CC BY
19
DOI 10.18522/2500-3224-2022-2-208-217 УДК 94(47).08
ШШ
ОБЩЕСТВЕННЫЙ ФУНДАМЕНТАЛИЗМ VS ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АВТОРИТАРИЗМ: ВЕЧНАЯ РОССИЙСКАЯ ДИЛЕММА?
Маркедонов Сергей Мирославович
Московский государственный институт международных отношений (МГИМО) МИД России, Москва, Россия smarkpost@gmail.com
Аннотация. В статье утверждается, что ключевым конфликтом русской истории было противостояние авторитарного государства и фундаменталистки настроенного общества. Общественный авторитаризм был реакцией на закрытую властную систему, не готовую к широкому диалогу и учету независимого мнения. Государство, обеспечивавшее на протяжении веков территориальное расширение, безопасность и социально-экономическое развитие, в периоды необходимых преобразований теряло способность эффективно реагировать на поступающие вызовы. В то же время лидеры общественного мнения и интеллектуалы оказывались не готовы к конструктивному взаимодействию с государством. Более того, такое взаимодействие рассматривалось, как отказ от идеалов свободы, проявление беспринципности и конформизма. Автор утверждает, что антигосударственность общества и антиобщественность государства способствовали постоянным колебаниям России между двумя полюсами - крайним авторитаризмом или коллапсом властной системы, сопровождавшейся гражданскими войнами, революциями, смутами, распадом страны.
Ключевые слова: государство, общество, авторитаризм, фундаментализм, революция, власть, интеллигенция, автономия.
Цитирование: Маркедонов С.М. Общественный фундаментализм vs государственный авторитаризм: вечная российская дилемма? // Новое прошлое / The New Past. 2022. № 2. С. 208-217. DOI 10.18522/2500-3224-2022-2-208-217 / Markedonov S.M. Social Fundamentalism vs. State Authoritarianism: Eternal Russian Dilemma?, in Novoe Proshloe / The New Past. 2022. No. 2. Pp. 208-217. DOI 10.18522/2500-3224-2022-2-208-217.
© Маркедонов С.М., 2022
SOCIAL FUNDAMENTALISM VS. STATE AUTHORITARIANISM: ETERNAL RUSSIAN DILEMMA?
Markedonov Sergey M.
Moscow State Institute of International Relations (MGIMO),
Moscow, Russia
smarkpost@gmail.com
Abstract. The article argues that the key conflict in Russian history is the confrontation between the authoritarian state and the fundamentalist-minded society. Public authoritarianism was a reaction to a closed power system that was not ready for a broad dialogue and consideration of independent opinion. The State, which has ensured territorial expansion, security and socio-economic development for centuries, has lost its ability to respond effectively to incoming challenges during periods of necessary transformations. At the same time, public opinion leaders and intellectuals were not ready for constructive interaction with the state. Moreover, such interaction was considered as a rejection of the ideals of freedom, a manifestation of unscrupulousness and conformism. The author argues that the anti-statehood of society and the anti-social nature of the state contributed to Russia's constant fluctuations between the two poles - extreme authoritarianism or the collapse of the power system, accompanied by civil wars, revolutions, mutinies, and the collapse of the country.
Keywords: state, society, authoritarianism, fundamentalism, revolution, government, intelligentsia, autonomy.
В начале XX столетия выдающийся русский мыслитель Петр Бернгардович Струве утверждал, что в России «государство антиобщественно, а общество антигосударственно». Анализируя причины и последствия революционных потрясений 1905-1907 гг., он приходил к выводу, что «разрыв власти с наиболее культурными элементами общества» - опасная аномалия, «червь, который всего сильнее подтачивает нашу государственную мощь» [Струве, 1908, с. 155]. События февраля и октября 1917 г. сполна подтвердили правильность этих выводов. Российская власть и активная часть общества не смогли объединиться для того, чтобы работать на укрепление государственной мощи, которая не противоречила бы реализации прав и свобод населения. Сила державы противопоставлялась автономии личности, найти оптимум между двумя этими системами ценностей в начале XX в. не получилось. Как, впрочем, и столетие спустя.
Однако констатации этого факта для объяснения сложной динамики отношений российской власти и общества недостаточно. В отечественной историографии и политической публицистике укоренилась традиция рассматривать государство в качестве главной действующей силы в истории России. Так, по словам Б.Н. Чичерина, сам народ России был создан государством, которое «собрало под свою власть отдельных лиц, блуждавших по ее необъятным просторам» [Чичерин, 1858, с. 376]. Во многом взгляды дореволюционных исследователей на своеобразие исторического пути России (особое значение природно-климатического фактора для нашей страны и патернализм как основа внутривластных и общественных отношений) перекочевали в современную историографию. Известный историк-аграрник академик Л.В. Милов ввел в оборот такое понятие, как «компенсационные механизмы выживания», позволявшие России на разных этапах ее развития замещать воздействие неблагоприятных природно-климатических факторов на ее социально-экономическое и политическое развитие. И в этом контексте, по мнению ученого, поддерживаемое автократическим государством крепостничество и община видятся не как аномалии, а особенности российского развития [Милов, 1998, с. 554-572]. Это объясняет и жесткое доминирование властной бюрократии во всех сферах, и слаборазвитое местное самоуправление, и позднее формирование (по сравнению со странами Западной Европы) сословий. Во многом и сами сословия были производными от государства. В этом плане понятен и пафос Ричарда Пайпса (несмотря на изрядную долю политизации в его известной книге «Россия при старом режиме»), писавшем о русской «буржуазии, которой не было» [Пайпс, 1993, с. 252-291]. Речь, конечно же, о том, что буржуа в России во многом появились не вследствие саморазвития снизу, а как результат государственных усилий по проведению модернизации страны.
Тем не менее, бросается в глаза и другой факт. Самодостаточный и самоценный Русский Левиафан в определенные периоды своей истории в считанные дни и часы оказывался не в состоянии противодействовать не внешним, а внутренним вызовам. В эти моменты могущественное государство, выглядевшее демиургом политической действительности, по образному выражению В.В. Розанова «линяло
в два дня, самое большее - в три» [Розанов, 2000, с. 6]. Известный политолог-международник Д.В. Тренин говорит о необходимости усвоить важный урок отечественной истории: «Российское государство практически непобедимо извне, но оно рушится до основания, когда значительная масса русских людей разочаровывается в своих правителях и существующей несправедливой или неработающей общественной системе» [Тренин, 2022, с. 27]. Так было в феврале-марте 1917 г., когда рухнуло здание Российской империи. Советская Россия, а затем СССР не были ее правопреемниками. Напротив, большевистские лидеры позиционировали себя как революционеров, провозглашали разрыв со «старым миром». Однако создатели советского государственного проекта смогли «собрать» из различных «осколков» бывшей империи страну, чьи границы во многом повторяли прежние контуры дореволюционной России. И не просто собрать, а в 1940-х гг. интегрировать ряд территорий, которые не находились под скипетром Рюриковичей и Романовых (Галиция, Закарпатье). После завершения Второй мировой войны советская держава уверенно вошла в «высшую лигу международной политики», став одной из соучредительниц ООН и одним из гарантов послевоенного миропорядка. Такое вхождение было бы невозможно без модернизационного рывка, осуществленного, правда, с огромными гуманитарными издержками. Однако и это здание, устоявшее перед дипломатической изоляцией и вторжением Третьего рейха с его сателлитами, установившее биполярный мир и в течение полувека бывшее альтернативным полюсом США и их союзникам, в декабре 1991 г. постигла во многом та же судьба, что и российский имперский колосс в феврале 1917 г.
Социально-политические коллапсы, менявшие в одночасье не только страну, судьбы миллионов людей, но и карту мира, не были и не могли быть какими-то сюрпризами. Секрет быстрых падений российской власти на самом деле оказывается не таким уж сложным, если мы делаем вывод о том, что российский исторический процесс не был государственной монополией. И в нем помимо властных институтов действовал не менее важный игрок - российское общество. Исследователи, представляющие разные философские традиции и научные школы, сходятся во мнении, что государственная система в России представляла собой нечто уникальное. Но, соглашаясь с таким выводом, необходимо предпринять следующий логический шаг - признать, что российское общество также являет собой феномен, отличающийся от европейских аналогов. В России на протяжении веков авторитаризм государства формировал общественный фундаментализм. Более того, они подпитывали друг друга. Претензии Русского Левиафана на социально-политическую моносубъектность не могли не рождать симметричных ответов у его исторического соперника. Их противоборство во многом стало нервом российской истории.
Однако в исторической науке и публицистике мы наблюдаем очевидные перекосы. Авторы фокусируют внимание на авторитарной природе российского государства. На этом фоне феномен общественного радикализма и революционизма исследован явно недостаточно. Наиболее яркими примерами обращения к этой теме мы могли бы назвать попытки авторов сборников «Вехи» [Вехи, 1990] и «Из глубины»
[Из глубины, 1991] разобраться в природе интеллигентского антигосударственниче-ства. П.Б. Струве видел в русской интеллигенции «особую культурную категорию», «порождение взаимодействия западного социализма с особенными условиями нашего культурного, экономического и политического развития» [Струве, 1990, с. 131]. При этом, авторы «Вех» и «Из глубины» фактически не рассматривали общественный радикализм в России как системное явление, имеющее корни в национальной традиции. Исключением здесь является разве что упомянутый выше П.Б. Струве, который назвал своеобразным предшественником интеллигенции в качестве антигосударственной силы казачество. Однако, не будучи специалистом по казачьей истории, он не провел дифференциации между так называемыми «вольными казаками», не подчинявшимися де-факто государственной юрисдикции и служилым сословием, которое начиная с первой четверти XVIII столетия, стало одним из столпов имперского порядка [Маркедонов, 2005].
С нашей точки зрения, контрпродуктивно объяснять генезис общественного фундаментализма одним лишь «импортом» тех или иных политических идей с Запада. В Россию в разные времена проникали не только социалистические или либеральные идеи, но и националистический консервативный романтизм (сыгравший важную роль в формировании такого интеллектуального течения, как славянофильство), и разные версии монархизма. Но какие бы идеи ни приходили к нам из-за рубежа, общественный радикализм сохранялся. Он мог быть реализован под разными знаменами и с различными культами в спектре от Жан-Жака Руссо, Карла Маркса и до Людвига фон Мизеса. Но сам фундаментализм деятелей, претендующих на звание выразителей независимого от государства общественного мнения, сохранялся. И нам важно понять причину такого развития.
Определяя общество как сферу, которая автономна от государственной власти, мы фиксируем, что в России оно возникло позже, чем государство. При «компенсационных механизмах выживания» все, что не связано непосредственно с вопросами мобилизации материальных и человеческих ресурсов, не слишком востребовано. Что же касается свободы, то таковая видится как прямой вызов для государства, обеспокоенного защитой границ в условиях низкой плотности населения, протяженности территории и отсутствия естественных защитных рубежей в виде горных массивов. Василий Ключевский особо подчеркивал роль военного дела среди «всех частей государственного управления» в Московском государстве. По его мнению, оно, по сути, подчиняло себе всю властную систему [Ключевский, 1991, с. 63]. Государство при реализации такой модели становилось гигантской военно-мобилизационной машиной. Такой порядок возник не сам по себе. И уж, конечно, не из-за особой склонности русского народа к тирании. П.Н. Милюков указывал на то, что ход и порядок формирования государственной системы в России определялся не столько внутренней динамикой, сколько «внешними потребностями, насущными и неотложными: потребностями самозащиты и самосохранения» [Милюков, 1898, с. 117]. Как следствие - политика «закрепощения» различных сословий и выстраивание иерархии служебных обязанностей сверху донизу [Градовский, 1875].
С.М. Соловьев метафорично определил одну из ключевых задач российской государственной организации как «гоньбу за человеком» [Соловьев, 1960, т. VII, с. 43].
Для государства, выстроенного как военно-мобилизационная машина, не было необходимости получать для своих действий и планов некое одобрение снизу. Чтобы избавиться от упомянутой выше «гоньбы» за человеком массы населения (не только крестьян, но также служилых «по отечеству» и «по прибору») уходили в Дикое поле. Н.И. Костомаров называл такой метод противодействия русскому Левиафану «борьбой одиночек» [Костомаров, 1993, с. 545]. Но в контексте Московского государства XVI-начала XVIII в. такое противодействие «одиночек» принимало достаточно массовый характер, последствием чего стало появление казачьих сообществ на территории современных России и Украины. Прав был П.Б. Струве, когда рассматривал казаков, как некий «протоинтеллигентский» проект [Струве, 1991, с. 131]. Действительно, казачество было первой попыткой общественной самоорганизации, автономной от российской государственной машины. Во многом его можно рассматривать, как некий структурированный ответ общества на попытки власти установить собственную моносубъектность. Казачий ответ московскому самодержавию носил, как правило, деструктивный характер. На официальном российском уровне он воспринимался не иначе, как «воровство» или разбой. Однако нельзя не признать, что участие казаков в Смуте, восстаниях Степана Разина, Кондратия Булавина, Емельяна Пугачева или старообрядческих выступлениях представляло собой альтернативу российскому государственному проекту, пускай и стихийно оформленную и не до конца идеологически выверенную. «Вольный казак» представлял собой оппозицию служилому и тяглому человеку [Сватиков, 1924].
Однако казачья альтернатива с ее пафосом «С Дона выдачи нет» канула в лету с превращением Московского государства в Российскую империю. Успешное решение проблем обороны и безопасности южных, восточных и западных границ ликвидировало пространство Дикого поля как «безопасной гавани» для всех, кто не соглашался с «гоньбой за человеком». Интеграция казаков в структуры российской армии превратила их из бунтарей в защитников имперского проекта. Успехи на внешнем периметре заставили Российское государство обратиться для собственного развития к инструментарию, выходящему за рамки военной мобилизации. При этом, по словам В.А. Маклакова, «...деспотическая власть, создавшая громадную империю, сама стала препятствовать нормальному развитию общественной жизни в России» [Маклаков, 1996, с. 274].
Процесс раскрепощения сословий, стартовавший с Указа о вольности дворянской и продолжавшийся вплоть до аграрных преобразований начала XX в., стал попыткой Русского Левиафана сделать развитие страны более динамичным. Но этот процесс не завершился и к периоду революционных потрясений 1917 г. Во многом власть в России сама пошла по пути лишения себя монопольного положения. Процесс социально-политической эмансипации, который в период между «веком Екатерины» и Столыпинскими реформами только набирал обороты, привел к появлению слоя, который не был связан с государством ни службой, ни тяглом. На этом фоне
появились свои, не детерминированные властями, интерпретации понятий «долг», «нация», «народ», «патриотизм». Турбулентная обстановка на Балканах в 1870-х гг. показала, что русское общество может в некоторых случаях желать вступления в войну даже больше, чем правящий император. Военное дело стало общественным, что отчетливо продемонстрировали и Русско-турецкая война 1877-1878 гг., и Русско-японская, а затем и Первая мировая война. Мнение общества могло меняться в спектре от патриотической ажитации до активного пораженчества. Но власть в новых условиях уже не могла вести политику (даже в военной сфере!) в одиночку.
В чем же была ключевая проблема эмансипации сословий в контексте конфликта автократического государства и фундаменталистски настроенного общества? Она была в том, что Русский Левиафан, лишив себя множества привилегий и прерогатив, не подвергся существенной внутренней трансформации. Росли грамотность, образованность, а с ними укреплялись и запросы на более эффективный чиновничий аппарат, качественное законодательство и квалифицированные суды. Но прогресс на этом направлении шел намного медленнее по сравнению с растущими общественными ожиданиями. Как следствие - отчуждение образованного класса от процесса принятия государственных решений. Отсюда же и дилемма: либо раствориться во властных коридорах, либо сопротивляться. Популярный в начале XX в. писатель Аркадий Аверченко удачно отразил это явление в своей эпиграмме: «Студентом в левых состоял, пока на службу не попал» [Аверченко, 1988, с. 483]. Здесь мы видим проблему сохранения самоидентичности русского образованного человека. Зачастую эта головоломка разрешалась посредством «государственного отщепенчества», то есть сознательного отгораживания себя от целей и задач власти. И чем более фундаменталистскими будут принципы (неважно, в прудоновской, марксистской или миллев-ской упаковке), тем лучше для общества, для его автономии от русской власти.
При рассмотрении взглядов многих лидеров общественного мнения начала XX столетия трудно отделаться от мысли, что в них присутствует изрядная доля утопизма, догматизма, не говоря уже о стремлении привести всю «цветущую сложность» политических и экономических процессов к единому знаменателю. Однако, это - лишь одна сторона медали. На оборотной же стороне оказывается отсутствие практического опыта законотворчества и аппаратной работы, непонимание ответственности за произнесенное слово. Но ответственность за это состояние несут не только революционные радикалы, но и хранители государственных устоев, которые вовремя не смогли оценить нарастающий запрос на перемены, не увидели возможности для интеграции умеренной части гражданских активистов в процессы выработки и принятия управленческих решений. Как бы то ни было, а в начале XX столетия сложилась опасная ситуация. Власти видели в уступках обществу и его лидерам едва ли не проявление самопожертвования, а интеллигенция полагала, что реформы недостаточны, и слом государственной машины - наилучший способ на пути к прогрессу и развитию.
В конце концов, набравшее силу общество смогло победить государство. На протяжении одного только XX столетия это происходило дважды. Сначала в небытие ушла Российская империя, а затем - Советский Союз. Но для общества самое
трудное начиналось как раз после его триумфа. Его лидеры, как правило, фунда-менталистски настроенные, так и не смогли создать нечто, что отличалось бы от столь ненавидимого им Русского Левиафана. Большевики, ведомые Лениным, создали авторитарную власть с иной идеологической начинкой. Но во многом более целостную, последовательную и жесткую, чем ранее была Российская империя. Сказался опыт борьбы с имперским военно-политическим и полицейским аппаратом. Вчерашние подпольщики смогли превратиться в высококлассных разведчиков, специалистов по противодействию терроризму, саботажу, пропаганде и контрпропаганде, организаторов вооруженных сил. Второй путь - это опыт рево-люцинеров-февралистов и победителей августовского путча 1991 г. Столкнувшись с непростыми реалиями управленческого процесса, они либо просто встроились во власть (как это ранее делали герои эпиграмм Аверченко), либо покинули ее под ритуальные проклятия и заявления о том, что их гений и талант просто не получили достойной оценки. Не такими уж редкими были и случаи превращения вчерашних демократов, ежесекундно апеллировавших к народному мнению, в яростных элити-стов, гораздых порассуждать о том, «зачем стадам дары свободы».
Антиобщественность власти и антигосударственность общества - вот те два состояния, которые не дают столь важного сочетания государственной мощи и творческой энергии. Вечное противопоставление свободы и державности толкает Россию к крайностям - укреплению самодержавия (необязательно с монархом на троне) или коллапсу власти, который в свою очередь оборачивается не свободой, а реалиями в спектре от «комиссаров в пыльных шлемах» до «свободной Ичкерии», сепаратистских проектов или модели «Гуляйполя» без всякого уважения к праву и частной собственности. Преодоление этих двух крайних состояний является одной из важнейших задач и для сегодняшней России. Но очевидно и другое. Не единожды признав несостоятельность государственных институтов, их малую креативность и неспособность к эффективным преобразованиям, мы до сих пор практически не анализировали те же «грехи» общества. Между тем, государственный авторитаризм стоит общественного фундаментализма. В начале 1990-х гг. мы пошли по пути преодоления государственного авторитаризма и изживания «русской системы», но в итоге свернули к укреплению «властной вертикали» и единовластию. Сегодня, когда мы обсуждаем перспективы и возможности новой «перестройки» и демократизации, крайне важно уже сейчас начать изживать общественный фундаментализм.
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
Аверченко А. Т. Администратору // Русская эпиграмма (XVIII-начало ХХ века). Ленинград: Советский писатель (Ленинградское отделение), 1988. 784 с. Градовский А.Д. Начала русского государственного права: Органы управления. Санкт-Петербург: Тип. М.М. Стасюлевича, 1875. Т. 1. 448 с. Из глубины. Сборник статей о русской революции. Москва: Изд-во МГУ 1990. 298 с.
Ключевский В.О. Сказания иностранцев о Московском государстве. Москва: Прометей, 1991. 334 с.
Костомаров Н.И. Ермак Тимофеевич // Господство дома святого Владимира. Москва: Воениздат, 1993. С. 545-560.
Маклаков В.А. Образование и крах Российской империи // Горяйнов С.Г. Задачник по истории России. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996. С. 274-290. Маркедонов С.М. Казачество: единство или многообразие? (Проблемы терминологии и типологизации казачьих сообществ) // Общественные науки и современность. 2005. № 1. С. 95-108.
Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. Москва: РОССПЭН, 1998. 573 с.
Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. В 4-х ч. Ч. 1. Санкт-Петербург: Тип. И.Н. Скороходова, 1898. 528 с.
Пайпс Р. Россия при старом режиме. Москва: Независимая газета, 1993. 421 с. Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. Москва: Республика, 2000. 429 с. Сватиков С.Г. Россия и Дон (1549-1917). Белград. Изд-во Донской исторической комиссии, 1924. 603 с.
Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. 4. Т. VII. Москва: АН СССР 1960. 778 с.
Струве П.Б. Великая Россия. Из размышлений о проблеме русского могущества // Русская мысль. 1908. Кн. 1. С. 143-157.
Струве П.Б. Интеллигенция и революция // Вехи. Интеллигенция в России. Сборник статей. 1909-1910. Москва: Молодая гвардия, 1991. С. 131-149. Тренин Д.В. «Переиздание» Российской" Федерации // Россия в глобальной политике. 2022. Т. 20. № 2. С. 27-33.
Чичерин Б.Н. Опыты по истории русского права. Москва: Тип. Э. Брафкнехта, 1858. 402 с.
REFERENCES
Averchenko A.T. Administratoru [To the Administrator], in Russkaya epigramma (XVIII-nachalo XX veka) [Russian Epigram (18th-early 20th century)]. Leningrad: Soviet writer (Leningrad branch), 1988. 784 p. (in Russian).
Gradovskiy A.D. Nachala russkogo gosudarstvennogo prava: Organy upravleniya [The Foundations of Russian State Law: Governing Bodies]. St. Petersburg: the M.M. Stasyulevich Publ., 1875. 448 p. (in Russian).
Iz glubiny. Sbornik statey o russkoy revolyutsii [From the Depths. Collection of articles about the Russian Revolution]. Moscow: Publishing House of Moscow State University, 1990. 298 p. (in Russian).
Klyuchevskiy V.O. Skazaniya inostrantsev o Moskovskom gosudarstve [Tales of foreigners about the Moscow state]. Moscow: Prometheus, 1991. 334 p. (in Russian). Kostomarov N.I. Ermak Timofeevich [Ermak Timofeevich], in Gospodstvo doma svyatogo Vladimira [The Domination of the House of St. Vladimir]. Moscow: Voenizdat, 1993. Pp. 545-560 (in Russian).
Maklakov V.A. Obrazovanie i krakh Rossiyskoy imperii [Formation and collapse of the Russian Empire], in Zadachnikpo istorii Rossii [A problem book on the history of Russia]. Rostov-on-Don: Phoenix, 1996. Pp. 274-290 (in Russian). Markedonov S.M. Kazachestvo: edinstvo ili mnogoobrazie? (Problemy terminologii i tipologizatsii kazach'ikh soobshchestv) [Cossacks: unity or diversity? (Problems of terminology and typologization of Cossack communities)], in Social sciences and modernity. 2005. No. 1. Pp. 95-108 (in Russian).
Milov L.V. Velikorusskiy pakhar' i osobennosti rossiyskogo istoricheskogo protsessa [The Great Russian plowman and the peculiarities of the Russian historical process]. Moscow: ROSSPEN, 1998. 573 p. (in Russian).
Milyukov P.N. Ocherkipo istorii russkoy kul'tury [Essays on the history of Russian culture]. Vol. 1. St. Petersburg: I.N. Skorokhodova Publ., 1898. 528 p. (in Russian). Pipes R. Rossiya pri starom rezhime [Russia under the old regime]. Moscow: Nezavisimaya Gazeta, 1993. 421 p. (in Russian).
Rozanov V.V. Apokalipsis nashego vremeni [The Apocalypse of our time]. Moscow: Republic, 2000. 429 p. (in Russian).
Solovyev S.M. Istoriya Rossii s drevneyshikh vremen [History of Russia since ancient times]. Book 4. Vol. VII. Moscow: USSR Academy of Sciences, 1960. 778 p. (in Russian). Svatikov S.G. Rossiya i Don (1549-1917) [Russia and the Don (1549-1917)]. Belgrade: Publishing House of the Don Historical Commission, 1924. 603 p. (in Russian). Struve P.B. Velikaya Rossiya. Iz razmyshleniy o probleme russkogo mogushchestva [Great Russia. From Reflections on the Problem of Russian power], in Russkaya mysl'. 1908. Pp. 143-157 (in Russian).
Struve P.B. Intelligentsiya i revolyutsiya [Intelligentsia and revolution], in Vekhi. Moscow: Young Guard, 1991. Pp. 131-149 (in Russian).
Trenin D.V. "Pereizdanie" Rossiyskoy Federatsii ["Reissue" of the Russian Federation], in Rossiya v global'noypolitike. 2022. Vol. 20. No. 2. Pp. 27-33 (in Russian).
Chicherin B.N. Opyty po istorii russkogo prava [Experiments on the History of Russian law]. Moscow: E. Brafknecht Publ., 1858. 402 p. (in Russian).
Статья принята к публикации 22.04.2022
