CC BY
13
DOI 10.18522/2500-3224-2022-2-232-242 УДК 94(47).08
ШШ
ВЛАСТЬ И ЕЕ ОППОНЕНТЫ: РОССИЙСКИЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ
Бордюгов Геннадий Аркадьевич
Ассоциация исследователей российского общества (АИРО-ХХ1),
Москва, Россия
borddav@hotmail.com
Аннотация. Автор предлагает выйти за рамки жесткой бинарной оппозиции «власть-общество». С его точки зрения взаимоотношения между двумя этими субъектами русской истории были нелинеарными и не сводились к перманентному конфликту. Не отрицая самого факта длительного - на протяжении веков - открытого или латентного противостояния государства и общества, следует признать, что в реальности модель их взаимодействия была намного сложнее. В статье показано, что власть и общество в определенные периоды эффективно сотрудничали, а государственный аппарат даже в сталинские времена пытался использовать общественную энергию и был готов закрывать глаза на фрондерство отдельных интеллектуалов. Автор также подчеркивает, что власти, заинтересованные в общественно-политической стабильности, порой сами способствовали разрушению порядка, а некоторые политики на разных этапах своей деятельности были и государственниками-созидателями, и революционерами.
Ключевые слова: государство, общество, интеллигенция, реформы, революция, контрреформы, элита.
Цитирование: Бордюгов ГА. Власть и ее оппоненты: российский исторический опыт // Новое прошлое / The New Past. 2022. № 2. С. 232-242. DOI 10.18522/2500-3224-2022-2-232-242 / Bordyugov G.A. The Government and Its Opponents: Russian Historical Experience, in Novoe Proshloe / The New Past. 2022. No. 2. Pp. 232-242. DOI 10.18522/2500-3224-2022-2-232-242.
© Бордюгов Г.А., 2022
POWER AND ITS OPPONENTS: RUSSIAN HISTORICAL EXPERIENCE
Bordyugov Gennadiy A.
Association of Researchers of the Russian Society (AIRO-XXI),
Moscow, Russia
borddav@hotmail.com
Abstract. The author tries to go beyond the rigid binary opposition "state-society". From his point of view, the relationship between these two subjects of Russian history was non-linear and did not amount to a permanent conflict. Without denying the open or latent confrontation between the state and society for centuries, the model of their interaction is much more complex and controversial. The article shows that the state power and society effectively cooperated in certain periods, and the state apparatus even in Stalin's times tried to use public energy and was ready to allow the independence of individual intellectuals. The author also says that the authorities, interested in socio-political stability, sometimes pushed themselves to destroy order, and some politicians at different stages of their activities acted as both creators of chaos and creators.
Keywords: state, society, intelligentsia, reforms, revolution, counter-reforms, elite.
Выведение общих закономерностей - устаревший подход, равно как и применение его к сценариям 1917 и 1991 гг. Мы можем лишь приближаться к пониманию причин неспособности власти отвечать на вызовы времени в каждый конкретный момент. Юрий Пивоваров и Андрей Фурсов связывают провалы и упадки с «моносубъектом», так называемым демиургом исторического процесса [Пивоваров, Фурсов, 1995].
Но есть и теория цикличности российской истории с реформами и контрреформами, связанными и определяемыми усилением или ослаблением приверженности режима в данный конкретный момент к модернизации на западный манер, то есть не только к обновлению и развитию научно-техническому, промышленному, но и к общественно-политической либерализации. Здесь же можно назвать и различные теории «русской системы», самодовлеющей власти. К примеру, Валерий Соловей предлагает другую фокусировку - определение точек бифуркации истории, периодов ее радикальных и всеобъемлющих изменений, то есть продолжительные смуты [Соловей, 2005, с. 191-208]. Они вбирают в себя революции, гражданские войны, бунты и волнения. Они, по его мнению, исторически функциональны. В этом контексте 1917 и 1991 гг. - примеры развития через кризис, конфликт, развал, резкий поворот, после чего государство обретает заново свою моносубъектность и сакральность.
В свое время мы с Дмитрием Андреевым предложили рассматривать исторический процесс, анализируя не функционирование власти, а ее пространство, то есть всю инфраструктуру, обеспечивающую тот или иной режим [Андреев, Бордюгов, 2004,. с. 7-14]. При таком подходе особое, преимущественное внимание обращается не на механизмы, а на взаимосвязь работы своего рода двигателя с предназначением, целеполаганием всей машины, которую он приводит в действие. В эту инфраструктуру мы включили носителя верховной власти, элиту, домен (личную опору правителя в его противостоянии с элитой) и посмотрели, насколько они были адекватны историческим реалиям, а еще конкретнее - модернизационной или мобилизационной моделям движения в истории. Учитывалось, что в России режим модернизации всегда рассредоточивает власть, дает возможность элите обволакивать правителя, а мобилизация, напротив, максимально концентрирует ресурсы первого лица, подчиняет ему элиту. Существуя в этих обоих режимах, власть по-разному отвечает и на внутренние вызовы. Посмотрим, как эта модель работает применительно к 1917 и 1991 гг.
Осенью 1915 г. определенная часть элиты, ориентировавшаяся на считавшегося как бы теневым премьером министра земледелия Александра Кривошеина и на либеральную (в большей или меньшей степени) часть Государственной думы и Государственного совета, предприняла неудачную попытку навязать императору свой сценарий. Тем не менее, престол пытался поддерживать консенсус и с правительственной бюрократией, и с «общественностью» обеих палат. Но в условиях усиливавшегося кризиса власти такой консенсус лишь способствовал нагнетанию деструктивных тенденций. «Министерская чехарда», то есть подгонка кадровой
политики под Думу, не только не заглушила конфликты, но и дискредитировала царя как дееспособного субъекта в пространстве власти. Оказавшись в политической изоляции, самодержавие пало, увлекая за собой в небытие и всю тысячелетнюю монархическую традицию нашей государственности. То есть в данном случае модернизационный сценарий привел к ликвидации самой политической системы. Но в результате проектировщики и исполнители этого сценария столкнулись с грозной и неведомой нецензовой стихией, заинтересованной не в гражданском обществе, а в элементарном материальном благополучии и весьма специфически понимаемой «воле». Временное правительство оказалось не в состоянии удовлетворить эти требования. Народ ждал силу, которая смогла бы мобилизовать пространство власти на достижение его вожделенных целей. После трех столетий романовской модернизации Россия возвращалась на привычный для нее мобилизационный путь развития, а власть - в традиционное концентрированное состояние.
К 1991 г. элите (номенклатуре) удалось добиться монопольного господства в пространстве власти. Однако она оставалась существенно ограниченной в возможностях личного обогащения. Поэтому, подобно боярству, раскрутившему Смуту в начале XVII в. ради сугубо корпоративных интересов, номенклатура на исходе ХХ в. принялась разрушать Советское государство. А при том положении в пространстве власти, каким она обладала, ее консолидированная деструктивная сила, разукрашенная адресованной народу демократической риторикой, была обречена на успех. Новая российская государственность предоставила элите возможность легитимным путем конвертировать свою власть в собственность. Эту «номенклатурную приватизацию» обеспечивал и гарантировал сам носитель власти. У Бориса Ельцина были все шансы стать марионеткой в руках его вчерашних номенклатурных подчиненных, преуспевших на ниве приватизации. Однако ему удалось не только отстоять собственный суверенитет, но и обеспечить максимально возможную в этих непростых условиях концентрацию власти. А для элиты, прежде являвшейся официальным субъектом властвования, ситуация стала обратной. Превратившись в легитимного собственника, она сохранила за собой лишь «теневые» возможности воздействия на политику. Именно поэтому она взяла курс на возведение гражданского общества, а точнее - на контроль за властью со стороны элиты, в том числе, пусть во многом и формально, через систему демократических институтов.
Понятно, что общество у нас существовало всегда. Конечно, не гражданское общество - по причине элементарного отсутствия подобной свойственной западной культуре модели социальной связности. Но, тем не менее, оно было. Оно отлично и от власти, и от народа, хотя в известной степени создается ими и связано с ними. В XIX в. идейное воздействие на власть шло через сословия, через салоны, то есть аристократические круги. Подразумевалось, что они составляют «образованное общество», «культурное общество», часто связанное родственными и семейными отношениями. Но с обществом нередко ассоциировали себя представители военных или бюрократии, которые выступали с критикой власти. То есть общество не было однородным, в том числе по происхождению, материальному положению,
образованию, возрасту его членов и даже их количеству. Неоднородность общества усиливалась по мере появления дворянских и земских собраний, литературных групп и союзов с печатными органами, различных идейных течений, прежде всего консерваторов и либералов. Эти процессы ускорились с появлением в начале XX в. политических партий и общественных организаций.
Не будет преувеличением или натяжкой сказать, что такого рода общество как раз и возникло именно вследствие тотального, всеохватного давления власти на все те слои и этажи российского социума, которые властью не являлись. Причем в этом смысле не должно быть никаких иллюзий и в отношении аристократии: если ее представители не были встроены в государственную машину и не занимали значимых должностей, то их политическая субъектность была, конечно, гораздо большей, чем у мелких чиновников и, тем более крестьян, но преувеличивать ее не стоит. Применительно к XIX в. дворянская и даже аристократическая империя - это историографический миф, придуманный даже не в советскую эпоху, а еще на излете старого режима. Империя служебная, бюрократическая - да, несомненно, причем на ключевых постах в ее административной машине со временем появлялось все больше людей неродовитых. Но и внутри такой служебной империи ситуация была неоднозначной. Тут шла реальная борьба за власть. Но борьба не в обыденном понимании, а неявная - за близость к суверену, за возможность оказывать на него те самые косвенные влияния, про которые говорит Карл Шмитт в своем мастерски написанном «Разговоре о власти и о доступе к властителю» [Шмитт, 2007, с. 27-38].
Со временем такая борьбы за внимание суверена превращается в конкуренцию с сувереном - естественно, на поле консультирования и советничества, а через это - за воздействие на его решения. А потом - и в борьбу с сувереном: с помощью формирования определенного мнения - сначала в правящих кругах, а затем и в обществе в целом. Иными словами, воспроизводство общества, оппозиционно настроенного в отношении власти, - это процесс, уходящий своими корнями в далекое историческое прошлое.
Но если оторваться от теоретизирования, то для меня критерием определения основных черт общества являются степень его влияния на власть, общественную мысль и общественное мнение, а также причины утраты подобного влияния. К примеру, деятельность земств была жестко ограничена властью, попытки земств соседних губерний объединиться - скажем, в борьбе с эпидемиями - пресекались. То есть говорить о соучастии общества в управлении не приходится. Но в условиях кризиса влияние малочисленного общества, находящегося на пересечении различных способов коммуникации людей, резко возрастает.
В СССР после революции старое общество было разрушено и создавалось новое, весьма своеобразное. После нэповской либерализации сталинский режим с конца 1920-х гг. стремился атомизировать общество. С виду все выглядело прямо противоположным образом: народу непрестанно говорили о коллективизме, убеждали в примате общественных интересов над интересами индивидуальными,
в общественном мнении насаждался культ трудовых и иных коллективов - как естественных и наиболее органичных форм бытия. Но на деле такая политика вела именно к атомизации общества, его распылению, так как искусственно и сверху навязываемые формы объединений жестко разрушали иные связи, образовывавшиеся снизу и самостоятельно. В результате личность замыкалась в себе и своей семье, хотя при этом и была вынужденной жить интенсивной социальной жизнью. При Сталине чувство этого специфического одиночества не было массовым, но уже при Хрущёве оно прорвалось в публичный дискурс. Стремление к подлинной, ненадуманной социальности стимулировало оттепель, а оттепель, в свою очередь, создавала благоприятную среду для усиления подобного запроса. С наступлением застоя этот запрос стал только еще более обостренным и присущим еще большему количеству людей.
Ну а если вернуться к Сталину, то атомизация 1930-х гг. вылилась в подчинение всех общественных структур партии, деятелей культуры объединили в послушные власти творческие союзы. Основные черты послевоенного общества определяли Победа, авторитет фронтовиков, увидевших западный мир, взлет религиозности, особые настрой и представления о мирной жизни. Кинорежиссер Александр Довженко в конце войны фиксирует: «У народа есть какая-то массовая огромная потребность в каких-то других, новых формах жизни на земле. Это я слышу всюду. Этого я не слышал и не слышу только среди руководящих лиц» [Бордюгов, 1995, с. 73].
Если говорить о сегодняшнем обществе, то, несмотря на массированную критику со стороны Запада, экономические санкции и контрсанкции, демонизацию Путина, ухудшение материального положения, интеллектуальную и нравственную атмосферу в стране определяет поколение, испытавшее на себе «лихие» 1990-е гг. Общество противодействует попыткам Запада «поставить Россию на место», но при этом остро полемизирует по вектору и способам дальнейшего движения страны.
Не вдаваясь в полемику об открытом или скрытом противостоянии власти и общества, хочу внести два существенных уточнения. Во-первых, взаимоотношения власти и общества должны описываться гораздо более сложной моделью, нежели просто конфликтом. Имели место и сотрудничество, и взаимные апелляции друг к другу - равно как и своеобразная игра в поддавки, обоюдные заигрывания по собственным, разработанным каждой из сторон для себя сценариям - либо по режиссуре стороны противоположной. Во-вторых, все-таки необходимо разобраться с тем, что собой представляет общество, прежде всего его ключевой сегмент, а именно - сообщество профессионалов, которое во многом брало на себя те самые функции, которые в классических демократиях традиционно выполняет гражданское общество. Причем советская власть вынуждена была не просто мириться с существованием подобного «гражданского общества», но и идти ему на определенные уступки, немыслимые применительно к обществу остальному - массовому, находившемуся за пределами этого избранного круга профессионалов. Диапазон таких поблажек был весьма широким - от разного рода привилегий и спецпайков
до того, что сообществу профессионалов дозволялось кроме официальной коммунистической идеологии исповедовать что-то еще. Скажем, когда после войны потребовалось в кратчайшие сроки создать собственный атомный проект, власть согласилась даже на фактическое «отключение» партийной инфраструктуры от всей атомной отрасли. А в годы «застоя» советское руководство как бы не замечало откровенно диссидентских настроений, ставших в то время чуть ли не господствующими в самых разных группах профессионального сообщества.
Казачество и интеллигенцию объединяет, на мой взгляд, то, что оба этих слоя действительно являлись альтернативой власти, испытывали на себе политику насилия, насильственного переселения, то есть депортацию, а также чистки, высылку за границу и лишение гражданских прав. Мне, безусловно, ближе вопросы, связанные с историей интеллигенции. Многие мои коллеги отмечают, что интеллигенция - это социальный креативный слой, для которого первостепенное значение имеет генерирование идей, работа со смыслами и, безусловно, морально-этическое начало. Но дальше начинаются расхождения. К примеру, уже упомянутый мной Дмитрий Андреев считает, что интеллигенция возникает из несвободы и условием ее существования является идеократический режим. Следовательно, интеллигенции сейчас в России нет. Для меня же, учитывая в определении интеллигенции гносеологический, идеологический и особенно политический критерии (наличие инакомыслящих, отделяющих себя от либералов и радикалов, проблема отщепенства - заявление, что это государство я не понимаю, я от него отделяюсь), в отличие от XIX-XX вв., сложились иные основания для ее характеристики и понимания ее функций. Да, можно не говорить о ней как о социальном слое, как о носителе идеологии. Можно не соглашаться с тем, что она стремится подчинить людей этой идеологии, как это делали большевики со своей утопической целью переформатировать народ и создать нового человека. Сейчас иная социальная структура в стране, иной уровень образования, а значит, можно говорить об интеллигентности как о качестве каждого человека. Для меня интеллигенцией являются сегодня те люди, чье поведение связано с солидарностью. Солидарностью с родителями, спасающими детей от тяжелых болезней, судьями, противостоящими коррупции в своей среде, журналистами и юристами, которые борются за искоренение пыток заключенных в тюрьмах. Возможно, именно в этом, на мой взгляд, и состоит новая самоидентификация интеллигенции, от этого зависит ее расположение в треугольнике «гражданское общество - интеллигенция - власть».
Интеллигенция уже не поводырь для народа, как раньше. Народ знает, куда идти и как жить. Но интеллигенция остается хранителем культуры, она может быть посредником между, например, народом и представителями высокой культуры, между народом и властью. Такие практики реально существуют в обществе, но мы часто не фокусируем на них того внимания, которого они заслуживают. Когда политика стала публичной, каждый интеллигент для себя решает - служить «денежным мешкам» или народу. И здесь вспоминается трагический рецепт из заключительного раздела «Заката Европы» Освальда Шпенглера: «Финальную схватку между
деньгами и народом может разрешить появление цезаризма. Появление цезаризма сокрушает диктатуру денег и ее политическое оружие - демократию... Меч одерживает победу над деньгами, воля господствовать снова подчиняет волю к добыче. Силу может ниспровергнуть только другая сила, а не принцип, и перед лицом денег никакой иной силы не существует. Деньги будут преодолены и упразднены только кровью» [Шпенглер, 1998, с. 538]. Противостоять этому опять-таки может стратегия солидарности, понимание и отстаивание интеллигенцией социальных прав других людей. К тому же в 1990-е гг. интеллигенция сама пережила испытание бедностью, унижением, когда люди массовых интеллигентных профессий стали «бюджетниками, оказывающими населению услуги».
Если говорить об итогах XIX и ХХ вв., то следует подчеркнуть, что интеллигенция пережила несколько иллюзий. Например, представление о том, что можно народ, народные культуру и верования перевести на язык науки и оформить в рациональных понятиях. Или любовь к хождению во власть, которая оказалась гораздо более сильной и горячей, чем к хождению в противоположном направлении - в народ. И этой своей страстью наша интеллигенция разительно отличалась от западных интеллектуалов. Те - если, например, говорить о Франции начиная с эпохи Второй империи, а то и раньше - всегда с удовольствием критиковали власть, провоцировали ее на реформы, выступали горючим материалом для революций. Но всякий раз, одержав идейные - а значит, и политические - победы над теми или иными режимами от Наполеона III и до де Голля, они отказывались идти во власть и предпочитали сохранять дистанцию между собой и новым режимом, утвердившимся во многом их стараниями, укрепляли институции гражданского общества. У нас же многие представители интеллигенции традиционно вели себя прямо противоположным образом: исступленно боролись с властью, обвиняя ее подчас даже в тех грехах, которые она вовсе и не совершала, но, когда им удавалось эту самую власть свалить, они изо всех сил устремлялись на освободившиеся вакансии. Безусловно, это нарушает равновесие в упоминавшемся треугольнике «гражданское общество - интеллигенция - власть».
Давайте не забывать, что часто именно власть потворствовала, а порой и организовывала хаос и анархию. Вспомним, как в декабре 1905 г. возник Союз русского народа, и Николай II первым надел на себя значок этой организации, на котором под восьмиконечным православным крестом имелась надпись: «За веру, царя и отечество». Император обратился к народу с воззванием, которое, пожалуй, не имеет аналогов в истории: «Объединяйтесь, русские люди. Я рассчитываю на вас. Я верю, что с вашей помощью мне и русскому народу удастся победить врагов России. Возложенное на меня в Кремле Московском бремя власти я буду нести сам и уверен, что русский народ поможет мне. Во власти я дам отчет перед Богом. Поблагодарите всех русских людей, примкнувших к Союзу русского народа. Николай. 23 декабря 1905 года» [Правые партии. , 1998, с. 190-197].
Безусловно, надо отличать выступления против революции от самосудов, погромов - часто на этнической основе. Поначалу мимолетно воспринимались выходки
черносотенцев, появление множества авантюристов - людей без прошлого, с вымышленными биографиями. Но чем дальше, тем больше давали о себе знать «грязная пена» революции и аморальные поступки ее участников. Погромы со стороны «патриотов» прокатились по сотне городов 36 губерний России. В настоящей осаде погромщиков оказались университеты и гимназии.
А в 1917 г. все это повторилось снова. В феврале-марте очевидцы видели и трупы жандармов со вспоротыми животами в Петрограде, и дикую охоту на офицеров в Кронштадте и Гельсингфорсе, и самосуды в Луге и Ельце, и многие другие жестокости. «Родник живого народного творчества» нередко рождал такое, что отнюдь не соответствовало первоначальным ожиданиям революционеров. «Стихийный» социализм угнетенных содержал в себе не только созидательные, но и деструктивные начала. Те, кто столкнулся с ними, готовы были подписаться под словами Пи-тирима Сорокина о том, что в революции в человеке «просыпается не только зверь, но и дурак» [Сорокин, 1991, с. 87]. Поражало поведение людей, но еще больше изумляла быстрая девальвация идеи демократии, причем со стороны как верхов, так и низов. В результате выбор совершался не между той или иной формой демократии, а между диктатурами «красной» и «белой».
Представление о хаосе со всеми сопутствующими факторами реанимировали 1991 и 1993 гг. Сейчас трудно уже предположить, как выполнялась бы программа ГКЧП. Однако то, что с тревогой ожидалось в случае победы путчистов, неожиданно проявилось в поведении демороссов, действовавших, по сути, как необольшевики. Такие рецидивы, как погром ЦК КПСС, сам способ захвата и дележа партийного имущества, идеологическая кампания типа «расследования о деньгах КПСС» с целью создания образа врага, чуть было не начавшаяся «охота на ведьм», - все это мало чем отличалось от большевистских методов. Лидеры «Демократической России», сторонники суверенизации бывшей РСФСР признавали, что с правовой точки зрения идея Беловежских соглашений о прекращении существования СССР ничуть не более законна, чем идея ГКЧП. События сентября-октября 1993 г. подтвердили неслучайность этого. Но уже тогда можно было зафиксировать цепочку фактов перерастания чрезвычайных мер в «чрезвычайщину», использование чрезвычайного положения для получения права на произвол. Это провоцировалось еще и тем, что ситуация оценивалась как акт гражданской войны между «красно-коричневыми» и «демократами». Но, увы, уже нынешним поколениям невозможно забыть такие рецидивы «чрезвычайщины», как призыв «уничтожить гадину», как объявление чуть ли не трети населения «коммуно-фашистским», как обращение доносить о лицах, проживающих в Москве без прописки, как выдворение из столицы приезжих с Кавказа, как избиения и издевательства, творимые правоохранителями по отношению к задержанным гражданам.
Есть ли выходы из хаоса? Есть. Для этого необходима прежде всего политическая воля. В 1905 г. Комитет министров, передавая полномочия Совету министров, предложил срочно пересмотреть законодательство об усиленной и чрезвычайной охране, введенное еще в августе 1881 г. За это же выступило и Особое совещание.
Оно признало, что выросло целое поколение, которое не видело иного порядка поддержания общественного благоустройства, не видело применения нормальных законов и, сталкиваясь с распоряжениями, вытекавшими не из прямого смысла общих законов, а из предоставленных исключительными правилами полномочий, утрачивало сознание их исключительности, теряло чувство законности и в то же время проникалось недовольством к произволу власти.
По-другому поступили революционеры после Февральской революции 1917 г.: полиция и охранка были просто распущены. Большевики, объявившие массовый террор формой управления, начиная с осени 1918 г. стали отказываться от этой политики. Так им удалось удержать власть на ограниченной территории России. Симптоматичным признаком неожидаемого поворота стало появление 13 августа в «Правде» статьи Николая Бухарина «Порядок». В ней он попытался как раз опереться на господствующее чувство по крайне мере городского среднего обывателя. Это был довольно значительный слой. Большевики его потеряли и не особенно привлекали к сотрудничеству. А такое сотрудничество было крайне необходимым, так как от этого слоя зависело налаживание порядка. Представители данного слоя были готовы «голосовать хоть за царя, хоть за самого черта, лишь бы эти силы гарантировали ему, что на улицах не будет стрельбы». Ленину удалось благодаря невероятным усилиям выйти из Гражданской войны в пространство более или менее либерального режима властвования. Сталин же из своей «революции сверху» - свертывания нэпа, сплошной коллективизации и раскрестьянивания - и заданной ею логики действий выйти не смог или не захотел, поскольку в любом движении «назад» видел угрозу своей власти. Более того, он возвел чрезвычайные меры в постоянную систему управления. Таким он видел возврат к государственности, вводившей стихию в берега стабильности. А если говорить о Ельцине, то он, как мы помним, сначала подталкивал страну к хаосу для захвата власти, переделу государственной собственности и освобождению России от Советского Союза, а затем с трудом наводил порядок для возвращения к государственности.
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
Андреев Д.А., Бордюгов Г.А. Пространство власти от Владимира Святого до Владимира Путина. Краткий курс. Х-ХХ1 вв. Москва: АИРО-ХХ1, 2004. 158 с. Бордюгов Г.А. Большевики и национальная хоругвь // Родина. 1995. № 5. С. 72-77.
Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская система // Рубежи. 1995. № 1. С. 35-69; № 2. С. 32-53; № 3. С. 42-60; № 4. С. 32-44; № 5. С. 29-46; № 6. С. 44-65.
Правые партии: документы и материалы, 1905-1917 гг.: в 2 т. Т. 1. Правые партии 1905-1910 гг. Москва: РОССПЭН, 1998. 718 с.
Соловей В.Д. Русская история: новое прочтение. Москва: АИРО-ХХ1, 2005. 319 с. Сорокин П.А. Долгий путь. Сыктывкар: МП «Шыпас», 1991. 304 с.
Шмитт К. Разговор о власти и о доступе к властителю // Социологическое обозрение. 2007. Т. 6. № 2. С. 27-38.
Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Москва: Мысль, 1998. Т. 2. 606 с.
REFERENCES
Andreev D.A., Bordyugov G.A. Prostranstvo vlasti ot Vladimire Svyatogo do Vladimire Putina. Kratkiy kurs. X-XXI vv. [The space of power from Vladimir the Saint to Vladimir Putin. A short course. X-XXI centuries]. Moscow: AIRO-XXI, 2004. 158 p. (in Russian).
Bordyugov G.A. Bol'sheviki i natsional'naya khorugv' [Bolsheviks and the national banner], in Rodina. 1995. No. 5. Pp. 72-77 (in Russian).
Pivovarov Y.S., Fursov A.I. Russkaya sistema [Russian system], in Rubezhi. 1995. No. 1. Pp. 35-69; No. 2. Pp. 32-53; No. 3. Pp. 42-60; No. 4. Pp. 32-44; No. 5. Pp. 29-46; No. 6. Pp. 44-65 (in Russian).
Pravye partii: dokumenty i materialy, 1905-1917 gg. [Right parties: documents and materials, 1905-1917]. Moscow: ROSSPEN. 1998. Vol. 1. 718 p. (in Russian). Solovey V.D. Russkaya istoriya: novoe prochtenie [Russian history: a new reading]. Moscow: AIRO-XXI, 2005. 319 p. (in Russian).
Sorokin P.A. Dolgiy put' [A long way]. Syktyvkar: Shypas, 1991. 304 p. (in Russian). Schmitt K. Razgovor o vlasti i o dostupe k vlastitelyu [Talk about power and access to the ruler], in Sotsiologicheskoe obozrenie. 2007. Vol. 6. No. 2. Pp. 27-38 (in Russian). Spengler O. Zakat Evropy. Ocherki morfologii mirovoy istorii [The Decline of Europe. Essays on the morphology of World History]. Vol. 2. Moscow: Mysl', 1998. 606 p. (in Russian).
Статья принята к публикации 22.04.2022
