CC BY
201
ББК 83.3 УДК 82
И.Л. БРАЖНИКОВ
I.L. BRAZHNIKOV
ВЕТЕР ИСТОРИИ («Стихийные» метафоры в поэме А. Блока «двенадцать»)
A WIND OF HISTORY («Natural» metaphor in a poem by Alexander Blok, «the twelve»)
Исследование посвящено раскрытию одной из ключевых метафор поэмы Александра Блока. Согласно общепринятому мнению, ветер в поэме «Двенадцать» - метафора революции. Однако автор уточняет и проясняет смысл мифологемы ветра путем сопоставления с новозаветным контекстом и контекстом поэзии другого автора той же эпохи - М. Волошина. «Ветер» оказывается метафорой, выражающей поэтическую историософию символизма в значении времени, дыхания, или духа, истории.
Ilya Brazhnikov's study is devoted to the one of the key metaphors of the famous poem. According to conventional wisdom, the wind in the poem «Twelve» is a metaphor for the revolution. However, the author refines and clarifies the meaning of the myth of wind by comparison with the New Testament context and the context of Voloshin's poetry as another symbolist of the same era. «Wind» is a metaphor expressing the poetic historiosophy of symbolism within the meaning of time, breath, and spirit of the history.
Ключевые слова: история; поэтическая историософия; историософский текст; революция; мифологема ветра; символизм.
Key words: history; poetic historiosophy; historiosophic text; revolution; myth of wind; symbolism.
Для понимания авторского замысла поэмы «Двенадцать» необходимо точно ответить на вопрос: что такое «ветер»? Уже в первой строфе четырежды повторенное, подчеркнутое анафорой 3-й и 5-й строк, выделенное интонационно и эмоционально, - это слово явно претендует на ключевое значение. Всего в первой части ветер появляется 8 раз, а затем почти исчезает, но исчезновение его, конечно, значимо. В предпоследний, девятый раз ветер появляется в самом начале второй части, непосредственно предваряя выход красногвардейцев.
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек [1, с. 11].
После этого ветер как будто исчезает, как бы уступая место Двенадцати, однако, он отнюдь не смешивается с ними, а, наоборот, даже им некоторым образом противопоставлен: он гуляет, они - идут. Понятно, что разница здесь в цели - ветер не имеет ее, идти же можно только куда-то. Однако любопытно, что, хотя красногвардейцы уверенно маршируют и идут строем, как раз цели их не вполне ясны им самим. Поэтому решающая роль будет за тем, кто их возглавит, кто их поведёт, кто укажет им настоящую (не призрачную) цель.
Ничего удивительного в том, что в 12 главе этим «кто-то» оказывается ветер, а затем этот ветер, собственно, и превращается в фигуру Исуса Христа. И этот неожиданный - уже почти столетие неожиданный - финал заставляет вновь и вновь перечитывать поэму сначала.
Согласно общепринятому мнению, ветер в поэме «Двенадцать» - метафора революции. Действительно, это кажется очевидным. Вместе с тем выражение «ветер революции» мало нам объяснит природу этого ветра. И.А. Есаулов однозначно раскрывает метафору ветра как «неустойчивость», по сути, отказывая ветру в самостоятельной роли: «Ветер в блоковской поэме, переходящий в пургу и вьюгу, напротив, свидетельствует о вселенской зыбкости и смешении всех атрибутов Божьего света. Именно эта вселенская неустойчивость обретает в поэме онтологический статус» [5, с. 8-9].
Отнюдь не исключая за метафорой ветра значения зыбкости и неустойчивости, хотелось бы уточнить и дополнить этот ряд. Прежде всего, ветер, переходящий в пургу и вьюгу, все же не означает, что ветер, пурга и вьюга -это одно и то же. В пушкинской строке Вьюга мне слипает очи - вьюга, несомненно, бесовское начало. Сходную семантику имеют буран, пурга, метель. Просто же «ветер» сохраняет свою амбивалентность. У Блока он и весел, и зол, и рад. Ветер здесь уже практически одушевлен. Он полностью подчиняет своей власти, от него нельзя укрыться. Плакат, намекающий на некое торжественное политическое событие, уже разорван и смят - ветром. Это тоже едва ли не аллегория: действие ветра образует смысловую параллель с действиями большевиков, разогнавших «учредиловку».
Если мыслить миропорядок устойчивым и раз и навсегда данным, то «революционное брожение» и «революционное смешение» будут вполне логичными метафорами, описывающими происходящие перемены. Однако для Блока (как и для всех символистов) миропорядок отнюдь не мыслился устойчивым, символистское миросозерцание с самого начала апокалиптично, катастрофично, дисгармонично. Четкие границы предметного мира, ясные очертания здесь отсутствуют, что вообще является одним из главных условий символистской поэтики, совершенным выразителем которой был Блок. Поэтому «неустойчивость» - это не качество, привнесенное ветром откуда-то извне, а это исходное свойство пространства («под снежком - ледок»). Ветер лишь «снимает покровы», обнажает неуют и неустойчивость земной поверхности.
В.Н. Быстров считает, что ветер - символ стихии, врывающейся в обыденную повседневность [2, с. 338]. В принципе, это бесспорно, хотя «стихия» в данном случае тоже метафора, которую следовало бы раскрыть. Что всё-таки врывается в повседневную жизнь? Революция? История? Время? Л.К. Долгополов в свое время тонко развел «революцию» и «стихию»: стихия - более общее, она связана с историческим процессом. Революция придает стихии законченные формы. Стихия - разрушение, революция - творчество [4, с. 159]. А следующее заключение относительно ветра выглядит произвольным: «образ ураганного ветра - символико-метафорическое выражение фатализма (?) общенационального и - шире - всемирного масштаба» [2, с. 340]. Ураган - это «водоворот истории». Итак, ветер - это все-таки история, но почему вдруг ей свойственен «фатализм»? Это не соответствует поэтической историософии Блока. Произвольным представляется и такое заключение: «Композиционной основой и образным стержнем поэмы является ветер, символизирующий у Блока духовную связь Настоящего и Будущего» [8, с. 109] - такой несколько неожиданный итог подводит Е.А. Кудинова своему мини-исследованию природы блоковского ветра. Между тем ранее в ее работе приводятся очень интересные библейские и евангельские параллели, которые в общем контексте блоковской поэмы вполне закономерны. Дело в том, что новозаветная символика ветра связывает его со Святым Духом. В «Деяниях апостолов», в частности, перед тем, как учени-
ки Христа получают огненное крещение Духом, говорится: И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились (Деян.: 2:2). Подобные коннотации характерны и для Ветхого Завета. Например, в Псалтири и книге пророка Исайи есть образ ветра, взметающего и развеивающего «прах нечестивых» (Пс. 1:4; Ис. 17:13). Опираясь на такое понимание метафоры ветра, Кудинова полагает, что ветер как образ исторического и метафизического движения знаменует движение времени и противоположен неподвижности, трактуемой как неодухотворенность, бездуховность. Таким «застывшим», лишенным движения исследовательница находит образ буржуя на перекрестке. Она прямо отождествляет неподвижность с «сатанинским» началом: «нет ветра, нет движения, нет Духа Святого» [8, с. 103].
Думается, эти суждения, при некоторой их односторонности, все же близко подходят к блоковскому мирочувствию и приближают к пониманию замысла поэмы. Отождествление ветра со Святым Духом, каким бы дерзким оно ни казалось, законно. Но этой интерпретации, как и большинству других, мешает произвольное обращение с текстом, недостаточно точный анализ, который в чрезвычайно плотной художественной ткани поэмы сразу порождает серьезные искажения. Так сложилось, что, несмотря на сотни исследований, редко кому удается совместить историософский текст поэмы с конкретным и точным анализом художественного текста. Вот и Кудинова пишет, что «ветер «уходит», уводя за собой Спасителя и Двенадцать» [8, с. 108]. Это утверждение обессмысливает все интерпретационные усилия исследовательницы, поскольку Св. Дух, ведущий Христа - положение и теологически, и художественно невозможное.
На самом деле ветер никуда не «уходит». Даже когда это слово прямо не упоминается, ветер «незримо» покровительствует революционерам, является их орудием, что выражается в частности в метафорическом глаголе «раздуем». Действительно, только слово «ветер» уходит, но «опции» ветра остаются.
Ветер как образ стихии отнюдь не впервые и не единственный раз появляется в поэме «Двенадцать». Мифологема ветра является одной из ключевых в чрезвычайно близкой как по времени создания, так и эстетически лирике М. Волошина, которая впоследствии составит третью книгу его стихов «Неопалимая Купина». В частности, обращает на себя внимание явным параллелизмом с «Двенадцатью» одно из центральных стихотворений Волошина 20-х гг. «Северовосток»:
Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек.
Рвет и крутит снежные завесы
Выстуженный северовосток.
Ветер обнаженных плоскогорий,
Ветер тундр, полесий и поморий,
Черный ветер ледяных равнин,
Ветер смут, побоищ и погромов,
Медных зорь, багровых окоемов,
Красных туч и пламенных годин... [3, с. 335]
Параллельность двух «ветров» тут достаточно очевидна. Это, во-первых, сам образ ветра, который у Волошина «рвет и крутит» - у Блока «Крутит подолы, // Прохожих косит, // Рвет, мнет.» Во-вторых, здесь интересна та же метаморфоза ветра: начавшись с явно оценочного, заданного пушкинским кон-
текстом, описания «бесовской» стихии, мифологема ветра, открыто появляясь в 5-й строке, предельно расширяет свое значение и усиливается четверной анафорой. Причём третья анафора ещё и содержит дополнительный эпитет «чёрный», тем самым ещё более сближая с блоковским текстом и окончательно переключая «ветер» из географического в символическое и историософское измерение, где изображение ветра как «части природной стихии» будет «все последовательнее вбирать в себя стихию историческую» [10, с. 138-139].
Любопытно, что цветовая гамма здесь в точности повторяет «Двенадцать»: белый-чёрный-красный, причём последний цвет, присутствующий у Блока сначала как плакат, затем как огни, кровь и в конце как кровавый флаг Христа, у Волошина сразу усилен четырьмя эпитетами: «медный», «багровый», «красный» и «пламенный». Именно таким видится Волошину (и отчасти Блоку) цвет истории. Если белый у обоих поэтов - это цвет пространства (или, по крайней мере, видимого пространства: «снежные завесы» «выстуженного северовостока» и «белый снег»), то чёрный, переходящий в красный - это, по-видимому, цвет времени. «Черный вечер» - строка, открывающаяся и закрывающаяся слогом «чер»: семантика «черного» присутствует в самом слове «веЧЕР». Вечер - это, конечно, время суток, но и время мира, время человеческой истории. Если футуристы спешили объявить об «утре мира», то символист Блок настаивает на том, что мир переживает свой вечер. «Чёрный вечер», как и ветер, - «на всём Божьем свете». И до рассвета ещё очень и очень далеко. Для того чтобы наступил рассвет (заря), чёрное сначала должно породить огонь и кровь. Отсюда рифма:
Винтовок чёрные ремни Кругом огни, огни, огни... [1, с. 11]
Во второй строфе стихотворения «Северовосток» цвета практически пропадают, и остается лишь образ движения, а мифологема ветра от страшных и бес-человечных, «бесовских» коннотаций первой строфы неожиданно раскрывается как нечто близкое, родное, как друг, встреченный на пути:
Этот ветер был нам верным другом На распутьях всех лихих дорог: Сотни лет мы шли навстречу вьюгам С юга вдаль - на северо-восток. Войте, вейте, снежные стихии, Заметая древние гроба: В этом ветре вся судьба России -Страшная безумная судьба. [3, с. 335.]
Итак, этот буйный и страшный «бесовский» ветер здесь оказывается интимно близок России. Это не сама она (у Волошина, как и у Блока, Россия - всегда женственное начало), но это её другой: ветер-друг, ветер-сопровождающий - ветер-судьба России. Судьба же для символистов почти синонимична истории, которая понимается ими (а перед ними - европейскими романтиками) как осуществление провиденциальных целей, замысла Творца. Таким образом, ветер - это время, ветер - это дыхание или дух истории.
Наконец, и у Блока, и у Волошина возникает образ шествия - символических двенадцати у Блока и просто «нас» у Волошина. Но если блоковское шествие представляет собой скорее загадку, так как неизвестно ни откуда, ни куда движется отряд «Двенадцати», а в довершение этой неизвестности впереди Двенадцати в финале поэмы оказывается Христос, что крайне затруд-
няет какую-либо однозначную интерпретацию происходящего, то у Волошина, напротив, значение движения не требует пояснений: это исторический путь русского народа, географический вектор которого, в самом деле, направлен на северо-восток: «Северо-восточный регион, - пишет историк Ю.А. Лимонов в исследовании «Владимиро-Суздальская Русь», - неизвестный по сути дела нашим летописцам до второй половины XII века, менее чем за сто лет превратился в крупнейший центр Руси» [9, с. 3]. В.В. Кожинов, комментируя этот факт, пишет: «Этот перенос, это поистине великое переселение, было, без сомнения, чрезвычайно нелегким делом: ведь даже по прямой линии Владимир отстоит от Киева на тысячу километров; к тому же на водных, речных путях приходилось преодолевать тяжкие волоки, а по дорогам через могучие девственные леса нужно было не только переезжать, но и в прямом смысле прокладывать путь» [7, с. 337]. Однако, как всем нам хорошо известно, созданием Владимиро-Суздальской Руси путь на северо-восток не закончился, а продолжился освоением крайнего севера и дальнего востока - и не останавливался, продолжался и в Московский, и в Петербургский, и в Советский периоды - вплоть до последнего кризиса в конце ХХ столетия. Так что маршрут указан Волошиным абсолютно точно.
Ряд параллелей и даже буквальных текстуальных совпадений позволяют нам предположить, что «Северовосток», «Россия» и ряд стихотворений и поэм Волошина 1918-1924 гг. есть сложный историософский диалог с поэмой «Двенадцать», уточняющий, дополняющий и проясняющий загадочный мистический сюжет блоковской поэмы. Блоковский и волошинский ветры - это один и тот же ветер, обозначающий на языке поэзии символистов силу и дух истории.
В этом контексте почти курьезным представляется отклик на поэму «Двенадцать» известного писателя Русского Зарубежья Б.К. Зайцева. В своём мемуарном очерке, озаглавленном весьма оценочно и претенциозно «Побежденный», Зайцев из уютного французского далека, на Пасху 1925 года, обращается к уже мёртвому поэту, как к живому: «Быть может, это странно, и ненужно: кажется, показать бы вам вот этот светлый Божий мир (курсив мой - И.Б.). Дать бы глазам вашим, замученным туманами, болотами, снегами, войнами и бойнями, - взглянуть в голубоватые дали Прованса, светом и благоуханием смолистым вам омыть бы душу, как омыл лицо росой Чистилища при выходе из Ада Данте <...> Вы бы дышали Истиной, она бы оживила вас» [6, с. 169].
В контексте «Двенадцати» и «Северовостока» это приглашение в уютный западный буржуазный мир, который у Зайцева именован «Божьим» и «Чистилищем», а своими «светом и благоуханием» прямо соотнесен с раем, по сравнению с которым Россия - Ад, - звучит если не как прямое издевательство (на это, конечно, Б. Зайцев не был способен), то, во всяком случае, как полное непонимание Блока и его трагического творчества. Зайцев зовет на юго-запад, обозначая это направление как путь к воскресению («Истина оживила бы вас»). Между тем Блок («Скифы») и Волошин («Северовосток») указывают в прямо противоположную сторону и именно в той стороне ищут воскресения России.
Между этими географическими и геополитическими векторами разорвался в 1918-1920 гг. единый Русский мир, и, действительно, пропасть легла между теми, кто предпочёл буржуазный рай и бегство в «голубоватые дали Прованса», и теми, кто предпочёл разделить с Родиной её трагедию, унижение, позор, кто остался верен судьбе России и ее снежному, ветреному, метельному пути, поскольку лишь на этом пути, как считали Волошин и Блок, возможно будущее воскресение:
Есть дух Истории - безликий и глухой, Что действует помимо нашей воли, Что направлял топор и мысль Петра, Что вынудил мужицкую Россию За три столетья сделать перегон От берегов Ливонских до Аляски. И тот же дух ведет большевиков Исконными народными путями. [3, с. 377]
Вера в «дух истории», выразившийся у Блока и Волошина метафорой ветра, объединяла творчество двух поэтов.
Литература
1. Блок, А.А. Двенадцать [Текст] / А.А. Блок // Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. - М.: Наука, 1999. - Т. V. - 568 с.
2. Быстров, В.Н. Идея преображения мира у русских символистов: Д. Мережковский, А. Белый, А. Блок [Текст]: дис. ... д-ра филол. наук / В.Н. Быстров. - СПб., 2004. - 361 с.
3. Волошин, М.А. Собрание сочинений [Текст] / М.А. Волошин. - М.: Эллис Лак, 2000, 2003. - Т. 1. - 608 с.
4. Долгополов, Л.К. Поэмы Блока и русская поэма конца XIX - начала XX веков [Текст] / Л.К. Долгополов. - М.-Л., 1964. - 188 с.
5. Есаулов, И.А. Мистика в русской литературе советского периода [Текст] / И.А. Есаулов. - Тверь: Твер. гос. ун-т, 2002. - 67 с.
6. Зайцев, Б. Собрание сочинений [Текст] / Б.К. Зайцев. - М.: «Русская книга», 1999. -Т 6. - 555 с.
7. Кожинов, В.В. История Руси и русского Слова [Текст] / В.В. Кожинов. - М.: Алгоритм, 1999. - 480 с.
8. Кудинова, Е.А. Христианские концепты, репрезентируемые в поэме А. Блока «Двенадцать» [Текст]: дис. ... канд. филол. наук / Е.А. Кудинова. - Мичуринск, 2006. - 208 с.
9. Лимонов, Ю.А. Владимиро-Суздальская Русь. Очерки социально-политической истории [Текст] / Ю.А. Лимонов. - Л.: Наука, 1987. - 216 с.
10. Трубина, Л.А. Историческое сознание в русской литературе первой трети ХХ века: типология и поэтика [Текст]: дис. ... д-ра филол. наук / Л.А. Трубина. - М., 1999. - 328 с.
