CC BY
616
ФИЛОСОФИЯ, СОЦИОЛОГИЯ И КУЛЬТУРОЛОГИЯ
УДК 1(091)
ВИНГЕНШТЕЙН И ГАДАМЕР О «ЯЗЫКОВОЙ ИГРЕ»
© Николай Владимирович МЕДВЕДЕВ
Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина, г. Тамбов, Российская Федерация, доктор философских наук, профессор, зав. кафедрой философии, e-mail: philosophy.tsu@mail.ru
Проводится сравнительный анализ подходов к языку Витгенштейна и Гадамера, выявляется функциональное назначение «языковой игры» в концепциях обоих мыслителей, раскрывается плодотворность их идей для современного философского мышления.
Ключевые слова: Л. Витгенштейн; Г.-Г. Гадамер; языковая игра; форма жизни; понимание; коммуникация; герменевтика.
При обращении к текстам Людвига Витгенштейна - «Философские исследования» (1953), «О достоверности» (1969) - и фундаментальной работе Ганса-Георга Гадамера «Истина и метод» (1960) обнаруживается одна важная особенность: оба мыслителя оперируют понятием «языковая игра» для обоснования своих философских взглядов. Является ли это случайным совпадением или данный факт может служить предпосылкой для смелого предположения о наличии сходства в подходах к языку у Витгенштейна и Гада-мера? Оба мыслителя принадлежат к различным философским традициям: Витгенштейна обычно идентифицируют как «выдающегося представителя аналитической философии», а Гадамера определяют как «признанного классика философской герменевтики». Однако имеется ли у этих мыслителей что-то общее в понимании природы лингвистического феномена? С какой целью Витгенштейн и Гадамер вводят понятие «языковой игры» в контекст своих философских рассуждений?
Поиски ответа на данные вопросы позволят нам прояснить специфику философских интенций Витгенштейна и Гадамера, а также уловить тематическое единство обсуждаемых в современной философии проблем. Подобные вопросы с необходимостью подводят нас к задаче прояснения содержания понятия «языковая игра», к определению
его функциональных характеристик в концепциях этих мыслителей. Аргументом в пользу данной проблематизации является открытое заявление Гадамера об общности их (с Витгенштейном) интересов, направленных на выявление языковой структуры мира, мышления, «на пробуждение в понятиях изначально присущего им живого смысла». «Между критикой английской семантики, проведенной Витгенштейном, - подчеркивает Гадамер, - и критикой аисторических процедур феноменологического описания, проводимой критикой языка, то есть герменевтическим созданием, существует нечто вроде конвергенции» [1, с. 24-25].
Термин «игра» широко используется сегодня в различных областях социальногуманитарного знания. «Игра» как философская категория была введена И. Кантом и немецкими романтиками для обозначения эстетической деятельности субъекта, его душевного состояния гармонии, которое достигается во взаимодействии с окружающим миром. Феномен игры имеет множество функциональных черт, не ограничивающихся гносеологическими аспектами поведения индивида. В концепциях некоторых философов -
Н. Гартмана, М. Хайдеггера - «игра» содержит мировоззренческие, экзистенциальные мотивы, рассматривается как способ существования бытия, выступает как онтологическая категория (см.: [2]). Значимость данного
понятия в полной мере была определена в книге выдающегося нидерландского культуролога Йохана Хейзинги «Homo ludens» (1938) [3]. В этой работе игра рассматривается «как специфический фактор всего, что нас окружает в мире», как источник, сущность человеческого мира, как составной элемент культуры.
«ЯЗЫКОВЫЕ ИГРЫ»
КАК «ФОРМЫ ЖИЗНИ»
Введенный Витгенштейном термин «языковая игра» со временем получил широкую известность в философии и науке. В отечественной литературе развернутый анализ «языковых игр» дан в исследованиях М. С. Козловой, А.Ф. Грязнова [4; 5]. В сжатой форме определяются три основных понимания языковых игр, встречающихся в текстах Витгенштейна: «Во-первых, это исходные лингвистические формы, с которых начинается обучение языку путем включения обучаемого в определенные виды деятельности. Во-вторых, «игры» рассматриваются как упрощенные, идеализированные модели употребления слов, последовательное усложнение которых демонстрирует динамику языка. И наконец, социокультурный аспект «игр» отражен в понятии «форм жизни» [6, с. 402].
Характеристика «языковых игр» также дана в работах В.В. Бибихина, Г. А. Заиченко,
З.А. Сокулер, Я.Я. Вейша [7-10]. Отмечая многофункциональность данного понятия, гносеологические, методологические, культурологические аспекты его употребления в поздней концепции языка Л. Витгенштейна, исследователи связывают появление термина «языковые игры», главным образом, с желанием австрийского мыслителя адекватно решить проблему значения, а также с необходимостью искоренения философских путаниц и проведения т. н. аналитической «терапии». «Метод языковых игр, - отмечает М.С. Козлова, - выступает как способ выявления тех аспектов языка, которые обнаруживаются лишь в его работе, функционировании и не видны, когда он «отдыхает» [4, с. 249]. По мнению некоторых герменевтов [11-13], «языковые игры» Витгенштейна дают возможность реконструировать его «теорию» понимания, выявив ее своеобразие. «Языковые игры» рассматриваются ими как
точка пересечения их взаимных методологических интересов, направленных на прояснение универсальных условий, способствующих установлению взаимного согласия между партнерами в диалоге.
В «Философских исследованиях» Витгенштейн употребляет термин «языковая игра» для описания простейших форм лингвистической коммуникации. «Языковая игра» служит обозначением наиболее упрощенных, унифицированных способов использования слов естественного языка в отличие от реальной практики речевого поведения. Подобный редукционный прием направлен на прояснение механизма работы повседневного языка, на выявление «цели» лингвистических знаков, слов, предложений и одновременно это показывает неадекватность некоторых философских объяснений данного механизма. Простейшие модели лингвистической активности Витгенштейн называет «примитивными языками». Обучение ребенка такому языку, согласно Витгенштейну, осуществляется через упражнения, тренировки, постоянное натаскивание в процессе конкретной деятельности, а не в результате объяснения [14]. Практическое использование слов в рамках конкретных видов социальной деятельности осуществляется в соответствии со строго определенными правилами «языковых игр». Модели «языковых игр» Витгенштейна (приказывать и исполнять приказы, описывать внешний вид предмета или его размеры, докладывать о ходе событий и т. д.) можно рассматривать как альтернативу объяснительным моделям определения значения, которые мало дают примеров того, как достигается понимание, что зачастую и приводит к их крушению. Они лишь предлагают методические процедуры и технику объяснения. «Главная причина философских недомоганий, - пишет он, - однообразная диета: люди питают свое мышление только одним видом примеров» [14, с. 241].
Моделируя простейшую языковую игру между строителем А и его помощником Б, состоящую из слов «куб», «плита», «столб», «балка», Витгенштейн подчеркивает, что свидетельством взаимопонимания между ними при употреблении данных понятий служит успех их практической деятельности [14, с. 81]. Называя «языковой игрой» единое целое, состоящее из языка и действий, с ко-
торыми он переплетен [14, с. 83], Витгенштейн таким образом проводит мысль, что усвоение значения слова осуществляется в контексте определенной сферы социальной практики. Это означает, что понимание значения слова обусловливается всей совокупностью лингвистических и экстралингвисти-ческих действий, составляющих единство языковой игры.
Опираясь на концепцию языковых игр, Витгенштейн выступает с критикой остен-сивного обучения значению слова, поскольку «указательное определение может быть истолковано и так, и этак» [14, с. 92]. Любопытно, что объектами остенсии в «Философских исследованиях» становятся логические понятия «форма», «количество», «цвет». Согласно Витгенштейну, эти понятия не могут выступать в качестве априорных структур нашего знания, нашего внутреннего опыта, наличествовать на довербальном уровне мышления. Способность осуществлять концептуализацию в виде данных понятий зависит от того, насколько субъект сумел овладеть их употреблением в практике речевого общения, полагаясь на сферу интерсубъективного опыта, который воплощен в повседневном языке. В «Логико-философском трактате» (1921) у Витгенштейна ключевыми выступают такие понятия, как «простой объект», «простой знак». Предполагалось, что субъект априори обладает знанием и пониманием таких слов, как «простой», «точный». В «Философских исследованиях» Витгенштейн доказывает, что эти слова приобретают значение только в контексте определенной языковой игры. То, что мы подразумеваем под «простыми составными частями», зависит от конкретной ситуации [14, с. 100-101]. «Единый идеал точности не предусмотрен, - утверждает он, - мы не знаем, что нужно понимать под ним, - пока сами не установим, что следует называть таковым» [14, с. 121]. Подобные высказывания Витгенштейна свидетельствуют о его критическом отношении к метафизике как теоретической науке. Он подвергает сомнению адекватность фундаментальных метафизических категорий «сущность», «субстанция», служащих основой для выдвижения важнейших теоретических принципов. Так, грамматика слова «сущность» предполагает возможность дать «точное» определение природы вещи.
Витгенштейн доказывает на примерах употребления слов «игра», «число», что природу вещи следовало бы охарактеризовать как подлинно мистическую, если бы она соответствовала «точному» определению.
Это открытие побудило его выступить против главной концепции языка, доминирующей в истории западноевропейской мысли. Нам она хорошо известна как теория абстрагирования, или образования общих понятий на основе родо-видовых признаков отличия. Коротко Витгенштейн определяет ее так: «Идея, будто для того, чтобы прояснить значение общего термина, следует искать общий элемент во всех его применениях, сковывала философское исследование. Ибо не только не дала результата, но также заставила философа отбрасывать как не относящиеся к делу конкретные случаи, которые только и могли помочь ему понять использование общего термина» [15, с. 181].
Австрийский мыслитель критически переосмыслил традиционную установку философии, ориентированную на достижение «точной» дефиниции предмета при помощи некоего квазинаучного метода. Он пришел к заключению, что подобный подход служит источником порождения философских заблуждений. Главное - это посмотреть на употребление слова в живой практике речевого общения. Это поможет увидеть ранее незамеченные аспекты вещей. Выдвинув положение «значение слова - это его употребление в языке» [14, с. 99], Витгенштейн тем самым стремится подчеркнуть специфику каждого конкретного случая, каждой языковой игры, ее своеобразие, уникальность, в контексте которой определяется значение слова. Принцип «значение - употребление» сходен с герменевтическим принципом контекстного определения значения слова, исходя из наличной ситуации или языковой игры. Специфика витгенштейновского «употребления» заключается в том, что оно не выходит за пределы языка. Он не «объясняет», что такое значение, думая о значении как о предмете того же рода, что и слово, хотя и отличном от слова. «Вот слово, а вот его значение» [14, с. 129]. Философ сравнивал значение слова с деньгами. Подобно деньгам, ценность которых измеряется возможностями их использования в повседневной практике людьми при реализации их потребно-
стей, значение слова связано с множеством случаев его употребления при осуществлении говорящим своих намерений, целей, желаний. Вообще в текстах Витгенштейна довольно часто встречаются термины «употребление», «применение», «контекст», «обстоятельства».
Следует отметить, что в герменевтической теории Гадамера «применение» также выступает в качестве основного элемента. Так, он пишет: «Применение - это не какая-то дополнительная и обязательная часть феномена понимания, но определяет этот феномен с самого начала и во всем его объеме» [16, с. 383]. Для Гадамера смысл текста всякий раз понимается иначе, по-новому в зависимости от конкретной исторической ситуации, в которой находится интерпретатор.
Дальнейший анализ языковых игр связан с прояснением термина «формы жизни». С этим термином связывают обозначение социокультурного аспекта языка и понимания лингвистических выражений у Витгенштейна, что весьма сближает его взгляды с собственно герменевтическими интенциями.
Понятие «формы жизни» оказывается одним из самых трудных для усвоения, вокруг него постоянно возникают дискуссии среди исследователей, что приводит к формированию множества различных интерпретаций. В «Философских исследованиях» встречаются пять случаев употребления данного термина:
1) «Легко представить себе язык, состоящий только из приказов и донесений в сражении. - Или язык, состоящий только из вопросов и выражений подтверждения и отрицания. - Представить же себе какой-нибудь язык - значит представить некоторую форму жизни» [14, с. 86];
2) «Термин «языковая игра», призван подчеркнуть, что говорить на языке - компонент деятельности или форма жизни» [14, с. 90];
3) «Итак, ты говоришь, что согласием людей решается, что верно, а что неверно?» -Правильным или неправильным является то, что люди говорят; и согласие людей относится к языку. Это - согласие не мнений, а формы жизни» [14, с. 179];
4) «Надеяться может только тот, кто может говорить? Только тот, кто овладел употреблением языка. То есть проявления
надежды - модификации этой усложненной жизненной формы» [14, с. 259];
5) «То, что следует принимать как данное нам, - это, можно сказать, формы жизни» [14, с. 314].
Как видим, Витгенштейн не дает (да это и не входило в его планы) четкого определения данного термина, что и приводит зачастую к различным истолкованиям позиции Витгенштейна в отношении языка. В статье Дж. Хантера «Формы жизни» в «Философских исследованиях» Витгенштейна» [17] проанализированы характерные случаи интерпретации данного понятия. Они сводятся к четырем основным типам. Коротко их можно определить так:
- «форма жизни» есть то же самое, что и «языковая игра»; называть языковую игру формой жизни - значит говорить о наличии чего-то нормативного, стандартизированного в нашей жизни, поведении, социальной деятельности;
- психологическая интерпретация подразумевает под «формой жизни» совокупность взаимосвязанных тенденций поведения индивида в различных коммуникативных ситуациях;
- культурологическая интерпретация рассматривает «форму жизни» как способ, модель, стиль жизни, характерный для определенной группы людей, сообщества. Здесь большое значение придается социальной структуре общества, формам общественного сознания (религия, мораль, право, политика), культурным ценностям и т. д.;
- натуралистическая интерпретация определяет форму жизни как нечто «животное», непременно присущее человеку как живому существу, как способность живых организмов по мере их развития реагировать в различных ситуациях определенным образом [18].
Несомненно, любая предложенная интерпретация имеет право на существование, однако ни одна из них не должна абсолютизироваться нами или рассматриваться как единственно верная. Это же замечание относится и к понятию «языковая игра». Пытать -ся строго определить границы применения данных терминов - значит вступить в конфликт с витгенштейновской установкой, предполагающей выявление значения слова лишь при его употреблении. Согласно Вит-
генштейну, дать определение понятий «языковая игра» и «форма жизни» - означает дать пример конкретного случая их употребления через его описание. Значение этих терминов, как и всех остальных, зависит от способов их употребления в определенной жизненной ситуации. Поэтому не следует думать, что Витгенштейн дал исчерпывающий перечень возможных случаев употребления терминов «языковая игра» и «форма жизни».
В зависимости от истолкования термина «форма жизни» позицию Витгенштейна именуют натурализмом (Макгинн: «Под «формой жизни» он подразумевает то, что формирует часть нашей природы, то, что определяет, как мы осуществляем спонтанные реакции», соционатурализмом (П. Стросон: «Витгенштейн говорит о языковых играх, которым мы обучаемся с детства, т. е. о социальном контексте, поэтому все это следует именовать не просто «натурализмом», а «социальным натурализмом»), социоцентризмом (С. Крипке: «Совокупность ответов, в отношении которых мы согласны, а также то, как они переплетаются с нашими действиями, и есть наша «форма жизни») (см.: [19, с. 10]).
Камнем преткновения для адекватного понимания значения «формы жизни» является неопределенность его языкового статуса: то ли это практическая деятельность, то ли чисто лингвистическая. В данном понятии, как отмечает А.Ф. Грязнов, «отражены взаимопереплетение, своеобразный симбиоз лингвистической и нелингвистической активности человека» [19, с. 98]. По Витгенштейну, язык и «формы жизни» неотделимы друг от друга, как плоть и кровь. Представить актуальные обстоятельства определенной языковой игры - значит представить их вместе с конкретным видом социальной практики. Используя понятие «формы жизни», Витгенштейн стремился через него охватить социокультурное поведение говорящих в той мере, в какой оно является многозначным. «Форма жизни» функционирует как социально организованная деятельность людей, в контексте которой приобретают значение языковые выражения. Можно сказать, что «формы жизни» конституируют модели поведения языкового сообщества. По словам М.С. Козловой, «под «игрой поведения» Витгенштейн понимает систему социальной деятельности, подчиняющуюся определен-
ным правилам и ставшую традицией, т. е. закрепленную временем «форму жизни» [4, с. 175].
В своей поздней работе «О достоверности» Витгенштейн по существу отождествляет понятия «языковая игра» и «форма жизни». Эти концепты предстают как предел обоснования, как не подлежащая сомнению данность, как факт, который принимается людьми за само собой разумеющееся основание их поведения. «Формы жизни» Витгенштейн называл «протофеноменами»,
«твердой породой» любой культуры, подчеркивая тем самым, что они не могут быть подвергнуты анализу» [4, с. 98]. В языковой игре «форма жизни» (обычаи, установления, традиции) совпадает с предложениями, которые принимаются без какого-либо сомнения. На эти предложения полагаются; «они словно петли, на которых держится движение остальных». Языковые игры вместе с формами жизни составляют повседневный контекст бытия субъекта, они создают основу для его действий, поведения. Языковая игра образует коммуникативный базис жизненного опыта людей, сообщества, опираясь на который индивид начинает размышлять, задавать вопросы, сомневаться, участвовать в социальной деятельности и т. д. Языковая игра как форма жизни выступает предпосылочной структурой нашего знания и понимания, а согласие в форме жизни априори определяет видение, восприятие мира субъектом. Каждый человек имеет свою картину мира в зависимости от обучения, среды воспитания, условий своей жизни, существования.
Важно и то, что языковые игры являются тем, что пребывает, что не обосновывается, что становится - как таковое - внутренне присущим человеческой жизни: «Ты должен задуматься над тем, что языковая игра есть, так сказать, нечто непредсказуемое. Я имею в виду: она не обоснована. Она не разумна (или неразумна). Она пребывает - как наша жизнь» [20, с. 391]. Думаю, когда Витгенштейн рассуждает о необоснованном характере языковых игр, то он хотел подчеркнуть, что естественный язык является существенным элементом человеческой формы жизни; язык служит манифестацией интересов, представленных в разнообразных действиях индивидов. Мы могли бы сказать, что пребываем в границах чего-то более примитив-
ного, в смысле возникновения. По Витгенштейну, язык есть реакция; в начале было действие [21, с. 440]: практика - это то, что порождает значение слов (знаков). Поэтому употребление языка является чем-то данным; но таковым, что нельзя понять вне определенных действий, совершаемых людьми. Простейшие действия и реакции людей выступают отправными пунктами для первичных, а потому фундаментальных достоверностей, очевидностей здравого смысла, которые служат логическими скрепами, на которых держатся и функционируют языковые игры. Существенно, что Витгенштейн выделил и указал на ту область, которая порождает первичные жизненные смыслы - это социальная практика людей, их поведение и реакции. Это выступает у него предпосылкой и основанием нашей объективной (точнее -интерсубъективной) достоверности.
На основе сказанного выше можно заключить, что человеческая форма жизни проявляется в различных типах поведения. Специфическое поведение людей делает форму жизни такой, какой она есть. Форма жизни явлена и доступна нам через многие другие (подчиненные) формы бытия и она, как родовое понятие, указывает на глубокие внутренние взаимосвязи между всеми людьми как человеческими личностями. Нерасторжимая связь языка с поведением позволяет нам определять специфический характер человеческой формы жизни; так что «умей лев говорить, мы не могли бы его понять» [14, с. 311]. Что может нам помешать понять язык льва (или какого-то иного животного), перевести его на наш родной язык, как это мы делаем, скажем, когда осуществляем перевод выражений с какого-то иностранного языка? Реальным препятствием, по-видимому, будет отсутствие общей формы жизни, наша неспособность увидеть необходимую, логическую внутреннюю связь между языком и соответствующими действиями льва. Такие действия оказались бы для нас за гранью понимания [18, р. 95]. Поведение животного характеризует его самого. Это позволяет нам понять, почему наше отношение к животному не должно оцениваться так, будто мы имеем дело с человеческим существом.
Следует отметить, что для Витгенштейна язык - это не только артикулированная речь, или письменные знаки, но и жесты, мимика,
поступки, действия людей, которые также служат осуществлению коммуникативного процесса. Это определяется им как нижняя граница языка, его довербальный уровень. Поэтому он часто описывает в своих текстах воображаемые ситуации с племенами, которые используют примитивный язык жестов.
Для Витгенштейна представляется очевидным тот факт, что человек не сможет реализовать свою способность понимания, говорения, коммуникации, если бы не существовала тесная связь между человеческой деятельностью и артикулированным языком, если бы отсутствовала когерентность между говорением и действиями людей, то, что он называет регулярностью, следованием правилу [14, с. 164]. Согласно Витгенштейну, «общераспространенное поведение человечества есть та система отношений, с помощью которой мы интерпретируем неизвестный язык» [14, с. 164]. Правда, сам философ не прояснил четко механизм связи артикуляции языка с социальной практикой людей. Этому вопросу уделено значительное внимание в работах его последователей, в частности П. Уинча.
Языковые игры рассматриваются Витгенштейном «как языки, полные сами по себе, как полные системы человеческой коммуникации». Главной особенностью языковых игр является их автономность, самодостаточность, независимость. Каждая игра образует свой собственный горизонт, который может быть увиден только изнутри игры. Граница горизонта устанавливает осмысленность употребляемых языковых выражений. Многообразие человеческой деятельности порождает соответствующее многообразие языковых игр. Языковая игра функционирует по строго установленным правилам. Возможность понимания обусловливается знанием, владением правил языковой игры, а также непосредственным участием в ней субъекта. Правила усваиваются в процессе тренировки, обучения с включением обучаемого в определенные виды деятельности. «Ходы» в игре не рефлексируются ее участниками. В игре не задаются вопросами типа: «Почему 5 + 7 = 12?» или «Почему этот цвет называют «синим», а не «зеленым»?». Мы принимаем правила игры, следуем им, потому что нас так учили, что свидетельствует о
принадлежности субъекта к социальному миру, к общей «форме жизни».
Среди представителей современной герменевтики (К.-О. Апель, Ю. Хабермас) сложилось устойчивое мнение, что витгенштей-новская концепция «языковых игр» не может быть использована при интерпретации исторических текстов, древних рукописей, для понимания культурных феноменов далекого прошлого, для усвоения смысловых элементов чужой цивилизации. В качестве аргументов приводятся суждения о том, что «языковые игры» Витгенштейна представляют собой замкнутые, автономные, монадические системы коммуникации, никак не связанные друг с другом. В результате проблематичной, по сути неразрешимой оказывается ситуация трансляции, переводимости, взаимоперехода различных языковых игр, то, что для герменевтики является первоочередной задачей. Однако несмотря на то, что Витгенштейн мало рассуждает в своих текстах о возможности посредничества между «языковыми играми», тем не менее работа, проделанная исследователями и комментаторами творчества австрийского мыслителя, помогла реконструировать некоторые мысли, высказанные им по данной проблеме, и сформировать витгенштейновскую методологию социокультурного познания [22].
Итак, «языковые игры» Витгенштейна предстают как функциональные единицы лингвистического поведения, формируемого на основе интерсубъективного опыта. Границы любой языковой игры определяют ее смысловое поле. Все, что находится за пределами данных границ, не может быть предметом нашего знания и осмысленно выражено в языке. Коммуникативный консенсус достигается, по Витгенштейну, при условии включенности субъектов в единую языковую игру. Осмысленность употребляемых выражений, а значит возможность их понимания обусловливаются всем контекстом ситуации, учитываются лингвистические и экстралин-гвистические факторы. Успех понимания в диалоге определяется тем, в какой степени каждый его участник овладел правилами языковой игры. «Формы жизни» как конституирующий элемент языковых игр, будучи способом социального бытия, служат главной предпосылкой понимания внутри определенного сообщества. Следует подчеркнуть,
что в настоящее время эпистемология позднего Витгенштейна вызывает все больший интерес у специалистов различных областей знания. Техника «языковых игр» находит применение при анализе проблем, связанных с современными программами искусственного интеллекта, при разработке методологии социокультурного познания. Витгенштей-новский метод стал одним из важных источников обоснования теории научных революций Т. Куна, концепции неявного знания М. Полани, представляющих историческое направление современной англо-американской науки (постпозитивизма). К этому следует также добавить, что американский исследователь Э. Тисельтон показал возможность практического использования концепции «языковых игр» в экзегетике библейских текстов. Все эти факты свидетельствуют об ошибочности представлений отдельных отечественных философов, оценивающих «мысленные эксперименты» позднего Витгенштейна как своеобразную интеллектуальную забаву, никак не связанную с современными потребностями человечества.
Теперь обратимся к анализу функциональной роли языковой игры в концепции Г.-Г. Гадамера.
ИГРА КАК ПУТЕВОДНАЯ НИТЬ ОНТОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЛИКАЦИИ
Гадамер далеко неслучайно использует в качестве ключевого термина в своей герменевтической концепции понятие «игра». «Языковые игры», - говорит философ, - и были ведь тем, в чем мы, учащиеся, возвышались до понимания мира» [16, с. 565]. В своем главном произведении «Истина и метод» с помощью данного понятия Гадамер стремится обеспечить «онтологическую экспликацию» феномена понимания, который, по мнению философа, «вообще не является проблемой метода» [16, с. 38].
Главный недостаток герменевтики XIX в. он видит в том, что она рассматривала понимание как субъективную психологическую активность, как процесс вчувствования, вживания (эмпатии), который таким образом дает возможность интерпретатору выйти за пределы своей исторической ситуации и отождествить себя с автором текста, с его интенциями. Стремление предшествующей
герменевтики обосновать особый метод для «наук о духе», который смог бы соперничать с научным методом в естествознании, завершилось, согласно Гадамеру, ничем иным, как проведением «скрытого картезианизма» в герменевтическую традицию и принятием основной дихотомии между объективным и субъективным в познании.
Критикуя психологический редукционизм предшествующей герменевтики, немецкий философ выявляет лингвистическую структуру понимания. «О понимании, - пишет он, - можно сказать то же, что и о языке. И то и другое следует рассматривать не просто как некую эмпирическую данность, поддающуюся эмпирическому исследованию. И то и другое ни в коем случае не является простым предметом, но охватывает собой все, что вообще может сделаться таковым» [16, с. 471]. Гадамер тем самым преодолевает просвещенческий картезианизм, гносеологизм и выявляет онтологическую природу понимания, которая заключена в понятии «игра». «Ведь в этом понятии, - отмечает он, - объединяются игровое переплетение явления и понимания, даже мира нашего жизненного опыта, как они были представлены Витгенштейном в его метафизическо-критическом анализе» [16, с. 622]. Для Гадамера игра предстает в качестве онтологии языка, где исключаются его инструментальные предпосылки. «Игра», - пишет он, - обладает своей собственной сущностью, независимой от сознания тех, кто играет» [16, с. 148]. Философ стремится освободить понятие игры от субъективного значения. Он подчеркивает, что «способ бытия игры не допускает отношения играющего к ней как предмету» [16, с. 148]. С точки зрения языка собственно субъект игры - это лишь сама игра [16, с. 150].
Таким образом, Гадамер по сути следует за своим учителем М. Хайдеггером, у которого акцент на онтологию языка являлся главным аспектом в его философском учении. Согласно мнению Р. Бернштейна, Гада-мер вводит понятие игры для того, чтобы придать особое значение наличию тонкой диалектической и диалогической связи, которая существует между интерпретатором и интерпретируемым [23]. Было бы неверным рассматривать эту связь как отношение субъектов или зрителей, расположившихся «над»
или «напротив» того, что предстает перед ними как объективное и существует как таковое. Значение и истина произведений искусства, текстов прошлого, традиции реализуются только в процессе понимания, которого мы достигаем лишь становясь непосредственными участниками «языковой игры».
Понятие «языковая игра» воплощено Га-дамером в сущности диалога. «Все то, что характеризует ситуацию взаимопонимания в разговоре, становится собственно герменевтическим феноменом там, где речь идет о понимании текстов» [16, с. 448]. Цель герменевтического понимания состоит в том, чтобы открыть самих себя через то, что «говорят нам» тексты и традиции. Опираясь на философию Хайдеггера, Гадамер подчеркивает, что мы не достигнем понимания истины, значения, заключенного в текстах и традиции, если придадим забвению нашу собственную историчность, наши собственные пред-структуры, пред-мнения, пред-рассудки.
Несмотря на то, что герменевтическое понимание, согласно Гадамеру, регулируется «самой вещью», которую мы пытаемся понять (это есть не что иное, как тот же самый текст или тот же самый фрагмент традиции), но значение того, что мы пытаемся понять, не существует как таковое, не является самодостаточным. Значение текста или традиции постигается только через «событие» понимания. Такое понимание возможно только потому, что предрассудки и предмнения, конституирующие наше «Я», есть наша собственная историчность. Вот почему Гадамер утверждает, что понимать - это значит понимать всегда по-разному. Это есть игра, движение «взад-вперед», которое характеризует в целом феномен понимания, в это движение динамично вовлечено все то, что мы стремимся понять, а также наши собственные предрассудки. Сравнивая способ бытия игры со способом движения природы, Гада-мер подчеркивает естественность игрового процесса. Сами игры различаются между собой своим духом. Под «духом» философ подразумевает «внутренние законы», «порядок, определяющий игровое движение» [16, с. 153]. Отсюда сущность игры определяет «правила и порядок, предписывающие определенное заполнение игрового пространства». Подлинную цель игры Гадамер усматривает «не в решении игровой задачи, а в по-
рядке и структуре самого игрового движения» [16, с. 153]. Игра характеризуется как «медиальный процесс»: «...бытие игры осуществляется не в сознании или поведении играющих; напротив, игра вовлекает их в свою сферу и сообщает им свой дух. Играющий познает игру как превосходящую его действительность. Это может быть справедливым только при том условии, что сама игра «мыслится» как такая действительность» [16, с. 155].
Итак, используя понятие «языковая игра», немецкий философ предлагает иной подход к решению проблемы герменевтического понимания. Он показывает, что подлинное понимание, черпаемое в гуманитарных науках, достигается только через преодоление картезианской модели научного познания, в основе которой лежит расщепление всей действительности на субъект и объект. Гадамер пытается донести до нас мысль, что язык - не просто средство для постижения значения или простая система знаков, служащих для обозначения предметного целого. «Язык - это универсальная среда, в которой осуществляется само понимание» [16, с. 452], это то третье, что стоит за субъектом и объектом и «по отношению к которому их различие несущественно» [16, с. 336]. Согласно Гадамеру, язык это есть «сама игра, втягивающая в себя игроков и таким образом сама делаясь собственным 8иЬ]ес1иш игрового движения» [16, с. 565]. Онтологизируя «языковую природу понимания», философ раскрывает преимущества данного подхода к проблеме герменевтического феномена, который в конечном итоге направлен на то, чтобы показать, что существует иной тип познания истины, не исчерпывающийся достижениями научных методов и который является единственно приемлемым для нас.
ВЫВОДЫ
Анализ понятия «языковая игра», характер его употребления в поздней философии Витгенштейна и герменевтике Гадамера дают возможность увидеть как сходство, так и различие в позициях обоих мыслителей по проблеме языка, а также выявить особенности подхода австрийского философа к герменевтическому феномену.
Общим для Витгенштейна и Гадамера является то, что они в своих философских размышлениях акцентируют внимание на лингвистической природе человеческого опыта. «Языковая игра», по словам Витгенштейна, «пребывает - как наша жизнь». Оба философа отказываются рассматривать мир вне языка, независимо от лингвистического феномена. «В языке, - отмечает Гадамер, -выражает себя сам мир» [16, с. 520]. Проблему данности, наличности человеческого мира, его существования, бытия они крепко увязывают с решением проблемы связи языка и реальности.
Как Витгенштейн, так и Гадамер особенно выделяют принцип «употребления», «применения» (аппликации), его примат при решении проблемы герменевтики - понимания. Оба философа рассматривают «языковую игру» в качестве методологической модели познания социальной действительности. В рамках данной модели используется контекстный принцип прояснения значения слова.
Витгенштейн и Гадамер выступают с критикой формального метода лингвистического анализа, проявляют негативизм в отношении спекулятивной философии, отвергают объяснительные способы интерпретации символического смысла «памятников» (явлений культуры); осуждают строгий ме-тодологизм естественных наук, отстаивают описательный подход, стремясь подчеркнуть таким образом специфику, уникальность каждого конкретного случая, определенной «языковой игры».
Для данных философов характерно отношение к языку не просто как средству для выражения мыслей, или системе лингвистических знаков, используемых в процессе коммуникации, но как источнику, изначальной предпосылке всякого понимания в силу бытийности языка. В языке человеку открывается окружающий мир. Понимание как способ бытия субъекта опосредуется в языковой форме.
Витгенштейн и Гадамер подчеркивают, что правила языковой игры, их знание, следование правилам во многом предопределяют успех коммуникации. Оба философа рассматривают «языковую игру» как процесс достижения взаимосогласия, взаимопонимания индивидов, участвующих в диалоге. Сама возможность коммуникативного консен-
суса, полагают они, обусловлена изначальной сопричастностью человека к духовному, жизненному опыту определенного культурно-исторического сообщества. Этот опыт хранится в языке, которым овладевает индивид в процессе воспитания, обучения. «Языковая игра» Витгенштейна, описанная им как дорефлексивная данность, как социокультурная основа понимания, которую субъект принимает без сомнения, сопоставима с га-дамеровскими представлениями о пред-структурах понимания (предмнения, предрассудки), коренящихся в традиции языка.
Однако если Гадамер стремится онтоло-гизировать язык, то Витгенштейн скорее пытается подчеркнуть его инструментальный характер. Что же касается проблемы историчности языка, которая подробно проанализирована в герменевтике Гадамера, то имплицитно эта тема также присутствуют в философии позднего Витгенштейна [24].
1. Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М., 1991.
2. Апинян Т.А. Игра в контексте современной буржуазной философии // Философские науки. 1988. № 9. С. 62-69.
3. Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М., 1992.
4. КозловаМ.С. Философия и язык. М., 1972.
5. Грязнова А.Ф. Эволюция философских взглядов Л. Витгенштейна. М., 1985.
6. Грязнов А.Ф. Языковые игры // Современная западная философия. М., 1991.
7. Бибихин В.В. Витгенштейн: смена аспекта. М., 2005.
8. Заиченко Г.А. К вопросу о критике современного английского позитивизма. Харьков, 1971.
9. Сокулер З.А. Людвиг Витгенштейн и его место в философии ХХ в. Долгопрудный, 1994.
10. Вейш Я.Я. Аналитическая философия и религиозная апологетика. Рига, 1989.
11. Апель К. Трансформация философии. М., 2001.
12. Wuchter K. Hermeneutics and Operative Construction of Philosophy Represented in Philosophy of Wittgenstein // Zeitachrift fur Philosophische Forschung. 1973. Vol. 30. № 3.
13. HarbermasI. A Review of Gadamer’s Truth and Method // Hermeneutics and Modern Philosophy. N. Y., 1986.
14. Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. М., 1994. Ч. 1. С. 82-83.
15. Витгенштейн Л. «Голубая книга» и «Коричневая книга» // Современная аналитическая философия. М., 1991. Вып. 3.
16. Гадамер Г.-Г. Истина и метод. М., 1988.
17. Hunter J.F.M. «Forms of Life» in Wittgenstein’s Philosophical Investigations // American Philosophical Quarterly. 1968. № 4.
18. Finch H. L. Wittgenstein. The Later Philosophy: An Exposition of the “Philosophical Investigations”. N. J., 1977.
19. Грязнов А.Ф. Язык и деятельность (критический анализ витгенштейнианства). М., 1991.
20. Витгенштейн Л. О достоверности // Витгенштейн Л. Философские работы. М., 1994. Ч. 1.
21. Витгенштейн Л. Культура и ценность // Витгенштейн Л. Философские работы. М., 1994.
Ч. 1.
22. Медведев Н.В. Философия Л. Витгенштейна и проблемы понимания других культур. Тамбов, 2009.
23. Bernstein R. From Hermeneutics to Praxis // Review of Metaphysics. 1982. Vol. 35. № 4.
24. Медведев Н.В. Историческое измерение языка в философии Л. Витгенштейна // Вестник Тамбовского университета. Серия Гуманитарные науки. Тамбов, 2011. Вып. 4 (96). C. 218-228.
Поступила в редакцию 9.02.2013 г.
UDC 1(091)
WITTGENSTEIN AND GADAMER ABOUT “LANGUAGE GAME”
Nikolay Vladimirovich MEDVEDEV, Tambov State University named after G.R. Derzhavin, Tambov, Russian Federation, Doctor of Philosophy, Professor, Head of Philosophy Department, e-mail: philosophy.tsu@mail.ru
The comparative analysis of Wittgenstein’s and Gadamer’s approaches to language is carried out; the functional purpose of “language game” in conceptions of both thinkers is revealed.
Key words: L. Wittgenstein; H.-G. Gadamer; language game; form of life; understanding; communication; hermeneu-
