CC BY
159
вать совету славного римского врача Анахорета, который резал руки и ноги, чтоб избавить от бородавок, и сделать ам-пу-та-цию да тереть против сердца чем-нибудь спир-ту-о-зным!.." [3, т. 2, с. 194].
Таким образом, в творчестве А. А. Бестужева-Марлинского научные термины нередко являются одним из средств создания комического. Для этого писатель использует каламбур, а также окказионализмы.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Бестужев-Марлинский А.'А. Испытание: Повести и рассказы. М.: Правда, 1991. 544 с.
2. Бестужев-Марлинский А. А. Сочинения: В 2 т. М.: Гослитиздат, 1958. Т. 2. 742 с.
3. Бестужев-Марлинский А. А. Сочинения: В 2 т. М.: Худож. лит., 1981. Т. 1. 487 е.; Т. 2. 591 с.
4. Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. М.: Сов. энцикл., 1966. Т. 3. 976 стб.
Поступила 06.04.2000.
5. Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка. М.: АЗЪ, 1994. 928 с.
6. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. М.; Л.: Изд. АН СССР, 1949. Т. 8. 580 е.; Т. 10. 898 с.
7. Словарь иностранных слов. М.: Рус. яз.,
1986. 608 с.
8. Словарь русских писателей XVIII века: Вып. 2 (К—П). СПб.: Наука, 1999. 508 с.
i
ВЛ. СОЛОВЬЕВ О „ПРОРОКЕ" А. С. ПУШКИНА Н. Г. МАКАРОВА, аспирант
* ■ I
Стихотворение „Пророк" (1826 г.), одно из гениальных созданий А. С. Пушкина, издавна привлекало внимание русских критиков и литературоведов. Различные его аспекты становились объектом пристального изучения. Размышления над источниками и основным мотивом произведения породили
самые разнообразные его трактовки.
€
Критики, придерживавшиеся вслед за В. Г. Белинским конкретно-исторического толкования мотива, относили стихотворение к подражаниям библ^-ской „Песни песней". Разделявший эту точку зрения В. Ф. Ходасевич, в частности, писал: „Пушкин всегда конкретен и реален. Он никогда не прибегает к аллегориям. Его пророк есть именно пророк, каких видим в Библии" [10, с. 490 — 491]. Вяч. Иванов подчеркивал, что в „Пророке" дан образ целостного и окончательного перерождения личности, когда избранник становится безликим носителем Выс-
шей воли. „Если б он раньше был художником, то, конечно, перестал бы им быть. Он... обходил бы моря и земли с проповедью, иноприродною искусству" [5, с. 255].
Другие, мысль которых отчетливее всех выразил Н. И. Черняев, утверждали, что „пророк Пушкина не безымянный и никому неведомый пророк, а Магомет, которого исповедники Ислама называют просто пророком или последним пророком" [11, с. 22].
Представитель психологической школы М. О. Гершензон при трактовке „Пророка" склонен был исходить из эмоционально-духовного опыта его автора. Он обратил внимание на то, что в стихотворении рассказ ведется от первого лица, и, учитывая необычайную правдивость Пушкина в поэзии, вывел отсюда наличие в жизни поэта подобного опыта внезапного преображения: „...иначе откуда он мог узнать последовательный ход и подробности
© Н. Г. Макарова, 2000
события, столь редкого, столь необычайного..." [4, с. 219]. Еще одним подтверждением собственного взгляда Гер-шензон называет протокольную точность пушкинского произведения: „В его рассказе нет ни одного случайного слова, но каждое строго-деловито, конкретно..." [4, с. 219]. Аналогичной точки зрения на стихотворение придерживался другой критик и религиозный мыслитель С. Н. Булгаков. Ссылаясь на предельную конкретность и массивность образа пророка у Пушкина, он отказывался видеть в произведении только художественный вымысел, полагая, что за ним скрывается подлинный опыт определенного наития. „Тот, кому дано было сказать эти слова о Пророке, — писал С. Н. Булгаков, — и сам ими призван был к пророческому служению" [2, с. 283].
Понимание основного мотива произведения как аллегорического выражения темы поэта и поэзии мы находим в известной статье В. Я. Брюсова, посвященной анализу „Пророка", где, в частности, отмечается: „На язык понятий и логики стихотворение можно перевести так: поэт — человек обыкновенный, но свое вдохновение он получает свыше, с неба, и поэтому в его произведениях есть нечто сверхземное" (1, с. 183]. Выражение в „Пророке" пушкинского взгляда на существо поэтического творчества обнаруживал и В. В. Вересаев [3].
Подобное толкование основного мотива произведения, которого придерживается и современное литературоведение, одним из первых дал В. С. Соловьев в статье „Значение поэзии в стихотворениях Пушкина" (1899). Критик аргументированно доказал, что „Пророка" нельзя считать прямым подражанием Библии (и тем более Корану), хотя христианская святыня оказала на него заметное влияние на уровне сюжетообразующем и особенно языковом. С другой стороны, Соловьев не отрицал воздействия на произведение некоторых автобиографических моментов. Однако пушкинский пророк воспринимался им как художественное воплощение идеи поэтического служе-
ния, „идеальный образ истинного поэта в его сущности и высшем призвании"
(8, с. 247).
Анализ Соловьевым пушкинского произведения ' интересен, на наш взгляд, прежде всего с точки зрения столкновения эстетических и этических воззрений критика. Начиная с 70-х годов 'философ неоднократно отмечал взаимосвязь этих аспектов, их равноправность при оценке художественного произведения. Однако в конце 90-х годов в связи с полемикой о „новой" красоте, далекой от различения добра и зла, открытой критиками журнала „Мир искусства", концепция Соловьева дополняется идеей „писательского долга". Поэтому критерий красоты как воплощения идеала истины и добра, бывший ранее для критика главным при оценке поэзии, все более настойчиво сближается с критерием этическим, а иногда и заменяется им. Так, в начале статьи, говоря об отношении между свободным сознанием художника й идеями, нисходящими в моменты поэтического вдохновения из „надсознательной области", Соловьев определяет его как пассивное созерцание. Бездействие, отсутствие „предвзятых тенденций", свобода от личных умозрений и внешнего воздействия, то есть своеобразная „нищета" души, называется им главным условием творчества. Эта же мысль настоятельно подчеркивается при анализе первых строк „Пророка" Избранник „жаждет духовного удовлетворения и влачится к нему" [8, с. 249] — и только.
Смысл начальных преображений по-Э^а Соловьев видит в обретении духовного зрения и слуха, при помощи которых появляется возможность воспринимать мир во всей его полноте. Категории порядка нравственного возникают, по его мнению, в актах замены грешного языка и плотского сердца.
Нельзя не отметить, что в заключительных изменениях, которые происходят в избраннике под действием операций ангела, указание на моральный элемент, „нравственную пользу" весьма условно. Если факт уничтожения грешного языка сам по себе достаточно
красноречив, то его замена „жалом мудрыя змеи" свидетельствует лишь о даре высшего понимания, но не о нравственном очищении. Мудрость не может грешить ни празднословием, ни лукавством, но все-таки речь идет только о мудрости. Неоднозначной представляется нам трактовка Соловьевым и акта замены сердца „пророка", доброго по своей сути, готового на всякое добро, но плотского, трепетного. Цель этого действа критик видит в обретении „сердечного огня любви", способного уничтожать зло в душах людей. Но „угль, пылающий огнем", олицетворяет в данном случае именно разящий огонь возмездия в соответствии с евангельским: „Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч44 Если высший подвиг заключается „в терпении, в любви и мольбе", то поэт-про-рок с пылающим, но неодушевленным, бесчувственным углем в груди вряд ли способен его совершить. Да и сам Соловьев окончательной задачей божественного избранника называет уничтожение зла, „всепобеждающую деятельность"
Впрочем, гораздо более важным л рассуждениях Соловьева нам представляется постепенная подмена категорий эстетических этическими. Видя в образе Серафима „дух вечной свободной поэзии", „гения чистой красоты", критик тем не менее настоятельно подчеркивает только глубокий нравственный смысл его действий. В преображенном поэте-пророке главным объявляется действенное начало. Для идеального художника („пророка по форме, поэта по существу") недостаточным оказывается восхождение в область „чистой поэзии", „мир вечной и всеобъемлющей красоты", озаряющей бытие. Он не только созерцатель, но и деятель, борец. „Его действие и оружие — слово правды" [8, с. 258], облеченное в мудрость. Наконец, созерцательность субъективистской эстетики расценивается критиком как отказ от основного предназначения художника. Соловьев вновь повторяет свой излюбленный тезис о внутреннем родстве красоты, добра и
истины, но, ссылаясь на то, что „красоте подлежит и добро и зло" [8, с. 253], выводит необходимость „нравственной оценки" предмета изображения в соответствии с „выбором" творца. Поэт-пророк своим пламенным словом должен ясно выражать личную позицию по отношению к миру, вечно находящемуся в состоянии противоборства между добром и злом.
Соловьев оговаривает, что знаменитый „Пророк" олицетворяет высшую норму, недостижимую в действительности. Однако, по его мнению, истинный поэт (в том числе Пушкин в зрелую эпоху его творчества) в минуты вдохновения приближается к этому высшему идеалу, нравственно перерождаясь, очищаясь от всего суетного и раскрываясь для поэзии.
Стихотворение действительно удивительно созвучно со всем строем взглядов Пушкина на существо поэзии и призвание поэта. Для него вдохновение было не только внезапно пробудившейся способностью высказать то, что содержится в душе, но и своеобразным перерождением самой души, ведущим к совершенно новому восприятию полученных однажды впечатлений.
От проницательного взгляда Соловьева не ускользнул тот факт, что в реальности исход „практического идеализма" был совершенно чужд Пушкину: поэт „не умел или не хотел стать... действительным служителем добра и испра вител см д ействител ьности " [9, с. 187]. Польза, даже самая возвышенная, представлялась Пушкину мелкой
г
и ничтожной в,сравнении с независимостью и свободой искусства. В 1825 году он писал В. А. Жуковскому: „Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? Вот на! Цель поэзии — поэзия... Думы Рылеева и целят, а все невпопад" [6, с. 167]. Еще более определенно он высказался в замечаниях на статью П. А. Вяземского о В. А. Озерове: „Поэзия выше нравственности — или по крайней мере совсем иное дело. Господи Суси! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона" |7, с. 229].
Соловьев понимал, что миссия Пушкина как „чистого поэта" заключалась в служении Красоте, а не отвлеченной нравственности. Говоря о других стихотворениях русского гения, он воздерживался от требования какой бы то ни было пользы, пусть самой возвышенной, даже от „жжения сердец" ради „смелых уроков", ради „любви к ближнему". Пробуждение Пушкиным „добрых чувств" в своих читателях определяется критиком как следствие внутренней соприродности
Красоты и Добра. Исполнение в полной мере миссии поэта-пророка, непосредственно связанной с категорией этической, Соловьев найдет в жизни и творчестве других художников слова (у ф. М. Достоевского и А. Мицкевича). Но факт обнаружения идеи идеального поэта в произведении Пушкина, наследие которого стояло для философа на недостижимой художественной высоте, был сам по себе чрезвычайно важен для него.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Брюсов В. Я. „Пророк41 Анализ стихотворения // Собр. соч.: В 7 т. М., 1975. Т. 7. С. 178 — 196.
2. Булгаков С. Н. Жребий Пушкина // Пушкин в русской философской критике. М., 1990. С. 270 — 294.
3. Вересаев В. В. Пушкин о пользе искусства // Вересаев В* В. В двух планах: Статьи о Пушкине. М., 1929. С. 103 — 122.
4. Гсршензон М. О. Мудрость Пушкина // Пушкин в русской философской критике. М., 1990. С. 207 — 243.
5. Иванов В. И. Два маяка // Пушкин в русской философской критике. M., 1990. С. 249 — 262.
6. Письмо В. А. Жуковскому, 20-е числа апреля (не позднее 24) 1825 г. Михайловское
Поступила 26.03.99.
11 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 17 т. Мм 1996. Т. 13. С. 166 — 167.
7. Пушкин А. С. Заметки на полях статьи П. А. Вяземского „О жизни и сочинениях
B. А. Озерова" // Полн. собр. соч.: В 17 т. М., 1996. Т. 12. С. 213 — 242.
8. Соловьев В. С. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина // Соловьев В. С. Литературная критика. М., 1990. С. 223 — 273.
9. Соловьев В. С. Судьба Пушкина // Соловьев В. С. Литературная критика. М., 1990.
C. 178 — 204.
10. Ходасевич В. X. „Жребий Пушкина*4, статья о. С. П. Булгакова // Пушкин в русской философской критике. М., 1990. С. 488 — 493.
11. Черняев Н. И. „Пророк" Пушкина в связи с его „Подражаниями Корану" М., 1898. 75 с.
©©©©©©©©©©00©©©00©©0©0©©©00©00©00©0
СБОРНИК А. Ф. ЮРТОВА „ОБРАЗЦЫ МОРДОВСКОЙ НАРОДНОЙ СЛОВЕСНОСТИ44 И ЕГО РОЛЬ В СТАНОВЛЕНИИ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ТРАДИЦИЙ МОРДОВСКОЙ ПИСЬМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Л. А. ТИНГАЕВА, кандидат филологических наук
В духовной культуре мордовского народа ранние формы письменных публикаций являются предпосылками возникновения не только национальной письменности, но и литературы.
Изучение памятников ранней пись-
менности тесно связано с проблемой зарождения оригинальной самобытной литературы, особенно в период становления ее художественных традиций.
Это были церковно-религиозные сочинения, отдельные образцы светской
© Л. А. Тингаева, 2000
