CC BY
50
Ю. А. Борисёнок (Москва)
Влияние войн и военных конфликтов 1914-1921 гг. на формирование идентичности населения белорусских земель: особенности подхода историографии 2010-х гг.
Статья посвящена тому, что в 2010-е гг. в историографии, прежде всего белорусской, произошли значительные изменения в оценке влияния военных конфликтов 1914-1921 гг. на идентичность населения, проживавшего в современных границах Республики Беларусь. Историки отходят от концепции советской эпохи, делавшей основной упор на обнищание и безграмотность подавляющего большинства белорусов, становившихся благоприятной почвой для процессов революционного переустройства. Исследователи отмечают, что реалии социальной трансформации белорусского общества были намного сложнее, сохранение традиционных форм социальной организации сочеталось с масштабными переменами, обусловленными Первой мировой, Гражданской и советско-польской войнами. Ключевые слова: Белорусские земли, военные конфликты ХХ века, идентичность, процессы модернизации, современная историография.
DOI: 10.31168/2073-5731.2018.1-2.1.10
2010-е гг. ознаменовались существенными переменами в историографии, обращенной к белорусским исследовательским проблемам ХХ столетия. Перемены прежде всего заметны в исторической науке Республики Беларусь (РБ) — причем новые наработки историков отныне доходят и до широкого читателя. Прошло время, когда версии истории в государственных и негосударственных СМИ Республики Беларусь были диаметрально противоположным — примером тому недавние дискуссии в белорусской печати о 100-летии Всебелорусско-го съезда (1917) и 100-летии БНР (1918)1. С начала десятилетия увидело свет немало обобщающих трудов и монографических исследований, расширяющих традиционные представления об идентичности белорусов в первой половине прошлого века, и в частности в период военных конфликтов и революционных потрясений 1914-1921 гг.2
Статья подготовлена при поддержке РФФИ, проект № 17-21-01011.
В данной статье мы сосредоточим внимание на двух принципиально важных исследованиях, по-новому представляющих процессы модернизации и национальной идентификации белорусов на фоне масштабных потрясений Первой мировой, Гражданской, советско-польской войн и революционных преобразований.
Увидевшая свет в 2013 г. монография декана исторического факультета Белорусского государственного университета (БГУ) А. Г. Ко-хановского посвящена процессам социальной трансформации белорусского общества на примере 35 уездов, «границы которых в наибольшей степени соответствуют рубежам Республики Беларусь» (речь идет о Минской и Могилевской губ. целиком, а также о Вилейском, Дисненском, Лидском и Ошмянском уездах Виленской губ., Витебском, Дриссенском, Городокском, Лепельском и Полоцком уездах Витебской губ., Брестском, Волковысском, Гродненском, Кобринском, Пружанском и Слонимском уездах Гродненской губ.)3. По итогам своего исследования историк решительно отмежевался от господствующей концепции советской эпохи, делавшей основной упор на обнищание и поголовную безграмотность подавляющего большинства белорусов, становившихся при такой опции наиболее благоприятной почвой для процессов революционного переустройства.
По мнению ученого, «социальные изменения, которые происходили в Беларуси в 60-е гг. XIX — начале ХХ в., получили системный характер. Они затронули практически все сферы человеческой жизни и поведения и прежде всего проявились в процессах диверсификации и стратификации общества, увеличения социальной и территориальной мобильности населения, расширения грамотности и образования, роста социальной активности». Принципиально важен и вывод автора о том, что «многие процессы, которые начинались или трансформировались в этот период, нашли свое продолжение на следующих этапах развития белорусского общества»4.
А. Г. Кохановский затронул важнейшие вопросы, рассмотрение которых не стало приоритетным в научной литературе. По мнению автора, «изучение социальной трансформации белорусского общества во второй половине XIX — начале ХХ в. в условиях развития мо-дернизационных процессов как самостоятельной научной проблемы находится на начальной стадии, поскольку предшествующая историография часто не только не искала ответов на многие из аспектов поставленной проблемы, но даже не ставила их»5. Историк справедливо отмечает, что к 2010-м гг. вне внимания белорусских исследователей остались и такие важные проблемы, как пути и динамика социальной
и территориальной мобильности населения и «рост уровня и качества грамотности как фактора, который был определяющим для социальных изменений в обществе». По мнению исследователя, «на самом деле реалии социальной трансформации белорусского общества были намного сложнее, рядом сочетались элементы индустриального общества и традиционные формы социальной организации, которые обрели новую жизнь»6.
А. Г. Кохановский, упоминая среди прочего и о достоинствах формационного подхода, разделяет точку зрения известного российского историка Б. Н. Миронова о том, что теория модернизации оказалась более работающей и эффективной в сравнении с другими известными макротеориями при анализе исторической динамики Российской империи при переходе от традиционного к современному обществу7. Белорусский исследователь согласен с российским коллегой и в том, что «модернизация — продолжительный исторический процесс, который часто имел волнообразный, циклический характер. Она включает технологические (переход к использованию машинного производства), экономические (рост производительности труда, изменение структуры производства, трудовых ресурсов и др.), этнические (процессы национальной идентификации), социокультурные (снижение роли и влияния религии, отделение функции образования от семьи и общины, увеличение продолжительности и обогащение содержательно образовательного процесса, развитие средств массовой информации, появление массовой культуры), социально-психологические, демографические (демографическая революция, закрепление открытой системы стратификации с высоким уровнем социальной мобильности) изменения различного уровня, скорости, масштаба, сложности и направленности»8.
При этом в контексте процессов в белорусском обществе начала ХХ в. важен вывод минского ученого о том, что «традиции исполняют весьма существенную функцию поддержания стабильности общества. Процессы модернизации неизбежно нарушают эту стабильность, что приводит порой к социальным катаклизмам. Традиционные институты и ценности могут адаптироваться к современности»9. Таким образом, А. Г. Кохановский, не упоминая прямо о процессах консервативной модернизации, указывает на их важность для белорусской ситуации — тем более что автор не только не опровергает оценку специалиста из Белостока О. Латышонка, заключающего «эпоху модернизации» в истории Беларуси в хронологические рамки с середины XVIII до конца ХХ в., но и вслед за могилевским историком
И. А. Марзалюком считает, что уже в XVI в. под влиянием идей Возрождения и Реформации на белорусских землях можно наблюдать «первые шаги протомодернизации»10.
А. Г. Кохановский на основании собственных подсчетов произвел важную корректировку степени погруженности жителей белорусских земель в аграрный сектор экономики — в конце XIX в. в сельском хозяйстве было занято 76,3% населения указанных выше 35 уездов11. В предшествующей традиции крестьянская составляющая населения зашкаливала как минимум за 80%, отождествляясь с реалиями юго-славянского и болгарского пространства начала ХХ в., теперь же речь идет и о развитии в белорусской деревне того времени традиционных для этих мест производств (при этом среди 5 408 420 этнических белорусов, выявленных переписью 1897 г., крестьяне составляли 92,06% или 4 978 905 чел., а с сельским хозяйством и лесными промыслами по роду занятий были связаны 91,6% или 4 951 697 чел.)12.
Не разделяет исследователь и взгляды о беспросветной отсталости промышленности белорусских земель, бескомпромиссно изложенные в 1928 г. историком революционного движения С. Х. Агурским, а в 2018 г., причем в еще более категоричной форме, этнологом П. В. Те-решковичем: «На рубеже Х1Х и ХХ столетий Беларусь была наиболее отсталым регионом европейской части Российской империи»13. А. Г. Кохановский логично полагает, что развивавшееся без воздействия целенаправленной правительственной политики «индустриальное развитие Беларуси на начальных этапах модернизации было скоррелировано с естественными потребностями региона, основано на традиционной структуре экономического развития. Средние размеры предприятий по переработке лесного и сельскохозяйственного сырья, на чем специализировалась белорусская промышленность, в среднем по Российской империи были такими же, как и на территории Беларуси»14. Историк опирается на выводы Л. И. Бородкина и И. Д. Ковальченко, установивших, что, имея уровень промышленного развития ниже среднего по европейской части империи, белорусские губернии типологически не выделялись из общего ряда: Виленская губ. к началу ХХ в. по уровню и чертам развития производственной деятельности входила в одну группу с Уфимской, Пермской, Тульской и Астраханской губ., Минская, Витебская, Гродненская и Могилев-ская губ. — с соседними губерниями — Ковенской и Волынской15.
Не сочетаются со стереотипом «отсталости» и показатели урбанизации на белорусских землях — городское население 35 уездов с 1863 по 1914 г. увеличилось с 335,6 до 974,6 тыс. чел. при отсут-
ствии крупных городских центров и постоянном повышении среди горожан доли выходцев из сельской местности. Невысокий уровень присутствия в городах этнических белорусов (по данным переписи 1897 г., 13,2% в сравнении с 17,8% русских и 11,8% поляков) А. Г. Ко-хановский объясняет в том числе и «частым стремлением белорусов в случае социального успеха оторваться от прежней этнической среды, которое напоминало, по их ошибочному мнению, о более низком происхождении»16. Несомненно, что в первой половине ХХ в. в условиях процессов белорусизации в БССР, когда критерии «социального успеха» кардинально трансформировались, часть таких недавних горожан не без выгоды для себя вспомнила именно о своем «низком происхождении».
А. Г. Кохановский уделил существенное внимание динамике образовательных процессов на белорусских землях, опровергая устоявшийся историографический стереотип о том, что «Беларусь была одним из самых отсталых районов страны по развитию школьной сети, уровню грамотности населения, охвату детей обучением»17. Автор убедительно показывает, что к началу Первой мировой войны по ряду позиций можно говорить даже о своеобразном образовательном рывке: так, если в 1874-1887 гг. среди новобранцев Могилевской губ. неграмотными были 85,9%, то в 1913 г. грамотными там же шли на военную службу 79%18. Этот процесс несомненно связан с ростом числа начальных школ: в 1911 г. в белорусских губерниях их насчитывалось 8384, причем только 2448 из них было открыто до 1894 г., до вступления на престол Николая II19. Планы властей империи по введению к концу 1910-х гг. всеобщего начального обучения были сорваны наступившим летом 1914 г. длительным периодом непрерывных войн и революционных кризисов.
Войны и революции ХХ в. в целом оказали крайне отрицательное влияние на ход демографических процессов на белорусских землях, и это притом, что до 1914 г. «белорусские губернии опережали средние показатели по европейской части Российской империи по уровню естественного прироста населения, имея при этом отрицательный миграционный баланс», а «территориальные перемещения населения Беларуси опережали социальные»20. Исходя из статистики по указанным выше 35 белорусским уездам и Новоалександровскому уезду Ковен-ской губ., большая часть которого ныне входит в состав Республики Беларусь (РБ), А. Г. Кохановский оценивает численность населения Беларуси на 1 января 1914 г. в границах, близких к современным, с учетом прироста с 1858 г. в 2,6 раза в 9150 тыс. чел., а непосредственно
перед началом Первой мировой войны в 9300 тыс. чел. Эти цифры очень близки к показателям населения РБ в 2010-2017 гг., которые, согласно официальным данным Белстата, колеблются в пределах 9464-9505 тыс. человек21, а учитывая переселение только в Сибирь за 1905-1914 гг. 254 796 жителей пяти белорусских губерний22, они практически равны.
Исследование А. Г. Кохановского опровергает и представление об отсутствии среди этнических белорусов представителей благородного сословия: в конце XIX в. одних лишь потомственных дворян на белорусской этнической территории было гораздо больше 128 476 представителей рабочего класса, обнаруженных в Виленской, Витебской, Гродненской, Минской и Могилевской губерниях. По данным историка, среди выявленных переписью 1897 г. 149 168 потомственных дворян 35 белорусских уездов белорусский язык считали родным 77 264, или 51,8%; к ним присоединились и 6487 обладателей лично-
23
го дворянства23.
Исследователь из США С. Беккер приводит следующую градацию: «В 1897 г. великороссы составляли 47,0% всех потомственных дворян на территории Европейской России, поляки — 26,2%, белорусы — 9,9%, украинцы — 7,2%, литовцы — 4,5% и немцы — 2,5%», подчеркивая, что 97% дворян-белорусов проживали в границах белорусских губерний24. При этом логичен и вывод о том, что «среди потомственных дворян-землевладельцев преобладали представители католического вероисповедания»25; выбор же белорусского языка по ходу переписи мог означать лишь временный, например до послаблений властей 1905 г., отказ от стереотипа «поляк-католик». Бурные перемены 1914-1921 гг. стали еще одним потрясением основ идентичности этой социальной группы, подвергшейся затем в случае дальнейшего пребывания на советской территории наряду с духовенством и купечеством наиболее суровым репрессиям новых властей.
Стоит отметить, что итоговые выводы исследования А. Г. Кохановского, который оценивает процессы 1861-1914 гг. все-таки как «фрагментарную модернизацию»26, более осторожны, чем отдельные фундированные фрагменты основной части монографии, позволяющие более глубоко и рельефно, а главное, более оптимистично, в том числе и «в контексте Центрально-Восточной Европы» представить многоликие процессы трансформации идентичности населения белорусских земель в последние десятилетия существования Российской империи. В итоге подходы белорусской историографии 2010-х гг. отличаются большим вниманием к образовательным реали-
ям и процессам социальной мобильности, что позволяет существенно пересмотреть пессимистические оценки 2000-х гг., сформулированные, к примеру, П. В. Терешковичем: «Формирование белорусской национальной общности протекало в едва ли не наименее подходящих для этого условиях. Практически все значимые для успешного развития национального движения факторы либо были слабо выражены (рыночная активность, урбанизация, социальная мобильность, грамотность, этнолингвистическое и конфессиональное своеобразие), либо вообще отсутствовали (университетские центры, «историчность», «Пьемонт»). Поэтому очевидное запаздывание национальной консолидации белорусов в XIX — начале XX в. носило объективно обусловленный характер»27.
Эту линию на углубленное исследование модернизационных процессов ХХ в. применительно к белорусской деревне продолжил и проректор БГУ С. Н. Ходин в своей монографии 2014 г., посвященной межвоенному периоду в истории БССР. Автор отвергает «распространенную "моду" противопоставлять события до и после октября 1917 г.», отмечая, что «отрицание известного историко-генетического метода, когда изучаемые явления определенного периода отрываются от предшествующего этапа развития, приводит читателя к выводу, что все они возникли впервые. Закономерно встает вопрос о преемственности тех элементов социальной системы, которые эту преемственность обеспечивают»28.
Историк подчеркивает, что и после масштабных перемен, обусловленных революционными процессами и военными конфликтами 1914-1921 гг., «именно крестьянство остается колыбелью белорусской традиции. В ХХ в. на его долю выпало множество испытаний. Селянин привычно восстанавливал разрушенное войной. Но рубеж 1920-1930-х гг. потребовал от крестьянина внутреннего психологического перелома, коренных изменений в сущности его жизни как самостоятельного хозяина. Оказавшись в ситуации выбора, большинство белорусских крестьян приспособились к тем условиям, которые диктовала советская власть»29.
С. Н. Ходин не только уверенно ориентируется в обширных источниковых и историографических массивах, относящихся к советской аграрной истории межвоенного периода, но и формулирует собственную исследовательскую концепцию, отличную от предшественников. По мнению ученого, в условиях, когда «на протяжении 1920-х гг. наблюдается переплетение традиционных и модернизированных структур», «под влиянием модернизационных процессов
определились аспекты усложнения социальной структуры сельского населения, первоначальные процессы урбанизационных явлений. Однако существенных сдвигов не произошло, традиционное недоверие крестьянства к властным структурам углубилось, определилось понимание крестьянского политического представительства. Несмотря на все усилия власти, сельский мир не был окончательно расколот, элементы отношений, сформированных в общине, традиционные ин-
30
ституты продолжали действовать»30.
С. Н. Ходин приходит к выводу, что и на фоне масштабных изменений, состоявшихся на белорусских землях с лета 1914 г. и ознаменовавшихся укреплением на отошедших советской стороне после Рижского мира 1921 г. территориях структур новой власти, сохранялись существенные отличия местного крестьянского социума от соседних территорий. Историк отмечает, что для постреволюционной белорусской деревни «богатство альтернатив ее развития проявлялось более ярко, чем в других регионах СССР. Здесь с большим успехом прошла столыпинская аграрная реформа, существенные отличия имел институт крестьянской общины, развивались преимущественно те направления, которые весьма непросто и без должного результата могли быть обобществлены сразу: животноводство, картофелеводство, льноводство, садово-огородное хозяйство»31.
Исследователь особо подчеркивает, что «белорусская деревня в 1920-е гг. характеризовалась наименьшим удельным весом беднейшего крестьянства (в сравнении с РСФСР и УССР) и в то же время чрезвычайно острой проблемой малоземелья. Природно-географические условия усложняли механизированную обработку почвы, наличие большого количества хуторов и мелких поселков создавало предпосылки для определения отличных темпов и форм модернизации белорусской деревни»32. Но центральное политическое руководство с началом в 1929 г. сплошной коллективизации на эти отличия внимания не обратило, несмотря на робкие попытки властей БССР объяснить, что в условиях, когда основным направлением развития сельского хозяйства в республике стало животноводство, дело коллективизации усложнилось. Весьма символична выявленная С. Н. Ходиным на архивном материале цифра — на 1 октября 1929 г. на всю БССР приходилось всего 198 тракторов, а из запланированных к весеннему севу 1930 г. 196 новых машин фактически поступило только 23 трактора33. Учитывая тот известный факт, что и наличная сельхозтехника часто ломалась, кампанию по коллективизации в белорусской деревне можно емко оценить популярным в сталинскую эпоху словом «вредительство».
В итоге, по верному замечанию историка, в БССР «на рубеже 1920-30-х гг. был задействован тот же механизм модернизации, что и в 1917-1920-х гг.: механизм классовой борьбы. Партийный аппарат (как когда-то на фронтах войны) был подготовлен исполнять задачи без оглядки на потери в максимальных формах и сроках. Часть партийцев рассматривала коллективизацию вообще как очередной этап новой крестьянской революции и заявляла крестьянам: "...пришло время вас резать, и если вы не вступите в колхоз, то вас всех перережем.. ,"»34. До резни, как известно, дело не дошло, но особенности модернизационных издержек в форме классовой борьбы в условиях коллективизации в советской Беларуси имели весьма жесткие формы: «В число кулаков попали не только середняки, но и значительная часть беднейшего крестьянства, которая держала для удобрения по
35
две коровы и какую-то мелкую живность»35.
С. Н. Ходин не склонен смешивать процессы массовой коллективизации и перемены в этнокультурном развитии БССР. На основании данных переписей 1937 и 1939 гг. исследователь ставит под сомнение «стереотипы, которые сложились в постперестроечные годы об очередном этапе русификации в Беларуси в начале 1930-х гг.»36. Переписные листы включали в себя именно тот родной язык, который опрашиваемый считал родным, и увеличение по сравнению с переписью 1926 г. числа лиц, которые считали родным белорусский и польский языки, является фактом, требующим внимания исследователей. Стоит заметить, что в отношении поляков как лиц, пользующихся в быту польским языком, данные переписи 1926 г. были искусственно занижены (поляков в БССР тогда насчитали всего 1,96% населения или 97 498 человек, но среди белорусов, составлявших 89,3% от всего населения в «4 983 340 душ», белорусским языком пользовались 80,3%, среди остальных языков переписанных белорусов преобладал как раз польский37). Увеличение же числа носителей белорусского языка стоит уверенно связывать с процессами советской белорусизации, которые на низовом уровне, в том числе в сфере школьного обучения и советской пропаганды, в 1930-е гг. не сворачивались, несмотря на судебные процессы над «нацдемовской» интеллигенцией.
С. Н. Ходин приходит к выводу о том, что в межвоенной БССР протекали процессы своего рода отложенной модернизации. Автор осторожно замечает, что «1920-30-е гг. не были для Беларуси периодом индустриализации в классическом понимании этого термина — как развитие прежде всего тяжелой промышленности. В таком контексте модернизация проходила во второй половине 1940-х — 1950-
е гг.» 38. Добавим, что это была вполне осознанная и подкрепленная официальными, но строго секретными документами политика высшего руководства СССР: в приграничной с Польшей межвоенной БССР строго воспрещалось планировать сколько-нибудь значимые индустриальные объекты; ситуация изменилась только после территориальных изменений 1939-1945 гг. При этом, как и до 1914 г., с наступлением советской эпохи «роль традиции для белорусского селянина была исключительной». Более того, при всей масштабности и непредсказуемости большевистских аграрных экспериментов нужно учитывать и то, что «традиционное общество белорусской деревни не ощутило в полной мере кардинальную трансформацию, через которую прошла Западная Европа (включая полное разрушение отношений в общине)»39.
Важны и расходящиеся с традиционными представлениями советской историографии взгляды С. Н. Ходина на переход белорусской деревни к нэпу. По мнению историка, такой переход происходил «в трудных экономических условиях. Война обессилила народное хозяйство Беларуси. Посевные площади сократились более чем на 30%, а количество скота — наполовину»40. Не менее значим был и отток крестьянского населения из традиционных мест жительства, начавшийся в 1915 г. с масштабной эвакуацией гражданского населения во время Первой мировой войны. Историк справедливо замечает, что при том, что число православных и католиков среди крестьян-беженцев было примерно одинаковым, в 1921 г. после Рижского мира не все за-паднобелорусские крестьяне вернулись на территорию Польши, часть из них осела в центральной и восточной Беларуси41.
В этих условиях, как метко замечает С. Н. Ходин, местные большевики позволили себе, невзирая на решения Х съезда РКП(б) в марте 1921 г., более чем на год продлить в БССР провальную политику «военного коммунизма». Ее активным проводником был пламенный революционер, нарком земледелия республики в 1920-1924 гг., по происхождению польский шляхтич с Волыни, Адам Семенович Сла-винский (1885-1937). Даже в октябре 1921 г., когда центральная советская печать вовсю трубила об успехах нэпа, белорусский нарком-зем с трибуны Х конференции КП(б)Б особо отмечал: «Крестьянину необходимо дать отпор, ибо он чувствует только силу, а направление его желания лишь одно — обогащение». Славинский тогда же резко выступил против предоставления крестьянину свободы форм землепользования и, призвав по-прежнему опираться на коммуны и сельхозартели, открыто заклеймил ленинское понимание нэпа:
«Вы называете это новой экономической политикой, это анархия, а
42
анархию нужно прекратить»42.
При всем своеобразии политики властей до укрупнения БССР в 1924 г. С. Н. Ходин отмечает и позитивные моменты в жизни налаживающего свое хозяйство белорусского крестьянства. Согласно приводимым автором архивным данным, с декабря 1920 г. «в результате наделения землей бедняков и малоземельных середняков крестьянское землепользование в БССР до конца 1922 г. увеличилось на 469 442 десятины и достигло 2630,1 десятины. Обеспеченность землей крестьянского хозяйства в республике выросло с 9,5 до 11,2 десятины». С 1923 до 1926 г. численность коров увеличилась с 911 743 до 1 126 273 голов, значительно превысив показатели военного 1916 г.43
Фактически, «правильную» политику по отношению к белорусскому крестьянству большевики начали проводить лишь с 1924 г. (что характерно — одновременно с началом активной фазы советской белорусизации в сфере образования и культуры44), когда наркомат земледелия возглавил 28-летний Дмитрий Филимонович Прищепов (1896-1940). С. Н. Ходин подчеркивает, что путевку в высший эшелон республиканской советской политики этому крестьянскому сыну, закончившему земскую школу в Черее и сдавшему экзамен на звание народного учителя, дала Первая мировая война. После окончания ускоренного курса Виленского военного училища прапорщик Прищепов попадает на фронт и в 1917 г. становится сначала командиром роты, а затем выбирается солдатами командиром полка, сохранив эту должность и в Красной армии. Структуры наркомата земледелия в Минске хорошо знавший крестьянский труд совпартфункционер возглавлял до осени 1929 г., после чего был обвинен в принадлежности к националистической контрреволюции и репрессирован. Автор монографии доказывает, что для советской власти ни в «прищеповщине», ни даже в призыве наркома ориентироваться в плане развития сельского хозяйства на Данию не было ничего опасного. Наоборот, идеи и активная деятельность Прищепова были куда позитивнее для аграрного сектора БССР, чем непродуманные реалии массовой коллективизации, охватившей в 1939 г., накануне присоединения Западной Беларуси, 90% крестьянских хозяйств республики45.
Таким образом, недавние исследования белорусских специалистов дают возможность более объемно и выверенно представить сложнейшие процессы, протекавшие на белорусских землях в позд-неимперскую и раннесоветскую эпоху, позволяют скорректировать старые и новые исторические стереотипы и наметить перспективы
новых обобщающих работ, способных рельефно отобразить как социально-экономические, так и этнополитические факторы складывания белорусской идентичности в эпоху войн и революционных преобразований первых десятилетий ХХ столетия.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Первый Всебелорусский съезд открыл путь к национальной государственности. https://www.sb.by/articles/kak-eto-bylo-siezd.html (дата обращения 08.12.2017); 1918-ы год для нашай дзяржаунасщ: набыты i страты // http://zviazda.by/be/news/20180117/1516167450-1918-y-god-dlya-Ье1агшьпаЬу1кы^1га!у (дата обращения 17.01.2018).
2 На шляху станаулення беларускай нацьй: гiстарыяграфiчныя здабытк i праблемы / В. В. Яноуская i шш. Мшск, 2011; Псторыя беларускай дзяржаунасщ у канцы XVIII — пачатку XXI ст. Кн. 1-2 / А. А. Каваленя (1 шш.). Мiнск, 2011-2012; Польша — Беларусь (19211953): сб. документов и материалов / Сост. А. Н. Вабищевич [и др.]. Минск, 2012; Рижский мир в судьбе белорусского народа. 1921-1953 гг. Кн. 1-2 / Редкол.: А. А. Коваленя [и др.]. Минск, 2014; Маркава А. Шлях да савецкай нацын. Палиыка беларуазацын (1924-1929). Мшск, 2016; Бароуская В. М. Беларускае пытанне на савецка-польских перагаво-рах 1918-1921 гг. Мшск, 2017; Беларусь в геополитических процессах ХХ — начала ХХ! в.: сб. научных статей / Редкол.: А. А. Коваленя (гл. ред.). Минск, 2017; Дмитриева О. П. Национальные общности на территории Беларуси в годы Первой мировой войны (1914-1918 гг.). Минск, 2017; Смольянинов М. М. Беларусь в Первой мировой войне 1914-1918 гг. М., 2017 и мн. др.
3 Каханоуск А. Г. Сацыяльная трансфармацыя беларускага гра-мадства (1861-1914 гг.). Мшск, 2013. С. 6.
4 Там же. С. 3.
5 Там же. С. 23-24.
6 Там же. С. 20.
7 Там же. С. 37; Миронов Б. Н. Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII — начало ХХ века. М., 2012. С. 540.
8 Каханоуск А. Г. Сацыяльная трансфармацыя... С. 37; Миронов Б. Н. Социальная история. Т. 2. СПб., 1999. С. 304.
9 Каханоуск А. Г. Сацыяльная трансфармацыя. С. 39.
10 Там же. С. 41; Марзалюк I. А. Людзi дауняй Беларуси Этна-канфесшныя i сацыякультурныя стэрэатыпы (X-XVII стст.). Магшёу, 2003,
С. 242-243, 249; На шляху станаулення беларускай нацьи: riстарыяграфiчныя здабытк1 1 праблемы. Мiнск, 2011. С. 139-140.
11 Каханоуск А. Г. Сацыяльная трансфармацыя... С. 53.
12 Там же. С. 183, 224.
13 Агурский С. Х. Очерки по истории революционного движения в Белоруссии (1863-1917). Минск, 1928. С. 113; Церашковiч П. Параза щ поспех? БНР у параунанш з iншымi нацыянальнымi праектамi Усходняй Еуропы // https://nn.by/?c=ar&i=204414 (дата обращения: 10.02.2018).
14 Каханоусш А. Г. Сацыяльная трансфармацыя. С. 55, 61.
15 Там же. С. 54-55; Бородкин Л. И., Ковальченко И. Д. Промышленная типология губерний Европейской России на рубеже XIX-ХХ вв. (Опыт многомерного количественного анализа по данным промышленной переписи 1900 г.) // Математические методы в социально-экономических и археологических исследованиях. М., 1981. С. 107.
16 Каханоуск А. Г. Сацыяльная трансфармацыя. С. 60, 63.
17 Асвета i педагапчная думка у Беларусь Са старажытных часоу да 1917 г. Мшск, 1985. С. 438-439.
18 Каханоуск А. Г. Сацыяльная трансфармацыя. С. 71-72.
19 Там же. С. 77-78.
20 Там же. С. 173.
21 Там же. С. 93-94; http://www.belstat.gov.by/ofitsialnaya-statistika/ solialnaya-sfera/demografiya_2/g/chislennost-i-estestvennyi-prirost-naseleniya (дата обращения 25.02.2018).
22 Каханоуск А. Г. Сацыяльная трансфармацыя. С. 132.
23 Там же. С. 194, 252.
24 Беккер С. Миф о русском дворянстве. Дворянство и привилегии последнего периода императорской России. М., 2004. С. 293-294.
25 Каханоуск А. Г. Сацыяльная трансфармацыя. С. 195.
26 Там же. С. 262.
27 Терешкович П. В. Этническая история Беларуси XIX — начала XX в.: В контексте Центрально-Восточной Европы. Минск, 2004. С. 198.
28 Ходзт С. М. Беларуская вёска у м1жваенны час: шлях1 1 формы савецкай мадэршзацып (1921-1939). Мшск, 2014. С. 4.
29 Там же. С. 3.
30 Там же. С. 227.
31 Там же. С. 3.
32 Там же. С. 223.
33 Там же. С. 115.
34 Там же. С. 114.
35 Там же. С. 3.
36 Там же. С. 49.
37 Борисёнок Ю. А. На крутых поворотах белорусской истории: общество и государство между Польшей и Россией в первой половине ХХ века. М., 2013. С. 144.
38 Ходзт С. М. Беларуская вёска. С. 152.
39 Там же. С. 68.
40 Там же. С. 76.
41 Там же. С. 165.
42 Там же. С. 78, 121.
43 Там же. С. 84, 135.
44 БорисёнокЮ. А. На крутых поворотах. С. 146-154.
45 Ходзш С. М. Беларуская вёска... С. 103, 119-125.
Y. A. Borisenok The influence of wars and military conflicts of the 1914-1921 on the formation of identity in Belarusian lands: The historiography approach of the 2010s.
The article is devoted to the significant changes in the Belarusian (first and foremost) historiography regarding the evaluation of military conflicts of the 1914-1921 and their impact on the identity of the people who lived in what is today Belarus. Historians disclaim the concepts of the Soviet era, which focused on the impoverishment and illiteracy of Belrusians supposedly making them a fertile ground for the processes of revolutionary reorganization. Researchers note that the realities of the social transformation of the Belarusian society were much more difficult, the preservation of traditional forms of social organization was combined with large-scale changes caused by the First World War, the Civil and Soviet-Polish wars. Keywords: Belarusian lands, military conflicts of the 20th century, identity, modernization processes, modern historiography.
