ВЛИЯНИЕ СТРУКТУРАЛИЗМА НА ПОНИМАНИЕ ЛОГИКИ Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Кварталова Н. Л.

ВЛИЯНИЕ СТРУКТУРАЛИЗМА НА ПОНИМАНИЕ ЛОГИКИ

Предполагает ли язык логическое структурирование и можно ли говорить о логике языка? И если можно, то будет ли эта логика той самой логикой, о которой говорили от Аристотеля до Лукасевича, от Милля до Приста? Из чего складывается понятие «логика» для современного ученого? Где заканчивается прото-логика и начинается логика? И, наконец, существует ли различие в мышлении людей в зависимости от языка или же есть некоторые универсальные приемы мышления, воплощаемые в любом языке? И могут ли эти приемы быть протологикой? Эти вопросы являются предметом дискуссий в различных областях знания, здесь же я хочу рассмотреть некоторые проблемы через призму науки логики и на примере двух цивилизаций, китайской и европейской.

Вначале рассмотрим определения логики, ее место в системе гуманитарного знания, основные свойства и функции, а затем попробуем найти то общее в языках, что позволяет людям, не владеющим логическим аппаратом, рассуждать и приходить к правильным выводам. То, что лежит в основании мышления и выражается в языке. Эту структуру в современной науке формально описал В. И. Шалак в своей диссертации «Протологика: новый взгляд на природу логического», обозначив ее как протологику по совокупности свойств. Любопытно,

что А. И. Кобзев при описании китайской мысли также использовал термин «протологика», но не в формальном его значении, а чтобы сделать акцент на отсутствии формальной системы в рассуждениях китайских мыслителей. То есть необходимость такого термина для описания некоторых схем мышления стала очевидна при изучении различных областей науки. Основная задача протологики — описывать неформализованные структуры рассуждений, которые являются базовыми для языка и позволяют переходить от одних заключений к другим.

Попробуем показать, что протологика — необходимый этап формирования рассуждения.

С античности и до XX в. в Европе господствовала логика Аристотеля. Это, во-первых, четко прописанные законы — непротиворечия, исключенного третьего, тождества, и, в неформальном виде, достаточного основания. Во-вторых, это ограничение класса суждений, из которых можно делать вывод, по форме (конструкцией вида субъект-предикат). То есть логика, претендовавшая на статус органона науки, не могла дать нового знания науке в силу своего формального построения, и не могла описать научную теорию, поскольку научная теория не бывает полной и непротиворечивой, а только такая теория может быть формализована с помощью классической логики. В XX в. на смену силлогистике приходит бесконечное множество логических систем, в каждой из которых либо отвергаются один или несколько логических законов, либо вводятся новые значения, отличные от дихотомии истина—ложь, либо и то и другое одновременно. Но по-прежнему найти идеальную систему не удается, хотя количество формальных систем с различными свойствами растет с каждым днем. Некоторые из этих систем вполне функциональны и используются для решения различных конкретных задач в области компьютерных технологий, но ни одна из них не является универсальной, позволяющей описывать законы нашего мышления. Тогда начинается следующий этап — поиск минимальной логики, системы, которая обладала бы минимальным набором требований, аксиом, но при этом являлась бы логикой. Такая система могла бы четко обозначить основания логики и построить иерархию производных логических систем, а также понять законы построения произвольной логической системы.

В современной логике не всегда можно предсказать, какими именно свойствами будет обладать та или иная новая система, поскольку не всегда

свойства систем связаны напрямую с набором аксиом и правил вывода. В не классической логике оказывается возможным построить минимальные системы для различных классов логик (модальных, временных). Но обилие формальныхсистемнеприближаеткответунавопрос:чтожетакое логика? Зато очевидно, что логика — это уже не просто«нормативная наука о формах и приемах интеллектуальной познавательной деятельности, осуществляемой с помощью языка»1.

Теперь, когда статичность логики как науки рухнула под лавиной новых логических систем, нужно искать новые основания, объединяющие логику в нечто целое, а не расщепляющие ее на бесконечное число составляющих. Поиск минимальной логики — один из способов это сделать. Но появились и другие взгляды на логику. Основной вопрос в логике начала нового тысячелетия: «Что такое логика?».

В одноименной статье Ж.-И. Безью2 напоминает, что «логика» — производное от слова «Логос», и одной из функций логики является искусство рассуждать. Силлогистика явилась лишь одной гранью рассуждения, но, будучи формализованной, затормозила развитие логики на 2 тысячелетия. «Но логика не сводится к одним лишь выражениям языка. Она предполагает существование правил рассуждений — рационально обоснованных переходов от одних выражений языка к другим. Каким может быть обоснование таких правил в языке как знаковой системе?»3

Первая функция логики — это не способ связи событий, а способ бытия языка. Наука о семантических связях внутри языка тоже носит название «логика». Отсюда следует, что, с одной стороны, в любом языке должна присутствовать логика, а с другой — что эти логики внутри языков могут различаться. Поскольку языки являются результатом деятельности людей, они существуют вне природной сферы, но оказываются привязанными к реальности. На уровне предметном это осуществляется в связке «предмет — название предмета». На уровне высказываний язык к реальности привязывает корреспондентская концепция истинности. Это есть логико-семантическая составляющая языка. Логика внутри языка репрезентируется в реальность только посредством этой связи. Есть ряд способов оторвать язык от реальности. Самый простой — изменить концепцию истинности, как это делали, например, конструктивисты, опираясь на положение: «Истина — это то, что доказано». Такой подход позволяет рассматривать абстрактные

конструкции и получать абстрактные выводы в языке. Не случайно любая современная логическая система имеет два уровня — семантический и синтаксический, так как синтаксис позволяет строить теории как конструктор, а самым сложным оказывается найти для новой теории адекватную интерпретацию, иначе теория будет существовать только в языке. Такая практика развилась только в начале XX в. Тогда же А. Тарский сформулировал концепцию истинности, которая в настоящее время считается классической: «Истина есть соответствие действительности». Интересно, что до него в явном виде применительно к языку эта концепция не звучала. Хотя в аристотелевской силлогистике изначально нельзя было использовать понятия с пустыми денотатами, поскольку предикат «быть» в древнегреческом языке означал «существовать». То есть аристотелевская силлогистика позволяла рассуждать только о существующих объектах. Однако и существовать можно по-разному: существующее в воображении тоже имеет некий статус существования, отличный от «быть в мире». В дальнейшем было много споров о понимании существования.

Йохан ван Бентам4 предлагает включить в предмет логики не только умение делать выводы из имеющейся информации, но и сам процесс получения информации (наблюдение, умение задавать вопросы). Таким образом, логика расширит свой предмет, и вместо изучения структур языка перейдет к оперированию любыми источниками информации. Но при таком подходе необходимо будет переопределить предмет логики, что, может быть, и будет сделано в будущем, но не является задачей данной работы. Мы же не выйдем за пределы уже привычного пространства языка в поисках структуры языка, претендующей на статус протологики. Слово «структура» приводит нас к направлению, занимающемуся исследованием различных структур — структурализму.

Структурализм стал чрезвычайно популярен как метод исследования языка в XX в. Нас структурализм интересует как попытка описания внутренней структуры объекта, в нашем случае языка. И при поиске структуры нам не будет важно, какой вид имеет язык, т. е. иероглифическое представление китайского языка не сможет служить помехой при его изучении.

В отношении языка структурализм выражается в том, что любой язык имеет структуру, в которой слова находятся в некоторых отно-

шениях друг к другу, образуют суждения, которые могут складываться в рассуждения. Вероятно, под влиянием структурализма появляется новое понятие в логике — протологика. С точки зрения структурализма, это и есть описание структуры языка, где ключевой категорией является рассуждение и описываются отношения. Следовательно, рождается идея найти такую систему в языке, которая, ещё не будучи формализованной, описывала бы основные приемы рассуждения. Такую структуру В. И. Шалак и описал как протологику: «Отличительной чертой прото-логики является то, что ее язык изначально не фиксирован, и логический субъект способен расширять его посредством операции определения»5.

При данном понимании протологики последняя становится неотъемлемой частью языка, его структурой. И, следовательно, может описывать основные принципы мышления в языке и генерировать новые знания посредством операции протологического следования. С учетом такой установки и не претендуя на окончательное и бесповоротное решение проблемы существования логики в Древнем Китае, хочется все же сформулировать некоторые весьма очевидные выводы, следующие из изменившейся научной логической парадигмы.

Вполне очевидно, что протологика как структура языка представлена в любом развитом языке, где можно вычленить простые термы и в котором можно определить понятие протологического следования. Китайский язык, несомненно, к таким языкам относится. Также можно утверждать, что как таковой науки логики в Древнем Китае не было, поскольку о логике можно говорить, только если в явном виде сформулированы основные логические постулаты и определены правила вывода и отношение следования. И хотя древнекитайские ученые много рассуждали о логических проблемах, и многие логические вопросы были ими изучены весьма глубоко, например, теория именования, концепция истинности как соответствия реальности, изложенная в «Мо-цзы». Но собственно логический аппарат в древнем Китае сформулирован не был. И, наконец, в свете современных идей о пересмотре предмета и метода логики и расширения границ логики, в свете начавшейся борьбы с формализмом и отхода от уподобления логических теорий математическим по своей строгости, мы в ближайшее время можем получить совершенно новую науку логику и, может быть, тогда методологические и онтологи-

ческие исследования древнекитайских мудрецов станут частью этой обновленной логики.

1 Бочаров В. А., Маркин В. И. Основы логики. Учебник. М., 1998.

2 Beziau J.-Y. What is a logic? Towardsaxiomaticemptiness // Логические исследования. Вып. 16. М.-СПб., 2010. С. 272-279.

3 Шалак В. И. Два подхода к построению логики // Логические исследования. Вып. 17. М.-СПб., 2011. С. 269-280.

4 Ben them J. van. "Whereislogicgoing, andshouldit? Topoi, September 2006.

V. 25. Issue 1-2. P. 117-122.

5 Шалак В. И. Указ. соч.

Гуаньси в бизнесе

В китайской деловой среде исторически сложилось недоверие к законам, юридическим обязательствам и формальной документации. Особенно ярко это проявлялось в эпоху Мао Цзэдуна, когда повсеместно насаждалась система производственных единиц даньвэй, что привело к созданию тесных социальных связей между ними. Гуаньси использовались в качестве метода работы, который позволял обойти тяжеловесную государственную бюрократию, распространенную в стране: предоставили альтернативный доступ к рабочим местам, жилью, медицинским услугам и другим возможностям. Противоположность официальной структуре, основанная на гуаньси, существует и сегодня: многие бизнес-процессы построены на лояльности и неформальных взаимоотношениях сотрудников, а не на законах и правилах2.

1. Известно, что при заключении сделки в Китае ее гарантией является не столько контракт, как на Западе, сколько устная договоренность и взаимное доверие. Считается, что на письменный договор следует полагаться, если в отношениях с деловым партнером присутствуют подозрительность и страх. Однако когда людей связывают гуаньси, этим чувствам не должно быть места и сам контракт становится простой формальностью. Разумеется, китайские бизнесмены ведут деятельность, заключая договоры, но воспринимают их не как основополагающий документ (например, на который ссылаются при возникновении проблем), а скорее как набор рекомендаций, план, который может претерпевать изменения в процессе реализации.

2. Ведение отчетности и процесс принятия управленческих решений тоже часто остаются неформальными: в компании, где все служащие связаны друг с другом личными взаимоотношениями, нет необходимости в написании длинных докладов, а возникающие деловые вопросы могут решаться и в нерабочее время.

3. Не придается большого значения и формальному резюме при найме на работу. Для работодателя гораздо важнее личные рекомендации надежных людей относительно потенциального сотрудника. В тоже время, на проверку его репутации понадобится немного времени — достаточно опросить знакомых.

4. Лояльность и взаимность играют большую роль и в финансовых вопросах. Большинство китайских компаний предпочитают не надеяться на внешних кредиторов, обращаясь за финансовой по-

мощью друг к другу. Межкорпоративное финансирование может принимать две формы. Первая подразумевает краткосрочное заимствование, а вторая — долгосрочную финансовую поддержку или инвестирование, когда размещая акции друг у друга, предприниматели формально заверяют свою дружбу.

5. Китайские бизнесмены предпочитают опираться на гуаньси при взаимодействии с представителями администрации. Так, в крупных компаниях часто есть специальный сотрудник, который в прошлом работал в государственном учреждении и сохранил тесные контакты с представителями власти. В компании такие люди занимаются так называемыми «внешними гуаньси» — своего рода РЯ-деятельностью, направленной на конкретных чиновников. Работа таких специалистов считается очень значимой для процветания фирмы.

В целом, гуаньси помогают обходить препоны бюрократического аппарата, значительно сокращать время на принятие управленческих решений и минимизировать риски. Поэтому, даже имея возможность действовать официальным путем, китайские бизнесмены все равно предпочитают гуаньси, «заходя через заднюю дверь» цзо хоу мэнь)3.

Но этот же феномен сопряжен и разнообразными негативными проявлениями. Например, в компаниях часто нет четкого определения должностных обязанностей каждого сотрудника, из-за чего возникает неправильное понимание того, что он обязан сделать и чего от него ожидают. При устройстве на работу приоритетным может быть не профессионализм работника, а его добрые отношения с работодателем. В Китае часто встречаются фирмы, все сотрудники которых являются выходцами из одной провинции, уезда, деревни или даже клана. Бывает, что стоит смениться владельцу компании, как он тотчас увольняет всех прежних служащих и приглашает «своих» людей, даже если они и не обладают необходимыми профессиональными навыками. Поэтому очевидно, что связи могут сильно осложнять бизнес.

В своей крайней реализации гуаньси скатывается во взятки и коррупцию, которые также метафорически определяют как гуаньсисюэ 4. Этот термин несет отрицательный и ироничный оттенок: «искусство использования гуаньси для личной выгоды». К сожалению, популярность концепции гуаньси на Западе, ее многозначность и отсутствие прямого перевода породили неверное понимание и трак-

товку: сегодня гуаиьси зачастую переводятся как «связи», а по смыслу приравниваются к гуаньсисюэ, в значении которого подразумевается злоупотребление а не нормальное функционирование гуаньси.

Понятие гуаньси

Следует ли переводить слово гуаньси на русский язык или использовать его аналог в какой-нибудь другой деловой культуре? Зачастую гуаньси переводятся на английский язык как «connections», «relationships» и на русский как «связи», «отношения». Однако ни один из вариантов перевода не отражает полного содержания концепции гуаньси, затрагивая лишь отдельные аспекты его значения. Действительно, гуаньси состоят из связей, но очень специфичных, строящихся не только на личной привязанности, но и на обоюдных обязательствах. Что касается аналогов гуаньси, можно сказать, что все бизнес-культуры в какой-то степени зависят от неформальных отношений, поэтому во многих странах есть системы, подобные гуаньси: в Японии — ва, в Корее — инхва, в США — клуб, в России — блат. Но ничто из этого не является полным аналогом гуаньси, так как не подразумевает идеи взаимных обязательств. Таким образом, поскольку подобрать ни русский вариант перевода, отражающий всю полноту понятия, ни какой-либо аналог не представляется возможным, предпочтительнее использовать китайское слово, записанное русской транскрипцией.

Компоненты гуаньси

Гуаньси базируются на личной симпатии — ганьцин и мо-

ральных обязательствах — жэньцин ^'fjf5. Понятие ганьцин (букв, «отклик», «реакция», «отзыв») используют для характеристики гуаньси, это степень глубины чувств, т.е. ганьцин показывает, какой «отклик» люди вызывают друг у друга. Ключевая концепция для понимания гуаньси — жэньцин (букв, «человеческие чувства»), в контексте гуаньси реализуется значение «одолжения» и «подарка», «подношения», «одаривания». Термин указывает на то, что гуаньси поддерживаются благодаря одолжениям, которые вызывают в людях взаимное чувство долга. При этом не существует временных рамок по возврату одолжений — бывает, что неоплаченные моральные обя-

зательства передаются по наследству, и сын обязан оказать услугу кому-то, кто в свое время помог его отцу6.

Никто не может позволить себе бесконечно пользоваться помощью друзей, ничего не давая взамен. Помощь обязательно подразумевает ответную благодарность — хуэйбао (РЗАх)- Но если услуги будут равноценны, т.е. обязательства жэньцин будут оплачены, гуаньси исчезнут. Поэтому в Китае обмен одолжениями ни в коем случае не может быть равным. Пока существует дисбаланс, люди остаются в положении взаимозависимости. Кроме того, если некто обращается к знакомому за помощью, он понимает, что в случае необходимости будет обязан помочь в ответ, даже если это будет идти вразрез с собственными интересами. Такое положение вещей сковывает западного человека, вызывая отрицательные эмоции, тогда как для китайского общества именно такие отношения являются нормой.

Отличительная особенность гуаньси — забота и потенциальная готовность помочь не только своим друзьям, но и любым друзьям друзей. Пусть два человека никогда не виделись, но у них есть общие знакомые, и все они — узелки единой сети, поэтому помочь другу друга вполне естественно.

Не знакомые с заграничной жизнью китайцы считают, что если дружба во многих западных странах существует только между людьми, которые хорошо знают друг друга и ни в коем случае не распространяется на их друзей, знакомых и родственников, то это совсем не та дружба. В их глазах она ничего не стоит, потому что она даже не способна организовать помощь для третьего или четвертого лица. И наоборот, если европейцу приходится просить хорошего друга о помощи для третьего лица, он чувствует себя неуютно.

Типология гуаньси

Поскольку гуаньси — особого рода связи между членами общества, понятно, что они различаются в зависимости от степени близости людей. Поэтому выделяют три уровня гуаньси 1.

0. Ступень, предшествующая установлению гуаньси — состояние «незнакомцев» шэнжэнь). Когда люди впервые встречаются,

у них нет никакой информации друг о друге, и считается, что нет и оснований доверять друг другу. К тому же, у незнакомцев пока нет друг перед другом обязательств жэньцин. Поскольку основа гуаньси — до-

верие и взаимные обязательства — не связывают незнакомцев, следовательно, шэнжэнь можно назвать нулевым уровнем гуаньси.

1. Познакомившись, люди становятся «знакомыми» шужэнь). Это низший уровень гуаньси. Данная группа имеет множество пластов, ведь к ней относятся как едва знающие друг друга люди, так и люди, некогда принадлежавшие или принадлежащие к одной общности — земляки, бывшие одноклассники, члены одного клуба и т. п.

2. Второй уровень гуаньси — «друзья» пэнъю). Поскольку это понятие очень широкое, оно также имеет разновидности и разнообразные классификации.

2.1. Друзьями считаются люди, которые регулярно видятся и общаются по необходимости, например, одноклассники (ЩЩ тунчуан, букв, «у одного окна»),

2.2. Другой вид дружбы — «отношения между поколениями» ("ЁЗй шицзяо) — может связывать семьи или людей, у которых дружили представители старшего поколения. Например, родители дружили долгие годы, и эти отношения «перешли» к детям. Даже если родителей уже нет в живых, детей связывает шицзяо и подобная связь считается чрезвычайно крепкой.

2.3. «Братские отношения» (ЯШхИХ. сюнди чжи цзяо) характеризуют не дружбу братьев, а дружбу, как у братьев. Между такими друзьями существует крайне высокая степень доверия. Сюнди чжи цзяо может характеризовать также отношения между близкими подругами; аналогичного понятия «сестринские отношения» X. цземэй чжи цзяо) не существует.

2.4. Самые близкие отношения — «дружба в жизни и в смерти» (^^¿.Зй шэнсы чжи цзяо). Они означают, что друзья готовы отдать жизнь друг для друга. Часто это относится к людям, познакомившимся на войне, перенесшим вместе какое-то горе и т.п., т.е. к тем, кого объединяет совместное прошлое и непростой опыт. Как правило, семьи таких друзей потом на всю жизнь связаны шицзяо.

3. Высший уровень гуаньси — «члены семьи» (ШХ цзяжэнь). Для китайцев семья — это самая базовая общность и они воспринимают себя прежде всего в контексте семьи. Степень близости и здесь различается от наименьшей для супругов до максимальной для отношений детей и родителей.

Традиционные истоки гуаньси

За всеми уровнями иерархии гуаньси стоит одно из базовых для китайской культуры понятий — род Ш лэй. В исходном значение лэй встречается у Сюнь-цзы: «Предок — это основа рода» (ífcífiíla. ЙЙ.Ф'Й). Более широкое понимание рода представлено у Мо-цзы: «Если есть что-то общее — род общий» (^РАШ , til).

Уровни отношений гуаньси расположены по нарастающей: от слабейшего вида связи до самых тесных уз — кровных. Этот высший уровень — «члены семьи» — соответствует исходному пониманию «рода». Два других уровня охватываются широким значением лэй — наличием чего-то общего. Например, в каждой разновидности дружбы очевидно наличие какого-то объединяющего людей фактора: совместной учебы (тунчуан), дружбы родителей (шицзяо). В низшем уровне гуаньси — «знакомые» — также присутствует общие основания, например, соотечественники |н||Й тунбао объединены Родиной, букв, «общей утробой».

Таким образом, концепция гуаньси, являющаяся ключевой для деловой культуры современного Китая, имеет глубокие традиционные корни, и влияние древней философии можно проследить в современной экономической жизни страны. Более точная оценка этого влияния требует дальнейшего изучения, исследования роли гуаньси в китайских компаниях и грамотного анализа с точки зрения государственной экономики.

1 Гестелапд Р. Кросс-культурное поведение в бизнесе. Днепропетровск, 2003.

2 Мит-Джер Чеп. Китайский бизнес изнутри. М., 2009.

3 МасловА. А. Наблюдая за китайцами. М., 2010.

4 Luo Yadong Guanxi and Business. Singapore, 2000.

5 Мит-Джер Чеп. Указ. соч.

6 Chan Ricky Y. К., Cheng Louis Т. W., Szeto Ricky W. F. The Dynamics of Guanxi and Ethics for Chinese Executives // Journal of Business Ethics. 2002. Part 3. Vol. 41. Issue 4. P. 327-336.

1 ChaoC. Chen, Ya-Ru Chen, ¡Catherine Xin. Guanxi Practices and Trust in Management: a Procedural Justice Perspective // Organizational Science. 2004. \fol. 15. Issue 2. P. 200-209.

Ручин В. А.

РУССКАЯ И КИТАЙСКАЯ ФИЛОСОФИИ ОБРАЗОВАНИЯ: СХОДСТВО И РАЗЛИЧИЕ

Для понимания истоков и специфики эволюции образования в различных культурах необходима концептуализация методологических различий философий образования. Данная концептуализация, на наш взгляд, возможна через посредство сравнительного анализа универсального и национального компонентов в образовательном пространстве по основаниям, неизменным для любой образовательной практики, а именно: по идеальным представлениям о человеке образованном; по идеальным условиям образования; по основополагающему принципу образования в его идеальном измерении.

Цивилизацию, присущую ей культуру и образование целесообразно рассматривать как категории, генетически взаимообусловленные процессом «антропо-и-социогенеза». Необходимо учитывать и то, что культура несет в себе многозначный понятийный смысл, трактуется как на основе метафизики, идеализма, так и с материалистических позиций. В китайской традиции термины «цивилизация» (вэньмин) и «культура» (■вэньхуа) рассматриваются взаимосвязанно и дословно означают: цивилизация — «культурное просветление», «культурное просвещение», а культура — «культурное развитие», «культуризация». «Иначе говоря, китайская цивилизация есть этап развития китайской культуры вэнъ в степени разумного "просветления" мин и исторической "модернизации" хуа»1. Здесь особо следует подчеркнуть, что истоком китайской культуры является Дао, а истоком русской православной культуры — Слово.

Обе категории представляют значимые для национальных архетипов ценности.

«Ценность — это основная характеристика слагаемых культуры. А само культурное наследие в целом — воплощение разумного человека, восхождение его практической деятельности от простых форм к более сложным, показатель овладения им мира, когда особую роль играет духовный аспект: знания и наука, образование и искусство и т.д.»2. Однако при всем многообразии есть и единство культур. В «Первобытной культуре» Э. Тайлор впервые указал, что для понимания фактов первобытной культуры необходимо признать историю человечества как процесс постепенного и непрерывного развития и то, что только тождественностью человеческой природы можно объяснить сходство в производстве как материальной, так и духовной культуры при условиях, не допускающих возможностей заимствования. Ученый считает также, что культура народов мира слагается из верований, знаний, обычаев и некоторых других привычек и способностей членов первобытного общества.

Справедливо отметить тождественность российской культуры .религиозной по своей сути, и культуры китайской, отличающейся житейскими чертами. Общепризнанно, что идеалы китайской культуры заложены конфуцианством и преимущественно ориентированы на совершенствование человеческой этики и морали, а не на потусторонний мир3. Однако в китайской философии помимо конфуцианства существует даосизм, учение умозрительного характера, где Дао понимается как закон мироздания. «Мириады вещей Поднебесной рождаются в бытии, бытие рождается в небытии [Дао]»4. В даосизме человек должен стремиться к Дао, отрешившись от любых желаний, размышлений, мыслей, чтобы «внешне выглядеть скромно, внутри сохранять первозданную духовную простоту, быть бескорыстным и бесстрастным»5. На наш взгляд, синтез этих двух направлений китайской философской мысли во многом созвучен духовному строю российской культуры.

Культурный контекст образования очевиден, и здесь следует признать, что образование как «высшая сила»6 в развитии личности не самостоятельно в сфере высшего. Образование, существующее ради самого человека, есть связь с целым миром, оно есть судьба каждого, как открытость и даже как сверхчувственное. Такого рода предопределение не что иное, как сущее, то есть в какой-то мере чувственно-идеальное

в его связи с реальностью, исходящее от явленности бытия сущего. Следствие этого — историзм, т. е. эволюция феномена «культура» и феномена «образование».

Структуры образования в различных культурах идентичны и основаны на неизменности элементов универсальных оснований, иначе — триады идеального образования: идеальное представление о человеке образованном, идеальные условия образования, основополагающий принцип образования в его идеальном измерении. Неизменна и логика их достижения. Об этом, например, пишет В. В. Малявин в книге «Духовный опыт Китая», приходя к схожему с нами выводу: «Пути и методы духовного совершенствования в разных традициях обнаруживают много сходных черт, и это сходство, без сомнения, не случайное, а в своем роде упорядоченное, даже системное»7, и связано оно с тем, что человечество едино в своих человеческих проявлениях. Поэтому различие сфер образования следует искать, на наш взгляд, в отличии элементов образовательной триады, подчеркнув при этом, что образование неизменно в смысле своего предназначения, а именно — как единственное в своем роде предназначение человека иметь, помимо естественного кожного покрова, ещё и приобретенный, выражающийся в ценностном образе «образованной личности». Вот почему для понимания различий сфер образования необходимо сосредоточить внимание на ключевых интенциях, положенных в основу той или иной культуры и реализуемых в образовательной практике.

Образовательная практика создаётся по принципу бытия, когда «вера в Бога или доверие к имманентному источнику жизни» становятся целью, в то же время целостность самой культуры подобному акту не подвержена, смысл её онтологии может быть выражен только в видах.

Поэтому образование в этих практиках учит человека познавать его настоящие силы и деятельно пользоваться ими. При этом, по мнению М. Шелера, следует исходить из «образовательных идеалов», дифференцируя их по признаку гуманизма, так как сам «дух» изначально индивидуализирован. И тут очень важен «зов личности». В образовании следует видеть главное: рост самосознания самого духа в истории народов мира и их обществах; рост его «априорных» форм мышления, созерцания, ценностей, любви и т. п. В образовании, таким образом, должен быть выражен дух8.

Отсюда, на наш взгляд, вытекает трансцендентальный смысл образования: все великолепие духовности, в значительной мере отречённое от повседневного реального требует высоких чувств (любовь, справедливость, гуманность, добро и т. д.). Именно такая изначальная идея наполняет архетип любой культуры содержанием и неким сверхъестественным значением и назначением.

Интенция православной культуры, выстроенная по принципу религиозного максимализма, представляет пространство борьбы добра и зла, преодоления дисгармонии души и тела во имя приближения к Богу. Христианство через молитвы и причастие, посты и религиозные праздники, через весь уклад религиозной жизни, определенный церковными догматами, вводитчеловека в мир непримиримого противостояния добра и зла, в мир бесконечной гармонизации души и тела. В преодолении желаний чувственного тела происходит или не происходит главное событие внутренней жизни христианина — достижение святости. Иначе говоря, добро и зло, душа и тело — это своего рода координаты повседневной борьбы за святость. По мнению игумена Георгия (Шестуна), святость — «вот идеал, данный человеку в этой жизни, одновременно достижимый и недостижимый. Недостижимый в своей полноте, так как святость не ограничена объективным уровнем, и достижимый для конкретного человека в соответствии с его мерой и возможностями. Святость задает особую норму жизни человека»9. Норма как руководящий принцип становления человека выставляет планку индивидуального бытия, дает мощный импульс нравственного совершенствования, открывает истину, выраженную в стремлении к идеалу.

В китайской культуре «исконно отсутствует единое, сопоставимое с западным (греч. псюхе, лат. anima) понятие души»10, однако великая китайская культура нашла свой путь к истине, создав свои ориентиры на пути движения человека к небу. И здесь отсутствие «субъект-объектной дифференцированности» не помешало уже на ранних этапах становления китайского мира найти такие эквиваленты понятиям «душа» и «тело», которые, как оказалось, близки к аналогичным понятиям русской религиозной традиции, например, иероглиф синь означает «сердце/сердцевина, центр», понятие «тело» выражено «инстанцией тело-личность (шэнь)п». Как мы знаем, понятие «сердце» значимо для русской культуры. Однако китайская духовная традиция, построенная на синтезе конфуцианства,

даосизма и народной религии, изначально не определила устойчивость понятий духовной практики; напротив, существует семантическая диалектика, способствующая эволюции их толкований. Поэтому в современном китайском языке мы встречаемся с новыми аналогами понятия «душа», а именно: со сформировавшимся за последнее столетие биномом цзин-шэнъ (цзин — семейный дух, шэнь — божественный дух), который и стал «стандартным обозначением духа и души»12. Кропотливая работа, направленная на сохранение духовных начал, свидетельствует о стремлении носителей китайской культуры сохранить и закрепить в общественном сознании традиционные духовные ориентиры. Их новая интерпретация, на наш взгляд, во многом подтверждает наличие у человечества единого пути нравственного совершенствования. Существующие отличия состоят в различии элементов и духовной культуры, в их конфигурации, определяющей специфику архетипа.

Важнейшей стороной китайского этики является наличие, как и в русской религиозной традиции, пространства непримиримой борьбы за добро (шань) и связанные с этой борьбой метафизические представления. Так, стремление к «совершенному добру» (чжи шань), имеющему, фактически, онтологический статус, выражено в понятии «Великий предел» (тай цзи). Тай цзи — это соответствующий Пути-дяо «принцип предельно хорошего и совершенно доброго»13, т.е. налицо, в концептуальном смысле, сближение конфуцианства и даосизма в определении понятия «высшее добро». Великий китайский мыслитель Чжу Си «Различил онтологические и антропологические аспекты добра: "В плане Неба и Земли добро предшествующее, а [индивидуальная] природа — последующее... в человеческом плане природа — предшествующее, а добро — последующее"»14. Эти аспекты, можно сказать, перекликаются с русской духовной традицией, в которой также утверждена святость высшего, небесного, и греховность природного, человеческого. Сходство двух традиций прослеживается в словах другого видного представителя неоконфуцианства — Ван Ян-мина, который трактует «великий предел» как превосходящую добро и зло характеристику изначальной человеческой природы и "благосмыс-ленной" (лян чжи) сущности сердца»15. Здесь для образовательного контекста важно то, что понятие «добро» есть высшая нравственная ценность, увязываемая китайским мыслителем Дай Чжэнем с самой китайской цивилизацией, а значит и китайской идентичностью: «"Великими

весами Поднебесной", состоящими из гуманности (жень), благопристойности (ли), должной справедливости и предполагающими "знание постоянства [принципов — ли], достижение покорности [Небу]»16. Здесь налицо отличие китайской традиции от традиции православной, интернациональной по сути.

В ходе сравнительного анализа обнаруживается сходство в отношении понятия «благодать». В китайской традиции понятие «благодать» сближается с термином шань, «исходящим свыше и делающим людей добродетельными», а также сближается с термином ци, близким христианскому понятию «дух»17. Таким образом, приведенные примеры особенностей духовных традиций свидетельствуют о сходстве координат духовного развития человека. Более того, во многом эти координаты аналогичны по сути, но различаются только по интерпретации, по терминологии.

Обозначив аналогичность координат культурного поля, обратимся, следуя предложенным изначально критериям, к идеальным представлениям о человеке. В русской религиозной философии и на святой Руси всегда идеал, к которому стремился человек, был и остается результатом религиозной жизни. H.A. Бердяев утверждает, что «первичный феномен религиозной жизни есть встреча и взаимодействие Бога и человека, движение от Бога к человеку и от человека к Богу»18. По мнению И.А. Ильина, «Путь к духу — есть путь моей родины; ее восхождение к духу и Богу есть мое восхождение»19. Абсолютная ценность личности, считает Н. О. Лосский, состоит в том, что, «сохраняя в себе образ Божий, человек всегда остаётся способным использовать свободу своей воли для достижения такого совершенства личности, которая есть подобие Божие»20. Из этого следует, что русская религиозная и философская традиция в своих подходах к образованию исходит из того, что человек создан по образу и подобию Божьему и что это Богоподобие человека определяет его земное существование. И только движение к своему божественному идеалу, следование пути Христа ведёт человека к достижению его главной образовательной цели — соединению с образом Божьим.

В китайской культуре с точки зрения идеала выступает не религиозная, а светская трактовка образа благородного мужа, представляющего нравственный образец для подражания. Благородный муж (цзюнь цзы) — конфуцианский идеал человека, воплощающий

в себе духовный архетип Дао — добродетель, человеколюбие, долг, ритуал, доверие. По мнению Конфуция, «благородный муж заботится лишь о соблюдении морали; маленький человек помышляет лишь о земле. Благородный муж озабочен, как бы не нарушить закон; маленький человек помышляет лишь о милости»21. Именно в благородном муже и «происходит трансформация благодати в добродетель и, "поддерживая достоинство сянъ, делает добрыми нравы су"»11. Образ благородного мужа дополняет китайский мифологический персонаж с «говорящей фамилией Добрый — Шань Цюань, олицетворяющий «даосский принцип превосходства "обладание Путем-дяо" даже над высшими ценностями обычных»23 людей. Таким образом, конфуцианство предложило светское (философское) токование идеала человека, но фактически придало ему статус религиозный, поскольку «по своей значимости, степени проникновения в душу и воспитания сознания народа, воздействию на формирование стереотипа поведения, оно успешно выполняло роль религии»24. Отсюда существует даже так называемый конфуцианский регион (Китай, Корея, Япония, Вьетнам), в котором господствует конфуцианская идея об особой роли старшего поколения и чиновников госаппарата.

Идеальной образовательной средой в российской истории всегда была община. Федоров Н. Ф. так оценивал среду русского человека: «Говоря об общине в самом действии, в работе, или труде, и притом в деле святом, в священнодействии, в литургии, так как при таком только действии община и бывает действительно общиною, т. е. единением, а не разобщением, внутренним общением без внешнего гнета, внутренним общением без внутреннего разобщения, сдерживаемого лишь внешнею силою. Вопрос о храмах обыденных есть вопрос о самой народности русской, о духе народном и об его проявлениях в делах хозяйственных, государственных и церковных»25. Из этого суждения следует, что русская община всегда понималась как община религиозная.

Основной социальной ячейкой в китайской истории являлась община. (В те времена существовало несколько типов общин: патроно-мия, именуемая термином дан, кровнородственная ли и соседская сян.) Именно в общине, по мнению Конфуция, и происходит становление человека, но положительный результат достигается только тогда, когда соблюдается важное условие: «Если в общине царит человеколюбие, это

прекрасно. Разве можно считать мудрым того, кто поселяется там, где не царит человеколюбие?»26. По мнению Л. С. Переломова, Конфуций взял многие свои понятия из норм поведения, которые еще сохранились в общине при его жизни. Если кратко сформулировать суждение Конфуция, то оно звучало бы так: «Главное — добиться, чтобы в каждой ли («общине») царило жень («человеколюбие»27), а социальное расслоение, наметившееся уже тогда в общинах, нужно было преодолевать, по мнению Конфуция, путём заботы о бедных. Следовательно, идеальная среда для воспитания оценивается им прежде всего по моральным признакам, которым и должна быть подчинена жизнь социума.

В русской православной традиции основополагающим принципом образования в его идеальном измерении, безусловно, является принцип любви: любовь к Богу, любовь к ближнему. «Первым и глубочайшим источником духовного опыта является духовная любовь. Её надо признать основным и необходимым "органом" духовного опыта. И всякому христианину это должно было бы быть ясным без доказательств»28. Такую позицию разделяет подавляющее большинство представителей русской культуры29, и эта позиция настолько очевидна для мировой культуры, что не требует при её изложении дополнительной аргументации. В китайской философии образования изначально, от истоков, господствует схожий принцип, выраженный понятием «человеколюбие». Большинство рас-сужденийКонфуциятакилииначеобращеныктолкованиюсмыслалюбви к человеку. Так, согласно Конфуцию, «любящий человеколюбие — нет ничего превыше этого. Ненавидящий то, что лишено человеколюбия, проявляет человеколюбие и не допускает соприкосновения с тем, что лишено человеколюбия»30. Отличительной особенностью исконно русской традиции в образовании является то, что она, с одной стороны, имеет ярко выраженный религиозный характер, а с другой — эта религиозность особого типа: жертвенная и самоотверженная по своей природе. Китайская традиция, напротив, формально светская. «Есть коренное отличие конфуцианства от иудаизма, христианства или ислама. Пророки этих религий воспринимали свое Слово как Слово Божие — их устами говорил Всевышний. Конфуций же сам творил слово — то было Слово земного человека»31. В целом же эволюция православной и китайской культур и их влияние на образование своих стран пронизаны идеями человеколюбия. Кстати, именно в силу этического характера российской и китайской культур сохраняется вза-

имопонимание и традиционно дружеский тип отношений двух стран.

Исторически динамика любой культуры стремится под давлением потока времени видоизменить свои архетипические основы, трансформируя их в новые культурные формы, однако эта динамика не в силах изменить содержание основных компонентов. Каждая эпоха, выражаясь образами китайского языка, по-новому «считывает с космических узоров образцы гармоничного постоянства». Изучение эволюции духовной культуры позволяет понять логику её видоизменения: так, с «переходом от рода к государству архетип дао копируется, схематизируется и переводится в поле активного с ним оперирования человеческим субъектом уже безотносительно к чередованию природных ритмов и протеканию кругового бытия»32. Появление новых культурных форм постепенно или революционно изменяет сферу образования, придавая ей новые конфигурации, так как культура оказывает многогранное влияние на выработку мотивов, моделей, стимулов социальной деятельности.

Раскрывая сущность эволюции образования в России и Китае, приходим к выводу, что на содержание философии образования влияет не логика образовательного процесса, которая, как подмечено выше, идентична в разных культурах, а эволюция культурных форм и изменчивость элементов триады идеального, подчинённая исторической динамике архетипических основ. Через формирование «системы ценностей» и «идеалов» определенной исторической эпохи культура влияет как на индивидуальные цели образования, так и на содержание, механизмы сферы образования с точки зрения ее методологических, методических и организационных основ.

1 Духовная культура Китая: энциклопедия. В 5 т. / Гл. ред. М. Л. Титаренко. Т. 2. Мифология. Религия. М., 2007. С. 122.

2 Кузнецова В. В. Человек в контексте социальных форм жизнедеятельности. Саратов, 1995. С. 105.

3 Чжап Байчупь. Национальные идеи России и Китая // Китай в диалоге цивилизаций: К 70-летию академика М. Л. Титаренко / Гл. ред. С. Л. Тихвинский. М.,2004. С. 619.

4 Лао-цзы. Чжан. 40 / Пер. А. Е. Лукьянова // Лукьянов А. Е. Лао-цзы и Конфуций. Философия Дао. М., 2001.

5 Лао-цзы. Чжан 19. Указ. соч.

6 См.: Шелер М. Формы знания и образование // Человек. 1992. № 4.

7 Духовный опыт Китая / Сост., пер. и ком. В. В. Малявина. М., 2006. С. 386.

8 См.: Шелер М. Формы знания и образование // Человек. 1992. № 5.

9 Игумен Георгий (Шестун). Православная педагогика. М., 2010. С. 30.

10 Духовная культура Китая: энциклопедия. Указ. соч. С. 114.

11 Там же. С. 114.

12 Там же. С. 115.

13 Там же. С. 121.

14 Там же. С. 119.

15 Там же. С. 121.

16 Там же. С. 119.

17 Там же. С. 121.

18 Бердяев Н. А. Философия свободного духа. М., 1994. С. 129.

19 Ильин И. А. Религиозный смысл философии. М., 2006. С. 249.

20 Лосский Н. О. Бог и мировое зло. М., 1994. С. 121.

21 Лунь юй // Переломов Л. С. Конфуций и конфуцианство с древности и по настоящее время (Vb. до н.э. - XXI в.). М., 2009. С.181.

22 Духовная культура Китая: энциклопедия. Указ. соч. С. 122.

23 Там же. С. 122.

24 Переломов Л. С. Конфуций и конфуцианство... С. 108.

25 Федоров Н.Ф. Философия общего дела. В 2 т. Т. 1. М., 1906-1913. С. 581-583.

26 Лунь юй // Переломов Л. С. Конфуций и конфуцианство... С. 175.

27 Там же. С. 176.

28 Ильин И. А. каз. соч. С. 118.

29 Бердяев Н. А. Философия свободного духа. М., 1994; Лосский Н. О. Бог и мировое зло. М., 1994; Хомяков А. С. Дар песнопенья; О старом и новом; Церковь одна; Труженик. М., 2007; и др.

30 Лунь юй // Переломов Л. С. Конфуций и конфуцианство... М., 2009. С. 175.

31 Переломов Л. С. Конфуций и конфуцианство... С. 108.

32 Духовная культура Китая: энциклопедия в 5 т. Указ. соч. С. 24.

Часть 2. ПЕРЕВОДЫ И ОБЗОРЫ

В.П.Абраменко

«ШИ ЦЗИН»: ПЕСНИ ДРЕВНЕГО КИТАЯ

Ши цзин», или «Канон поэзии», — древнейший памятник китайского народного песенного творчества, входящий в состав конфуцианского «Пятиканония» (У цзин). В эпоху, предшест вовавшую воцарению династии Цинь (221—207 до н. э.), канон носил название «Ши» («Песни»), или «Ши сань бай» («Триста песен»). Иероглиф ши в то время обозначал некий синкретический жанр — единство текста, музыки и танцевальных движений, впоследствии — «стихи». Вошедшие в «Ши цзин» песни, согласно «Хань шу» (I в.) и другим древним источникам, собирались специальными чиновниками двора чжоуского вана — синжэнъ («путниками»), или цюжэнь («глашатаями»), а также представлялись ко двору сановниками разных рангов. Они служили своего рода информацией с мест «о нравах народа» («Ли цзи», VI—II вв. до н. э.) для принятия политических решений («Го юй», V—III вв. до н. э.), совершенствования церемониальных порядков и ритуальной музыки. Предположительно, корпус «Ши цзин» сформировался в основном в IX—VI вв. до н. э. Согласно версии, представленной в «Исторических записках» (Ши цзи) Сыма Цяня (II—I вв. до н. э.), «Ши цзин» составлен Конфуцием (VI—Увв. до н. э.). Однако каноноведы XIX в. полагают, что Конфуций мог быть только редактором «Ши цзина», перестроившим структуру памятника (черёд «песен»), выправившим его музыкальную часть и использовавшим его как учебное пособие для своих учеников.

Памятник состоит из трех разделов: «[Го] фэн» («Нравы [царств]»), где собраны 160 песен 15 царств эпохи Чжоу (XI—III вв. до н. э.); «Я»

(«Оды») содержит 105 песен и имеет два подраздела — «Сяо я» («Малые оды») и «Да я» («Великие Оды»); «Сун» («Гимны») содержит 40 гимнов.

В каноне каждая песня блестит как не сливающаяся с другими капелька росы, и только энергийная сила внутреннего созвучия стягивает песни в единое и неповторимое по своей красоте сияющее жемчужное ожерелье. Оно рождает изумительные эмоциональные образы, которые выманивались из первородных глубин и попадали в сокровищницу народной души, а неутомимый бег веретена времени превращал их в витую нить слова.

В полном русском поэтическом переводе «Ши цзин» явил мировой культуре Алексей Александрович Штукин (1904—1963), посвятивший этому синологическому труду значительный период своей творческой жизни1. Известен поэтический перевод «Ши цзина» на английский язык американским поэтом Э. Паундом2. Русскоязычные поэтические переводы отдельных песен канона выполнялись и нашими соотечественниками: В. М. Алексеевым, В. П. Васильевым, Ю. К. Щуцким, Л. Н. Меньшиковым, М. Е. Кравцовой.

В данное издание вошли поэтические переводы песен «Ши цзина», осуществлённые по научному переводу А. Е. Лукьянова. Песни отобраны из всех разделов канона, но преимущественно из «Нравов царств» и «Од».

1 Ши цзин: Книга песен и гимнов / Пер. с кит. А. А. Штукина. М., 1957.

2 Shih cliing. The Confucian Odes. The Classic Anthology Defined by Confucius / Tr. by E. Pound. N.Y., 1959.

НРАВЫ ЦАРСТВ*

Брачная песня

(I, I, 1)

Там, где остров средь реки, где румян восход, Брачным криком селезень уточку зовёт. Сладкая прелестница с кожею атласной, Будешь ты для милого парою прекрасной.

Под ковром речной травы не увидеть дна, Лепестки нимфейника теребит волна. Сладкая прелестница с кроткими очами Суженый зовёт тебя днями и ночами.

Кличет — не докличется перемен в судьбе, Он во сне и наяву бредит о тебе. Вздохи безутешные, горестны томленья, Ложе одинокое, нет отдохновенья!

Под ковром речной травы не увидеть дна, Рвём цветы мы для тебя девица-луна. Ты владычица красы, нежности сокрытой, Встретим радостно тебя с гуслями и цитрой.

Под ковром речной травы не увидеть дна, Рвём цветы мы для тебя девица-луна. Встретим долгожданную, скромную поклоном, Барабанным говором, колокольным звоном.

* Пер. В. П. Абраменко.

Саранча

(I, I, 5)

О, саранча — крыл свистящие звуки, Небо затмившая пологом дыма! Пусть же потомки: и дети, и внуки — Будут рождаться неисчислимо!

О, саранча — крыл трескучие звуки, Тучей зелёной проносишься мимо! Пусть же потомки: и дети, и внуки — Будут плодиться неистощимо!

О, саранча — крыл звенящие звуки, Взором окинуть твой рой непосильно! Пусть же потомки: и дети, и внуки — Множиться будут впредь изобильно!

Нежный персик

(I, I, 6)

Персик цвет расплескал розовато-пурпурный, Подготовил наряд к долгожданной весне. В мужа дом ты вступаешь хозяйкою юной, Радость светлую, счастье несёшь всей семье.

Персик цвет расплескал розовато-пурпурный, Будет нежных плодов изобилье на нём. Ты в семейство вступаешь хозяйкою юной, Радость светлую, счастье несёшь мужу в дом.

Персик цвет расплескал розовато-пурпурный, Пышный купол цветов над листвой так пригож. В мужа дом ты вступаешь хозяйкою юной, Радость светлую, счастье семейству несёшь.

Широка Хань-река

(I, I, 9)

Растёт в южном крае высокое древо, Не спрячет под тень, не спасёт от дождей.

По берегу Хань ходит гордая дева, Взаимность во взгляде не сыщешь у ней. Нельзя переплыть — широка Хань-река, Круты и высоки её берега. Длинна Цзян — верста обгоняет версту, Нельзя реку Цзян всю проплыть на плоту. Я хворост собрал, наш очаг не остынет, С кустов путняка я нарезал ветвей. В дом мужа хозяйкой вступаешь ты ныне, В дороженьку-путь накормил лошадей. Нельзя переплыть — широка Хань-река, Круты и высоки её берега. Длинна Цзян — верста обгоняет версту, Нельзя реку Цзян всю проплыть на плоту. Я хворост собрал, наш очаг не остынет, Нарезал травы впрок на несколько дней. В дом мужа хозяйкой вступаешь ты ныне, С утра накормил своих резвых коней. Нельзя переплыть — широка Хань-река, Круты и высоки её берега. Длинна Цзян — верста обгоняет версту, Нельзя реку Цзян всю проплыть на плоту.

Стопы цилиня (1,1,11)

Стопы цилиня крепки и сильны — Великолепные князя сыны, Доблесть не станут менять на гордыню. Слава великая, слава цилиню! Князя семейство — цилиня чело, Дружно семейство, обильно оно, Не сокрушить уз семейных твердыню. Слава великая, слава цилиню! Рог у цилиня — единства оплот, Мощный в цветении княжеский род, Предков наказы хранит как святыню. Слава великая, слава цилиню!

Опадает слива (I, II, 9)

Плоды со сливы дикой опадают, Ещё их много, золотом сияют. Для молодцов, кто ждёт со мной свиданья, Пришла пора загадывать желанья! В лесной долине слива опадает, Немного уж плодов с ветвей свисает. Для молодцов, кто ждёт со мной свиданья, Минули дни хранить в себе молчанье! Опала слива дикая; в долину Спускаюсь я, кладу плоды в корзину. Для молодцов, кто ждёт со мной свиданья, Приспело время высказать признанье!

Свадьба царевны (I, II, 10)

Чей это пышный праздничный наряд? — Цветущей сливой разрумянен сад! Что за величье, что за радость дня? То колесницы дочери царя. Чей это пышный праздничный наряд? — Соцветья сливы с персиком горят! Пин-вана внучка то, её жених — Сын князя Циского, день славит их. Чтоб рыбу удить, что за снасть нужна? Из шёлка леса туго сплетена! Пин-вана внучка то, её жених — Сын князя Циского, день славит их.

Ласточки

(I, III, 3)

Ласточка с ласточкой парой летают, Острыми крыльями высь рассекают. Ту, кого манит в свой дом зов велений, Я провожаю к границам владений.

Вот уж вдали экипаж растворился, И по щекам слёзный дождь покатился.

Ласточка с ласточкой парой летают, То устремляются вниз, то взмывают. Тронулась в путь она, нам одиноко, Я провожаю далёко-далёко. Вот экипаж уж исчез за холмами, Долго стою, обливаясь слезами.

Ласточка с ласточкой мечутся в небе, Слышится сверху и снизу их щебет. Ту, кого дома не ждёт муж-хозяин, Я провожаю до южных окраин. Вот экипаж уж исчез за холмами, Сердце исколото горя шипами.

Как же надёжна Чжунши и как цельна, Сердцем чиста, в доброте беспредельна. Верной подругой мне стала, подмогой, Честь берегла и к себе была строгой. Памятью — князя покойного, мужа — Душу мою избавляла от стужи.

Солнце и луна (1,Ш,4) '

Луна и солнце в вышине не дремлют, Сквозь хмурый мрак льют свет с небес на землю. А он, супруг, мир чувств моих, смятений Разрушил и забыл обычай древний. Быть может, всё как прежде было станет? Ужель тогда он на меня не взглянет?

Луна и солнце гонят тьму ночную, Обводят светлым оком твердь земную. А он, супруг, кто вверен мне судьбою, Так долго ныне не в ладу со мною. Быть может, станет всё как прежде, милый? Ужель останусь для тебя постылой?

Луна и Солнце — света два истока, От кромки Неба ввысь плывут с Востока. А он, супруг, кто вверен мне судьбою, Себя опутал славою дурною. Вернётся, может, всё, как прежде будет? Да и тогда он обо мне забудет.

Луна и Солнце — света два истока, От кромки Неба ввысь плывут с Востока. Родные, мать, отец! О, время сказки! Растили вы меня в любви и ласке. Быть может, станет всё, как было прежде? Хотелось верить бы своей надежде.

Загрохотали барабаны (I, III, 6)

Загрохотали барабаны. Подъём, казарменный народ! Глаза продрав, в колонны встали, опять в поход, опять в поход. Остались в Цао те, кто строит — возводит стены, акведук, А мы, вояки, быстрым маршем, вздымая пыль, — на юг, на юг.

Нас в бой повёл великий воин, наш полководец Суньцзы Чжун, И нет противников уж боле, мир с царством Чэнь и с царством Сун, Но нам нельзя оружье бросить, приказа нет идти назад, Печаль гнетёт, снедает души, домой-домой: сердца стучат.

Там задержались, здесь остались, а командир — скорей-скорей! Вот тут у речки на привале недосчитались мы коней. Как их найти? Не слышно ржанья, ни эха топота копыт, Искать в лесу пропажу будем, кто воин, — тот и следопыт.

Жизнь или смерть — разлуки жребий: что предначертано судьбой? Не забывать — друг другу дали мы клятву верности с тобой. Желанную и дорогую хотел бы за руку я взять, Рука в руке — вот так бы вместе дни тихой старости встречать.

С тобой разлука нестерпима, тоской мучительной томим В сердечной глубине подслушал — не суждено мне быть живым. И слёзы горькие глотаю, во мгле пустых надежд влачусь, И каждый шаг, как вздох прощальный: я не вернусь, я не вернусь.

Пёстрый фазан (I, III, 8)

В чете фазанов счастья свет зажжён, Согласно машут и легко крылами. Душа болит о суженом моём, В разлуке обливаюсь я слезами.

В чете фазанов — песнь любви земной, Слышны их крики сверху, снизу, с краю. Мой благородный муж — как предо мной, Его я вижу, по нему страдаю.

Гляжу на солнце или на луну, О нём лишь думы, сердце он тревожит. Путь дальний-дальний выдался ему, Когда же он назад вернуться сможет?

Да сотням благородных ли не знать, Что добродетель мой любимый множит? Он не завистлив, не привык стяжать, Недоброе свершить он разве может?

Восторг и вдохновенье (I, III, 13)

Восторг вдохновения всюду царит, Дух воина в пляске хочу передать. Как только поднимется солнце в зенит, Так встану чуть выше, и буду плясать.

Движенья красивы и мощи полны, Как будто сошёл во дворец из легенд, Я ловок как тигр, я маг вышины, Послушны мне вожжи из шёлковых лент.

Вот флейту я взял, а другою рукой Взял перья фазаньи, весельем лучась. Горят мои щёки румяной красой, И кубок мне жалует доблестный князь.

С раскидистой кроной и мощным стволом Орех на горе, а горец под горой. А все мои думушки-думы о ком? — Красавице с запада, что за рекой. Прекрасная девушка с чистым челом! Льёт радость как солнце весенним лучом.

Северный ветер (I, III, 16)

С севера ветер дохнул ледяной, Снег повалил непроглядной стеной. Если жалеешь и любишь меня, За руки взявшись, пойдём — ты и я. Нечего медлить нам, нечего ждать, Надо от бед наше счастье спасать. Северный ветер протяжно завыл, Крупными хлопьями снег повалил. Если жалеешь и любишь меня — Руку подай, не оставлю тебя. Нечего медлить нам, нечего ждать, Надо от бед наше счастье спасать.

Нет никого, кто лисицы рыжей, Самого чёрного — ворон черней. Если жалеешь и любишь меня, — Вот колесница, в ней ты лишь и я. Нечего медлить нам, нечего ждать, Надо от бед наше счастье спасать.

Бунчуки (I, IV, 9)

Над ратным строем веют бунчуки, Столицы Цзюнь окрестности близки. За белым шёлком лент, что в бунчуках, Четвёрки конников на рысаках. К нам едет гость, наш государь, а мы Преподнесём достойные дары?

Уж на знамёнах соколов видать, Подходит к стенам Цзюн-столицы рать, Вслед за знамёнами в витых кистях — Пятёрки конников на рысаках. К нам едет гость, пресветлый князь, а мы Достойно встретим ли, щедры дары?

Штандарты реют, красками горят, Вступает ратный строй в столичный град. Вслед за знамёнами в витых кистях Шестёрки конников на рысаках. Встречаем государя самого, Чем возвеличим, наградим его?

Наслаждались уединением

Ручей в тени — уединения волшебник, О, сколько чувств в тебе, мой ласковый отшельник! Один ты спишь, встаёшь, удачу словом манишь, Навеки Небу поклянись, что не обманешь.

Заросший холм — уединения волшебник, О, как ты страстен, необузданный отшельник! Один ты спишь, встаёшь и песней утро будишь, Навеки Небу поклянись, что не забудешь.

Плато средь гор — уединения волшебник, О, как упорен ты, настойчив, мой отшельник! Ты каждый день ночлег на новом месте ставишь, Навеки Небу поклянись, что не ославишь.

Княжна-красавица

(I ,у, 3)

Стройна, высока, ты волшебна как звёздная ночь, Под лёгкой одеждой парча золотая видна. Ты славного циского князя достойная дочь И вэйскому князю отныне навеки жена. Престола наследнику будешь ты младшей сестрой,

Князь синский сестру твою старшую выбрал женой, Сам таньский владыка твой зять, сановитый собой.

Как руки нежны, словно тонкие стебли ростка, Как жира застывшего отсветы кожи белы, И шея гладка, и гибка как личинка жука, И зубы как семечки тыквы-горлянки ровны. Твой лоб — от цикады, и бабочки-брови тонки, В улыбке — застенчивость, тайна земной красоты, А в ясных глазах скрыта кротость святой чистоты.

Стройна, грациозна, на вид холодна, словно лёд, Устроила отдых близ града — чертоги видны. Четвёрка коней запряжённых копытами бьёт, Полоски из красного шёлка в узду вплетены, Сень перьев фазаньих тебя укрывает от глаз. Вельможи, не мешкайте, залу покиньте сейчас! Княжну ждёт владыка, уж близок свидания час.

Бескрайни могучие воды великой Реки, Клокочут-бурлят и на пенное буйство щедры. Вот с плеском бросают в волну невода рыбаки, Кишат и неистово бьются в сетях осетры. Как пышно разросся тростник, берега зеленит, В роскошных нарядах сородичей свита стоит, У войска охранного грозный внушительный вид.

Простодушный парень

1

Ты парнем простодушным к нам вошёл, Сказал, что холст отдашь в обмен на шёлк. Но ты товар показываешь свой Лишь для того, чтоб сблизиться со мной. Чрез реку Ци дорога нас вела, Далёко — до Дуньцю с тобой дошла. Сорвался свадьбы срок, я не причём — Ты сватов не сумел прислать в наш дом.

Не гневайся, любимый, на меня, Тебя та осень выбрала в мужья.

2

На старую я крепость восхожу, Не рядом ли с заставой ты — гляжу. Стою, забыв про время, нет тебя — Из глаз струятся слёзы в два ручья. А подъезжаешь, — грусть слетает вмиг, Зову тебя, как радостен мой крик. Ты черепаший щит спросил о нас, Ответ был дан: «Хула минует вас!» Приехал в колеснице ты за мной, С приданым вместе в край увёз чужой.

3

Пока листва у тута на ветвях, Упруга и влажна она в руках. Ах, горлица! Не слушай звоны струй, Ты тута ягоды медовые не клюй! Эй, девушка! Как кромка льда тонка, Не потакай желаниям дружка! Ох, увлеченья юноши, он в том Всем хвалится и тем, кто незнаком. Ах, увлеченья девушки, она Хранить о них молчание должна.

4

Как полог осени накроет тут, Так, пожелтев, и листья опадут. С тех пор, как я живу в твоём краю, Три года уж лишения терплю. Безбрежна Ци, бежит к волне волна, От слёз в повозке занавесь влажна. Уж девушка не рада ничему, Юнец же полнит лишь забав суму. Не знаешь меры ты в делах дурных, Нет постоянства в помыслах твоих.

5

Три года я была женой твоей, Сил не жалела, чтоб был дом светлей. Ложилась поздно, с пеньем птиц — подъём, Весь день в трудах, нет мыслей о другом. Всё время клятве следовала я, Но ты жестоко оттолкнул меня. К своим я братьям не приду с бедой, Скажу им — посмеются надо мной. Молчу, понурившись, судьбу кляня, Себя жалею, сокрушаюсь я.

6

Состарились мы возле вечных вод, Во мне к тебе лишь ненависть растёт. Ци вытянулась длинным рукавом, Низина с брегом держат водоём. Рожками волосы, весёлый смех, О, мир прекрасный дней далёких тех! Мы поклялись, любовь — спаситель наш, Не думала, что ты меня предашь, Обет нарушишь любящих сердец. Должно быть, наступил всему конец!

Муж благородный в далёком походе (1,У1, 2)

В походе супруг мой, в чужой стороне, Когда с ним увижусь, неведомо мне. Вернётся ли он невредимый домой? Петух кур к насестам ведёт за собой, Дневное светило садится на пруд, И с пастбищ коровы да овцы бредут. В далёком походе мой милый супруг, Нет сил разорвать дум нерадостных круг.

В далёком походе супруг мой, не дни, Не месяцы милый в нелёгком пути.

Когда же дойдёт до родимых он мест? Уж куры уселись дремать на насест, Дневное светило скатилось за склон, Коровы и овцы спустились в загон. В далёком походе супруг мой давно, Пусть голод и жажда минуют его!

Чёрное платье (I, VII, 1)

Чёрное платье на Вас, как Вы смотритесь нём! Вам подберу, коль порвёте, такой же фасон. К Вам во дворец я сегодня пойду, а вернусь — Тем, что Вы мне поднесли во дворце, угощусь.

Чёрное платье на Вас, как Вам впору оно! Точно такое ж скрою, коль порвёте его. К Вам во дворец я сегодня на праздник явлюсь — Тем, что Вы мне поднесёте к столу, угощусь.

Чёрное платье на Вас, как оно Вам идёт! Если порвётся, такое ж сошью без хлопот. К Вам во дворец я сегодня пойду, а вернусь — Тем, что Вы мне поднесли во дворце, угощусь.

Могучий Шу собрался на охоту (I, VII, 4)

Шу на охоту собрался на несколько дней, Вот подана колесница с четвёркой коней. Вожжи в руках, словно ленты из шёлка, блестят, А пристяжные как пляшут — копытом стучат. Шу выбрал место среди камышовых болот, Палом рычащего тигра поднял — бой грядёт. Шу без оружья для схватки достаточно сил, Он перед князем трофей дорогой положил. Быть безоружным пред зверем опасно, мой Шу, Ран опасайся от лапы когтистой, прошу.

Шу возжелал поохотиться в далях лесных, Вот подана колесница с четвёркой гнедых. Головы кверху задрав, понесли коренные, Вытянув шею, как гуси, с боков — пристяжные. Шу выбрал место среди камышовых болот, Пал он пустил, огневое кольцо зверя жмёт. Как Шу искусно стреляет в пылу боевом! А колесницей владеет с каким мастерством! Гонит зверей, то воздаст резвой скачке хвалу, То чуть придержит коней, метко пустит стрелу.

Шу возжелал поохотиться в далях лесных,

Вот колесница с четвёркой коней вороных.

Птицей несутся глава к голове коренные,

Рядом, с боков, словно крылья у них, пристяжные.

Шу выбрал место среди камышовых болот,

Пал он пустил, огневое кольцо зверя жмёт.

Кони устали, стихает копыт перестук,

Реже и реже в руках Шу сгибается лук.

Вот уж с плеча снял колчан он, а лук свой тугой

Неторопливо в чехол уложил и — домой.

Со мною в экипаже едет дева (I,Vn, 9)

Едет дева со мной в экипаже одном, Щёки девы пылают пурпурным огнём. Резво кони бегут, пыль копыта клубят, Дзинь-дзинь-дзинь — из нефрита подвески звенят. К старшей Цзян прикоснулась небес чистота, Величава, спокойна её красота.

Едет дева со мной в экипаже одном, Её щёки горят нежно-алым огнём. Резво кони бегут, пыль копыта клубят, Из нефрита подвески на деве звенят. Красота старшей Цзян лучезарна, легка, О её добродетелях слава крепка.

Вышел я из восточных ворот (I, VII, 19)

Вышел я из восточных ворот на просторы лугов, Много дев здесь гуляет, как стайки они облаков. Пусть как стайки они облаков проплывают, маня, Но средь них нет единственной — той, кто волнует меня. Помню белое платье твоё и платок голубой, Ты отрада моя, и к тебе я стремлюсь всей душой.

Вышел я из ворот городских, в сердце горечь тоски,

Много ходит здесь дев, как тростинок они колоски.

И хотя как тростинок они колоски, грустный я,

Ведь средь них нет единственной — той, кто тревожит меня.

Помню белое платье твоё, ярко алый платок,

Ты отрада моя, как же я без тебя одинок.

Прохудилась мерёжа (I, VIII, 9)

Мерёжа негодною стала, так с них и взыщи — Порвали в запруде её с желтощёком лещи. К супругу из Ци едет царская дочь, вслед за ней Клубится, как облако, свита ей верных людей.

Мерёжа негодною стала, с виновных взыщи — Порвали в запруде её крупный линь и лещи. К супругу из Ци мчит меж нив и холмов дочь царя, А следом за ней свита сыплет, как капли дождя.

В запруде мерёжа порвалась, в ней рыб не ищи, Свободно проходят мерёжу и линь, и лещи. К супругу из Ци едет царская дочь, как поток Несётся за ней её свита по руслу дорог.

Мчится экипаж (I, VIII, 10)

Летит экипаж, слышен издали цокот копыт, Бамбуком плетёным и красною кожей покрыт.

Дорога из Лу и ровна, и длинна, в мужа дом

Для циской княжны начался путь с рассветным лучом.

Прекрасна в упряжке четвёрка лихих вороных, У кучера вожжи в руках, кони слушают их. Дорога из Лу и ровна, и длинна, что ж княжна? — Блаженства томящего, сладостной неги полна.

Широким и мощным потоком Вэнь воды несёт, Снуёт неустанный в делах торопливый народ. Дорога из Лу и ровна, и длинна, что ж княжна? — В такт бегу, качаясь, витает в мечтаньях она.

Как пенист поток и стремителен бурных Вэнь вод, В заботах спешит и снуёт терпеливый народ. Дорога из Лу и ровна, и длинна, что ж княжна? — Влекома весельем, беспечного счастья полна.

В саду стоят деревья персика

(I, IX, 3)

Отяжелели ароматные сады, Созрели персика янтарные плоды. Я неизбывную печаль в душе таю, Но нараспев стихи читаю и пою. Те, кто меня не понимает, норовят Назвать служакой горделивым, говорят: — Мы о тебе в сужденьях правы, что же нам

Ты возразишь? И вняли б все твоим речам. Печаль глубокая на сердце у меня, Но разве знает кто, о чём тоскую я! И коль причина неизвестна для людей, То почему б им не задуматься о ней?! Жужуба заросли в саду сгущают мглу, Созревший плод их так и просится к столу. Печаль великую из сердца не изгнать, Хотел в пути б по царству радость отыскать. Тот, кто меня не понимает, в крайность впал — Зовёт служакой, тем, кто меру потерял:

— Мы о тебе в сужденьях правы, что же нам Ты возразишь? И вняли б все твоим речам. Печаль глубокая на сердце у меня, Но разве знает кто, о чём тоскую я! И коль причина неизвестна для людей, То почему б им не задуматься о ней?!

Большая крыса

(I, IX, 7)

Большая и прожорливая крыса,

Не ешь ты проса нашего и риса!

Три года на тебя мы гнули спины,

Но нас не замечал твой глаз крысиный.

В далёкие края уйдём однажды,

В страну блаженства, где счастливый каждый,

В страну блаженства, где счастливый каждый!

В ней милость — всем защитник и хранитель,

Мы в той земле найдём свою обитель.

Большая и прожорливая крыса,

Не ешь пшена ты нашего и риса!

Три года труд наш был твоим уловом,

Ты нас не поддержала добрым словом.

В далёкие края уйдём однажды,

В страну блаженства, где счастливый каждый,

В страну блаженства, где счастливый каждый!

В ней всем защитник и хранитель — милость,

Мы в той земле отыщем справедливость.

Большая крыса, не плоди невзгоды,

Не поедай на нашем поле всходы!

Три года набивали твои склады,

Не получили никакой награды.

В далёкие края уйдём мы скоро,

Там есть страна блаженного простора,

Там есть страна блаженного простора!

В ней милость — государь, она и правит,

Кто нас скорбеть на той земле заставит?

Шёлковая нить (1,Х,5)

Хвороста охапку натаскала, Шёлковою нитью обвязала. Может, это чьи-то судьбы метят Три звезды, что в небе ярко светят. Ах, какой сегодня чудный вечер! Сказочными красками расцвечен, В памяти останься превосходным — Встретилась я с мужем благородным. Красотою взор мой очарован, Не опишешь чувств смятенье словом!

Хвороста охапку натаскала, Шёлковою нитью обвязала. В небе бледный лик луны в полкруга, Три звезды горят восточней юга. Что за вечер ныне, что за вечер! Колдовскими красками расцвечен. Так судьбе угодно ли, желанно — Встретились с тобою мы нежданно. Восхищаюсь я, какой же вечер! Непредвиденная наша встреча!

Хвороста охапку натаскала, Шёлковою нитью обвязала. Как сапфиры светят на короне — Три звезды на южном небосклоне. Что за вечер ныне, что за вечер! Огоньками дивными расцвечен. Встретилась нечаянно с тобою — Сердце застучало — с красотою! Мой восторг рассудку неподвластен, Ты обворожительно прекрасен!

Камыш разросся

(I, XI, 4)

Камыш разросся, не пройти сквозь жёсткую листву, Рассвет ждал белую росу,... лёг иней на траву. О ком мечтаю и грущу, о ком слова мои, Далёк отсюда, где-то там — у берега реки. Вверх по течению к нему лежит мой долгий путь, Полна опасностей тропа, но не могу свернуть. Вниз по течению за ним иду, лишь поворот До встречи с ним, но вдаль несёт его стремнина вод.

Камыш разросся, зелен, густ, открыл свою красу, Ещё не тронул солнца луч жемчужную росу. О ком мечтаю и грущу, о ком слова мои, Далёк отсюда, где-то там — в долине у реки. Вверх по течению к нему прокладываю путь, Тропа опасна и крута, но не могу свернуть. Вниз по течению за ним, преградам вопреки, А он на острове уже, что посреди реки.

Камыш разросся, зелен, густ, — сплошная полоса, Ещё не высохла в траве рассветная роса. О ком мечтаю и грущу, о ком слова мои, Далёк отсюда, где-то там — у берега реки. Вверх по течению к нему лежит мой долгий путь, Тропа извилиста, крута, но не могу свернуть. Вниз по течению за ним, преградам вопреки, — А он на острове уже, что посреди реки.

Белый вяз у восточных ворот (1,ХП,2)

Белый вяз стелет тень у восточных ворот, На Юаньском холме — крона дуба ветвистого. Дочь Цзычжуна под ним, только ночь снизойдёт, Будет взоры пленить вихрем танца огнистого. Чудным утром приволье с тобой пригублю, Там, на южном плато, даль видна лучезарная.

Нет охотников ныне сучить коноплю, Веселится, танцует вся площадь базарная.

Утро дивное так и манит за порог, Мы шагаем вдвоём мимо льна золотистого, Я смотрю на тебя, как на мальвы цветок, Одари меня горсточкой перца душистого.

Есть пруд у восточных ворот (1,ХП, 4)

Пруд лежит от восточных ворот в стороне, Можно в водах его размягчить коноплю. О, прекрасная Цзи, каждый взор твой ловлю, Спеть с тобою вдвоём как хотелось бы мне.

У восточных ворот пруд широк, можно там, В чистых водах его, размягчить полотно. О, прекрасная Цзи, я б хотел одного, — Чтоб с тобою вдвоём побеседовать нам.

У восточных ворот пруд лежит, размягчить Можно в водах его полый ствол тростника. О, прекрасная Цзи, — нежный шёлк лепестка, — Я хотел бы с тобой до утра говорить.

На плотине сорока свила гнездо (1,ХП,7)

Свила гнездо сорока на плотине, Желтковым цветом холм украсил астрагал. Красавец мой, неправду кто тебе сказал? На сердце боль, увязла я в кручине.

Путь черепицей выложен из зала, Ковёр из диких орхидей весь холм устлал. Красавец мой, неправду кто тебе сказал? Тревогой сердце у меня сковало.

Пруд у плотины (1,ХП, 10)

На том пруду широком, что с плотиной рядом,

Густой камыш и лотосы растут.

Есть здесь красавица одна с небесным взглядом,

Страдаю я, но что поделать тут?

Ни днём, ни ночью мне покоя нет,

По слёзам слёзы застилают свет.

На том пруду широком, что с плотиной рядом,

Густой камыш с посконником растут.

Есть здесь красавица одна с небесным взглядом,

Прекрасная, как чистый изумруд.

В тревоге наяву я и во сне,

Печаль с тоскою гложут сердце мне.

На том пруду широком, что с плотиной рядом,

Под камышами лотосы цветут.

Есть здесь красавица одна с небесным взглядом,

Прекрасная, как чистый изумруд.

В тревоге наяву я и во сне,

Верчусь на ложе, нет покоя мне.

Барашковая шуба (1,ХШ, 1)

В барашковой шубе гуляете праздничным днём, А в лисьей идёте к царю на дворцовый приём. Могу ли не думать о Вас я — лишь тем и богата, Усталое сердце так ноет, мученьем объято. Прогулки в барашковой шубе обыденны Вам, А в дни ритуальные в лисьей Вы ходите в храм. Могу ли не думать о Вас я, печали не скрою — Усталое сердце изранено горькой тоскою. Как салом намазан у шубы барашковой мех, Блестит он на солнце, в глазах восхищенье у всех. Могу ли не думать о Вас я... и льнут к изголовью Сны грустные, сердце сжимая щемящею болью.

Девять кошелей (1,ХУ,6)

Морщится водная гладь, ветер стонет в ветвях, Бьются форель и лещи в девяти кошелях, С юношей знатным я свиделась нынешним днём, Платье парадное с юбкой расшитой на нём.

Перья в лучах уходящего солнца блестят, Лебедь вдоль отмели жёлтой летит на закат. С князем уедешь, покинешь то место, где мы Дивных две ночи мечтали при свете луны.

Юноша, в платье парадном, надежду мне дай, С нашим властительным князем ты не уезжай. Боль мне в душе, не скупись, добрым словом уйми, Сердце моё, где залёг сумрак дум, не томи.

МАЛЫЕ ОДЫ

Небо сохранит (II, I, 6)

1

Небо Тебя укрепит, сохранит, И от утрат, и от бед защитит. Многие милости будет дарить, Как тут великому счастью не быть? Славу, богатство Тебе ниспошлёт, Ведать не будешь вовеки забот.

2

Небо Тебя укрепит, сохранит, Блеском успеха сполна наградит. Верен будь долгу, чти предков обряд, — Небом воздастся за это стократ, И от печалей оно оградит, Жизнь на долгие годы продлит.

3

Небо Тебя укрепит, сохранит, Будешь для радости вечной открыт. Будь как скала, что взирает на плёс, Будь как гора, как курган, как утёс, Будь как река при разливе большом, Знать Ты не будешь ущерба ни в чём.

4

Встретишь постом новолуние, род Древний одаришь, четырежды в год В жертвенном зале обряд совершишь, Преждерождённых тем ванов почтишь. Молвят их духи: «Тебе предречём: Будешь на долгие годы царём».

5

Явятся духи, щедрот не тая, Счастьем обильным осыплют Тебя.

Люди, устроено так уж творцом, Пищу себе добывают трудом, Чинный народ и простой также люд Свято Твои добродетели чтут.

6

Ты как на небе луна, что растёт, Ты как слепящего солнца восход, Ты — вечность вечная Южной горы, Всё, что вовек не разрушится — Ты. Вечно зелёные — туя с сосной, Вечности той — Ты наследник прямой.

Вывожу колесницу (II, I, 8)

1

Свою колесницу на сбор вывожу, Пропел над страною походный рожок, Приказ Сына Неба — оставить межу, Прибыть, как предписано, к месту и в срок. С постоя возниц созывают, велят Скорее собраться под шёлком знамён, Служить у царя — тяжкий труд, без наград, Здесь каждый обязан быть скор на подъём.

2

На сбор вывожу колесницу, нужны Не дома мы ныне, нас ждут вожаки. Значки черепах, змей на флагах видны, Свисают с полотнищ, пестря, бунчуки, И с соколом стяги блистают — да как Не реять им гордо, не славить поход?! Сжимается сердце в предчувствии драк, Томятся возницы, ждут взмаха — вперёд!

3

Нань Чжуном получен приказ от царя, Чтоб в Фане он выстроил град, вырыл ров.

Летят колесницы; на солнце горя, Над ратью колышутся стяги полков. Сын Неба приказом своим повелел В Шо Фане град-крепость за год возвести, Нань Чжун — полководец, величествен, смел, Изгнал он сяньюнь, нет сюда им пути.

4

Когда уходили мы в дальний поход, В цвету было просо, и цвёл гаолян, Теперь — каждый думой о прошлом живёт, И хлещут нас дождь, колкий снег по щекам. Да, царская служба — не мёд, про покой Тут надо забыть, тяжкий труд без прикрас, И как не мечтать о возврате домой, Но страх в наше сердце вселяет приказ.

5

Рои насекомых жужжат, высоко Кузнечики прыгают в нежной траве, А где ж благороднейший муж, далеко? — Не видно, тоскливо и горестно мне. Завижу его вдалеке, в тот же миг И сердце ликует, и свет белый мил. Преславен Нань Чжун, благороден, велик, Походом на запад врагов устрашил.

6

Весенние дни всё длинней и длинней, И кроны деревьев пышнее растут, А иволги песнь всё звончей и звончей, Уже артемизию горькую рвут. Пленили врагов мы и их главарей, Из далей к родному порогу спешим. Преславен Нань Чжун, есть ли воин храбрей! Сяньюнь покорил он, победа за ним.

Буйно-пышно разрослась полынь (II, III, 2)

Как разрослась полынь степная на холме, Её метёлки в жёлтом облаченье. Завижу мужа благородного... — и мне Так радостно, готовлю угощенье. На острове речном полынь в златых тонах Заполнила весь остров без остатка. Завижу мужа благородного... и, ах! — Так радостно на сердце и так сладко.

Полынь густа, пышна, в метёлок желтизне Цвет трав других на склоне гор неярок. Как мужа милого завижу., будто мне — Сто драгоценных раковин в подарок.

Чёлн деревянный по речной воде несёт, То вверх, то вниз его волна швыряет. Завижу мужа благородного... — и вот Покой желанный сердце обретает.

Собираем салат (II, III, 4)

1

Рвём да рвём у предгорий, сбираем салат В новом поле и в том, где всего год назад Мы пахали сохой, нарезали межу, Здесь с войсками пристал полководец Фан Шу. Тридцать сотен его боевых колесниц Служат крепким щитом для охраны границ. В бой ведёт всех Фан Шу против варваров злых Впереди на четвёрке своих вороных. Мерна поступь коней полководца, плавна, Колесница его боевая красна, Верх её из бамбука, из кожи колчан, Повод нужен вознице, нагрудник — коням.

2

Рвём да рвём у предгорий, сбираем салат Как и в новых полях, так и в тех, что лежат Меж селений, приткнувшись к подножию скал. Полководец Фан Шу здесь с войсками пристал. Тыщи три боевых колесниц поднял он, Реют гордо над ними полотна знамён. В бой ведёт всех Фан Шу, в коже втулки колёс, А в ярмо вороных герб-узор словно врос. Цзинь — звенят бубенцы, их по два у коня, Сам Фан Шу восседает в одежде вождя. Фартук князя — из кожи тиснёной, в обхват, А на поясе княжьем подвески звенят.

3

Сокол быстр, как ветер, лишь миг — и исчез, Взмыв, касается крыльями края небес, Но садится и он, птицам нужен привал, Полководец Фан Шу здесь с войсками пристал. Тридцать сотен его боевых колесниц Служат крепким щитом для охраны границ. Обратился с призывом к воякам Фан Шу, Он отечеству верен, а войско — ему. Бах... — гремят барабаны из кожи тугой, Барабаны грохочут, зовут в ратный бой.

4

Цзиньцы, вы непокорны, вы злобы полны, Стали вражьей ордой для великой страны. Воевода Фан Шу — мудрый в ратных делах, Сила замыслов князя — в победных боях. К схватке он подготовил отряды свои, Вот уж схвачены варвары, их главари. Как волна за волной колесницы идут, Храп коней, лязг мечей, стоны..., ярости зуд, Столкновение ратей — раскат громовой... Князь отечеству верен, преславен собой, Алтари от набегов сяньюнь защитил, Цзиньцев-варваров он, усмирив, покорил.

Крепки колесницы (II, III, 5)

1

Крепки колесницы и радуют взор Прекрасные кони — любой на подбор! Впрягайте коней, что мощны и резвы, Восточной дорогой отправимся мы. 2

Стоят колесницы, найти ли прочней? Четвёрки отобраны рослых коней. В угодья охотничьи нам — на восток, Впрягайте коней, вот уж слышен рожок.

3

Охота — погоня и выбор засад, Загонщики пешие шумно кричат, Взметнулись бунчук, флаг с узором-змеёй, Пошла травля зверя под Ао-горой.

4

Несут колесницы четвёрки коней, Как кони огромны, найти ли сильней! Ал фартук, злачён сапожок, знать, князья, Сбираются гости, ранг строго блюдя.

5

Наперстник, наплечник не слаб и не туг, Друг к другу подобраны стрелы и лук. Бьют залпом стрелки, в небе стрел колкий дым, Укладывать в груды трофеи спешим.

6

В упряжках четвёрки буланых коней, Бегут пристяжные — куда уж ровней! Возницы посыл — коренные храпят, Разящею молнией стрелы летят.

7

Ржут кони гостей; над спиной рысаков Стяг реет, блестят острия бунчуков.

Возницы, носильщики, к пиру быстрей! Пора уже потчевать мясом князей. 8

Все гости вкусили азарта сполна, Разъехались с пира, вокруг тишина. Ты — муж благородный и званью под стать, На всём твоих славных свершений печать.

Двор светом факелов залит (II, III, 8)

А много ль ночи миновало? На исходе Лишь половина, звёзд не счесть на небосводе. Охвачен светом двор, то факелы горят. Мужи достойные съезжаются сюда, Динь-динь луяяи-колокольчики звенят.

Ну, как там ночь? Пока царит, и сумрак длится, Ещё восточный край небес не золотится. Владыки двор сияньем факелов объят, Мужи достойные съезжаются сюда, Цин-цин луяяи-колокольчики бренчат.

А много ль ночи миновало? Уж светлеет, Заря всё ярче на вершинах гор алеет. Двор в бликах факелов, курятся их дымы, Мужи достойные съезжаются сюда, Уже и княжеские вымпелы видны.

Белый жеребёнок (II, IV, 2)

Чисто-белый жеребёнок, я тебя не потревожу,

Вдоволь ешь в моей усадьбе всходы.

Средь душистых трав медовых, привяжу тебя, стреножу,

Чтобы это утро длилось годы.

Тот, о ком сейчас пою, вдыхает

Аромат блаженства, в неге тает.

Чисто-белый жеребёнок, я тебя не потревожу,

Вдоволь ешь, ведь ты не на чужбине.

Средь душистых трав шелковых, привяжу тебя, стреножу,

Чтобы длился вечер дольше ныне.

Тот, о ком мой слог благоуханный,

Здесь, в моей усадьбе, гость желанный.

Чисто-белый жеребёнок, ты пасёшься в лоне сада,

Прибежал в красе неповторимой.

Ты мой князь и повелитель, ты души моей услада,

Радости тебе неизмеримой.

Загуляешь!? — сердца стук пугливый,

Всё отдам, чтоб ты остался, милый.

Чисто-белый жеребёнок на хлебах в широком поле, Где ласкает ветра плеть тугая.

Для тебя пучок духмяных сочных трав на вольной воле, Что для девы яшма дорогая. Голос твой чарующий смолкает... Душу жало горести пронзает.

Иволга (II, IV, 3)

Иволга, иволга, певчая птица, На шелковицу мою не садись. Собраны зёрна, к крупице — крупица, Ты их не клюй, над зерном не кружись. В этой стране все живут по-иному, Счастье найти мне они не дают, Что же, обратной дорогою к дому Я возвращусь и найду там приют.

Иволга, иволга, певчая птица, В тутовых зарослях не хоронись. Собрано сорго, к крупице — крупица, Зёрна не клюй, над зерном не кружись. В этой стране все объяты тревогой, С ними достичь понимания тщусь,

Что же поделать, обратной дорогой К братьям я старшим домой возвращусь.

Иволга, иволга, певчая птица, Ты на раскидистый дуб не садись. Собрано просо, к крупице — крупица, Зёрна не клюй, над зерном не кружись. В этой стране — мне чужой, непонятной — Как не усердствую, не приживусь, Что же поделать, дорогой обратной В племя родное к дядьям возвращусь.

Горный ручей (II, IV, 5)

1

Журчит ручей меж круч, льёт песнь земли,

Синеет Южная гора вдали.

Встал дом, он прочен, как бамбука ствол,

Как пышная сосна украсил дол.

Здесь братья встретятся, пусть дружба вас

Навеки вечные соединит,

Убережёт от козней и обид.

2

Наследуя отцам и матерям,

Стостенный дом воздвиг — просторный храм.

Врата на запад смотрят и на юг,

Здесь будет день за днём он жить без бед,

В веселье, задушевности бесед.

3

Каркасы закрепили меж собой, Утрамбовали землю в них, стеной Загородились от ветров с дождём, Мышам и птицам не проникнуть в дом, Найдёт свой кров муж благородный здесь, Как бы на цыпочках, воздушный весь,

Как точно в цель летящая стрела, Как крылья распростёртые орла, Как птицы ярко-красочной полёт, — Так благородный муж сюда войдёт.

4

Чист двор, что у излучины реки, Прямы колонны дома, высоки. Наполнен светом и весельем днём, Но тёмен и безмолвен в час ночной, Находит благородный здесь покой.

5

Из камыша циновки сплетены, В опочивальне — царство тишины. Когда встаёт он рано поутру, Разгадывать велит, не медля, сны:

— Пророчит счастье мне из них какой: Медведи — чёрный с бурым, иль другой, Где змей клубок? Ответить, кто горазд?

Гадатель главный толкованье даст:

— Медведи — чёрный с бурым, добрый сон, Рожденье сыновей пророчит он.

А если выпал сон — клубок из змей, — Знамение к рожденью дочерей.

Высока ты, Южная гора (II, IV, 7)

1

На светлой лазури, за Южной горой, Чернеют утёсы высокой грядой. О, Инь, ты наставник, ты — посох царя, С надеждой взирает народ на тебя. Сердца обжигает и гложет тоска, Не шутим мы, шутка для слуха горька. Дни мира Отчизны почти сочтены, Но ты безучастен к судьбине страны.