CC BY
41
пользуется ими, так и в силу их специфического статуса как текста в широком текстовом пространстве» [5, с. 116].
Своеобразное явление в фольклорной культуре представляет взаимодействие сказок с мифами, эпическими произведениями. Фольклор непосредственно связан с социальными и религиозными институтами, с актуальными верованиями и ритуализованным бытом. В фольклоре наряду с развитыми мифологическими представлениями и символикой присутствуют черты более древних, архаических представлений. Сказка отражает фольклорное сознание. Иногда фольклорное сознание, отражая действительность, зашифровывает ее, иногда оно просто не восходит к реальной исторической действительности, а описывает мир вымысла. Адекватность отражения сохраняется только в смыслах образов и должна быть раскодирована.
Библиографический список
Жизненный смысл, смысл нравственных идеалов народа отражен в сказочных образах, отличающихся предельной обобщенностью и насыщенностью. Сказка своеобразным образом создает портрет этноса, так как в помыслах и настроениях героев сказки содержится и транслируется информация о нравах и быте народа. Не случайно сказки разных народов имеют собственную ярко выраженную специфику.
За сказкой скрывается ее глубинное основание - выражение смыслов обрядов и посвящений, ее символическая семантика. Мифопоэтические воззрения, имплицитно присутствующие в сказках, определяют специфику этнической традиции [6]. Поэтому главная задача современного семиотического анализа сказки состоит в понимании инвариантности закодированных, скрытых под образной оболочкой смыслов действительности, которые сказка предоставляет человечеству.
1. Лотман, Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). - СПБ.: Искусство-СПБ, 1994.
2. Грякалов, А.А. Письмо и событие. эстетическая топография современности. - СПб.: Наука, 2004.
3. Мелетинский, Е.М. К вопросу о применении структурно-семиотического метода в фольклористике // Избранные статьи. Воспоминания. -М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2008.
4. Дикман, Х. Юнгианский анализ волшебных сказок. - СПб.: Академ. Проект, 2000.
5. Топоров, В.Н. Об одном классе символических текстов // Ва1капо-ВаИо^1ауюа: симпозиум по структуре текста. Предварительные материалы и тезисы. - М., 1979.
6. Гекман, Л.П. Константы традиционной культуры Большого Алтая (к вопросу о методологии исследования) // Мир науки, культуры, образования. - 2010. - № 1.
Статья поступила в редакцию 12.09.10
УДК 130+8.07
Н.В. Губина, канд. филол. наук, АлтГАКИ, г. Барнаул, E-mail: [email protected]
ВЛАСТЬ СУБЪЕКТА И СУБЪЕКТ ВЛАСТИ: ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ИЗМЕРЕНИЕ
В статье с точки зрения номинации на материале прозы Е. Замятина рассматривается одна из ключевых проблем культуры ХХ века - проблема взаимоотношений человека и Власти.
Ключевые слова: личность, социум, субъект, заглавие, Власть, художественное творчество, проза Е. Замятина.
Е.И. Замятин - один из самых известных русских писателей первой трети ХХ века, впоследствии оказавший немалое влияние как на отечественную, так и на зарубежную литературу и культуру. Будучи автором романа «Мы», в котором закладываются основы жанра антиутопии, он пытается рассмотреть с художественной и одновременно обобщеннофилософской точек зрения одну из главных проблем культуры двадцатого столетия - проблему взаимоотношений человека и Власти. Частными аспектами данного вопроса можно считать тему существования личности в тоталитарном государстве, а также тему со-, противо-, взаимосуществования личности и социума.
Наиболее продуктивно рассмотреть эволюцию указанной проблемы в творчестве писателя на материале анализа произведений с так называемыми «субъектными» названиями. Методика работы с метатекстом заглавий одного автора рассматривалась нами в ранее опубликованных статьях [1]. Основной оппозицией для субъектной группы становится антиномия «личность - социум», в рамках которой выделяются три этапа осмысления Е.И. Замятиным образа субъекта:
1. Первоначально человек воспринимается автором как бессознательное тело, которым манипулирует Власть, то есть тело - часть пространства Власти, ее субъект и одновременно объект.
2. Е. И. Замятин разрабатывает тему человека как части социума, пытается разглядеть Власть изнутри, через психологию общества (толпы, стада).
3. Автора интересует личность, преодолевшая психологию массового человека, вставшая над социумом, а потому
наделенная креативной функцией, то есть властью над космосом. Землемер - тот, кто меряет землю, перекраивает ее, перераспределяет, то есть творит и переделывает пространство, мир. Это уже власть субъекта. Логическим завершением становится заглавие «Бич божий», как итог эволюции субъекта в творчестве Е. И. Замятина.
Первому этапу внутри метатекста соответствуют заглавия «Непутевый», «Старшина», репрезентирующие субъект Власти. Уже на уровне названий человек предстает не как личность, а как результат аксиологической деятельности социума. Общество оценивает субъекта с точки зрения пригодности к функционированию внутри пространства Власти и навешивает соответствующий ярлык.
Одновременно заглавия «Непутевый» и «Старшина» могут быть рассмотрены как контекстные антонимы внутри субъектной парадигмы: «непутевый» - субъект, не укладывающийся в аксиологические рамки социума; «старшина» -субъект, оцененный обществом как пригодный, «путевый», а потому наделенный функцией занимать определенную ступень в иерархии Власти.
Главные герои этих произведений Сеня и Иван Коныч также противопоставлены друг другу как герои интенсивного (городского) и экстенсивного (уездного) типов пространства. Непутевый Сеня оторван от заземленного родового начала, а потому лишен автором отчества, противопоставлен ряду героев внутри рассказа и творчества Е.И. Замятина в целом. «Петра Петровича все до единого по имени-отчеству величают, а Сеню хоть бы раз для потехи Семен Иванычем кто назвал <. > Нет: Сеня да и только» [2, с. 91].
Непутевый Сеня - «птица небесная» - представляет духовное начало внутри пространства Власти. Не случайно автор сравнивает Сеню с тихим летним костромским деньком. Эта временная метафора выводит Сеню за пределы телесного уездного пространства и превращает образ героя в символ русской души, вечно ищущей и беспокойной. Сеня - полдень отдохновения для многих героев, втянутых в отношения Власти и бессознательно тяготящихся этими отношениями (Петр Петрович, кухарка Анисья и пр.). Героя любят за скрытую в нем духовность, которая и не дает ему быть «путевым», то есть телесным. В уста Сени Е.И. Замятин вкладывает старинную костромскую песню «о числе святом, апостольском», что является знаком связи героя с истинной древней гармоничной верой. И сам Сеня ищет гармонии духовного и телесного начал в окружающем его мире. Этот поиск не может дать Сене удовлетворительных результатов, пока космос находится в осоциализированном, мертвенно-статичном состоянии.
Наука, принятая в обществе, не удовлетворяет героя, поэтому он вечный студент первого курса. Ищет духовного Сеня и в предметах старины, в церкви у игумена, в пивной на Малой Бронной. «Две половинки» героя, которыми он верит и не верит, трагическая раздвоенность русской души проявляется и в любви героя, который любит сразу двух женщин, Василису (яркую, телесную, окруженную вещами) и Таню (бестелесную светлую, одухотворенную всепрощением).
С точки зрения общества персонаж признан «непутевым», так как постоянно нарушает телесные законы социума: целует городового, торгует в убыль себе, не уважает кормильца и поильца Брата Архипа Иваныча. Так, по мнению Кухарки Анисьи, усвоение заповедей социума должно идти только через тело и Сеня упустил свой шанс стать «путевым» уже в детстве, когда его личность и биологический организм находились на стадии формирования: «Эх, непутевый ты, милый, пра, непутевешшай. А какой бы из тебя мужик хороший вышел, кабы только да секли тебя мальчонкой» [2, с. 94-95].
Полноту жизни герой обретает только во время революции, которая воспринимается им как «выход из берегов» социума, разгул духовной стихии, половодье гармоничной жизни. «Самые, по мне, живые люди теперь там (на улицах -Н.Г.). А-а близки к смерти, говоришь - вот оттого они к смерти и близки, что самые живые.» [2, с. 107]. Революция для Сени - космогонический акт, возвращающий мир в ситуацию смерти/возрождения, хаотический по сути, не поддающийся планированию. Поэтому любые революционные программы -это профанация, попытка Власти «вогнать в берега» [2, с. 106] стихию жизни.
Таким образом, Е.И. Замятин развенчивает саму идею социальной революции. Невозможность плановой перестройки мира любой Властью раскрывается автором через сатирический образ революционера-Исава, точнее через многочисленные библейские аллюзии, порожденные включением фигуры Исава в текст. Оказывается, что попытка свергнуть существующий режим есть лишь продолжение допотопной истории, месть обманутого Исава и желание вернуть свое первородство. Борьба старой и новой Власти - спор двух братьев за возможность контролировать телесный социум. В истории Исава и Иакова, изначально основанной на подлоге и эксплуатации телесных инстинктов, Исав выступает как недалекий, ограниченный человек, способный променять завет отца о первородстве на чашку чечевичной похлебки. Е.И. Замятин обыгрывает примат рационального начала в революции, вкладывая в уста туповатого Исава афоризм: «Но чтобы нас победили? Да разве мыслимо победить мысль?» [2, с. 107]. Сам образ «уземистого», «мертвенно спокойного» Исава в сочетании с проданным первородством предвещает поражение революционеров, бесплодность попыток преобразовать мир под контролем социума.
«Уземистый» Исав противопоставлен Сене в финале рассказа, отказываясь жертвовать телом даже ради идеи, в то
время как Сеня выбирает смерть физическую, то есть бессмертие духовное. Косноязычие Исава (говорит не раскрывая рта), его подчеркнутая телесность сближают революционера с образом Ивана Коныча Тюрина («Старшина»). Желание последнего поделить землю каменщиков формально носит революционный характер, подрывает существующую Власть, но по сути - лишь стремление старшины выслужиться перед этой же Властью, упрочить ее законы. Коныч -бессознательное тело, субъект Власти, одновременно являющийся и ее объектом.
Анекдот, приключившийся с Конычем, составляет суть рассказа и отражает парадокс Власти. Эксплуатируя бессознательное тело в качестве общественной функции (старшины), Власть симулирует космические законы. Именно таковой воспринимает ее Иван Коныч и решает упрочить существующий строй (царскую власть) через передел земли от помещиков к крестьянам, что чуть не приводит к социальному перевороту в селе Ленивке. Таким образом, автор профанирует идею революции, сводя ее до анекдота, казуса, недоразумения. Показательно, что весть об окончательном переделе земли в Ленивку приносит странник Гавриил, а само назначение Коныча на пост старшины и авторитет Тюрина у мужиков -следствие призывов обратиться к богу и церкви перед принятием лекарств от холеры.Так, и Власть и Церковь воспринимаются бессознательным телом как единый космогонический комплекс, а субъект Власти становится одновременно субъектом церкви или охристианенным субъектом.
На уровне заглавий это отражается в появлении группы названий, где человек рассматривается через комплекс христианских мифологем, которые в творчестве Е.И. Замятина подверглись переработке и переосмыслению. «Ловец человеков», «Сподручница грешных» - на уровне лексической семантики эти заглавия - метафорическое осмысление основных христианских фигур, Христа и Богородицы. Однако личные имена библейских персонажей табуируются и на первый план в названиях выступает связь образов с социумом («Ловец человеков», «Сподручница грешных»), их включенность в общественные отношения, то есть в отношения Власти.
Мистер Краггс - ловец человеков, Христос английского социума, то есть псевдохристос (антихрист, дьявол). Он ловит тела, а не души, и тем творит свою выгоду, свой незыблемоматериальный мир. Связь Краггса с христианством постулируется через его общественную функцию - Апостол Общества Борьбы с Пороком. Одновременно Краггс - продукт социума, так как «ловец человеков» - это профессия, по сути своей профанирующая идею о спасении человеческих душ. Суть социализированнного Христа ярко демонстрируется Е.И. Замятиным в сцене чтения героем утренней газеты: «По воскресеньям мистер Краггс позволял себе к завтраку крабов: крабов мистер Краггс обожал. С кусочками крабовых клешней, проглатывая кусочки слов, мистер Краггс читал вслух газету: «Пароход. ммм... долгое время вверх килем. Стучали в дно снизу. Нет, удивительный краб, прямо удивительный!» [2, с. 305].
Читая об утонувших людях, не спасает их, а съедает вместе с кусочками краба и, подчиняясь мифопоэтической логике произведения, сам приобретает черты краба (так, руки героя превращаются в цепкие клешни). Последующее упоминание при чтении газеты за завтраком точного числа мужчин и женщин, погибших при обстреле цеппелинов, превращает самого мистера Краггса в бесполое существо, пожирающее мужское и женское начала. Более того, автор многократно обыгрывает мертвенно-искуственную, неживую природу мистера Краггса. Герой сравнивается с монументиком, штаны мистера Краггса приобретают самостоятельную жизнь, выполняя, однако, разрушительно-подавляющую общественную функцию владельца: «Покачиваясь, брюки жили: короткое, обрубленное, кубическое существо, составленное только из ног, брюха и прочего принадлежащего. И вот снимутся и пой-
дут вышагивать - между людей и по людям, и расти - и.» [2, с. 306]. Даже в Хэмстед-парке, куда мистер Краггс выходит на охоту за телами, и где внутри монументика просыпается зверь, ловец человеков оказывается заводным механизмом, искусно сконструированным Властью по образу и подобию природного существа: «Ошерстевший, неслышный, мистер Краггс шнырял по парку громадной, приснившейся крысой, сверкали лезвия глаз - к ночи раскрывшиеся лезвия глаз на шерстяной морде.» [2, с. 306]. Псевдохристос разрушает бессмертие «малиновой вселенной» современных Адама и Евы в райских кущах Хэмстед-парка. Функция Бога-созидателя оборачивается деструкцией: мистер Краггс бесплоден сам (не имеет детей) и несет бесплодие как отрицание жизни, основных космических законов, прерывая половой акт Адама и леди-Яблока.
Плакатному христианству мистера Краггса в повести противопоставлена индийская космогоническая мифология органиста Бейли, воплощающего собой оплодотворяющую силу, в которой слиты воедино мужское и женские начала. Принимая признания в любви от многочисленных поклонниц, Бейли желает «обнять их всех сразу» [2, с. 309] и задумывается «о великой Изиде - с тысячью протянутых рук, с тысячью цветущих сосцов, с чревом - как земля принимающим все семена.» [2, с. 309]. Органист - любитель загородных прогулок, результатом которых становятся «белые колясочки» на улицах Лондона. И сам город в бредовом состоянии утренней туманной влюбленности описан Е.И. Замятиным в традиционных космогонических образах. Заводские трубы - «колонны друидских храмов», «черепахи-дома» и «неподвижной осью: гигантский каменный фаллос Трафальгарской колонны» [2, с. 304]. На грани смерти, под обстрелом немецких цеппелинов, миссис Лори Краггс бросается к органисту Бейли - животворящему началу, чтобы жить еще минуту и успеть главное -зачать. Так законы хрупкой «малиновой вселенной» на мгновение оказываются сильнее чугунных заповедей социума.
Первоначальное христианство Иисуса подавлено социумом и реанимируется Е.И. Замятиным лишь через восточную мифологию («Ловец человеков»), в то время как христианство Богородицы действенно, и особенно ярко проявляется в революционные времена («Сподручница грешных»). Образ матери Христа переосмысливается писателем как универсальное родящее космогоническое начало, Природа-мать в традиции славянской мифологии [3].
Мать Нафанаила в миру родила и подняла без мужа девятерых дочерей - сомнительная и даже позорная с точки зрения официальной церкви заслуга. Однако автором материнство главной героини обыгрывается через мифологему непорочного зачатия. После преждевременной смерти в холерный год все дочери матери Нафанаилы становятся ангелами, их физическая смерть перерождает безымянную мирянку в игуменью
- мать девяноста духовных дочерей (удвоение темы непорочного зачатия). Вера Нафанаилы органично связана с природной гармонией, где любое рождение - благодать. Неслучайно весной игуменья выгоняет монашек в лес, цветы собирать, заранее предвидя результат: «Много из монашеского монастыря замуж выходило и так рожали немало: старушечьи корытцем губы корили, а ясные глаза смеялись» [2, с. 383]. Мать Нафанаила уже старушка, то есть знает и помнит истинное, первоначальное, гуманное христианство, сила веры которого (космогоническая сила) побеждает мертвящее влияние социума. Власть в рассказе «Сподручница грешных» выступает исключительно в репрессивной, разрушительной функции. Пришедшие конфисковывать имущество сторонники революции убивают Белку, собаку сторожа. Бинарная оппозиция «собака - человек» многократно обыгрывается в тексте, используется автором как средство показать подлинную, инфернальную сущность Власти. Убийство Белки предваряется рассказами о том, как Серафим Саровский убил на паперти генеральскую собаку и о том, как кобель, проглотивший святое
причастие, заговорил человеческим голосом. Таким образом, убийство Белки приравнивается к убийству человека. Солдат Сикидин, зарезавший собаку, под угрозой ножа заставляет лаять, а затем и убивает сторожа, и сам обрастает острыми, «как у Белки», волчьими зубами. Власть превращает человека в животное, подчиняющееся только инстинктам страха, голода, размножения. Инфернальность героев подкрепляется и тем, что время их преступной активности - ночь. Столкнувшись с матерью Нафанаилой в светлый день ее ангела, представители Власти (Сикидин, Зиновей Лукич и старик Онисим) не могут выполнить репрессивной функции, возложенной на них социумом. Парадоксально, что, решаясь на грабеж, разбой и убийство, субъекты Власти просят помощи у девы Марии, во имя которой назван монастырь. Молитва страждущих услышана. Мать Нафанаила - сподвижница грешных, Богородица - помогает трем заблудшим остаться людьми, окончательно не превратиться в волков.
В субъектную группу входит наибольшее количество нормативных заглавий (Б + Р). К таким можно отнести следующие: «Студенческий сынок», «Ловец человеков», «Сподручница грешных», «Мученики науки», «Огни
Св. Доминика». Логически эта цепочка завершается заглавием «Бич божий». Показательно, что почти все нормативные субъектные заглавия Е.И. Замятина в той или иной мере используют христианскую терминологию, что свидетельствует об особой значимости христианства как основного легко обнаруживаемого контекста произведений писателя [4].
Переходное заглавие «Огни Св. Доминика» (Б + Р) также эксплуатирует христианскую мифологию, но на уровне персоналий, что выделяет название из всех вышеперечисленных. Соположение заглавий «Ловец человеков», «Сподручница грешных», «Огни Св. Доминика» в один смысловой ряд порождает череду со/противопоставлений. Так, Св. Доминик оказывается антиподом Христа и Богородицы по табуирован-ности/нетабуированности имени святого в заглавии. Оппозиция реального исторического христианского деятеля и основных христианских мифологических образов отражает принципиальную разницу социализированной веры и истинного первоначального христианства. Лексема «огни» в заглавии актуализирует инфернальность образа святого. Порожденный обществом ловец человеков - псевдохристос, Антихрист - Св. Доминик, Великий инквизитор.
Во вступительном слове к пьесе «Огни Св. Доминика» Замятин рефлексирует по поводу многовековой истории христианства: «Героическая юность христианства, увенчанная пурпурными цветами мученичества, в сущности кончилась уже в тот момент, когда христиане вышли из своих подземелий, из своих катакомб на широкий путь государственной религии: в тот момент, когда на престоле римских императоров появились христиане» [2, с. 684]. Любая идея, взятая на вооружение Властью, превращается в догму и служит средством подавления свободной мысли («еретичества»). Возможность возродить былую силу христианства представляется Замятину через синтез «принципов христианства первых веков с элементами восточных учений» [2, с. 685]. В качестве примера рассматривается альбигойство (первая половина XIII в., Южная Франция), которое пыталось «разрушить окостеневшую католическую догму и рационализировать христианство» [2, с. 685] с помощью учений Зороастры и Манеса.
В пьесе автор использует целый ряд христианских мифологем, сюжетов и образов (мифологему рая, сюжет о предательстве Иуды, образы Адама и Евы, Каина и Авеля и т.д.). Но ситуация рассмотрения - вывернутая наизнанку и переосмысленная библейская история, когда христианство церкви оказывается дезавуировано как умертвляющее душу и тело инфернальное псевдохристиаство. Так, в стихах поэта Фра-Себастьяно, восхваляющих главного инквизитора де-Мунебрагу, основным становится изображение ада, распада телесного, крови, расчленения, трупов:
Гремите трубы и литавры;
Хвалите бога, стар и млад:
Покорны были Сиду мавры -Покорен Мунебраге ад.
Как сидов меч Тисон могучий,
У Мунебраги крест христов:
Взмахнет - все выше, выше, круче -Горой тела еретиков.
Как под Валенсией у Сида Уж руки по локоть в крови:
Господь его благослови -Де-Мунебрагу .[2, с. 691].
Образ Великого Инквизитора становится основным в целом ряде произведений Е.И. Замятина [4; 5; 6]: «Островитяне» (викарий Дьюли), «Мы» (Благодетель) и т.д. Оба эти заглавия входят в подпарадигму субъектных названий («Островитяне»)
- «Мы» - «Все», постулирующих собственно психологию социума и человека (субъекта) Власти как единицы общественного универсума, заключительным, верхним звеном иерархии которого является Великий Инквизитор, Антихрист, псевдохристос. Заглавия «Мы», «Все» уже на уровне общеграмматического значения являются местоимениями, то есть постулируют замену личных имен внутри текста на универсальные социальные формулы. В качестве матрицы для продуцирования субъектов Власти Благодетель использует христианство.
В романе «Мы» автор ставит художественную задачу рассмотреть изнутри, с точки зрения самого субъекта Власти, механизм эксплуатации внутри общества коллективного бессознательного, которое, однако, выдается Властью за массовое рационализированное сознание и порождает формулы социального бытия. Обретение Д-503 души есть одновременно подъем из бессознательных глубин к осознанию собственной личности, индивидуальности, уникальности; перерождение винтика, механического существа в человека с чувственным телом и ранимой душой.
Подобно главному строителю Интеграла, инженер Хор-тик («Все») на миг обретает душу, более того, так же, как и Д-503, Хортик разделяется надвое, становясь одновременно бренным телом на углу Литейного и Шпалерной и воспарившим надо всеми духом. На двух страницах рассказа «Все» в сжатом виде реализуется сюжет романа «Мы»: человек социальный на короткое время вычленяется из толпы, обретает душу, а затем вновь становится телесной частицей общества, субъектом Власти [7, с. 64]. Катализатором, толчком к пробуждению духовного в Хортике становится увиденная смерть карманника, расстрелянного красноармейцами; в случае с Д-503 эту же функцию выполняет любовь героя к Г330. И смерть, и любовь - это явления космогонического характера, несущие смысл перерождения старого в гармоничное новое через хаос. Оба героя имеют христоподобные черты. Фамилия Хортика наполовину состоит из имени Христа («х, р, и - Хортик»). Сцена встречи Д-503 и Благодетеля - явная аллюзия на разговор Христа и Понтия Пилата. Через появление души оба героя могут обрести бессмертие, то есть стать новыми мессиями. Но ни Д-503, ни Хортик не используют шанс пересоздания себя и мира и возвращаются в состояние бездуховного тела, попирающего землю, субъекта Власти.
Хронологически исследование Е. И. Замятиным массового субъекта почти совпадает с оформлением авторского интереса к изображению героя-демиурга. Точнее, логику осмысления образа субъекта можно представить, построив следующую синтагму: «Островитяне» (1917) - «Австралиец» (1918) -«Землемер» (1918) - «Колумб» (рассказ), «Колумб» (повесть) (1918). Писатель постепенно переключает внимание с изображения массового пространственно маркированного субъекта на субъекта, наделенного креативной функцией. В пользу этого предположения говорит тот факт, что повесть «Колумб» не окончена, т. е. авторский поиск на тот момент еще не за-
вершен. Интерес к массовому субъекту, однако, не пропадает совсем, а лишь меняет направление: «Островитяне»(1917) -«Мы»( 1920-21) - «Все»(1922) - от внешнего к внутреннему, от пространственной заданности к психологии социума. Параллельно Е.И. Замятин рассматривает различные ипостаси сильной личности, варианты изображения героя-демиурга: «Землемер» (1918) - «Колумб» (1918) - «Мамай»(1920) -«Атилла»(1920-28). Заглавие «Землемер» подразумевает креативную функцию героя, однако нельзя сказать, что в данном случае субъект - сильная личность, недаром он лишается имени собственного, которого автор не называет на протяжении всего рассказа. Трагедия героя, обозначенная уже на уровне заглавия, заключается в мучительной неспособности самореализоваться, почувствовать себя цельной личностью. Внутренняя раздвоенность землемера (любит сильно и искренне, но не может признаться, произнести это вслух, чтобы обрести взаимность) проявляется через несоответствие во внешности: «Большая, прекрасная, с длинными черными волосами землемерова голова <...> чужая мушиным ножкам» [8, с. 458]. Герой лишен гармонии души и тела. В заглавии «Землемер» также явно указание на связь героя с хтоническими силами, что противопоставляет его Богу. Так, сознавая собственную ущербность, землемер прикрывается иронией, что воспринимается окружающими как попытка «пересмеять Бога».
Удвоение заглавия «Колумб», незаконченность повести с этим заглавием свидетельствуют о том, какой ракурс темы субъекта оказался для Е.И, Замятина невозможен. Это сильная, целеустремленная личность, пытающаяся осуществить свою креативную функцию (открытие Америки) в мирных условиях, вне космогонической ситуации войны. Уже в повести автор наделяет главного героя профессией военного, что, однако, противоречит «мирной» коннотации имени Колумб.
В группе «Атилла» - «Мамай» Е.И. Замятиным утверждается преодоление Власти человеком, примат личности над социумом. В заглавии автор выносит имя не просто исторического деятеля, но воина, захватчика, завоевателя территории, то есть субъекта, который своей Властью творит мир, принимая на себя функции героя-демиурга. Образ Атиллы в романе «Бич божий» - итог авторских размышлений на тему субъекта. Примечательно, что креативная функция героя в пространстве напрямую постулируется лишь в заглавии «Землемер», в названиях «Колумб», «Мамай», «Атилла» эта функция выражена имплицитно, так как в качестве заглавия используются имена собственные. «Они вызывают разные ассоциации и за счет семантики и этимологии, и за счет своих формальных свойств (звучание, артикуляция, морфология, иногда и начертание), и за счет представлений о самом упоминаемом носителе данного имени» [9, с. 130].
Весьма часто авторы используют имена исторических лиц в тексте для того, чтобы создать континуальную модель истории, совместить прошлое и современность. В этой связи Е. И. Замятин применяет очень необычный способ, он меняет графику имени. Его Атилла не столько реально существовавшее лицо, вождь гуннов Аттила, сколько герой, олицетворяющий всякую переломную эпоху, время гибели старого мира и появления нового. Прежде, чем придти к образу Атиллы, автор опробовал различные тактики использования имени исторического деятеля в тексте. Так, в рассказе «Колумб» главный герой - гимназист Андрюшка, Колумб - его прозвище, данное за детское желание вырасти и стать Христофорко-лумбом. Главный герой одноименной повести, Иван Иваныч Колумб, родом из Рязанской губернии, его мечта - открыть свою Америку. Петр Петрович Мамай носит фамилию великого завоевателя, но по сути является его антиподом. В данном случае, герой может «обрести личность, стать «Я» лишь выполняя заложенное в нем, в его имени предначертание (или потенцию), то есть отождествляясь со своим именем» [9, с. 137]. Только в пьесе «Атилла» (а затем в романе «Бич бо-
жий») Е.И.Замятин обращается к историческому времени героя, что и потребовало долгой и кропотливой работы с документами
Заглавия «Землемер», «Колумб» обладают еще одной коннотацией, доказывающей, что образ субъекта изначально соотносится Е.И. Замятиным прежде всего со своим временем. Оба заглавия имеют явные автобиографические отсылки: сам Е.И. Замятин строил землечерпалки и по профессии был инженером-кораблестроителем. Разработка темы субъекта становится для писателя способом саморефлексии и самовыражения. Космогонический, точнее антропоцентрический пафос заглавий «Атилла» - «Мамай» поддерживается огромным символическим потенциалом, приобретенным именами с течением времени. Так, в культурном континууме начала 20-х годов образ Атиллы ассоциируется с идеями «скифства» и «панмонголизма». Первое явление более масштабно и значимо для русской литературы и связано с осмыслением варварских племен кочевников как здоровой, свежей силы, призванной обновить дряхлеющий мир. Язычество скифов зачастую воспринимается как антихристианство, призванное свергнуть окостеневшие догмы существующей церкви (разрушение социализируемого псевдохристианства).
Пьеса «Атилла» демонстрирует читателю именно такого героя - Антихриста - сверхчеловека, власть которого над миром и социумом есть лишь право и порождение сильной личности:
Ш у т З ы р к о н. Что землю захотел перевернуть?
А т и л л а. Поверну.
З ы р к о н. А себя не можешь? Зацепило? [10, с. 401].
Для Атиллы в пьесе преодолеть себя - значит подавить любовь к Ильдегонде, христианке-римлянке. Для Петра Петровича Мамая преодоление себя - это обретение свободы от родовых уз, от социальных отношений, от религиозноматеринской опеки «буддоподобной супруги». Именно к такому результату приходит герой в финале рассказа: «Жестокий, беспощадный как Мамай 1300 какого-то года, Мамай
1917 года воспрянул с карачек - и с мечом в угол у двери: в угол забилась вышарахнувшая из-под квадратика мышь. И мечом кровожадно Мамай пригвоздил врага» [10, с. 385]. Вся жизнь героя до этого момента - детство, протекающее под контролем законов Власти. Функция Петра Петровича в обществе - быть ребенком, которого воспитывают все остальные члены социума, чем и реализуют свои властные потребности. Удвоение имени свидетельствует о восприятии Мамая как сына своего отца, частицы рода. Менторский тон бывшего швейцара Малафеева по отношению к Петру Петровичу есть лишь обычное выполнение обеими сторонами установленных функций. «Десятилетним вихрастым мальчиком он [Мамай -
Н.Г.] учил закон Божий, радовался перьям, его кормила мать; сорокалетним лысеньким мальчиком он служил в страховом обществе, радовался книгам, его кормила супруга» [10, с. 382]. Петр Петрович - дитя культуры в буквальном и переносном смыслах слова. Власть, страшась собственного разрушения сильной личностью, подтасовывает гармоничную жизнь духа и тела Мамая, ловко подменяя ее культурными суррогатами: «Мамай 1917 года - завоевывал книги» [10, с. 382]. Путем убийства сакрального животного - мыши - Мамай 1917 года проходит обряд инициации и становится настоящим кровожадным Мамаем, сильной личностью, которая творит власть, попирая законы Бога, социума, всего старого мира.
Аналитически проверяя гипотезу, выстроенную нами в начале главы, необходимо заметить, что заглавия «Атилла», «Мамай» хронологически возникают в метатексте раньше заглавий «Мы», «Все», однако то, что главным героем итогового произведения Е.И. Замятина, романа «Бич божий», становится Атилла, подтверждает правильность гипотезы об эволюции осмысления темы человека в творчестве писателя: от субъекта, подчиненного Власти, через осмысление различных аспектов массовой психологии к сильной личности, творящей мир, Власть и социум.
Библиографический список
1. Губина, Н.В. Поэтика заглавий в прозе Е.И. Замятина: название - текст - метатекст // Мир науки, культуры, образования. -2001. - № 4.
2. Замятин, Е.И. Избранные произведения. - М., 1989.
3. Желтова, Н.Ю. Иконописная поэтика рассказа Е.И. Замятина «Сподручница грешных» // Творческое наследие Евгения Замятина: Взгляд из сегодня. Кн. XI. - Тамбов, 2003.
4. Райнер, Гольдт. Религиозный кризис и протест против мира отцов // Творческое наследие Евгения Замятина: Взгляд из сегодня. Кн. III. - Тамбов, 1997.
5. Давыдова, Т.Т. Рецепция философских идей Ф. Достоевского, В. Соловьева и В. Розанова в повести Е. Замятина «Алатырь» // Творческое наследие Евгения Замятина: Взгляд из сегодня. Кн. III. - Тамбов, 1997.
6. Попова, И.М. Благодетель в романе Е.И. Замятина «Мы» и великий инквизитор Ф.М. Достоевского // Творческое наследие Евгения Замятина: Взгляд из сегодня. - Тамбов, 1994. - Кн. II.
7. Карасева, О.Г. Дробь жизни или антропологическая интерпретация мифа в художественном мире Е. Замятина (на примере рассказа «Все») // Творчество Евгения Замятина: Взгляд из сегодня. - Тамбов, 1997. - Кн. III.
8. Замятин, Е.И. Собр. соч.: в 5 т. - М., 2003. - Т. 1.
9. Фарино, Е. Имена // Введение в литературоведение. - СПб., 2004.
10. Замятин, Е.И. Собр. соч.: в 5 т. - М., 2004. - Т. 3.
Статья поступила в редакцию 15.09.10
