злилась.

Настроение вечера изменилось после эпизода с чтецом Артоболевским - модным в то время чтецом-декламатором. Я часто видела афиши с его именем. Маяковскому подали записку, что Артоболевский присутствует на вечере, что он читает с эстрады стихотворение «Необычайное происшествие, случившееся с Владимиром Маяковским» и не хочет ли он, Маяковский, послушать его чтение. Маяковский резко сказал, что Артоболевский его не интересует. Тогда в пику ему публика стала настойчиво вызывать Артоболевского. Тот вышел на сцену сконфуженный, очень либезил перед Маяковским, называл его «Владимир Владимирович». Маяковский смотрел на него волком. Артоболевский прочет «Необычайное происшествие», прочел, по-моему, как полагается, всем понравилось, было много аплодисментов. Когда установилась тишина, Маяковский грубо сказал: «Вот

так портят мои стихи. Уйдите, я сам буду читать». И прочел. Тут публика сломалась: так он читал! Потом он много читал еще, я запомнила только стихи «Теодору Нетте, пароходу и человеку». Было это почти полвека назад, но ясно перед моими глазами встает освещенная эстрада, высокий красивый и необычный человек, черное звездное небо над головой и подсвеченная фонарями листва акаций.

Я очень рано научилась читать, бегло писать, и меня отдали в школу на два года раньше, чем полагалось. Я родилась в 1916 г., а все мои одноклассники в первом классе были 1914-го года рождения. Я совсем не была готова к учебе, первые два года училась, ничего не понимая, а учебу воспринимала как игру. Поэтому, пропустив два года, я оказалась со своими сверстниками, и все встало на свое место.

Школу в то время трясла очередная «лихорадка»: внедрялся бригадный метод, вносящий сплошной сумбур. Такая методика приводила к тому, что мы ничего не делали и ничего не знали. Наша бригада состояла из пяти человек: Кронид Зайцев (бригадир), Леша Архипов, Олег Лейля, Марина Со-ханская и я. Все отчаянно лоботрясничали, основным в школе считалась общественная работа, а уроки делали «с пятого на десятое», и все сходило с рук. Вот, например, урок химии. Мы почему-то решили наказать учителя Германа Юрьевича Каминского и договорились, что отвечать не будем. Он спросил бригадира - тот отказался за всех, тогда химик стал вызывать всех поодиночке, а мы гордо сидели на местах и к доске не выходили. Вдруг вышел Леша Архипов, мы дружно заахали «штрейкбрехер», а он вместо «кислота» говорит «козлота». Класс захохотал, Лешу выгнали за дверь, а наша бригада была вполне довольна.

Или вот другой случай: кто-то мне подарил резинового надувного чертика «уйди-уй-ди». Они в Опочке были редкостью, их привозили из Москвы. Я, конечно, притащила его в школу и на уроке географии подняла писк «уйди-уйди». Преподаватель Владимир Рафаилович Ратьковский, высокий, сухопарый мужчина, метровыми шагами промчался к моей парте, но «уйди-уйди» уже пищал в дру-

гом конце класса. На уроке он попрыгал, но на переменке я допустила оплошность - стала открыто подбрасывать чертика. Учитель схватил меня за руку, прорычал «родителям скажу», а я не испугалась. Во-первых, не скажет, во-вторых, если скажет, то примерно так: ах, какая милая, шаловливая девочка, а в третьих

- родители не могли на меня сердиться, каждую мою озорную выходку они воспринимали как свидетельство моего здоровья.

А еще мы очень любили дразнить Екатерину Арсеньевну Хабарову, преподавательницу естествознания. Это была очень забавная внешне женщина, маленькая, толстенькая (особенно толстенькие у нее были ноги, именно такие называют «рояльными»), с кудрявой завитой челочкой и с пышными бантами на пышной груди; она была влюблена в директора школы Ивана Владимировича Владимирова, это было известно всем и давало повод к жестоким розыгрышам. На уроке она обычно стояла, греясь у печки, спиной к двери. Как-то раз, сговорившись, мы дружно вскочили и провозгласили: «Здравствуйте, Иван Владимирович!». Екатерина Арсеньевна заулыбалась, стала взбивать кудряшки, расправлять бант, выглянула из-за печки - никого нет. «Безобра-аа-зие, седь-мой А класс»,

- выпевает учительница (она говорит нараспев), а мы хохочем. Или вот моя глупейшая выходка. Мы с Мариной идем по улице, навстречу нам плывет Екатерина Арсеньевна. Я говорю Марине - «думаешь, слабо мне перед ней упасть на колени и признаться в любви?». Марина, конечно, говорит «слабо», я бухаюсь на колени перед Хабаровой и выкрикиваю: «Я Вас люблю!». Та в ужасе поет «Заломоно-о-о-вич, родителям ска-а-жу», я вскакиваю, и мы бежим дальше.

А Владимиров действительно был колоритной фигурой. Выходец из крестьянской семьи, он дослужился до офицерского чина в белой армии. Это офицерство ему отозвалось впоследствии: его то снимали с работы, то опять восстанавливали, но он всегда сохранял, по крайней мере внешне, самообладание, присущую ему своеобразную обаятельность, уверенный тон. Кокетка он был ужасная, обожал публичные лекции, доклады и читал «с выражением», закатывал глаза, покачиваясь на носках, с многозначительными паузами.

В старшем классе нашей школы учился его брат Михаил, мальчишка тоже был красив, но глуповат. Как-то на школьном вечере он сидел, окруженный стайкой девчонок, девочки вокруг него крутились: хоть и недалекого ума парень, в все-таки брат директора. Мишка курил, пепел падал ему на колени, кто-то указал ему на это. Изящно сбрасывая пепел мизинцем, он сказал «ни хрена-с» и, увидев смешки в глазах девочек, галантно заметил: «Извините, что такую хреновину сморозил».

Вот из такой семьи был Иван Владимирович, но он был настоящий умница, немножечко позер, но способный человек. В 30-х гг. он уехал из Опочки, а потом работал редактором журнала «Семья и школа». В школе ученики его побаивались. Пожалуй, только его и Белинского. А так учителей ни в грош не ставили. Вот, например, такая сценка: входит в класс Эмма Васильевна Функе, учительница немецкого языка, здоровается -«Здравствуйте, дети». Встает Толя Булынкин (он учился в 7-м классе, а я тогда училась в 6-м) и заявляет: «Мы не дети, Вы не имеете права нас так называть, Вы должны извиниться». И учительница извиняется.

Александр Иванович Белинский преподавал у нас русский язык и литературу, начиная с пятого класса. Очень высокий, худой, в безукоризненно белой крахмальной сорочке, немного чопорный, он ошеломлял нас, пятиклашек, подчеркнутой вежливостью, всегда говорил нам «вы», на занятиях был сух и официален. На его уроках всегда было тихо, голоса он не повышал, не то что Рафаилыч, только нахмурится, и все притихнут. И бригад не признавал, ставил индивидуальные «уды» и «неуды». Так назывались наши отметки: удовлетворительно - «уд», неудовлетворительно - «неуд» и весьма удовлетворительно -«вуд». На оценки был очень скуп, даже «уд» у него заработать было редкостью. Я, по-моему, только его уроки и готовила по-настоящему, а помню всего два «вуда»: за сочинение по «Бесам» Пушкина в 6-м класса и за сочинение по Чехову в 7-м. Он вообще их, «вудов», не ставил.

Я сейчас пытаюсь определить, почему так сильно воздействовали на наши мысли и чувства уроки Белинского. Внешне они были как будто бы малоэмоциональны, сдержан-

ны, без красот стиля, без пафоса. Какой же все-таки это секрет - педагогический талант. Настоящий русский высокообразованный интеллигент, для которого книга является неотъемлемым содержанием жизни, Александр Иванович сумел пробудить в нас любовь, глубокое уважение к русской литературе. Даже уроки грамматики - такого, казалось бы, сухого предмета, были всегда очень интересны, и уж говорить нечего, какая всегда стояла на них нерушимая тишина.

Часто устраивал Белинский литературные вечера. Помню один такой вечер - ставили «Сон Татьяны» и «Сказку о золотой рыбке». Спектакль был оформлен как театр теней, «артисты» помещались за широким белым экраном, который изнутри освещался яркой лампой. На экране обрисовывались черные тени. Тут был простор для фантазии -так уложить «татьянинскую» прическу и так повернуть головку, чтобы локоны были четко видны, чтобы костюм Татьяны - широкие рукава, оборки, пышные юбки - все это отчетливо воспроизводилось бы на экране, чтобы получилось эффектное графическое изображение. Онегин был в цилиндре, тут, конечно, опять пошел в ход цилиндр отца. Чудища сна Татьяны изготавливались просто - из плотного картона вырезались щиты с гротескными контурами, рогатыми, хвостатыми, горбатыми, щиты укреплялись на руке «артиста» и проецировались причудливыми тенями на экран. Я играла золотую рыбку, мой костюм тоже был вырезан из картона. Картонный силуэт рыбки был заполнен прорезями в виде чешуи, прорези были заклеены золотистой бумагой. Нижняя челюсть «рыбки» была прикреплена к моей нижней челюсти, так что, когда я говорила, рыбка тоже открывала рот. Все это было очень интересно, мы работали с увлечением, как вдруг Александру Ивановичу вздумалось показать спектакль приезжей «настоящей» артистке. Та сказала, что мы говорим слишком естественно, что во «Сне Татьяны» речь должна быть ирреальной, а рыбка должна разговаривать дремотным голосом моря. Тут все застопорилось. Особенно маялась я, дремотный голос у меня не получался, я то шипела, то рычала, даже плакала от огорчения. Но Александр Иванович спохватился, очень вежливо выставил

эту приезжую даму. Все опять наладилось, и спектакль получился эффектным (конечно, по опочецким представлениям).

И еще помню пушкинскую викторину, она была организована в городском клубе. Все, принимавшие участие в ней, разместились на клубной сцене, внизу сидели болельщики. Александр Иванович громко зачитывал вопросы, каждый писал свой ответ на именном бланке. Я тоже участвовала в викторине, хотя училась тогда в 5-м классе, а все это было организовано для старшеклассников - учеников 8-9-х классов.

В городе вообще был культ Пушкина, ведь Опочка расположена в 40 км от Святых Гор. Школа имени Пушкина, городская библиотека имени Пушкина, Пушкинская улица, Пушкинские вечера - любовь к Пушкину была заложена в нас с детства.

Белинский преподавал у нас в пятом и шестом классах и первые несколько месяцев в 7-м классе. А потом его арестовали. Он был сын священника, отца его тоже то арестовывали, то выпускали. Вместо него к нам в класса пришла какая-то активистка женотдела, она даже педагогического образования не имела, эта Пелагея (не помню ее отчества). И вот вместо подтянутого, корректного, элегантного Александра Ивановича с его безупречно чистой литературной речью приходит на урок растрепанная тетя и сообщает нам, что Некрасов был представителем «кающего дворянства». Господи, как мы озорничали у нее на занятиях! А Лешка Архипов вышел отвечать, но он уже говорил не «кающее дворянство», а «икающее дворянство».

Сколько лет пробыл в заключении Белинский, я не знаю, но после войны он жил в Новгородской области и по-прежнему преподавал в школе. В Ленинграде жили его дочери Люба и Люда, и вот в один из приездов Александра Ивановича в Ленинград я попросила разрешения навестить его. Очень старенький, но такой же подтянутый и аккуратный, он был милым и оживленным; правда, никак не мог признать в громоздкой тете худенькую, маленькую свою ученицу, все говорил: «Вот батюшку вашего, Юлия Кононовича, помню хорошо, и его в вас узнаю». Как когда-то в Опочке, он и в Новгородчине занимался изучением местных разговорных диалектов,

и напомнил забавный случай, произошедший в нашей школе.

В школе стали пропадать дрова. Кто-то из учеников, желая поймать вора или из озорства, заложил в полено патрон, и вечером у школьной сторожихи разворотило печку. Утром она пришла жаловаться в учительскую: «Поставила гошецки на припецке, а из пецки как бабахнеть, все горшецки и це-репоцки разлятелись». В этой фразе, пояснил Александр Иванович, сконцентрированы многие особенности опочецкого говора: и «ц» вместо «ч», и мягкое окончание глагола в будущем времени (бабахнеть), и буква «е» вместо «о» (горшоцек). Ведь в Опочке говорят «яецки» вместо «яички», и «найдеть» вместо «найдет». Недаром опочан дразнят: «от Опоцки три верстоцки, и в боцок один скацек» и еще «опоцане, што англицане, только нарецие иное».

Радостный этот вечер был для меня, проведенный со старым моим учителем. Я ему в подарок привезла книгу Виктора Шкловского «Лев Толстой». Книга хорошая, но написана по обычной для Шкловского системе - «в огороде бузина, а в Киеве дядька». Думаю, что Аленксандру Ивановичу с его ясной, логической манерой мышления читать эту книгу было странновато.

Я уже говорила, чтио во время моей учебы в Опочецкой школе основным считалось не приготовление уроков, не учеба, а общественная работа. В 6-м классе мы занимались в вечернюю смену. Дают мне, скажем, поручение до занятий пробежаться в Кадни-ково - это верст восемь от города - и что-то передать тамошним активистам. С утра бегу в Кадниково, на занятия прихожу вовремя

- это уж вопрос самолюбия, но на уроках ничего не делаю - ноги гудят, горят щеки, устала; стоит кому-нибудь из учителей меня что-либо спросить, класса протестует - она выполняла общественную работу. Все это в порядке вещей.

А вообще нагрузок у меня уйма, где уж там учиться. Я член ШУСа (школьного ученического самоуправления), председатель комиссии общественно-полезных работ, член правления школьного колхоза и председатель живгазеты. Две первые нагрузки чисто номинальные, в чем заключались обществен-

- 240 -

но-полезные работы, я не знаю. В основном я бегала по разным поручениям: телефонов было мало, надо что-нибудь передать - ну и посылают ребят - то в какой-нибудь пригородный сельсовет, то на льнозавод. Но две мои вторые нагрузки я выполняла со страстью, и на них уходило в основном все мое время - на школьный колхоз летом, на жив-газету - зимой.

Школьный колхоз - это просто пришкольный огород, довольно большой участок, который ученики обрабатывали своими силами. Летом большая часть учеников разъезжалась по домам, в городе оставались немногие. Вот соберемся несколько девчонок - и носим бесчисленные ведра с водой из артезианского колодца, а поливать приходилось много, огород большой. Зато как приятно было смотреть на длинные ряды с влажной черной землей и свежей яркой зеленью. А потом всей ватагой мы бежали купаться на Великую. Лето проходило на реке, но и зимой мы целые дни проводили на Великой: с упоением катались с горы на санках. Слабым местом в жизни нашего школьного колхоза было приобретение всякого инвентаря. Конечно, весной нам все выдавалось, но и ломалось много. Продавали на рынке выращенные овощи и цветы, на вырученные деньги покупали грабли, лопаты.

Дети копируют поведение взрослых. Помню такую тяжелую сцену. Идет общее собрание школьников-«колхозников». Вдруг выступает Толя Булынкин, наш комсомольский активист. «Здесь на собрании, - говорит он, - присутствует сын лишенца Шелепанов. Он должен уйти». Мы были очень грамотны в вопросах классовой борьбы, вообще с каким-то неясным врагом, но Васю Шеле-панова, тихого и доброго мальчика, все любили, и зал хором закричал: «А Васька-то причем?». Но Толя твердо сказал: «Нет, не имеет права». Вася заплакал и ушел, всем было тошно, Булынкину тоже, он был очень честный и принципиальный по-настоящему и считал, что иначе нельзя. Когда мы после войны приехали с Мариной в Опочку, то нам рассказали, что Толя был оставлен в городе на подпольной работе, немцы его арестовали и повесили на рыночной площади.

Осенью весь урожай с нашего «колхозного» огорода сдавали в столовую школьного

общежития, где жили ребята окрестных деревень. Жила там и Марина - мама ее, Наталья Владимировна, была сельской учительницей

- и я там пропадала целые дни и вечера. Располагалось оно в двух деревянных двухэтажных флигелях во дворе школы, один флигель был занят девочками, другой мальчишками. Кровати стояли шеренгами, уроки готовили тут же, за длинным дощатым столом, никаких отдельных помещений не было. Освещалась комната одной лампочкой без абажура, так что углы тонули в полумраке. Обстановка неприглядная, но меня тянуло туда из нашей уютной квартиры, обставленной мягкой мебелью, с трюмо, роялем и прочими приметами жилища обеспеченной семьи, как магнитом.

А теперь о моей самой главной и любимой общественной работе - о живгазете, непременном участнике программ наших школьных вечеров. Теперь бы это назвали драмкружком, но это не совсем правильно: мы не ставили пьес или сцен из них, это была газета с передовой и злободневным материалом. Передовые посвящались Первомайским дням, Октябрьской революции, дню Парижской Коммуны, посевной или уборочной кампании и др. Злободневный раздел посвящался, разумеется, прогульщикам, лодырям, высмеивались религиозные праздники

- сценки и частушки мы придумывали сами или находили в журнале «Живая театрализованная газета». У нас была форма - синяя блуза с белым отложным воротничком и у девочек какое-то подобие теперешних шорт, только до колен, у мальчиков - обычные брюки. Мы выходили на сцену в школьном зале под звуки рояля с песней. Вот ее начальные строчки:

Живгазетчики, вперед

С нашей живгазетою!

Как метелкой разметем

Старину отпетую!

Пройдя маршем по сцене, мы строились в пирамиду и начинали чтение официальной части - хором и разбиваясь на отдельные голоса, меняя построение пирамид. Получалось довольно торжественно. Потом переходили к школьным темам. Объектом сатиры среди прочих являлся персонаж со странным названием «совбарышня» - этакая кисейная девица-белоручка. И еще мы напа-

дали на сквернословие, в школе мальчишки ужасно ругались. Помню такую частушку:

Во втором «а» есть Семенов,

Он по-своему живет:

Кто к нему ни обратится,

Он по матушке пошлет.

Этот Семенов мне на другой день после вечера высказал довольно красноречиво свое мнение о нашей живгазете.

Ее мы ставили сами, придумывали текст, компоновали, проводили репетиции, все без взрослых. Когда начался учебный год в 7-м классе, наш класс отправили в совхоз «Крулихино» за 30 верст от Опочки на уборку урожая. Пробыли мы там целый месяц одни, без преподавателя, спали все в общей комнате. Располагалась наша спальня в большой комнате бывшего помещичьего дома, спали на сколоченных нарах, покрытых сеном. Подушек никаких не было, просто в изголовье сена было побольше. С собой нам было сказано взять простынки и одеяла, а кто не взял - укрывался пальтишком. И никто не жаловался. Кормили нас, правда, хорошо.

Вспоминается такой забавный случай. В пионерской дружине проводили какую-то военную игру. Мы разбились на «красных» и «синих» и с увлечением на кого-то наступали, от кого-то спасались, было очень весело. Игра затянулась до позднего вечера, стояла глубокая осень, огороды были полны овощами (яблоки были уже сняты). Пробираясь на задание между грядками, мы с наслаждением хрустели капустой, морковкой. А утром скандал - владельцы огородов нажаловались в райком. Нас выстроил наш командир и произнес примерно такую речь (я, конечно, смягчаю выражения): «Ребята, ну их к бесу, этих собственников - знаете нашу Опочку: на одном берегу Великой крякнут, на другом берегу скажут - из трехдюймовки палили».

.Когда я поправилась совсем, мама пошла работать медсестрой в Опочецкую больницу. У нее не было никакого специального образования, только гимназия, и обучение профессии шло, что называется, «с голосу». Год она работала бесплатно, не отходя от Марии Акимовны, очень опытной фельдшерицы, которая уже не одну сестричку так выучила. Мама занималась со страстью и вся была поглощена своей работой. Мои родители очень хотели, чтобы я тоже стала врачом,

и я понять не могу, как я не выбрала эту специальность, которой проникнута была наша семья.

После отъезда из Опочки в 1931 г. папа работал заведующим амбулаторией станции Лигово, а мама там же работала медсестрой. По совместительству отец еще был заведующим медпунктом Балтийского вокзала, и мама там тоже работала старшей медсестрой. И работа, и семья были слиты у родителей в единое целое. После войны, когда мы уже жили в Ленинграде, родители по-прежнему работали на Балтийском вокзале, а папа, кроме того, вел прием и в Варшавской поликлинике. Всю блокаду родители провели в Ленинграде, т.к. они считались железнодорожниками и были военнообязанными. Отец был награжден орденом Ленина, медалями «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне.1941-1945 гг.», значком «Отличник-железнодорожник». Такими же медалями была награждена и мама. Отец умер в 1957 г., мама

- в 1973-м.

Летом 1978 г. я оказалась с детьми в Опочке. Городок сильно изменился, контуры, правда, сохранились - уцелели каменные здания: школа, почтовая станция, библиотека, аптека, казарма, наш дом. Но церкви все были снесены, деревянные домишки сгорели во время войны, появилось много современных зданий. Мы прошли в краеведческий музей, и там, к моей радости, на стендах я увидела огромные фотографии старой Опоч-ки: гордость опочан - собор, Успенскую церковь, почтовую станцию, виды вала и Великой и милые старые улицы с одноэтажными домиками. На мои расспросы мне объяснили, что в 1914 г., в год 500-летия города вышла книга Л.И.Софийского «Город Опочка и его уезд в прошлом и настоящем», и снимки воспроизведены из этой книги. По приезде в Ленинград я разыскала в Публичной библиотеке эту книгу, с наслаждением прочитала ее и заказала себе пленку почти со всех фотографий. Таким образом, к большой моей радости у меня появились дорогие моему сердцу снимки Опочки моего детства, ибо в те годы жизнь текла неторопливо, и за 10-15 лет от 1914 г. до конца 20-х в облике города ничего существенно не изменилось.

Принимая съ глубокою прнзпательн'чпію дяруеммя мн*Ь наукою права врача и постигая бсю важность обязанностей, гэялпгаеэшхъ на меня симъ звлшемъ. даю (и'вИІЯІІІ“ ВЪ ТЄЧЄНІЄ ’ rvft ОР'>ЄЙ ЖИЗПП НИТг МЪ и»* помрачать ЧЄСТІІ С Х ЛОВІІІ. в ь которое нинЬ вступаю. ОбЬтаю во вгн» ч- ърекгг помогать, по лучшему моему ра-зум^нію. прибЪгаюиигп кз. моему пг.собм страждущтп»: снято хранить вв-Ьриемил Mirfc семейнмя тайны и не употреблять во зло оказкгваемаго мни довиріл. О-'^шаю продолжать научать врачебную науку и способствовать вс*кми своими силами ея проив^танію, сообщав ученому ».яЪту ice, что открою. ОбЬщаю не .заниматься приготовлені’ мъ и продажею таПныхъ плдстіґь. Обитаю бить справедливою к*ь евнимъ сотоварн:илмъ-В|-ачамъ и не оскооблять ихъ личности; однакоже. если бы того потребовала польза больного, говорять правду прямо и безз. лицепріятін. Вь важныхъ случанхъ ибошаю прибігать кт сов-Ьтамт. врачей, бо.тке меня св1дущихъ и опмгныхъ: когда же сама буду признаки ня сов1>щаніе. буду по совбсти отдавать справедливость по. заслугамъ и старанілчг.

0- vuu ■

¡У

chirurgisch. Universitäts-Klinik der Kgl. Charite

zu Berlin.

Direktor: Geh. Med .-Rat Pro!. Dr. O. Hildebrand

Ueber Thorakoplastik,

INAUüURAL-DiSSERTATiON

ZUR

ERLANGUNG DER DOKTORWÜRDE

DER

HOHEN MEDIZINISCHEN FAKULTÄT

AN DEM

KÖNIGL. FRIEDRICH-WILHELMS-UNIVERSITÄT

BERLIN VORGELEGT VON JUDE1. SA I.Q MG NO WITSCH.

AUS RIGY (RUSSLAND)

Tag der PrOmaliün: 31, Juli (414.

ÖERL1N 19M

PRUCK VON CAKL. HEBF.PT'S BUCHDRJCKBfiP.» bLSASSBHSTii. 5*.

Диссертация Ю. К. Заломонович

Юлий Кононович и Анна Наумовна Заломонович. 1910-- гг.

Анна Наумовна Заломонович и Софья Моисеевна Хейсина.

Опочецкие медики.

Верхний ряд: 1 - гл. бухгалтер аптеки, 2 - М.Г. Бенедиктова, 3 - фармацевт аптеки,

4 - Ю.К. Заломонович, зав. ж.д. амбулаторией, 5 - В. Берновская, фармацевт,

6 - Л. Цейтлин, фармацевт, 7 - Д.В. Белостоцкий, зав. аптекой,

8 - Е.И. Белостоцкая - его жена.

Средний ряд: 1 - И.И. Егорочкин - фельдшер ж.д. амбулатории, 2 - А.Н. Заломонович, медсестра, 3 - А.Н. Сакьянц, врач-ларинголог, 4 - О.Н. Телепнева, гл. врач Опочецкой больницы, 5 - В.Н. Сакьянц, 6 - К.М. Хейсина - уездный врач,

7 - М.Г. Забежинский - зубной врач.

Нижний ряд: 1 - М.А. Егорочкина, 2 - Л.И. Либерман - врач-венеролог,

3 - Р.Н. Силина, фармацевт, 4 - П.Е. Кисин - глазной врач.

Единая трудовая школа (примерно 1928-1929 гг.)

Снизу 2 ряд - учителя слева направо: учитель химии Герман Юрьевич Каминский; учитель пения Юкнат; учительница обществоведения; учитель географии Владимир Рафаилович Ратьковский; директор школы Иван Владимирович Владимиров; учительница естествознания Екатерина Арсеньевна Хабарова; учитель труда; учитель математики Марковский.

3 ряд - справа стоит учитель физики Властелица.

Дом, на втором этаже которого в 1920-е гг жила семья Заломонович. На первом этаже находился склад. (Фото 2006 г. А.В. Кондратеня)

Дом купца 1-й гильдии С.М. Хейсина (ул. Пушкинская)

Д.В. Белостоцкий Бася Малк

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

АИППЗ Археология и история Пскова и Псковской земли

АИЦ УВД ПО Архив Информационного Центра УВД Псковской области

АУФСБ РФ по ПО Архив Управления Федеральной службы безопасности РФ по

Псковской области

АУФСБ по СПб и ЛО Архив Управления Федеральной службы безопсности по

С.Петербургу и Ленинградской области ГАВЛ Государственный архив г.Великие Луки

ГАРФ Государственный архив Российской федерации

ГАПО Государственный архив Псковской области

ГАНИПО Государственный архив новейшей истории Псковской области

ИИМК Институт Истории материальной культуры

МАМЮ Московский архив Министерства юстиции

ОИДР Общество истории и древностей российских

ПАО Псковское археологическое общество

ПГОИАХМЗ, ОР и РК Псковский государственный объединенный историкоархитектурный и художественный музей-заповедник, отдел рукописных и редких книг ПДС Псковская духовная семинария

ПСЗРИ Полное собрание законов Российской империи

ПСРЛ Полное собрание русских летописей

ПЛ Псковские летописи

П 1 Л Псковская 1-я летопись

П 3 Л Псковская 3-я летопись

ПЦИАК Псковский церковный историко-археологический комитет

РАН Российская Академия Наук

РГАДА Российский государственный архив древних актов

РГВИА Российский Государственный военно-исторический архив

РГНФ Российский гуманитарный научный фонд

ЦГА СПб Центральный государственный архив С.-Петербурга